Текст книги "Афганский дневник"

Автор книги: Виктор Верстаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

10. В небе и на земле

Корреспонденты охотно и много летают, но перед летчиками нередко остаются в долгу… Написал эту фразу и задумался. Авиаконструкторы утверждают, что если самолет красивый, то он полетит. Но слово не самолет. Красивая фраза часто вызывает недоверие, потому что на ее красивость истрачена какая-то часть смысла.

Итак, корреспонденты охотно летают, охотно и много пишут о летчиках, но, к сожалению, мало и редко пишут о тех экипажах, с которыми летают почти постоянно, – редко пишут об авиаторах-транспортниках. Чаще их воображение занимают летчики, которых они встречали на земле, с которыми сумели подробно, без тряски и гула движков потолковать о небе.

Самое большое расстояние, пожалуй, я пролетел о вертолетчиком капитаном Валентином Швыдким. Правда, сюда включаю и совместное путешествие из Союза в Афганистан на транспортном реактивном самолете, когда мы оба были пассажирами. А познакомился с Валентином еще раньше – на земле, перед отлетом. Справедливее говоря, не познакомились, а были представлены ДРУГ другу кипучим, неудержимым Эдиком Беляевым, сотрудником газеты одного из наших южных военных округов. Эдик, тоже бывавший в Афганистане, вручил мне на дружеской церемонии проводов добрый десяток рекомендательных писем, а на аэродроме, похоже, задался целью перезнакомить со всеми попутчиками. Впрочем, люди сами тянулись к Эдику, обвороженные его веселой энергией, властностью и дружелюбной иронией. Что уж скрывать: завидовал тогда и завидую сейчас Беляеву – я-то схожусь с людьми медленнее, а в нашем журналистском деле это помеха.

Вторично встретил капитана Швыдкого дней через пять, уже в Афганистане. Надо было спешно лететь на северо-восток, а юркие, непоседливые, как обычно, «ми-восьмые» успели рано утром уйти на юг. К обеду на вертолетной площадке, покрытой громыхающими под ногами железными секциями, сутулились лишь два огромных «ми-шестых», бессильно опустив длинные лопасти ниже кабин. Не верилось почему-то, что эти огрузневшие махины, похожие на захмелевших запорожских казаков с замоченными и обвисшими усами, оторвутся когда-нибудь от земли. Но командир местных вертолетчиков майор Валерий Беличенко без лишних слов черкнул на страничке моего блокнота их бортовые номера, лихо расписался после слова «разрешаю» и посоветовал не медлить с посадкой.

Грузовой салон «ми-шестого» размерами и акустикой напоминает заброшенную церковь. Высоко над головой сходятся стропила-шпангоуты, сквозь распахнутые грузовые створки задувает ветер. В «церкви», однако, попахивало бензином: посреди салона стояли железные бочки. Ну, а роль царских ворот играет двустворчатая дверь со стеклянными окошками, задернутыми зелеными шторками. Дверь скрывала от неверующих в чудеса авиации кабину пилотов, в которой кроме двух летчиков помещались еще радист, борттехник и впереди внизу, в стеклянном закутке, – штурман. Штурман показался знакомым, я спросил, где мы виделись.

– Да с Эдиком Беляевым, он провожал, помните?

Как не помнить Беляева…

Командир экипажа – черноволосый, худощавый, очень спокойный майор Виктор Красиёв неторопливо оглядел приборы, надел и расправил черные перчатки, надолго задумался о чем-то своем, потом спросил:

– Сколько у нас топлива?.. Чего тогда ждем?

Мне дали шлемофон с ларингами, слышу в наушниках переговоры Красиёва с ведомым вертолетом и руководителем полетов:

– «Ромашка»… запуск группе.

Очень медленно пошли лопасти, на третьем обороте начали подрагивать и приподниматься, через несколько секунд вместо лопастей замелькали только их тени.

– Контрольная!

