Текст книги "Афганский дневник"

Автор книги: Виктор Верстаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Заметки по истории

До декабря 1979 года знал об Афганистане лишь общие сведения, печатавшиеся в периодике, да кое-что понаслышке. Откровенно говоря, из всех соседей нашей страны Афганистан воспринимался наиболее отвлеченно и как-то сугубо экзотически. Не берусь объяснять причин такого явления, но что было, то было.

Всамделишный Афганистан удивил, заинтриговал. Восток всегда притягивает, а порой и губит человеческую душу. «Кто услышал зов с Востока, вечно помнит этот зов», – так писал еще Редьярд Киплинг, у которого, кстати, немало стихов об Афганистане. Но очарование и ошеломленность быстро сменились вопросами без ответов, законами без закономерностей, загадками, казалось бы, без отгадок. Привычный трюизм «Восток есть Восток» ничего не объясняет: на Востоке тоже люди живут, не могут же они быть совсем непохожими на нас…

Вот после таких размышлений я и решился вставить в книжку небольшие главки-прослойки по истории Афганистана.

В главках-прослойках, которые я называю заметками, разумеется, нет научных открытий, помещаю лишь то, что останавливало при чтении источников взгляд, будоражило мысль, вызывало ассоциации, а также то, что по ряду причин пока малоизвестно или вовсе неизвестно широкому кругу читателей-современников.

Народы всегда бывают старше своих современных названий. Афганцы существовали еще до того, как в письменных источниках конца первого тысячелетия нашей эры их впервые назвали теперешним именем, и уж тем более – до первого централизованного государства, образованного в восемнадцатом веке Ахмад-шахом. Но на прямой вопрос, когда все-таки появились афганцы, в ученых книгах ответа пока нет. Как, впрочем, и на вопрос, откуда они пришли.

Да и кто такие афганцы? Достоверно известно, что это не одно племя, а многие племена, в трудах историков шестнадцатого-семнадцатого веков их число определяется в пределах четырех сотен.

Древнейшая и средневековая история Афганистана, а точнее, того участка Азии, который занимает ныне Афганистан, насыщена походами, завоеваниями, образованием и крахом огромных государств. Мидийская держава и Бактрия, империя Ахменидов и путь вождя персидских племен Кира на восток; завоевания Александра Македонского; возвышение державы Селевкидов; расцвет греко-бактрийского царства – «страны тысячи городов»; вторжение кочевников и смутный период, завершившийся образованием могучей империи Кушан; набеги и завоевания арабов; государства Газневидов и Гуридов; кровавые походы орд Чингиз-хана; борьба Тимура с государством Куртов; вторжение полководца и поэта Мухаммада Бабура с территории Афганистана в Индию и, наконец, провозглашение независимости афганскими племенами Кандагара и Герата – все это предшествовало рождению самостоятельного афганского государства, всему этому была свидетельницей афганская земля…

К середине семнадцатого века относится первое упоминание об афганцах в русских источниках – в делах о посольстве князя Козловского, выехавшего в Персию в 1646 году. Царь Алексей Михайлович отправил с посольством и двух гонцов: казанского купца Никиту Сыроежкина и астраханского жителя Василия Тушканова. Гонцы должны были ехать дальше, но не смогли этого сделать, поскольку афганские племена в очередной раз перекрыли все пути в Индию.

Через двадцать лет ситуация, похоже, не изменилась. Русский посланник Василий Даудов в «Отписке», посланной из Бухары в Посольский приказ, сообщал о восстании афганцев: «…А в Индейской, государь, земле заметил великия, авганы индейскому шаху изменили и воюют на него индейского шаха, а те авганы живут в горах, и будет их авганской силы с 300 000».

Самостоятельное государство появилось на афганской земле сравнительно недавно – в 1747 году. Его основателем считается Ахмад-шах, происходивший из могущественного племени абдали.

