Текст книги "Семь месяцев бесконечности"

Автор книги: Виктор Боярский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Уход Уилла вперед коренным образом сказался на настроении нашей упряжки: собаки лезли из кожи вон, пытаясь соединиться с любимым воспитателем. Реализации их планов несколько мешала упряжка Кейзо, собаки которого, равнодушные к окружающему пейзажу, сохраняли постоянную, что называется экономическую, скорость хода. Предприняли попытку обойти их, но не тут-то было. Когда две мои лидирующие собаки, Рей и Томми, уткнулись мордами в идущие впереди нарты, то каждый из них поступил с учетом только собственных интересов, не проявив никакой дальновидности. Рей, свернув влево, стал обходить нарты с правой стороны, а Томми предпринял зеркальный вариант. В результате все перепуталось и мы остановились. Распутав собак и не доверяя им более, я повел их в обход Кейзо сам. На этот раз обгон был совершен успешно, и мы вышли вперед и даже немного оторвались. Приятно было смотреть, как оба официальных лидера экспедиции, Этьенн и Стигер, шли впереди на подобающих лидерам местах, но, увы, это было в первый и последний раз за весь переход. Даже ветер отступил перед ними и окончательно стих. Остаток дня вплоть до остановки шли при прекрасной погоде, совершенно ясном небе, безветрии и морозце около минус 27 градусов. Изменение погоды произошло так радикально и быстро, что я начал всерьез подумывать, что все это связано с моим завтрашним днем рождения и что я, наверное, не на таком уж плохом счету у Антарктиды, несмотря на то что был здесь уже четыре раза!

Правда, некоторые продолжали утверждать, что это связано с полнолунием. Остановились в 18 часов и вновь на небольшом склоне. Быстро поставили палатку, и я пошел кормить собак. Видно было, что сегодня они устали – сразу же после остановки завалились в снег. Я раздал им по полтора куска корма, помассировал лапы и грудь и уложил спать. Состояние раны у Джуниора было уже заметно лучше, хотя, конечно, еще не могло быть и речи о привлечении его к служебным обязанностям. Полная луна на темном небе казалась ярче и огромнее, погода явно предлагала перемирие по случаю предстоящего праздника. Появились даже звезды. Холодало. В палатке, когда я туда заполз, царили мир, покой и уют. Примус работал на полную мощность, и просохшие стены и потолок казались матово-желтыми в свете ровно горящей свечи. Уилл ждал меня с ужином, который, как всегда, был вкусен и как нельзя более кстати. Сегодня прошли 24 мили. Лагерь в координатах: 71,3° ю. ш, 64,6° з. д.

16 сентября, суббота, день моего рождения.

День начался с того, что я получил не менее десяти поздравительных телеграмм из дома, от друзей с антарктических станций, от родственников и знакомых. Это было лучше всяких подарков. Наташина телеграмма была такой теплой и нежной, что я почувствовал в себе необычайный прилив сил и энергии и готовность идти и пройти этот нелегкий маршрут, хотя бы уже и для того, чтобы встретиться с ней и не обмануть ее надежд после стольких долгих и трудных дней ожидания. Станислав со свойственным молодым людям его возраста лаконизмом пожелал мне удачи и здоровья, что и было в действительности самым необходимым. Саша Шереметьев, начальник станции Восток и мой хороший друг, разразился стихами, в которых кроме поздравлений содержался страстный призыв к нам поторопиться к нему в гости (наш маршрут проходил через станцию Восток), было и много других поздравлений, в том числе от учеников и учителей школы, где учился Стас (я выступал перед ребятами с рассказом о гренландской экспедиции и пообещал, что расскажу и об этой по возвращении). К сожалению, я не мог сразу ответить на все эти теплые приветствия, так как связь с Беллинсгаузеном была односторонней, но был готов к ответу при первой возможности.

Сегодня с утра погода оправдывала ожидания. Правда, поддувал ветерок, но несильный и почти попутный, с северо-востока, мела легкая поземка, но небо было чистым и голубым. Начинающая терять свои правильные округлые формы луна медленно таяла в вышине, уступая позиции восходящему солнцу.