Вертолет оторвался от земли, повисел на малой высоте, снова опустился, рванулся вперед по железным секциям. Потом кабина как бы нырнула вниз это был взлет, уже не контрольный, а настоящий.

– В стороночку отойди, – попросил Красиёв ведомого.

– Добре. Отошел, – откликнулся тот.

Сижу на табуретке между Красиёвым и правым летчиком – молодым усмешливым красавцем лейтенантом Игорем Степновым («Ты, конечно, Игорек, лучший правый летчик в ВВС, но не забывай, что сделал тебя таким твой родной командир», – говорил Красиёв Степнову, когда я переписывал в блокнот состав экипажа). Капитан Швыдкий сразу уткнулся в карту, сплошь коричневую. Высовываясь из своего стеклянного штурманского закутка, он оказывался на уровне педалей управления, рядом с ботинками летчиков, просунутыми под резиновые ремешки.

Что и говорить, полет над горами очень красив. Мерцает рассеченное лопастями солнце, тяжелый вертолет гудит, дрожит, укачивает, горы на горизонте кажутся цементными, а под нами – коричнево-красными, по низинам и невысоким хребтам тянутся белые тропы. Очень эффектны и летчики. Степнов на фоне солнечного окна вообще выглядит живым памятником в честь героев афганского неба. Красиёв в полете отбросил солидную медлительность – то повернется к радисту, то запросит бортмеханика из грузового салона, потом, отстегнув ларинги, прокричал что-то вниз Швыдкому. Валентин в ответ заулыбался, стукнул себя кулаком в грудь, приподнял коричневую карту, ткнул в нее для наглядности пальцем.

После посадки спросил Валентина, что кричал ему командир.

– Что он маршрут и без карты назубок знает, нечего мне, мол, копошиться. «Разберись, – кричит, – лучше со своими бумагами» Я ведь секретарь партийной организации, бумаг действительно много скопилось.

Совпало, что в день, когда мне еще раз нужно было перебазироваться, экипаж Красиёва вновь направили на северо-восток, и я опять летел с ними, но опять же после посадки они быстро взлетели, и мы не успели поговорить подробнее. Встретились и в третий раз, в другом углу страны. Швыдкого в экипаже тогда не увидел: допекли-таки секретаря бумаги.

– …Все перевозим да перевозим, а к нам никто не взглянет, никто про нас не напишет.

Грустную эту жалобу высказал при прощании другой мой небесный знакомый – капитан Анатолий Мозговой, командир экипажа транспортного самолета Ан-26. С ним, волею случая, перелетали дважды и тоже разговаривали лишь наспех – под крылом.

Экипаж Мозгового за три последних месяца сделал полторы сотни вылетов. А это много и небезопасно, ведь аэродромы в Афганистане не слишком хорошие, над горами трудно летать – велика турбулентность воздуха, в долинах трудно садиться – долины маленькие, на посадку надо заходить очень круто, а еще афганец задует или вертолеты напылят. Бывают и другие сложности, о которых со временем, верю, расскажут сами участники: им сверху видно все…

Два эпизода из нашего короткого знакомства с Анатолием запомнились особо. Первый – скорее картинка, чем эпизод: зашел при взлете в кабину летчиков, удивился расположению сидений – высоко подняты над узким проходом, удивился непривычным штурвалам – черные, похожие на рога, «труба», на которую они насажены, уходит не вниз, как обычно, а вперед, словно желая кратчайшем путем выдавиться из самолета; у пилотов на голове – огромные левые наушники и плоские правые; из-за всего этого не узнал на командирском сиденье Мозгового, и правильно, что не узнал, потому что Анатолий в этом полете работал на месте правого летчика – сдавал экзамен командиру отряда на право летать пилотом-инструктором; еще запомнилось, что при взлете Анатолий потянул на себя штурвал и вытащил стальную отшлифованную трубу чуть ли не на полметра.