Ахмад-шах имел сильное регулярное войско, в состав которого входили его личная гвардия «гулам-хапа», корпус мушкетеров, отряды полевой жандармерии и шахских телохранителей. Особое значение придавалось артиллерии. В Кандагаре (столице Дурранийской империи) рядом с шахским замком были построены артиллерийские казармы и мастерские для изготовления пороха. Любопытно, что в войске Ахмад-шаха были даже ракеты, запускавшиеся со специальных станков.

Кабул стал столицей Афганистана в 1774 году – после смерти Ахмад-шаха и вступления на престол его сына Тимура. Избрание новой столицы можно объяснить выгодным стратегическим положением Кабула в центре страны, на важных торговых путях.

3. О странностях любви

«…Дочка тебя дядей зовет, молодая жена соломенной вдовой по гарнизонам мается, кочуешь ты из Германии на восток, из Арктики в южную пустыню. А еще, не дай бог, пристрелят тебя где-нибудь на границе или дальше за ней: что на земле оставишь? Поле ты не вспахал, дом не построил, нового ничего не выдумал. А я сына воспитываю сам, жену «на выживание», как у вас говорят, не бросаю и след в науке троплю свой, осязаемый».

Евгений Константинович поежился, усмехнулся:

– Вот так мне выложил однажды лучший приятель. Другие формулировали и похлеще. Ну да ладно, пойдем ужинать.

В машине-салоне подполковника Евгения Константиновича Скобелева, подразделение которого одним из первых вошло в Афганистан и стоит в отнюдь не самом спокойном районе, всю ночь напролет толковали о любви.

Погода в те дни была плохая, переменчивая. Часто налетал дождь, и тогда пересекающая лагерь канава, свободно проходимая раньше, до краев наполнялась коричневым пенящимся потоком. В любую погоду и во всякое время грохотал дизельный движок, добывающий электричество, на стук которого перестали обращать внимание даже слетевшиеся к лагерю ленивые, неправдоподобно большие вороны. В любую пору у штабной палатки всегда маячил часовой, гоняли по разъезженным дорогам посыльные мотоциклисты, горбились на стоянке у штаба бронемашины и легкие с брезентовыми верхами уазики…

Когда подходили к машине-салону, Скобелев, не ступая на железную лесенку, ухватился за высокую скобу, без видимых усилий подтянулся, распахнул дверь. Он вошел, и в рассчитанном на четверых салоне сразу стало тесновато, но зато и как-то уютно, надежно. Включили свет, сели на покрытую солдатским одеялом откидную койку перед дощатым, тоже откидным столиком. Внутри салон был похож на вагонное купе, даже сетчатые маленькие полочки над койками были такими же, как в поезде. С одной из этих полочек Евгений Константинович достал транзисторный приемник в кожаном футляре, покрутил колесико настройки.

– Передаем концерт для тех, кто в море. Вот уже третий месяц находится далеко от родных берегов экипаж теплохода…

Мы были не в море и, пожалуй, гораздо ближе, чем экипаж теплохода, от родных берегов. И все же были не дома, а «в поле», как говорят военные, даже если это поле – горы да редкие, затянутые облаками долины между гор. Поэтому, наверно, слушали песню, которую передавали по заявке моряков, с чувством особым, нежным. Скобелев, подперев голову кулаком, подпевал:

 
Я не хочу судьбу иную…
Мне ни на что не променять
Ту заводскую проходную,
Что в люди вывела меня.
 

Странно, но и в эти минуты расслабления он продолжал выглядеть человеком именно военным, не похожим ни на инженера, ни на крестьянина, ни даже на представителя какой-либо другой признанно мужской профессии, например – геолога.

А впрочем, на кого еще быть похожим, если детство прошло в суворовском, юность – в военном училище, молодость и зрелые годы отданы офицерской службе.

– Иную жизнь, честно говоря, знаю только по рассказам друзей. Хорошо, что их у меня много, – еще днем признался Скобелев.

А день был хлопотливый. Даже не день, а полные сутки, потому что еще вчера вечером Скобелев ездил на боевой разведывательной машине в притормозившее на марше подразделение, взяв и меня с собой.