По случаю дня рождения Уилл предложил возглавить движение, и я, конечно, охотно согласился, тем более что дело это для меня было привычным, да и к тому же прокатиться на лыжах по хорошей поверхности и при попутном ветре – одно удовольствие. Подошедший Этьенн очень тепло поздравил меня с днем рождения и даже совершенно неожиданно поцеловал. Почти сразу же за этим он сообщил, что прогноз погоды, который сообщил вчера по радио Крике, предвещал большой шторм в нашем районе к полудню, ну а пока – вперед и только вперед. Ветер действительно усиливался, и я это сразу почувствовал, как только стал на лыжи спиной к нему. Несколько мощных толчков двумя палками, и вот уже, подхваченный им, я мчался с большой скоростью в направлении, которое указывал мне висящий на груди компас. Я периодически поглядывал на стрелку для самоконтроля, поскольку ориентировался главным образом по еще достаточно отчетливо различаемой на снегу собственной тени. Видимость продолжала ухудшаться. Мне все чаще и чаще приходилось останавливаться, чтобы подождать преследующую меня упряжку Уилла. Я стоял и ждал, отвернувшись от ветра, пока из снежной мглы не появлялся Уилл, останавливал собак метрах в двадцати от меня и мы ждали остальных. Когда Уилл замечал их, он делал мне взмах рукой, показывая, что я могу продолжать. Так мы двигались примерно до полудня, то есть до начала предсказанного прогнозом шторма. Ветер действительно усилился, и с северной части горизонта небо стало темнеть, приобретая угрожающий свинцово-черный цвет. Внезапно я почувствовал, что катиться на лыжах стало необыкновенно легко. Приписав это возросшей скорости ветра, я продолжал интенсивно работать палками еще некоторое время, пока наконец не осознал, что лечу на огромной скорости по какому-то достаточно крутому спуску в никуда. Если бы в это время впереди открылась какая-либо трещина или встала бы какая-либо пусть невзрачная стенка, исход спуска был бы ясен и я закончил бы свой жизненный путь точно в тот же день, когда начал его тридцать девять лет назад. Но даже не это – само по себе заслуживающее внимания – соображение тревожило меня, когда я тщетно пытался затормозить. Я думал о идущих следом собаках и нартах с Уиллом, моим добрым близоруким другом, который, не раздумывая, следовал за мною, всецело мне доверяя. Я был уверен, что и Уилл просмотрит этот коварный спуск, а дальше, дальше нетрудно себе представить опрокидывающиеся нарты, перепутанные постромки и, может быть – если повезет, – не переломанные конечности. Полет тем временем продолжался. Я резко развернул лыжи (горнолыжник я абсолютно никудышный) и, перевернувшись несколько раз, распластался по склону. Поднявшись на ноги и убедившись, что все в порядке, я тут же начал нелегкий подъем в гору против ветра, стараясь не терять из виду своего следа, местами уже занесенного снегом.

Естественно, Уилл начал спуск! И делал это гораздо быстрее, чем я поднимался. Я остановился, наблюдая за ним. Солнце было высоко, и даже сквозь пелену поземки мне было достаточно отчетливо все видно, хотя Уилл находился метрах в двухстах позади меня на склоне. Видно было, как он пытается удержать стремительно летящие нарты в правильном положении, не давая им развернуться. В его ситуации это было единственно возможным способом удержать нарты от опрокидывания. Скорость росла, и мне даже показалось, что в какой-то момент Уилл дрогнул и попытался притормозить нарты недозволенным приемом, но, к счастью, в это время опрокинулись маленькие буксируемые нарты, на которых мы везли спальные мешки и палатку. Скорость сразу упала, и Уилл благополучно завершил спуск. Этьенну и Кейзо, наблюдавшим за спуском Уилла почти от вершины холма, спускаться было легче, так как они были вдвоем.