Второй эпизод произошел немного раньше – при загрузке самолета. Перевозили тогда ящики и нескольких бойцов, строго по списку Анатолий самолично контролировал погрузку, сличал документы со списком, затем свернул бумажный лист трубочкой, расставил руки шлагбаумом:

– Кого могу и имею право, всех посадил. Загружены под завязку. Придется, товарищи, подождать, скоро еще борт подлетит.

К Мозговому протиснулся пожилой прапорщик:

– Сынок, возьми, пожалуйста, моего бойца, ему скоренько в часть надо: там выправит документы и в Союз…

– Не могу, отец. Говорю, перегружены, да и в списке его нет.

– Возьми, командир. После госпиталя парень, каково ему на аэродроме высиживать.

– Ладно, пусть документ покажет – предписание или что там медицина дает…

– Зачем документ, командир? Ты посмотри на его плечо, сразу понятно… Леша, расстегни куртку.

Стоявший за прапорщиком ефрейтор смутился, неловко, одной рукой начал расстегивать хэбэ, под которым забелела повязка. Мозговой быстро шагнул к нему, обнял, повел по трапу, в салоне оглянулся:

– А ты, отец, сам чего стоишь? Бери его вещмешок и бегом на борт. Знаю вашу пехоту: напутают, встретить забудут. Всё, ни одного человека больше, ни единого! – повернулся он к остальным желающим.

При всем том авиаторы самые взыскательные к журналистам люди: не дай бог перепутать в очерке элерон с элевоном или кнопку триммера с самим триммером! Засмеют, полтора года будут показывать друг другу газетку или журнал: какую муру, мол, печатают, чокнулись совсем! Обиды, в общем-то, справедливые, но подставляться под насмешку лишний раз не хочется, почему и перехожу от небесных встреч к земным, болев подробным и выверенным.

Грохочет, гудит в день учебных полетов военный аэродром. Время» от времени за одним из стоящих на краю бетонки афганских истребителей вспыхивает пламя двигателей. Огонь из сопла бьет в стальной закопченный трамплин отбойника, уходит вверх, плавит воздух, в котором искривляются антенные мачты, ангары, близкие заснеженные горы. Крутятся локаторы, снуют автомобили-заправщики, поднимаются и садятся вертолеты. Торопливая, шумная, горячая, а в общем-то обыденная для военных авиаторов жизнь.

…За этим летчиком я «охотился», еще не установив ни его фамилии, ни звания, ничего о нем не зная, потому что этого летчика пока еще не было, но появиться он должен был обязательно. Сутки назад слышал в штабе, что один из наших транспортных вертолетов совершил вынужденную посадку далеко и высоко в горах, сел почти на вершине в снежный котлован, похожий на кратер вулкана, и после приземления повалился на бок. Экипаж жив, но ситуация сложная: не взлетишь, рядом не сядешь, на сотни километров вокруг – угрюмые, труднодоступные горы. Выслали пешую спасательную группу, но пробивается она медленно: на высоте ветер и тридцатиградусный мороз. Сбрасывать экипажу грузы нельзя: снег на склонах после посадки опасно сдвинулся.

Все же послали пару вертолетов, они долго кружились над вершиной, один даже попытался сесть. Вихрь от лопастей взметнул облако снега, ослепил летчиков – с тем спасатели и улетели.

Вот почему я поспешил из штаба на этот раскинувшийся у подножия гор аэродром. Ведь именно здесь служат товарищи потерпевшего аварию экипажа. Конечно, сесть в котлован невозможно, но разве авиаторы оставят друзей в беде? Стольких афганцев в этих горах выручили, неужели не выручат своих?

Поспешил, но все же чуток опоздал. Приземлившийся десятком минут раньше вертолет пилотировал именно тот, кому удалась-таки рискованная посадка, – подполковник Владимир Павлович Апполонов. Мчавшаяся на моих глазах по взлетной полосе от командно-диспетчерского пункта санитарная машина везла спасенный экипаж вертолета. А невысокий, медленно идущий от вертолета пилот в синем линялом комбинезоне, со шлемофоном в бессильно опущенной руке как раз и был Апполонов.