Бетонное шоссе, освещенное вечерним солнцем, долго петляло по каменистым голым горам, порой под отвесными скалами, по краю ущелий. Затем – поворот в небольшую долину, натужный рев моторов, вздымающаяся почти к смотровым отверстиям в броне жидкая грязь бездорожья…

В полночь Скобелев доложил из отставшего подразделения по рации низким голосом, подчеркивая и растягивая гласные звуки, чтобы радисту в штабе было легче принимать:

– Обстано-овка но-орма-альная. Подразделе-ение находится в райо-оне…

Во тьме прошли к отведенной для ночлега палатке, возле входа умылись обжигающе холодной, с коркой ночного льда водой из рукомойника, легли спать на соседние койки. Ногам было тепло: печь-времянка стояла в центре палатки, но в голову из окна, хоть и прикрытого брезентовой шторкой, прилично дуло. Спали поэтому в шапках, спрятав портупеи под подушку.

Показалось, что сигналист заиграл подъем буквально через минуту. Выезжать было еще рано, но Скобелев, будто и не спал, мгновенно спрыгнул на земляной пол:

– Не могу спать, когда такое слышу, – и вдруг заливисто, по-мальчишески рассмеялся.

Вот и сегодня, уже в своей машине, недолго погрустив из-за песни, Евгений Константинович опять улыбался, подшучивал над событиями лагерного дня, и его широкое лицо с крупными чертами, чуть азиатским разрезом внимательных темных глаз выглядело безмятежно, очень молодо.

Подливая из тяжелого солдатского чайника в стаканы чай, Скобелев неожиданно спросил:

– Встречал когда-нибудь совсем счастливого человека? Можешь смотреть на меня: всю свою жизнь считал и сейчас считаю, что я самый-пресамый счастливый. Нет, ты не думай: я искренне говорю!

Но как не сомневаться, если я уже знал из предыдущих разговоров его биографию. Разве безмятежно счастливой она была?

Отец Скобелева погиб на фронте, мать умерла через два года после Победы. Шестилетним мальчонкой Женя попал в детский дом, затем его усыновили, но потом опять вернули в детдом, из которого он поступил в суворовское училище. Да и офицерская служба начиналась трудно. Вместе с лейтенантскими погонами получил назначение в Заполярье. Край суровый, но Скобелев не унывал. Умного, дельного командира взвода заприметил и взял под опеку большой командир, генерал. Поопекал немного и пригласил к себе в адъютанты. Лейтенант к адъютантству не рвался, о чем честно доложил начальнику. «Пока я здесь служу, будешь командовать взводом», – пошутил генерал. Оказалось, что в шутке была немалая доля правды…

В дверь машины-салона осторожно постучали.

– Входи, гонец! – весело, но с оттенком беспокойства – не случилось ли чего? – крикнул Скобелев.

Вошел, однако, не посыльный, а солдат-истопник.

– Товарищ подполковник, я ваши перчатки принес, большое спасибо. Вы извините только: я их немного испачкал.

– Не беда. Руки-то на посту не мерзли, автомат крепко держал? Это и есть главное. Иди отдыхай и утром не спеши: с печкой сам управлюсь.

Солдат спустился по лесенке, бережно прикрыв за собой дверь, а Скобелев повернулся ко мне:

– Хороший парень – работящий, скромный. Встречаю его вчера, когда мы с тобой приехали; куда, спрашиваю, бежишь и откуда? Печь, отвечает, разжигал, бегу в караул заступать. А вижу, что руки у парня голые, в рукава шинели их прячет. Что, говорю, потерял утеплители? Пришлось, пока старшина выдаст утром новые, дообмундировывать часового – ночью-то закоченеют пальцы…

Евгений Константинович повертел свои фирменные, с оторочкой, с некогда белым, а теперь грязно-серым мехом внутри перчатки и рассмеялся:

– Техники да электроники у нас в Советской Армии до черта, но в белых перчатках настоящую службу пока еще не прослужишь. Вот ты уедешь и тоже, наверно, что-нибудь про электронику в газете накропаешь. А напиши-ка лучше про моих парней: они и печь на одной угольной пыли растопят, и грязь сапогами месят не день и не два, и на посту ночь напролет стоят, на таком посту, где ветер, как бельевые веревки, хлещется, а укрыться нигде нельзя – выполняешь боевую задачу, как в уставе сказано. – Скобелев перестал улыбаться, погрустнел: – Все, что могу, для этих ребят – делаю. И люблю их, как… Ну как старший товарищ любит своих боевых побратимов. Но мне, понимаешь, хочется, чтобы не только я, чтобы во всем народе их любили, знали, какую они трудную службу несут. – И вдруг без перехода: – А какая у меня жена!.. А сын! Шестнадцать лет всего, а выше меня вымахал… Вообще я считаю, что замуж за офицера выходят только по двум причинам: по незнанию или по любви. Надя, правда, вышла за меня комплексно: по незнанию, перешедшему в любовь.

История женитьбы Скобелева при всей ее внешней авантюрности довольно типична для офицерских семей. Со своей будущей женой он познакомился в дни курсантского отпуска, на танцах в Доме культуры. Если учесть молодость, безответную школьную любовь, то вряд ли надо осуждать Евгения за легкомысленное заявление другу: «Если вон та девушка пригласит меня на белый танец, то я на ней женюсь». Девушка пригласила, а через месяц с удивлением, наверно, прочитала телеграмму из Ленинграда: «Выезжаю регистрировать брак». Сын у Скобелевых родился за несколько дней до лейтенантских звезд отца… Так вот и сложилась у Евгения Константиновича семейная жизнь – стремительно и прочно.

– Веришь, восемнадцать лет с Надеждой живем и ни разу не поругались. Спорить – спорили, но плохого друг другу не говорили никогда. Жена знает, что я люблю свою профессию, и к службе меня не ревнует.

Попыхивала пламенем железная печка, в ее ребристой, изогнутой под прямым углом трубе свистел налетающий с гор ветер, пророкотал и затих неподалеку мотор уазика, хлопнула дверца, слышно было, как часовой спросил у приехавшего пароль: порядки в лагере строгие, военные. Чаю, и не только его одного, было еще вволю, концерт «Для тех, кто в море» давно кончился, спать ни хозяину, ни мне не хотелось, да, пожалуй, и не имело уже смысла: до подъема оставалось куда меньше времени, чем прошло после отбоя.

Были те нечастые в жизни минуты, когда не требовалось употреблять в разговоре поднадоевших выражений: «откровенно сказать», «если начистоту» и подобных. Заговорили вдруг о любви, о верности. Ведь как ни крути, военный человек ответствен не только за службу, а разлук с семьей на его долю выпадает поболее, чем у других.

– Надя однажды спрашивает: «Неужели тебе другие женщины не нравились?» «Нравились, – говорю, – и сейчас иногда нравятся». – «И что же ты, бедный, делаешь, если понравилась?» – «А ничего не делаю, я ведь тебя люблю!»

Скобелев улыбнулся, вспомнив тот разговор.

– Плохо, если человек чувствует себя обделенным. Я вот не чувствую. Рад бы, конечно, почаще и подольше бывать с женой, но зато все наши встречи наизусть помню… В Заполярье однажды сменился с дежурства в новогодний вечер, а машин как на грех нет – уже разъехались. До жилого городка двенадцать километров, и то если напрямик. Пурга, ветер… Дверь открыл – закрыть не могу. Справился с дверью и шел, пока не подобрали в попутную машину. Есть счастье на земле! За два часа до Нового года ввалился в нашу квартирку. Увидел жену – и все свои дорожные приключения позабыл. Успел даже стихотворение Наде написать, она теперь его всегда с собой носит, не расстается, хотя я ей и получше стихи сочинял.