Когда все собрались внизу у подножия спуска, я показал ребятам, какой опасности нам чудом удалось избежать. Я оценил ее сразу, как только обернулся назад к склону. Если бы мы взяли на километр правее места, где мы так лихо скатились, тот же спуск мог стать для большинства из нас последним – склон холма пересекали гигантские трещины с рваными вздыбленными краями. Мы помолчали с минуту, отдавая дань спасшему нас на этот раз его Величеству Случаю. Чтобы перевести дух, мы решили, что самое время пообедать. Пока я возился с озонометром, руки здорово замерзли, и у меня не было ни малейшего желания морозить их дальше, поэтому от обеда я отказался, тем более что ни у кого не было особого желания растягивать эту процедуру. Двинулись в том же порядке, на этот раз поперек склона. Ветер и уклон поверхности вынуждали меня постоянно поправлять курс, солнце скрылось в настигших нас тучах, и я шел, ориентируясь только по компасу и стараясь держаться поближе к Уиллу, чтобы избежать возможных впереди подобных спусков. Как выяснилось при разглядывании карты во время обеда, мы слегка отклонились к востоку и пришлось корректировать направление, и примерно через час после обеда мы отвернули градусов на тридцать к западу, так что ветер стал совсем попутным. Мы подходили к горам Гутенко. Этот горный массив, образованный несколькими горными грядами и близко расположенными к ним, но возвышающимися отдельно невысокими горными вершинами находился в районе, очень изрезанном ледниковым рельефом, с большими и резкими перепадами высот, с многочисленными подъемами и спусками. Один из спусков мы благополучно миновали и вскоре почувствовали, что начинается очередной. Именно почувствовали, ибо увидеть это было невозможно. Не искушая более судьбу, мы все сняли лыжи и осторожно, не давая собакам разгоняться, двинулись вперед. Я, взяв в руки две лыжных палки, бежал рысцой впереди упряжки в таком темпе, чтобы все время чувствовать под коленками носы Тима или Томми или, по крайней мере, видеть их рядом, но ни в коем случае не впереди. Останавливал я их достаточно просто, делая на ходу вращательные движения палками, и, конечно, ни Тим, ни Томми не решались пересекать своими чувствительными носами очерчиваемый палками круг. Так мы двигались до 5 часов при полном отсутствии видимости, но чувствуя по рельефу, что горы где-то рядом. Остановились лагерем в не слишком удачном месте, напоминавшем по уклонам поверхности и какому-то особо свирепому вою ветра дно образованной окружающими нас горами гигантской аэродинамической трубы. Выбора не было, тем более что Сойер, собака Джефа, отличающаяся чрезвычайно длинной и густой шерстью, занемогла. За все время этих непрекращающихся штормов в его густую шерсть набилось столько снега, что бедняга в два раза увеличился в размерах и ему было просто-напросто очень трудно передвигаться. Это осознание своей внезапно возникшей немощи, усиленное еще сегодняшним ветром, окончательно расстроило пса. Он стал вял, апатичен и отказывался не только работать, но и даже просто бежать рядом с нартами. Поэтому Джефу ничего не оставалось сделать, как посадить его на нарты и везти всю вторую половину дня. У этого Сойера интересная судьба. Он родился три года назад на ранчо Уилла и уже с щенячьего возраста отличался от своих сестер и братьев необычайно длинной шерстью. Когда я увидел его впервые перед гренландской экспедицией в феврале 1988 года, это была уже взрослая крупная собака, очень похожая на шотландскую овчарку легкой вытянутой мордой и длинной шерстью с характерным для этой породы ремнём на спине и светло-коричневым по бокам окрасом, Сойер был очень пуглив, мнителен и долго привыкал ко мне, впрочем, как я узнал позже, и ко всем незнакомым людям вообще. Но работал он очень старательно, и я обычно запрягал его в паре с его родным братом Хаком, с которые он чувствовал себя увереннее всего. Было приятно смотреть на эту пару внешне абсолютно непохожих друг на друга братьев, но одинаково веселых в играх и одинаково трудолюбивых в работе. Их имена постоянно напоминали мне любимых героев Марка Твена – Тома Сойера и Гекльберри Финна (Хак – сокращенное от Гекльберри), и названы так они были, видимо, не случайно: родина их – штат Миннесота – является родиной великой американской реки Миссисипи, с названием которой у всех нас ассоциируются имена марктвеновских героев. Когда в апреле прошлого года мы прилетели вместе со всеми собаками в небольшой гренландский поселочек Нарсарсуак, чтобы отправиться в трансгренландскую экспедицию, один из местных жителей, эскимос, увидев Сойера, посоветовал нам убить эту собаку или, во всяком случае, не брать ее с собой. «Она все равно погибнет у вас, – заявил он. – С такой длинной шерстью ей будет трудно освободиться от снега». Мы тогда не послушали его, а после того как Сойер успешно выдержал гренландский экзамен, и вовсе позабыли про его слова. И вот сейчас, в Антарктике, похоже, его предсказания начали сбываться, во всяком случае, Сойеру было очень тяжело, он мучился, и мы это видели. Единственным путем его спасти было попытаться отогреть его в палатке с тем, чтобы вытаял весь снег, и поэтому Джеф, установив палатку, сразу же на руках перенес Сойера внутрь и оставил там отогреваться. Сойер совершенно безропотно подчинился, дал себя перенести и уложить, не пытаясь встать и вообще не проявляя в этой новой для него обстановке своей обычной нервозности.

