Текст книги "Нарисуй мне дождь"
Автор книги: Виктор Гавура
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Второй раз брали Пятихатки с большими потерями, на штурм под кинжальный огонь пулеметов бросили штрафные батальоны. Там я и встретился с тем младшим, как и я, разжалованным лейтенантом. Мы оба были ранены в том бою. Ему досталось легкое ранение, судьба его берегла. Я узнал потом, что он раньше меня вернулся в строй в свою дивизию.
Отец посмотрел мне в глаза долгим, внимательным взглядом, от которого мне стало неловко сидеть за столом. Рядом с ним я всегда чувствовал себя в полной безопасности, но не сейчас. Глубокая вертикальная морщина прорезалась меж его бровей. Мне показалось, она добавила в его внешность нешуточную суровость. Показалось?..
– С тобой что-то происходит. Захочешь, скажешь. При любых обстоятельствах не теряй головы, побереги мать.
Он ушел, оставив меня наедине со сказанным.
Глава 16
Я ждал той встречи, как порох огня!
Не выдержал и вернулся в Запорожье за день до окончания зимних каникул. Не так давно ненавистный Город стал мне милее Итаки, куда я рвался как Одиссей. Дома сказал, что есть неотложные дела в институте, не уточнив, какие. Отец с матерью не стали расспрашивать, но я видел, как они огорчились. Уезжать вот так было тяжело, но и остаться дома еще хотя бы на день, я не мог.
Мысли о ней не покидали меня по ночам и встречали по утрам, а спал ли я вообще? Неделя каникул растянулась в моем сознании в виде нескончаемо тягостного однообразного блуждания в полузабытьи. В разлуке все видится иначе. Теперь я во всем значении прочувствовал насколько Ли вошла в мою жизнь, она стала мне необходима, как вода, я не мог жить без нее. И она тосковала обо мне ничуть не меньше, я это чуял на расстоянии.
Я стоял в тамбуре вагона, уносящего меня в ночь. За окном угасли огни Херсона, и у меня было предчувствие, что я покидаю любимый город навсегда. До утра я простоял в тамбуре, слушая перестук колес. Под утро из мглы, как видение возникло Запорожье, сотканное из дыма и блуждающих огней. Я торопился отвезти в общежитие сумку с запасом продуктов, но много времени потерял на поиски ключа от своей комнаты, его не оказалось на щите у вахтера. Ключ нашелся только после прихода коменданта, у него на столе. Когда клал в чемодан паспорт и половину своего денежного содержания заметил, что вещи в нем лежат не так, как я складывал их перед отъездом. Но раздумывать над тем, кто посетил мой чемодан не было времени, я бросился на поиски Ли.
Я хотел встретить ее у подъезда, когда она будет выходить, но теперь уже было поздно. В это время Ли не могла быть дома, она всегда уходила до того как проснутся и начнут ее пилить старики родители. И в «Париже» я ее не застал. Ее знакомый, как и она, безработный, яйцеголовый работник умственного труда сказал, что Ли уже отметилась, приняла чашку кофе и минут пятнадцать назад ушла. У меня тревожно сжалось сердце, не просто так я с нею разминулся, что-то неотвратимое, ощутимо мешало нам встретиться, видно слишком сильно я хотел ее увидеть.
Уже после обеда, впустую оббежав полгорода, я забрел в «Чебуречную». Ли нигде не было. С таким трудом выкроенный день, неумолимо приближался к ночи. Она знала, что я приеду завтра утром, мы условились встретиться в «Париже» после занятий во второй половине дня. Что мне делать сегодня, если я ее не встречу, я себе не представлял. Пламя нетерпения, сжигающее меня, стало чадить и гаснуть. Я решил перекусить и подождать, может мне повезет и она наведается сюда, а если нет? Обойду все «памятные» места в обратном порядке и обязательно ее найду. Все это было более чем неутешительно.