Это было для меня неожиданностью – увлечение подполковника поэзией. Впрочем, удивительного тут нет: влюбленные часто пишут стихи. Жаль, что многие из нас влюблены бывают в жизни недолго. И снова подумалось о превратностях военной службы, вернее, о странностях расхожих представлений о ней. Привычно говорим и пишем, что служба требует от человека всей энергии, всех сил, даже добавляем «без остатка», что она человека меняет, перековывает: чего только не творит с человеком! А суть в том, что служба, как, впрочем, и всякая другая мужская, необходимая стране работа, помогает человеку оставаться человеком, выявить и сохранить в себе главное, дорогое. В итоге – быть счастливым!

Вот и Скобелеву испытания военной судьбы не помешали, а наоборот, помогли сохранить, пронести через годы свою любовь.

– Натура у меня, конечно, впечатлительная, – неожиданно сознался подполковник. – Слушаю грустную песню или хорошую книжку читаю – отчего-то слезы на глаза навертываются…

Под утро мы нарушили извечный офицерский завет и в неслужебное время заговорили о службе. Правда, случилось это нечаянно: обсудив проблему любви и верности, затронули проблему воспитания детей и пришли к общему выводу, что частенько и без нужды говорим с сыновьями излишне повелительным, прямо-таки командирским тоном. И я припомнил, что Скобелев все эти дни голос в разговорах с подчиненными ни разу не повышал.

– Был у меня в начале службы один командир… Если с утра кого-нибудь не обругает – весь день себя плохо чувствует. Люди невеселые ходили, задерганные. Какой прок для армии от такого начальника? С той поры понял: хочешь хорошо и полезно служить – держи отрицательные эмоции при себе. Подчиненных нужно обязательно уважать и воспитывать не понуканием, а доверием.

– Доверишь разгильдяю, а он подведет…

– Не было и нет в армии закоренелых разгильдяев, не приживаются они на службе, – горячо возразил Евгений Константинович. – Просто характеры у людей разные, и если ты командир, то ищи подход к человеку, а не оскорбляй его. Я однажды провел эксперимент: поставил перед подчиненными задачу и сказал, что в оставшееся до учений время никого проверять не буду, пусть только и они подчиненным сообщат мои слова: я своим солдатам и офицерам верю! Отличную оценку на учениях получили… В любой жизненной и служебной ситуации надо думать. Бывает, набьется народ в штабную палатку, тут можно прикрикнуть: «Разойдись, мешаетесь тут!» – а можно и пошутить: «Подышите, ребята, на улице, я через десяток минут освобожусь, и тогда вместе погуляем, обсудим проблемы, какие у кого есть». Зачем же мне обижать криком товарищей своих? Ведь вместе служим, рядом, если понадобится, под пули пойдем… Но если бы ты знал, как домой хочется! Нет, не надолго – хотя бы на десять минут! – соединив некоторую долю сентиментальности с военной точностью, сказал вдруг Евгений Константинович. – Побывал бы, семью бы увидел, дочку, сына поцеловал, Наде бы объяснил, что и как, она у меня умная, поймет… И снова сюда, к ребятам… Я на судьбу не жалуюсь, счастливая у меня судьба. Просто я жену свою очень люблю. И сына люблю, и Дочку…

В лагере зазвучали обычные утренние шумы: кто-то встал до подъема и позвякивал у палатки рукомойником, за кем-то побежали посыльные, подъехала к походной кухне водовозка, проскрипел сапогами по гравию сигналист, взял на трубе негромкие пробные ноты. Начинался новый день, а мы и знать не знали, что он вдруг подарит нам небывалое, самое дорогое, какое можно придумать в этих условиях, счастье.

С первыми звуками побудки вышли на улицу палаточного городка. Скобелев с удовольствием потянулся, сделал несколько гимнастических упражнений. Утро было морозным, ясным. В быстро редеющем сумраке все отчетливей, как на проявляемой фотографии, проступали зубцы окружавших долину гор. Пролетел вертолет, подсвеченный красным и зеленым бортовыми огнями, чертя концами лопастей пунктирный световой круг.

– Красивая страна… – оглядываясь, сказал Скобелев. – Правда, бедно люди пока живут, долго им не давали на ноги подняться. И сейчас мешают. Но ничего, народ крепкий. Выдюжат, счастливыми еще будут и богатыми. Попросили помочь – поможем.