Ветер усилился до 25 метров, а в порывах до 30 метров в секунду. Мы с Уиллом наметили место для палатки, но в результате борьбы с ветром палатка сама выбрала более подходящее с ее точки зрения место и, прижатая к снегу всеми восемью туго натянутыми веревками, на нем успокоилась. Место это оказалось удачным, так как находилось всего в пяти метрах от палатки Жана-Луи и Кейзо – мы отчетливо ее видели даже через плотный белый занавес летящего параллельно земле снега. Палатка Джефа была тоже недалеко, метрах в пятнадцати, но едва-едва проглядывала сквозь метель. Такое необычно близкое расположение палаток было особенно удобным сегодня, когда мы собирались праздновать день рождения в нашей палатке, и ребятам предстояло возвращаться домой затемно и при плохой видимости. После установки палатки я отправился к Этьенну на радиосвязь. Прохождение сегодня было хорошим, и мне удалось отослать несколько ответных телеграмм.

Пригласив ребят в свою палатку на 8.30, я выбрался наружу. Стемнело, ветер неиствовал, особенно в узеньком коридоре между двумя нашими палатками так, что до дверей добрался с трудом. В палатке, несмотря на всю кажущуюся ненадежность ее тонких стенок, было очень тепло и уютно. Горели две свечи (по случаю праздника – обычно мы обходимся одной), Уилл колдовал у примуса, в воздухе стоял чрезвычайно аппетитный и непривычный аромат, напоминающий домашний запах, который обычно бывает на кухне, когда Наташа печет пироги. С наслаждением вдохнул этот уже начинающий выветриваться из памяти аромат. О непогоде напоминали только подрагивание стенок палатки да разбойничий свист ветра в оттяжках. Уилл открыл небольшую, стоявшую на примусе кастрюльку, и я увидел аппетитные тосты с сыром – еще один сюрприз ко дню рождения. Обжигая пальцы, я взял ароматный, подрумяненный ломоть хлеба и надкусил его, осторожно ловя языком свисающие с него по краям желтые горячие и тягучие ручейки сыра. Вкус оказался божественным. Пока не пришли ребята, решили с Уиллом немного обозначить праздник с помощью этих чудесных тостов и бутылочки армянского коньяка. Но профессора не проведешь (сказался, по-видимому, опыт, накопленный им во время общения с нашими полярниками на острове Кинг-Джордж) – едва лишь коньяк окрасил стенки наших бокалов в благородный золотисто-медный цвет, как мы услышали прорывающийся сквозь шум ветра голос Дахо: «Джентльмены, могу ли я войти?» Вместо ответа я распахнул дверь и помог нашему первому гостю забраться в палатку. Профессор снял моментально запотевшие очки и на какое-то время потерял ориентацию в полумраке палатки. Чтобы побыстрее придать его зрению необходимую остроту, я предложил ему золотисто-медного напитка. Кружку, по установившейся у нас традиции, каждый гость должен был приносить с собой – она служила своеобразным паролем. На этот раз все оказалось в порядке, и скоро все три наших кружки столкнулись в едином порыве. Профессор сел рядом со мной, и я смог рассмотреть его повнимательнее. Не удивляйтесь, дорогой читатель, эта возможность посмотреть друг на друга, поговорить по душам представлялась нам крайне редко – последний раз это было в конце августа, на дне рождения Уилла. Во время движения, естественно, особенно не поговоришь. Короткие похожие на обморок перерывы на обед, когда мы в основном были заняты борьбой с ветром, снегом и холодом, не располагали к задушевной беседе, тем более что во время движения лица, как правило, закрыты масками и большими очками. Сейчас я смотрел на Дахо и думал о том, как он изменился: он здорово похудел, совершенно исчезла некоторая сановитость его профессорской фигуры, кожа на щеках и крыльях носа почернела и покрылась характерными для обморожений струпьями, глаза приобрели несколько более печальное выражение, которое, правда, уже после первой кружки коньяка уступило место привычному по началу экспедиции веселому прищуру. Большие пальцы обеих рук Дахо были заклеены лейкопластырем – так он предохранял очень болезненные трещины, образовавшиеся на коже кончиков пальцев рук от резких перепадов температуры и сухости воздуха.