Усталости я не чувствовал, шагал, как в семимильных сапогах, не чуя под собою ног, поглощенный мыслями о том, что скажу Ли при встрече, запоминая самое важное, как бы чего не забыть. Казалось, я не видел ее целую вечность, столько всего передумано за это время, обо всем и не упомнишь. В который уж раз я представлял себе нашу встречу, это будет одно из тех мгновений, что придает смысл жизни. Понемногу мысли об этом перестали доставлять мне ту радость, по которой я так тосковал. Чрезмерное ожидание убийственно действует на теплоту встреч. Глупо рассчитывать на то, что кто-то будет разделять твои чувства и настроение.
‒ Ну и погода, черт бы ее побрал! ‒ поздоровалась со мной Софа.
Следом за мной в зал проник продрогший бездомный пес. Софа расценила это, как посягательство на свою суверенную территорию.
– Ах, ты наглец! А ну, гэть отсюдова! Шоб тебя холера взяла! – и с проклятиями и матом выдворила его на улицу.
Сегодня в «Чебуречной» пусто. Несколько хмырей ворохами тряпья горбились по углам над своими кружками. На дворе стояла сухая морозная погода. Снега не было, промерзшая земля напоминала надгробный монолит. Злой, пронизывающий ветер с противным скрежетом нес по улицам песок, обрывки бумаги, оставшиеся с осени сухие листья и прочую дребедень, ‒ наподобие потерянного времени. Не иначе, как дул он сюда прямо с Северного полюса, но где-то по дороге растерял весь снег. Мороз без снега, что водка без пива, напрасная трата денег.
Перекинувшись несколькими словами с Софой, я взял два чебурека, бокал пива и сел за свободный стол. Песок скрипел на зубах, есть не хотелось, пить тоже. В бокале оседала усталая пена, фестончатой окаемкой застывая на толстых стенках, отметив границы высот, которых ей удалось достичь, к которым ей уж не суждено вернуться. За соседним столом расположилась компания из четырех пьяниц. Они были разного возраста и внешности, но у них было что-то уловимо общее. Возможно, это были их брови, удивленно вскинутые на морщинистые обезьяньи лбы, воспаленные, слезящиеся глаза или опухшие, оплывшие книзу физиономии с набрякшими подглазьями и отвислыми губами. Похожесть замечалась и в их поведении, в котором прослеживалась какая-то вздернутость и надрыв.
Я замечал за собой, что непроизвольно остерегаюсь к ним приближаться, словно опасаюсь, как бы их неизлечимый недуг и отчаяние не передались мне. Может, я напрасно относился к этим обездоленным с таким предубеждением? Многие пролетарские писатели видели в людях дна, в тупой спившейся гопоте, носителей подлинных человеческих ценностей. Не могли же все они ошибаться, ведь эта мысль приходила ни в одну голову. Ну, да, что-то типа того: светлая мысль посетила темную голову, разумеется, тоже пропитую.
От нечего делать я стал наблюдать за этими бывшими людьми, существами из зазеркалья. Оказавшись лишними в обществе, они живут в своем обособленном мире, который раньше меня не интересовал. Сейчас же, за неимением другого занятия, у меня представилась возможность рассмотреть этих представителей нулевого бытия вблизи.
Чтобы отвлечься, я стал прислушиваться, о чем они говорят, но они упорно молчали. Я пропустил открытие их симпозиума, выпив, они начали громко спорить, но быстро выдохлись, а теперь сидят, молча, напоминая лишенных душ пришельцев из потустороннего мира. Порожняя бутылка «Экстры» и чекушка, как потерянная жена с дочкой, сиротливо стоят под столом. Теперь они полируют водку пивом. Вспомнилась строфа из стихотворения нашего классика, которого нас заставляли заучивать наизусть в школе, переделанная, конечно.
Крошка сын
к отцу пришел,
и спросила кроха:
‒ Водка с пивом хорошо?
‒ Да, сынок, неплохо.