Догоняю его почти у ангаров, спрашиваю, как удалось сесть в котловане.

– Не знаю. Там невозможна была посадка. Сам не верил, что сяду. – Владимир Павлович извинительно, слабо улыбнулся: – Простите, сейчас не могу разговаривать, переволновался. Приходите завтра, все расскажу.

Успеваю заметить, что подполковник немолод, лицо широкое, морщинистое, с доброй, видимо, но сейчас неотчетливой, вымученной улыбкой. И все же за усталостью проглядывает волевая энергия, эмоциональность.

Встретились на следующий день в домике-общежитии летного состава неподалеку от аэродрома. Апполонов лежал на солдатской койке в маленькой комнате, где возле окна едва помещался стол со стулом, а вся остальная площадь была занята железной, обложенной камнями печкой с трубой, раскрашенной под березу. Над кроватью висели вырезанные из бумаги снежинки и детский рисунок акварелью: румяный, в чалме Дед-Мороз.

Подполковник листал детектив. Из-под матерчатой выцветшей синей летной куртки выглядывал воротник коричневого свитера, грудь и ноги были укутаны фиолетовым армейским одеялом, выглядывали только ступни в грубых шерстяных носках.

– Не поверите, но простудился впервые в жизни. Ни разу меня доктор от полетов не отстранял. А тут такое дело… Ничего, денек погреюсь и буду как новенький.

Друзья Апполонова уже сообщили мне, что температурящий Палыч все же прибегал утром на вертолетную стоянку, проверил машину и уж только после этого снова отправился хворать.

А вчера в горах он действительно сделал невозможное. Честно говоря, нарушил все инструкции, поэтому не буду расписывать технологию того полета и той посадки [(хотя в блокноте она у меня на всякий случай сохранена). Всего одна деталь: двадцать шесть минут вертолет Апполонова стоял на двух точках опоры – острых камнях, и лопасти крутились в полуметре от скалы. Из-за этого полуметра машину приходилось не просто удерживать горизонтально, а даже отклонять назад. Топливо в баке тоже слилось на одну сторону, и приборы показывали «ноль». Вот такой была эта посадка.

– Если напрямик, то я не из храбрецов, – говорит Апполонов. – В горах летать страшновато. Когда в шестидесятом году переучивался с истребителя на вертолетчика, то поначалу старался не напрашиваться на сложные вылеты. Начинал с холмика, с сопки, до настоящих же гор много позже добрался!..

По-разному складываются судьбы профессиональных военных. Иные офицеры проводят всю службу в одном-двух недальних гарнизонах. Правда, таких офицеров меньшинство. Большинство же кочуют по стране, меняют гарнизоны, климатические и часовые пояса, общежития и квартиры, начальников и подчиненных, друзей и недоброжелателей. И самая кочевая судьбина, пожалуй, у вертолетчиков. Особенно у тех, кто, как Апполонов, летает на транспортных машинах. Эти люди помимо боевой учебы в местах постоянной службы бороздят небо в разных углах страны, помогая народному хозяйству, выручая население в дни стихийных бедствий. Перелетают они порой и границы дружественных, попросивших помощи стран: там ведь тоже бывают стихийные бедствия, ответственные стройки, сложные ситуации…

На долю Апполонова таких воздушных приключений выпало в избытке. Однажды Владимир Павлович сажал свою машину… на минное поле, больше десятка лет назад много летал в Чехословакии. О тогдашних его полетах военная газета напечатала очерк с примечательным названием: «Бортовой 31 уходит в ночь». Вырезку Апполонов бережно хранит и гордится тем очерком, почти как своими, орденами, мне его тоже давал почитать.