Надо сказать, что эти трещины мучили всех нас без исключения, особенно при выполнении каких-либо мелких, требующих сноровки пальцев работ, как-то вязание узлов, починка одежды, застегивание молний, ведение записей и, наконец, участие в праздниках, когда приходилось, буквально стиснув зубы, держать на весу наполненные кубки. Вот и сейчас, превозмогая себя, мы приступили ко второму тосту, но… в это время в палатку один за другим стали поступать заснеженные гости: Кейзо, Жан-Луи и Джеф. Джеф, поздравив меня прямо на пороге, сказал, извинившись, что не сможет засиживаться долго, так как оставил в палатке Сойера и работающий примус, а поэтому должен через 15 минут уйти. Это сообщение, несомненно, добавило нам организованности и собранности в проведении всего мероприятия. Начал Уилл на правах хозяина палатки и ближайшего соратника именинника. Сделав таинственные пассы руками, он извлек откуда-то из-за спины замотанную полотенцем большую кастрюлю. Крышка взлетела вверх, и мы сначала почувствовали, а затем и увидели огромный великолепный кекс совершенно необычного темно-фиолетового цвета, в точности совпадающего с цветом моей одежды, цветом наших лыж, рукавиц и эмблем. Это был официальный цвет международной экспедиции «Трансантарктика».