Опустившиеся пьяницы разговаривают мало, угрюмо пьют в одиночку, замкнутые в себе, они не общаются между собой. Опрокинув в себя стакан, молча, прислушиваясь, как действует выпитое, также немо, они ведут диалог с собой, прерываемый звериным рычанием и выкрикиванием ругательств. Их тела отлучены от души, человеческие чувства атрофированы. Их действия подчинены одной единственной цели – поддерживать нужный уровень концентрации алкоголя в крови, он им необходим, как кислород водолазам. Только так они спасаются от внутренней пустоты и мучений, доставляемых им окружающими людьми, иначе скука и бесцельность существования их убьет.
Чтобы собрать на бутылку, иногда они сбиваются по двое-трое в сиюминутные, тотчас же распадающиеся компании. Совместная выпивка поневоле понуждает к общению, и они разговаривают между собой, отпуская мрачные каламбуры, состоящие из не смешных нелепостей. Их юмор пропитан бессмысленностью. Эти четверо были исключением, либо так подействовало на них выпитое, либо подобралась необычная компания. Думая о своем, я не слышал начала их бурной дискуссии. Сейчас же, начал наставительно проповедовать один из них, преклонного возраста, с маленькими блудливыми глазками и румянцем на младенческих щечках. Он не похож на тех стариков, что ищут ушедшую молодость на дне бутылки, своей внешностью он скорее напоминает опустившегося пупса.
– Светильник для тела есть око. Это я вам истинно говорю, внимайте. Если око ваше будет чисто, то и тело ваше будет светло. Ежели око ваше будет худо, то и тело ваше будет темно. Если же свет, который в тебе – тьма, то какова тогда тьма?
Напустив на себя строгий вид, вопрошает он, обводя собутыльников учительским взглядом. Те, молча «внемлют», изучая содержимое своих кружек.
– Помните, возлюбленные братья мои, все мы в руце Божией. Не забывайте об этом, а то много теперь развелось разумников, все колобродят, всем недовольные, и то им не то, и это не так, не по-ихнему. Все это игралище страстей от лукавого, первое грехопадение человеческое от этого приключилось. Я вам так скажу, не счесть соблазнов аспидских, а вы работайте, ешьте, пейте, это от Бога, и сидите тихо, язык за зубами держите. В мечтаниях своих человек часто стремится достичь недосягаемого, к недоступному доступ найти. Однако ж, вследствие этого на пагубу себя обрекает. А потому, от умствований тех и мечтаний надо вам подальше себя держать и довольствоваться тем, что Бог пошлет.
Заботьтесь о душе вашей, а не о том, что вам есть, что пить. Взгляните-ка на птиц небесных, они не сеют, ни жнут, не собирают в житницы, Отец небесный их питает. Вы же, гораздо ль лучше их? И не заботьтесь, и не говорите: «Что нам есть?» или «Что нам пить?», или «Во что одеться?» Потому как все это от лукавого. Отец наш небесный сам знает, в чем вы терпите нужду. Прейдет время, он сам пошлет вам все нужное. Как высоко небо над нами, так высока милость его.
И не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо день завтрашний сам позаботится о своем. Довольно для каждого дня своей заботы, – придав своему лицу комически значительное выражение, он благочестиво вздохнул, и с подозрением оглядел своих слушателей колкими глазками: не осмелится ли кто из них возразить?
– Да! Это, да… То есть, нет! Оно-то, конечно так, потому что, что ж… ‒ скороговоркой выпалил и, будто споткнувшись обо что-то, замолчал, худющий пьяница.
Вот это глубина мысли! На нем распахнутое пальто из добротного серого ратина. Под ним виднеется вылинявшая синяя майка. Он неопределенного возраста, с жалобными, усталыми глазами. Лицо у него одутловатое, все в подглазных мешках и морщинах, настоящий шмак.
– Все будет так, как будет, даже, если все будет наоборот!