Спрашиваю, не жалеет ли, что когда-то пересел с истребителя на вертолет: скорости в винтокрылой авиации поменьше, разлуки подольше.

– Из вертолета я отчетливее вижу мир! Лечу и любуюсь! – оживился Апполонов. – А что касается разлук… Честно скажу: не заметил, как дети выросли. Это наш общий грех, всего военного люда…

Разговор идет многослойный. Владимир Павлович порывается рассказать о сослуживцах – братьях Владимире и Георгии Хачикьянцах, майоре Геннадии Белове. Мне же хочется побольше узнать о самом Владимире Павловиче, о вчерашнем полете, в успех которого накануне мало кто верил. Ухватываюсь за то, что Белов тоже участвовал в полетах – и в первом, когда неудачно пытался сесть сам, и в успешном втором, когда Апполонов взял его в свой экипаж левым летчиком.

Любопытная деталь, кстати. Левое сиденье – место командира, почему же Апполонов его уступил? Но ведь Владимир Павлович – опытнейший летчик, он «вывозит» пилотов после перерывов в их полетах, причем нередко пилотов высокого служебного ранга, которым привычно занимать левое, командирское место. С годами Апполонов обжился на правом сиденье, теперь ему сподручнее летать справа.

Итак, в первом полете машина Белова опускалась в котлован и едва там тоже не повалилась, чудом вырвалась из облака взметенного снега. Попытка подтвердила: сесть невозможно. Интересно, что думал в те минуты, барражируя над котлованом, Апполонов?

– Думал: надо же ребят все-таки вытаскивать! Представлял себя на их месте. Они ведь тоже профессионалы, понимали ситуацию. Продукты, патроны распределили на много дней. Но еще сутки – и лететь за ними на вертолете не было бы смысла: даже если сядешь где-нибудь на склоне, продержишься несколько минут, они все равно не дойдут – сил не останется. И когда я высмотрел те самые два камушка, стал торопить Белова домой – дозаправить машины, чтобы поскорее вернуться.

В рассказе Владимира Павловича меня интересовали не столько технические тонкости, сколько психологическая мотивировка его действий. Ведь иной подвиг можно совершить в состоянии нервного возбуждения, не, думая об опасности, может быть даже не сознавая ее. Владимир Павлович отлично понимал, на что он идет, это был подвиг профессионала. Как же, наверно, трудно решиться на то, о чем знаешь, что сделать это невозможно!..

Поэтому в Апполонове меня интересовало все, и все, кстати, оказалось интересным. Вот его краткая анкета.

Происхождение. Старший сын в многодетной семье. Отец, Павел Феофанович, – знаменитейший в Башкирии пчеловод, прошел всю Отечественную, дважды был ранен, инвалид войны.

Своя семья. У Владимира Павловича две дочери, о которых говорит с нежностью. Младшая – студентка, старшая уже закончила институт, вышла замуж. «За военного?» – «Конечно!» – «Летчика?» – «Нет, за техника. Они тоже авиаторы».

Философия службы. Основной постулат Апполонов сформулировал коротко и четко: «За уважение народа служу».

…Еще одна наземная встреча – в Кабуле, в афганском, высокого ранга штабе. Там сначала упомянули при мне полковника-летчика, с которым связана какая-то необычная история, но сказали, что об этом человеке и об этой истории надо писать очень осторожно, потому что вообще-то такому человеку по служебному рангу летать уже не положено, да и возраст у него велик, и голое изложение событий может создать впечатление, будто техника у нас отстает, а это неверно – просто так уж сложилась конкретная ситуация…

На прямой вопрос, что же все-таки совершил этот высокопоставленный пожилой летчик, помявшись, ответили:

– Мост мешками взорвал.

Дальше сработал элемент журналистского везения. Узнав, что полковника в штабе не предвидится, я все же задержался, зашел к знакомым авиаторам – их многолюдный кабинет был как раз напротив полковничьего, мы попили по местной традиции чайку, поговорили «за жизнь», а через полчаса на пороге вдруг выросла высоченная могучая фигура полковника Б.