Вертолет тем временем снизился, сделал круг, явно заходя на посадку.

– Пойду-ка в штаб, не зря он сюда прилетел. Чувствую, что нагадала судьба кому-нибудь дальнюю дорогу.

Мне нужно было заглянуть к разведчикам. Поговорив с ними, поспешил в штабную палатку. Там горела под брезентовым потолком электрическая лампочка, прикрытая вместо абажура газетой, пятно света падало на сдвинутые у центральной опоры канцелярские столы, с которых свешивались края карты.

– Путешествие у тебя будет большое, сам бы полетел, да начальство не пущает, – говорил Скобелеву командир. – Первую посадку сделаешь здесь…

Офицеры склонились над картой, прикидывая и рисуя маршрут, отмечая точками места посадок. Последнюю точку командир поставил уже не на афганской, а на советской земле.

Вернуться приказываю до темноты, так что свидания с женой не гарантирую.

После разговора с командиром Скобелев в дальнем углу палатки записал в рабочий журнал дежурного несколько фамилий.

– Прошу этих офицеров немедленно найти и оповестить – полетят со мной. Сбор на вертолетной площадке.

Затем повернулся ко мне:

– В горах батальон афганский что-то притормозил, подлечу туда с дружеским визитом. Если ничего особенного, то подальше слетаю. Могу взять, в вертолете местечко найдется.

Разумеется, соглашаюсь. Не первый день езжу по стране, по палаточным гарнизонам. Был в штабах и подразделениях, у мотострелков, зенитчиков. Видел труд связистов, танкистов, саперов, солдат и офицеров многих военных специальностей. И все же здесь, в местах доселе малознакомых, бездорожных, горных, наивысшая нагрузка – у вертолетчиков. Отрежет на марше снежная лавина колонну, на много часов, а может быть и дней, отделив ее от основных сил, – пробиваются на помощь вертолеты, доставляют питание, боеприпасы, горючее. Спешит командир лично разобраться в обстановке – снова взлетают вертолеты. Развозят почту, меняют дозорных на отдаленных горных наблюдательных постах – тоже они, вертолетчики.

Откинув брезентовый полог, шагнули на улицу. Было уже светло, хотя солнечный диск еще не вынырнул из-за гор, отчего казалось, что горные вершины излучают красное, почти кровавое сияние. Возле умывальников плескались солдаты и офицеры, многие по пояс голые, с повязанными вокруг шеи полотенцами. Из походной кухни выгружали зеленые термосы с завтраком.

К вертолетной площадке, где стоял транспортный вертолет, шли полем – по пружинящим мерзлым стеблям верблюжьей колючки, между лениво уступавшими дорогу раскормленными воронами, от которых поле было черным-черно.

– Если вертолетчики не повезут, выберем парочку воронья пожирнев, взнуздаем и полетим! – пошутил Скобелев.

Но вертолетчики повезли. Лишь только в салон вошел последний из вызванных офицеров, борттехник поднял лестницу, задвинул дверь бокового люка. Тяжелая машина перед взлетом закачалась, медленно отделилась от земли, зависла. Вижу в иллюминатор, как рядом доворачивает ведомый вертолет. Через мгновение обе машины уходят влево и вверх.

Вскоре попадаем в белое густое облако, набираем высоту, и облако остается внизу, у подножия островерхой неприветливой горы. При разворотах оглядываюсь на ведомый вертолет: меж искрящихся под солнцем ослепительных заснеженных вершин летит лобастая железная махина – не птица, даже не гигантская стрекоза, а некий стремительный треугольник.

Минут через сорок пролетели над вытянутой долиной, где, не умещаясь внизу, карабкаются на горы глиняные постройки большого селения: именно в эту долину ходили рейдовики. Путь их был труден. По узкой горной дороге – почти тропе – афганский батальон шел со скоростью пешехода. А впереди двигалась большая конная банда. Душманы взрывали над ущельями мосты, устраивали, где позволял грунт, ямы-ловушки. Лишь бдительность и четкость действий участников рейда позволили обойтись без потерь. Но и банда, хотя потеряла в боевых стычках несколько человек, разгромлена не была.