Категорически закончил он, весьма вразумительно сформулировав свою концепцию. Сразу видно выдающегося ума человек. Собравшись с мыслями, он неожиданно заговорил связно, оригинально перенаправив русло разговора.
– Каждый может узнать себя в Библии. В ней записаны все наши чаяния и поступки, начиная от самых возвышенных побуждений и кончая самыми темными закутками совести, там, где рана, нанесенная первородным грехом, кровоточит у каждого из нас. Кто написал ее? Ни тот ли, кто дал нам так мало радостей и так много страданий, кто и сам страдает с нами, в каждом из нас? Вот вы сказали, Федор: «Не заботьтесь о том, что нам пить» и она мне, о том же, говорит: «Денег тебе не дам, хватит пить, алкоголик чертов!» Обратите внимание на обороты, а ведь она у меня филолог, кандидат наук, – он с недоуменным видом замер, а затем, понизив голос до проникновенного, продолжил.
– А вы знаете, почему я пью? Ведь, прежде всего, не выдерживают и спиваются те, кто наиболее остро чувствуют дикость окружающего нас общества. Совсем не потому, что они лучше остальных, хотя может быть и лучше, не могу утверждать, но я точно знаю, что они более ранимы, чем другие. У них от рождения нет защитной оболочки притворства. Их душа реагирует раньше, чем у остальных, как лакмусовая бумага она отражает неблагополучие общества. К сожалению, они первыми поддаются безнадежности и сгорают раньше всех из-за своего обостренного чувства справедливости.
Запрокинув голову, он порывисто бросил в себя остатки пива, поперхнулся и надсадно закашлялся. Глаза у него от натуги наполнились слезами, и кашлял он так, как будто силился освободиться от своих внутренностей. Спекся Цицерон, застрял между водкой и пивом.
– Мы сами строим себе тюрьмы и сами себя в них сажаем, а потом сами себя в них сторожим, – меланхолично проговорил один из заседавших за столом, одетый в женский плащ из небесно-голубой болоньи. У него желтое испитое лицо с мелкими чертами и жалко моргающие глаза.
Их разговор напоминает беседу глухих. Один, тянет затронутую тему в свою сторону, другой, не обращая на это внимания, твердит о своем. Поистине, «носители подлинных человеческих ценностей». Худой в пальто с трудом отдышался, весь преобразился, будто проснулся, глаза его засверкали болезненным блеском. Он быстро заговорил осипшим голосом.
– Меня утомляет эта всеобщая густопсовая враждебность, неискренность отношений, когда на транспарантах: «Все – для народа», но ничего для человека; «Человек человеку – брат», а на деле «Человек человеку – волк», все эти попугайски повторяемые тавтологические избитости! Меня душит заполонившее все вокруг двоедушие, когда на кухне каждая семья говорит одно, а на работе, начинает говорить совсем другим языком, как марионетки вскидывая руки во всеобщем идолопоклонническом жесте: «одобрям!» Это нескончаемо бессмысленное мычание: Мы! Мы! Мы! «Мы поддерживаем!..», «Мы крепим единство!..», «Мы еще теснее!..» – он запыхался, как от быстрого бега и замолчал.
В наступившей тишине от порыва ветра задрожали в окнах стекла. Его сосед, ежась от холода, с усердием принялся запахивать на себе голубой болоньевый плащ, вместо пуговиц на нем висят черные нитки. Через некоторое время он сообразил, что это ему не удастся, полы плаща, как живые, шурша, расползались в разные стороны. Оставив это безнадежное дело, он скептически поджал тонкие губы, и ни к кому не обращаясь, задумчиво произнес:
– Опять этот ветер, и листья… Откуда они взялись среди зимы? ‒ в недоумении он пожал узкими плечами. ‒ Все мы сухие листья, оторвались от ветвей, и несет нас ветер, из ниоткуда, в никуда. Мы крутимся, летим, пока не превратимся в пыль, ‒ помолчал, и с чувством вдруг выдал двустишие:
Все не о нас,
И все, увы, не с нами…
– Одно ты верно сказал, Федор, живем мы, как птицы, только крылья нам отрубили эти демагоги, – подал голос четвертый, лет тридцати, остриженный «под новобранца», с рыжей щетиной на впалых щеках, одетый в залосненный солдатский ватник. Такие вдавленные щеки я видел у тех, кто посеял свои зубы на паркет.