– Ага, сказал он. – Чай пьете, про штабные подвиги рассказываете.

Сказал это по-русски, успев, видно, узнать, что в штаб пришел советский журналист.

Маленькое отступление. Меня спрашивали и до сих пор спрашивают, как удавалось общаться с афганцами, не зная афганского языка. Приходится объяснять, что единого языка в Афганистане не существует, а есть целых три группы языков – иранская, индийская, тюркская. Правда, около четырех пятых населения говорит на двух, самых распространенных языках: на пушту – это язык чисто афганских племен, пуштунов, и на дари – литературном новоперсидском языке. Пушту имеет около пятидесяти территориальных и письменных диалектов. Множество диалектов и говоров есть и у дари. Языковая ситуация столь запутана, что, по логике вещей, из нее просто обязан существовать какой-нибудь простой выход. И он для советского человека действительно прост: распространенный в Афганистане дари в силу ряда исторических причин очень близок к языку нашей Таджикской ССР. Так что если в командировках неподалеку оказывался солдат-таджик, то языковая проблема переставала существовать. Помогало и приличное знание многими афганскими офицерами, особенно летчиками, русского языка. Помню, как летчик-истребитель капитан Мухтар Голь остроумно возразил однажды на мой комплимент, что он-де отлично говорит по-русски:

– Я по-русски не говорю, я по-русски шпарю!

Полковник Б. тоже «шпарил», не спотыкаясь даже на идиоматических оборотах, – сказывалось долгое, а теперь и постоянное общение с нашими авиаторами.

Должен, однако, заметить, что свое знание русского полковник поначалу использовал для словесных маневров: мало ли чего с кем случается, в печати надо говорить о типичном… Неожиданно помогли хозяева кабинета, которым тоже хотелось послушать Б., начали меня демонстративно убеждать, что историю слишком раздули, что мост и без мешков бы упал – такой слабенький мостишко… Полковник на это обиделся:

– Записывайте. А вы, молодежь, слушайте и учитесь.

Излагаю рассказ В. по блокноту, без рассуждений и комментариев.

«Мы проводили операцию против душманов, дело было на северо-востоке, в горах. Там над рекой стоял длинный узкий мост. Душманы по этому мосту туда-сюда ходят: ни окружить их, ни от базы отрезать. Вызывает меня генерал-лейтенант, руководитель операции: надо, говорит, мост взорвать, после операции восстановим, другого выхода нет. «Есть, отвечаю, взорвем».

Посылаю пару вертолетов, они под обстрелом заходят, бросают по две бомбы – прицельно бомбят, рассеивание минимальное, но в полотно моста не попали. Посылаю еще четверку – та же история. Больше вертолетов нет, да и сумерки уже. Прихожу на командный пункт, генерал-лейтенант спрашивает: что с мостом? «Завтра займусь, – говорю, – лично». Он головой качает, хмурится. Ну, не станешь же пехоте объяснять, что летчики отработали, как могли, просто дело весьма деликатное: американцы во Вьетнаме на един мост четыре с половиной тысячи бомб сбросили и все равно не разбили. Тем более что наш мост особенно вредный; единственный каменный бык посреди реки, от него к берегам железные рельсы положены, на рельсах доски – если даже попадет бомба, то доски прошьет насквозь и всё.

Назавтра так и случилось: опять посылаю пару за парой, вечером доложили, что попадания есть, а толку нету. К генералу даже не пошел: без меня расскажут, что и как, стыдно лишний раз на глаза показываться.

Утром третьего дня иду сначала в пехоту. «Взрывчатка есть?» «Есть, – отвечают, – два мешка, да зачем вам?» «А бикфордов шнур?» – «И шнур есть, но вам-то зачем?» – «Трех саперов дадите?» – «Дадим, а для чего?» Пожалуйста, говорю, лишнего не спрашивайте, я к вам еще зайду.