Еще дымящийся кекс был разломан на части – именно разломан, так как он и не мог быть разрезан из-за своей воздушности – и прекрасно подкрепил второй тост. Затем, не сговариваясь, шесть хрипловатых, огрубевших на холоде голосов, включая и голос славославящего себя именинника, пропели традиционное «Хэппи берсдэй» и не один раз! Джеф вручил мне открытку с пингвином и пятью пожеланиями от всех ребят. Жан-Луи написал, что надеется отметить мое сорокалетие в следующем году в Ленинграде. Уилл присоединил к этому, добавив от себя пожелание, быть и далее таким же сильным (кто знает, может быть, уже в это время видел меня бессменно идущим впереди на лыжах). Джеф, как истинный навигатор, отметил, что в мое сорокалетие мы прошли 22 мили. Не упускающий случая подтрунить над пунктуальностью и обстоятельностью Джефа Этьенн скорректировал Джефа: «Виктор еще очень молод, ему не сорок, а всего тридцать девять лет». Возникла пауза, во время которой собравшиеся на день рождения выясняли, сколько же лет имениннику. Вот здесь я отметил про себя одно существенное отличие в праздновании дней рождения у нас в стране и за рубежом, а именно: на наших праздниках выяснениями таких незначительных, в общем-то, деталей, как возраст именинника, его имя и прочее, начинают заниматься тогда, когда уже все остальное, более важное, сказано и сделано, во всяком случае, не после второго тоста. Джеф настаивал на своем. Компромиссный вариант нашел сам виновник разгоревшегося спора, предложив считать, к всеобщему и, прежде всего к моему удовлетворению, что Джеф допустил только перестановку чисел, а именно: мне двадцать два года, а прошли мы сегодня по этому поводу сорок миль. Все остались довольны. Я продолжал читать вслух остальные пожелания. С неожиданной инициативой выступил в своем послании профессор, пожелав мне отметить все мои последующие юбилеи, включая и семидесятилетие, в Антарктиде, что представляется заманчивым, но слишком оптимистичным даже для меня. Свой прошлый антарктический день рождения я отмечал тринадцать лет назад, в 1976 году. Кейзо в своем поздравлении использовал китайско-японский звездный календарь, желая мне, как родившемуся в год тигра, тигриной ловкости, силы и свирепости при достижении цели. Я поблагодарил ребят и провозгласил тост за нашу дружбу. Ура! После третьего тоста, еще более усугубившего теплую атмосферу праздника, слово для специального приветствия взял Жан-Луи. Он, оказывается, написал поэму. По его словам, до того стихов он не писал ни разу, хотя, судя по складу характера и незаурядным музыкальным способностям, вполне мог это сделать и, я уверен, не безуспешно. Сейчас же, несмотря на раскрепощающее действие армянского коньяка, заметно волновался, а увидев, что я готовлюсь записать его выступление на диктофон, с деланным испугом вжался стенку палатки и спросил: «Вы работаете для китайского телевидения? Или, может быть, для советского?» И лишь получив твердые заверения от меня, что я работаю в данный момент «фор май вайф энд май фэмили», успокоился и начал декламировать. Поэма была написана на английском с использованием русского слова «спасибо». Я позволю себе, хоть это может показаться несколько нескромным, привести несколько строк из этого стихотворения. Надеюсь, что читатели меня простят, тем более что я и на самом деле такой хороший, как это написано в поэме Этьенна. Итак:

Спасибо, Виктор, за то, что ты представляешь советский народ в этой экспедиции. Ты для нас являешься символом Перестройки!

Спасибо, Виктор, за твои прогнозы погоды, которые ты, сильный парень, вставая раньше всех, приносишь в каждую палатку и будишь всех нас, говоря: «Привет, ребята!»

Спасибо, Виктор, за твою отзывчивость. Ты всегда готов прийти на помощь каждому из нас своим магическим прикосновением.

Спасибо, Виктор, за твой оптимизм и веселый характер! Мы любим тебя!

Упоминающееся в предпоследнем пожелании прикосновение, названное с легкой руки Этьенна магическим, действительно имело место быть. Еще в Гренландии все стали замечать, что после моего контакта с любым, даже прочным на вид предметом последний выходил из строя или сразу после этого контакта или какое-то, весьма непродолжительное время спустя. О термометрах вы уже знаете, но это, естественно, не самый наглядный пример магического прикосновения. Еще более убедительное доказательство моих уникальных способностей было получено, когда я на глазах у потрясенных товарищей оторвал по металлу замок молнии при попытке открыть дверь в нашей аварийной палатке. Все мои старания объяснить случившееся тем, что замок к моменту моего прикосновения к нему уже был надломан, ни к чему не привели. Это происшествие стало кульминационным в длинной цепочке порой фатальных, но чаще закономерных несчастных случаев при моих контактах с окружающей средой, и теперь всегда, когда я предлагал свою помощь товарищам по команде, эти предложения рассматривались ими с каким-то опасливым уважением и только с точки зрения баланса положительных и отрицательных результатов моей, увы, бескорыстной помощи.

Джеф стал собираться домой. Едва только он вылез наружу, мощнейший порыв ветра сотряс палатку. Уилл даже присвистнул, а Жан-Луи не преминул связать этот всплеск антарктических страстей с выходом Джефа. Вскоре стали расходиться все ребята – завтра предстоял рабочий день, и, как нам ни было хорошо сидеть вместе, пришлось праздник заканчивать, но кекс еще не был съеден, и, таким образом, оставался небольшой повод для продолжения праздника.