– Да и кому нужны крылья, если ум птичий, слепорожденные в тюрьме, с зашитым ртом и кастрированным чувством достоинства, без своего пути и будущего. А ты, дуплишь, как дятел одно и то же: «Отец, да отец наш небесный», «Слава богу, богу слава». Надоело! ‒ громко выкрикнул он.
Этот сердитый выпад задел Федора, он неодобрительно покачал головой, надвинул брови и, воззрясь на него колючками глазок, сурово изрек:
– Зазорен и кляузен пьянственный твой образ! ‒ и уже с откровенной угрозой продолжил, ‒ Ты думаешь, что ты стоишь, гляди, чтоб ты не упал… Знаешь ли ты, богохульник, святотатец ты охальный, что за непотребные такие речи в Иране тебя бы попросту казнили?
Федор окинул присутствующих за столом таинственным взглядом, и драматическим шепотом пояснил:
– У них там есть смертная казнь по статье: «За несогласие с Богом»...
Федор в благочестивом негодовании возвел вверх указывающий перст, едва не угодив им в глаз сгорбившегося рядом человека в женском плаще. От неожиданности тот подпрыгнул, громогласно свалив стул, и стоял, обижено подергивая губами, в раздумье, засмеяться ему или заплакать.
– Да знаю, слышал! – вместо того чтобы проникнуться сказанным, отмахнулся от него ватник, – Забыл ты, что ли? Мы ведь тогда вместе были: я, Хрусталев и ты, когда грелись на лекции в планетарии. Но, вспомни и то, Федор, что у них, в Иране, приговаривают к смерти и по статье: «За недостойную жизнь на Земле», а разве достойно мы живем? Знаете, как расшифровывается ВКПБ? – обратился он к остальным.
– Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков, – после продолжительного молчания, вяло отозвался человек в пальто, только чтобы поддержать разговор. ‒ А может, и что-то еще, из их постоянно плодящихся аббревиатур.
– Ответ неправильный! – резко возразил человек в ватнике, – Теперь есть новое название: «Второе крепостное право большевиков!» Прошло всего 109 лет, как отменили первое, в жилах наших людей все еще течет рабская кровь, им с детства вдалбливают в голову нормы жизни по свистку. И пока бо́льшая часть населения пропускается через доблестную Советскую армию и тюрьмы это скотство никогда не кончится. Там они дрессируют себе рабов, чтобы всю последующую жизнь они боялись и дрожали. Все продолжают жить, как и при Сталине по принципу: «Если сёдни не посодят, то завтра заберут». Каждый десятый у нас сидел, а кто не сидел, тот охранял.
– А кто не охранял, тот стучал... – в задумчивости присовокупил человек в плаще. Вдруг смутившись, обвел сидящих за столом испуганным взглядом и, убедившись, что на его реплику никто не обратил внимания, шмыгнул носом и отвернулся.
– И как долго, по твоему, это будет продолжаться? – спросил человек в пальто.
– Может, и долго, пока не накопится критическая масса тех, кто не сможет так жить дальше, тогда и лопнет вся эта гидота, как нарыв, а пока он пухнет, и ждет ножа. И ни один бог нам в этом не поможет, – убежденно ответил человек в ватнике.
– Ты можешь верить или не верить, твое право. Как сказано, много званных, но мало избранных. Только вера наша единственное убежище от сетей антихриста, все теперь в его власти, – устало произнес Федор, вздохнул и продолжил.