Генерал-лейтенант на меня уже и не смотрит. «Когда мост взорвешь?» – бурчит сердито. Сегодня, отвечаю, взорву Занимаюсь им лично. Ну, он немножко порассуждал о моей личности, но я и без этого был на нервном взводе. Бомбить никого не посылаю, приказываю вертолетам ждать, бегу в пехоту. Там связываем два мешка взрывчатки веревкой, прилаживаем бикфордов шнур, грузим все это в машину, садимся с саперами, мчим к вертолетам, перегружаемся, летим. Попутно еще прикрепляем к мешкам веревку подлиннее, вяжем на ней узлы, чтобы в руках не скользила.

Четверку вертолетов пускаю вперед и, пока они по берегам работают, подкрадываюсь вдоль русла и над мостом зависаю. Двое бойцов меня за ноги держат, я из вертолетной двери мешки выталкиваю. Вытолкнул, а веревка как заскользит! Еле удержал. Вот, пожалуйста на пальце шрам, можете посмотреть. Но это еще полбеды: хуже, что в конце концов веревка оборвалась и мешки наши грохнулись. Упали удачно, на мост, прямо около быка, но ведь бикфордов-то шнур мы поджечь не успели!

Летчики ситуацию поняли, кричат, из кабины;

– Садимся?!

Спрашиваю лейтенанта-сапера:

– На сколько минут у тебя шнур?

– Минуты на три, может быть, на пять, не больше.

Крутнулись к берегу, сели на гальку, у самой воды.

Беру лейтенанта и одного бойца – второй по ближним кустам из автомата лупит, бежим что есть духу к середине моста, перекладываем мешки поудобнее, кричу лейтенанту:

– Поджигай!

А он по карманам себя хлопает, глаза круглые: спички у того солдата, который стреляет. Плохо мы еще воспитываем лейтенантов, не понравился мне беспечный лейтенант этот. Командую:

– Бегом к вертолету, пришлите сюда, который со спичками, я прикрывать буду!

Строчу из автомата по противоположному берегу, там ведь тоже кусты, аллах разберет – может, и оттуда по мне стреляют: грохоту вокруг много. Одновременно пячусь к своему вертолету. Пронесся мимо солдатик со спичками, чиркнул, обратно бежит.

Поднялись, отлетели, кружимся в стороне. Три минуты, пять минут, десять – нет никакого взрыва. Спрашиваю бойца:

– Сынок, ты точно поджег? Пальцами чувствовал, когда загорелось?

Божится: все сделал, как надо, и пальцами чувствовал.

– Если, – говорю, – через две минуты не рванет, летим к мосту, но садиться не будем: обвяжем тебя, сынок, длинной веревкой и опустим – снова подожжешь.

– Есть! – отвечает. – Сделаю, товарищ полковник.

Готов выполнить приказ, не задумывается даже. А в вертолете, ясное дело, никакой веревки больше нет – ни короткой, ни длинной. Только поговорили с бойцом – ба-бах! Обрадовались, обнимаемся, летим к мосту: стоит, проклятый, как и стоял. Да что же он, заколдованный?! Снизились, сбоку зашли – отлегло от сердца; конструкции обломились, рухнули от быка в воду, просто сверху-то кажется, что линия ровной осталась…

Прилетели, пошел я на КП. Генерал-лейтенант хмурый:

– Разве тебе летать разрешается?

– Так точно. При назначении на должность получил разрешение командующего, потому что теоретиков много, а практиков мало. Он, правда, на меня посмотрел как на сумасшедшего, но в исключительных случаях летать позволил.

– Сумасшедший и есть… Так ты самолично бомбу влепил?

– Не было никакой бомбы. Мешками отработали.

Переждав наш смех, полковник шутливо закончил:

– Такие крепкие люди, как я, по пословице только в Сибири рождаются. Хотя, конечно, без исключений никакого дела не бывает…