День рождения я отметил в горах Гутенко в точке с координатами: 71,6 ю. ш., 65,0° з. д.

17 сентября, воскресенье, пятьдесят третий день.

С утра хорошая видимость, ветер метров десять от востока, поземка, минус 25 градусов и практически чистое небо. Ну, скажите, как в такую погоду устоять на месте даже после такого праздника, какой был накануне! Наши обычные двухчасовые сборы на этот раз показались Всевышнему, очевидно, чрезмерно затянутыми, а настроение наше чересчур благодушным, потому что в 8 часов, то есть именно тогда, когда нам надо было выходить из палаток, ветер усилился, началась низовая метель, видимость ухудшилась до одного километра. Рекогносцировка местности, которую утром до ухудшения видимости удалось выполнить Джефу, показала, что наши вчерашние впечатления нас не обманули – мы действительно находились на дне огромного ледяного желоба, открытого на северо-востоке в сторону уже пройденного нами плато Дайер, название которого мы на основании своего собственного опыта вполне могли бы рекомендовать к использованию при составлении путеводителя по плато для будущих путешественников. Начинаться он мог бы примерно так: «Не дай Бог вам когда-нибудь попасть на плато Дайер в конце зимы» или «Дай Бог вам благополучно миновать следующее далее по вашему маршруту плато Дайер, отважный путешественник! Сложный пересеченный рельеф, налетающие внезапно с запада один за другим, как будто соревнующиеся в своей неприязненности к вам бесконечные циклоны делают путешествие по этому плато не только трудным, но и чрезвычайно опасным, особенно в начале весны». (Здесь составитель мог бы вставить в качестве примечания: «Мы не беремся достоверно утверждать относительно других времен года, но почти уверены, что и тогда погода здесь не существенно лучше».) Таким образом, наш опыт подсказывал нам, что ждать каких-либо уступок со стороны плато в смысле прекращения ветра не приходилось.

На юго-западе этот желоб спускался в сторону ледника с интересным названием Гуд Инаф, что могло в зависимости от интонации звучать как «Достаточно хорошо» или «Хорошо, достаточно». Такая двусмысленность тоже наводила на определенные размышления относительно тамошней погоды, эти соображения были приняты нами во внимание, а мы, несмотря на усиливающийся ветер, решили идти. Джеф прокричал нам сквозь ветер, что знает направление, и ушел вперед со своей упряжкой. Мы с Уиллом пошли последними. Погода разыгрывалась по хорошо отрепетированному, уже начинающему вызывать у нас тоску сценарию. Только мы тронулись с места, видимость пропала окончательно, и вместе с нею исчезли идущие впереди нас Кейзо и Жан-Луи, но мы их достаточно быстро отыскали. Мне пришлось выйти вперед на лыжах и держать след. По той легкости, с какой нарты набирали скорость, можно было догадаться, что мы движемся под уклон. Это открытие, хотя не такое уж неожиданное, было не из приятных. Согласитесь, что мчаться на большой скорости в неизвестность, что называется в белый свет, зная, что вокруг скалы, трещины и ледяные крутые спуски, – занятие не для слабонервных, и, хотя мы и не считали себя таковыми, все-таки Великой цели ради все время сдерживали собак. И вот, когда мы уже миновали самое узкое место ледяного желоба, упряжка Кейзо скрылась из виду и на этот раз надолго – все наши попытки отыскать след ни к чему не привели. «Неужели отстали!» – подумал я и, остановив собак, подъехал к Уиллу. Посоветовавшись, мы решили, что Уилл с собаками постоит на месте, а я попробую проехать вперед и разведать ситуацию. Поскольку мы шли все время в одном и том же направлении, то наиболее вероятной причиной исчезновения впереди идущих упряжек был спуск. Пройдя вперед метров пятьдесят, я продолжал отчетливо видеть Уилла. Поскольку во всех остальных направлениях никаких ориентиров не было, мне трудно было оценить видимость, и, только внезапно увидев далеко внизу под собой две крохотные упряжки с еще более крохотными точками собак и людей рядом с ними, я понял, что нам предстоит Великий спуск с плато. Я вернулся к Уиллу и обрадовал его предстоящим испытанием. Готовились мы к нему тщательнейшим образом: в ход были пущены все наличествующие постромки – а их набралось четыре. Мы обмотали ими полозья, я снял лыжи и привязал их к нартам, кроме того, мы временно освободили от тягловой повинности трех наиболее мощных собак – Пэнду, Блая и Егера, – подъехали к краю обрыва, и спуск начался.