– Были времена и похуже, но люди оставались людьми. Забыть ли нам совесть, коли жизнь трудна? Хитрость, это ум глупых, но хитрость бессильна перед мудростью. Но есть нечто, стоящее и над человеческой мудростью, это нравственный закон внутри нас, он незыблем, как звезды, по которым моряки в океане находят свой путь к причалу.
– Вы все правы! – воскликнул алкаш в пальто.
Он весь сделался исполненным какой-то нервной энергией, словно на него снизошел огонь озарения. Странно видеть, как он вдруг зажигается, и громким проникновенным голосом начинает не говорить, а вещать.
– Все зависит от людей, а они пожирают друг друга, как пауки в банке, уничтожают других лишь за то, что они имеют свое мнение, прикрывая свою подлость прекраснодушными лозунгами. Главная забота каждого поиметь своего ближнего и возрадоваться при этом, ибо, если ты не сделаешь этого, ближний поимеет тебя и возрадуется в свою очередь. Все, как всегда: либо ты, либо тебя. Потому что есть люди, которых с большим трудом можно отнести к данному виду, они лишь внешне напоминают людей. Их большинство, которое подавляет. Их объединяет обезличенная серость, вместо духовного единства ‒ животная стадность.
Вот они, за окном, «гордость страны», имя им, легион, они любят накапливаться в бесконечных очередях за всем на свете. В отдельности они ничтожны, но в массе ‒ страшны. Цель их жизни, повторять себя в потомстве, они размножаются с методичностью насекомых, плодя себе подобных без малейших признаков индивидуальности. И когда некоторым из них удается пролезть к власти, они норовят всех вокруг превратить в такую же серую немую массу. Ревнители однообразия, они с гвоздями ровняют людей.
Но, мы – не они! Каждый из нас является кем-то, не похожим на них, ни на других. Для них же, это напоминание об их смехотворно однообразной никчемности и они начинают нас переделывать под свой шаблон, и мы ломаемся, ведь нам с ними не совладать. И оказываемся здесь, за этим столом. Это наша последняя остановка, пикник на обочине жизни.
– Та ни про то разговор! – со злостью перебил его человек в ватнике, – Ну, устроил Федос нам халтуру, так мы ж отпахали, две машины разгрузили даже не за полную литровку, а выслушивать за это его религиозные сказки, незачем, никто в них не верит. Уж лучше рассолом похмеляться! У попов ризы до пят, а под ними гэбистское галифе. Если сам себя не спасешь, никакой бог тебе не поможет!
Федор порывисто встал, с шумом отодвинув стул. Он стоял спиной ко мне, понуро согнувшись, на голове у него была большая розовая плешь, окруженная жидкими седыми волосами. Всем своим видом он демонстрировал, что собирается уходить, но передумал и решительно сел за стол. Основательно укрепился на стуле, удручено покачал головой, взял побольше воздуха, и с воодушевлением заговорил:
– Богомерзки слова твои, нечестивец ты лукавый, богоотступник подлопротивный, лизать тебе в аду раскаленные сковородки и калеными угольями трапезовать! – все это он выговорил на одном дыхании, с облегчением вздохнул, и спокойнее продолжил, впившись в человека в ватнике острыми глазками.
– Жаль мне тебя, безбожник ты несчастный, ибо вижу тебя в узах неправды. Подлый аспид с прехитрою ехидной черной желчью тебя опоили, и взалкал ты, винопиец бесовидный, богоненавистными словами Диавола в уши тебе нашептанными. Укроти речи свои непотребные, безмолитвенник ты маловерный, и покайся в грехах своих пока не поздно. Ибо воздастся каждому по делам его! Молись Богу, может и отпустятся тебе помыслы и слова твои неправедные.