В тот день батальон, вышедший утром из долины, вновь подвергся нападению, отбил его и теперь остановился на отдых.

Вертолеты мягко опускаются в горный сухой снег. Приветственно машут руками подбегающие афганские воины. Объятия, дружеские похлопывания, расспросы.

Участники рейда рассказали о митингах, которые стихийно возникали почти при каждой встрече с жителями. Главное, о чем просили люди: «Защитите нас от душманов. Они забирают наш хлеб и наших овец. Они грозят убить всех, кто будет подчиняться властям». Еще рассказали о мальчонке из небольшого селения рядом с долиной. Когда рейдовики буквально отдирали от скалы, выкапывали из-под снега камни, восстанавливая разрушенный бандитами участок дороги, этот мальчишка первым появился со стороны, селения, придавленный к земле тяжестью огромного – очевидцы утверждают, что, пожалуй, весом с него самого – камня. Пока поняли, в чем дело, да бросились ему помогать, он уже донес камень, уронил в яму. Потом прибежали другие мальчишки, подошли взрослые. Дорогу исправили быстро.

Тем временем Евгений Константинович говорил в стороне с командиром батальона. К ним подошли местные афганцы-проводники. Их было двое: один постарше, лет пятидесяти, второй лет двадцати пяти – тридцати, оба с короткими бородами, остролицые, одетые в поношенные пальто и вельветовые штаны. Поставили у ног мешки, на мешки положили длинноствольные, старинного образца винтовки. Как я позже узнал, проводники были охотниками из ближнего селения и очень помогли батальону во время рейда. Они горячо заговорили, обращаясь то к переводчику, то, забываясь, непосредственно к Скобелеву.

Проводники опасались, что банда вернется мстить жителям, помогавшим разбирать завалы, участвовавшим в митингах. Большое селение сумеет защититься, но что будет с малыми? И оба проводника решили вернуться к односельчанам, чтобы помочь им организовать оборону. Просили сообщить, где сейчас находится банда.

Выслушав их, Евгений Константинович подозвал командира нашего вертолета капитана Виталия Павловича Забирко:

– Горючего на короткую разведку хватит? Тогда летим… Проводники и переводчик с нами.

Снова внизу горы, лента осиленной рейдовиками дороги, глиняные домики редких селений. Оба проводника, впервые, наверно, летящие на вертолете, опасливо держатся руками за сиденья, но поглядывают в иллюминаторы. Вдруг старший вскакивает, исступленно машет руками, что-то кричит переводчику. Банда прямо под нами, примерно сорок всадников, скачущих по дну глубокого сумрачного ущелья в сторону близкого уже селения. Все ясно: через несколько минут банда ворвется в дома…

Смотрим на Скобелева, молодой проводник умоляюще хватает его за руку. Сквозь открытую дверь кабины пилотов видно, как вопросительно оборачивается экипаж. Старик, держа в правой руке винтовку, левой пытается выдавить стекло иллюминатора. Все, кроме летчиков и Скобелева, встали, чтобы лучше видеть происходящее внизу. Бандиты спешились, дали залп по вертолету, снова вскочили на коней.

– Не успеют рейдовики подойти на помощь, не успеют же, – говорит переводчик. – Старик просит, чтобы мы выпустили его, он один будет драться.

– Зачем же один? – веско отвечает Евгений Константинович. – Спроси, уверен ли он, что это не местные жители.

Переводчик кричит в ухо старику, тот, опешив, секунду смотрит на переводчика, возмущенно бросает несколько фраз.

– Говорит, что всех своих людей, всех коней знает. Чужие люди и чужие кони. И оружие у них такое, какого здесь нет. Еще раз просит спасти селение.