Я бежал впереди собак, периодически притормаживая их, задачей же Уилла в этот момент было торможение нарт, чтобы не наехать на собак и не спутать постромки. Двигаясь, таким образом, мы благополучно спустились к поджидающим нас ребятам. Когда спуск практически кончился и мы выехали на ровную поверхность, собаки, видя прямо перед собой своих собратьев, по которым они, очевидно, очень соскучились, бросились к ним, не обращая внимания, на истошные вопли пытающегося сдержать их Уилла. Я же был занят своими лыжными креплениями и не смог помочь Уиллу остановить собак. Столкновение с упряжкой Кейзо казалось неизбежным. К счастью, Джеф успел выбежать вперед и остановить нашу упряжку. Уилл был вне себя. Как так! Его собаки на глазах у всех продемонстрировали полное неуважение к их хозяину! Наказать немедля! Сбрасывая на ходу лыжи и путаясь в собственных ногах, Уилл, чертыхаясь, бросился к собакам и, оттолкнувшись обеими ногами, как с берега в воду, плюхнулся животом на лохматые, мягкие, прижавшиеся друг к другу в ожидании неминуемой кары спины. И естественно, весь гнев Уилла тут же иссяк, как только он зарылся лицом в чью-то теплую густую шерсть. Собаки это моментально почувствовали и стали в несколько языков облизывать своего нервного хозяина. Инцидент был исчерпан. Мы находились на леднике Гуд Инаф, метров на семьсот ниже плато Дайер. Здесь было гораздо теплее – всего минус 16 градусов. С восточной части ледник обрамляли горы Гутенко, невысокая заснеженная гряда которых тянулась к горизонту километрах в десяти слева от нас. Из-за них временами налетал шквалистый ветер со снежными зарядами. Вопреки обыкновению, ко времени обеденного перерыва ветер немного стих, заряды и поземка прекратились, и мы расценили это как доброе предзнаменование. Однако, как показали дальнейшие события, сделали мы это несколько преждевременно. Около двух часов пополудни вновь сорвался сильный ветер, видимость упала до 50 метров. Кейзо решил пойти впереди упряжки Джефа с компасом, но ненадолго. Собаки все время теряли след, пытаясь развернуться по ветру. Около поверхности, на уровне их морд, поземка была наиболее сильной, снег залеплял им глаза и забивался в шерсть. Мы попытались связать нарты длинной веревкой, чтобы не сбиваться со следа, но эта попытка закончилась неудачно – больше времени уходило на распутывание веревки, и поэтому около 5 часов мы решили остановиться. Когда я, борясь с ветром, разгружал свои маленькие нарты, на которых мы везли спальные мешки и палатку, то вспомнил о происшедшем утром маленьком, но весьма чувствительном для самочувствия Уилла и моего самолюбия событии, еще раз подтвердившем высокую репутацию и универсальность моего магического прикосновения. Вытаскивая утром спальные мешки из палатки, я, как обычно, тащил их волоком (иначе было нельзя из-за сильного ветра) по снегу к нартам и напоролся на едва торчащий из-под снега алюминиевый угольник, к которому мы крепили оттяжки палатки. В результате нейлоновый чехол спального мешка Уилла (заметьте, не моего, а именно Уилла!) оказался распоротым, и теперь снег мог беспрепятственно набиваться внутрь. Я вспомнил об этом случае, когда тащил заметно вздувшийся от попавшего внутрь снега спальник Уилла теперь уже в обратном направлении – от нарт к палатке. Хорошо, что у Уилла, как у руководителя экспедиции, был небольшой личный запас, куда входил и запасной нейлоновый мешок.