Скобелев молча встает и жестом – опустив большой палец – показывает летчикам: зайти со стороны селения, пролететь по ущелью над бандой. Забирко резко перекладывает ручку управления, выводит машину на новый курс. Пол под ногами запрокидывается – вертолет, подняв хвост, устремляется вниз, в открытые иллюминаторы и боковую дверь хлещет холодный ветер. Сдуты с голов фуражки и шапки, затем сами снимаем перчатки, устраиваемся в салоне поудобнее. Ущелье кривое, узкое, мрачное. Только бы не увлеклись летчики…

Видим, как душманы, заметив наш маневр, сбиваются в кучу, поворачивают коней, скачут обратно – прочь от селения. Вертолет с грохотом проносится над ними. А рейдовики уже получили по радио точные координаты банды.

Нет, не сразу возвращаемся мы к привычной интонации, к привычному восприятию жизни. Высаживаем проводников, взлетаем, в воздухе пристраивается ведомый вертолет, а мы все еще молчим, искоса поглядывая друг на друга, но всею силою вглядываясь, вдумываясь в себя.

А вокруг ничего не изменилось. Такое же синее наверху небо и такая же причудливая земля. Изредка мелькают темные полосы ущелий, маленькие горные селения, возле которых бродят по склонам овечьи стада и виднеются на крохотных горизонтальных площадках дувалы – глиняные ограды полей. И снова нагромождения гор…

Первым очнулся Скобелев, как-то по-мальчишески толкнул меня в плечо, будто приглашая все забыть и даже порадоваться, что есть на земле не только суровая служба, но и прекрасные дали.

Но конечно же самым красивым, самым желанным для нас было место последней в этом полете посадки, тем более что приземлился вертолет не просто на родной земле, а возле родного для Скобелева и сопровождавших его офицеров гарнизона.

Еще крутились по инерции винты, а к вертолету уже подъехал штабной уазик. У жилого городка Скобелев приказал шоферу остановиться, первым выпрыгнул на асфальт. Офицеры тоже выбрались из машины, молча вглядываясь в знакомые контуры каменных домов, кресты телевизионных антенн над крышами, в многолюдье гарнизонной улицы. Здесь жили их жены, учились дети. В кочевой военной жизни гарнизон постоянной дислокации не просто точка на карте, а собственный центр Родины…

– Времени у нас двадцать пять минут, – прервал молчание Скобелев. – Мне нужно быть в штабе, остальным разрешаю заглянуть домой. Сбор у офицерской столовой.

Офицеры поспешили к семьям, а Евгений Константинович снова сел в машину, сказал водителю:

– Давай, родной, к штабу.

Пока ехали по жилому городку, Скобелев покусывал вздрагивающие губы. Переборов себя, улыбнулся:

– Вот такая у военных планида. Уедешь из гарнизона – без семьи живешь, заглянешь в гарнизон – времени нет, чтобы увидеться. Хотя все равно жена сейчас на работе, сын в школе, дочка в саду. Впрочем, если бы не дела… Но помяни мое слово: вернутся ребята от жен – начнут хором печалиться: мол, только душу разбередили, еще бы хоть полчасика – другой коленкор… Так что мне и тут повезло, не зря ведь утверждаю, что я человек счастливый!

Впервые интонация подполковника показалась мне неискренней. Служба вздумала еще разок его испытать, о каком тут счастье или несчастье может быть речь… Но через двадцать минут, когда тот же уазик подвез нас от штаба к офицерской столовой, где уже поджидали Скобелева сослуживцы-спутники, которые наперебой заговорили: «Разбередили только душу, пришли да ушли, лучше бы совсем домой носа не совать», – подполковник засмеялся искренне, заразительно: «Ну, что, разве не угадал?»

А маленький, в одну улицу, военный городок жил вокруг нас отлаженной, внешне спокойной, совсем обычной – если, конечно, видишь ее ежедневно, а не залетев на несколько минут из горной пустыни – жизнью. Молодые мамы катили по пешеходным дорожкам синие и красные колясочки, возились в песочницах малыши, хлопало на веревках белье, что-то меняла в магазинной витрине девушка-продавец в беленьком чепчике.