Теперь же, ко всем вам слова мои, ‒ с чувством глубокого убеждения обратился он к остальным. ‒ Вспомните вы, как заповедал Господь наш ученикам своим: «Посылаю вас, как овец среди волков, будьте мудры, аки змии и просты, как голуби»; и еще: «Люби ближнего, как самого себя». Истинно говорю вам, человек приближается к Богу через три божественных свойства, врожденных ему: Свободу, Любовь и Богосотворочество. Свобода – условие, Любовь – путь, а Богосотворчество – цель.
Остается только догадываться, откуда у этого кабацкого проповедника такой сплав воли с верой? Похоже, поп-расстрига. За какие же подвиги его турнули с доходного места?
‒ Демоны тоже любят, но их любовь глубоко ущербна. У них она направлена сугубо внутрь, поскольку демон любит только самого себя. И оттого что весь могучий запас любви в нем пребывающий, сосредоточен на этом одном, демон любит себя с такою великою силой, с какою любить себя не способен ни один человек. Потому и любовь к женщине у него ущербна, ибо не в силах он в ней преодолеть самое себя и обладая женщиной, воображает, что обладает миром. Однако ж есть на свете единственное средство от Демона и средство это Любовь, ибо ничто так естественно не вызывает любви, как злосчастие.
Человек в пальто вскинул голову, протестуя, взмахнул рукой, и весь воспламенился. Меня поражают эти вспышки восхищенного исступления, происходящие с ним, как у Мухаммеда. Он вдохновенно заговорил, струной дрожащим, звучным голосом:
– Нет! И еще раз нет! Дело не в этом, а смысл в том, кого мы любим? Или мы отрицаем все и не любим никого? Или мы, как там, у Чехова: «сострадательны к одним только нищим и кошкам»? Да, мы любим кошек, некоторые, правда, собак, есть и такие, собаколюбивые…
‒ Все знают, что собаки сотрудничают с милицией, ‒ вставил болоньевый плащ, окинув собутыльников настороженным взглядом.
Да! ‒ восторженно поддержал его человек в пальто, словно тот сделал необычайно тонкое замечание. ‒ А кто-нибудь из вас встречал когда-то милицейского кота?.. Нет, и не может быть таких! Но, кроме кошек, мы любим женщин. А вы не задумывались над тем, почему большинство мужчин презирает женщин, относятся к ним, как к людям второго сорта, считает их ниже себя. Ведь это так? Да, это неоспоримый факт! Но открыто говорить об этом не принято, все та же двуликая недосказанность. В журнале «Нива» за тысяча восемьсот… Не помню, какой год, было опубликовано, что в Санкт-Петербурге состоялась защита диссертации на тему: «Человек ли женщина?» Иными словами, женщина не совсем человек, она только подражание человеку. Не типичный ли это пример?
И знаете, почему к ним такое отношение? Среди них мало настоящих, о которых можно что-то вспомнить. Многие из них суетны, вздорны, бестолковы. За что ж мы их любим, без колебаний, отдаем за них жизнь? Это ни шелк влагалища, ни эта жалкая кишка, в которую с вожделением самцов так алчут проникнуть мужчины, ни великолепная фигура, прелесть форм и совершенство линий, очарование которых никому еще не удалось выразить человеческим словом, и ни дивная красота очей. Это всего лишь милая мимолетная улыбка, бескорыстная доброта, открытость и беззащитность ребенка, который тебе одному доверяет свою самую сокровенную тайну о том, что нет счастья в личной жизни…
Никто из них долго не нарушал молчания. Вряд ли они заснули, убаюканные этой страстной речью. Каждый думал о своем. В словах этого пьяницы послышалось что-то понятное каждому. Человек в женском плаще отхлебнул пива и нараспев с чувством безысходной тоски прочел.
Лейся песня пуще,
Лейся песня звяньше.
Все равно не будет то,
Что было раньше.
За былую силу,
Гордость и осанку
Только и осталась
Песня про тальянку.
* * *
В тот день я не встретил Ли.
Вечером зашел к ней домой. С такой же охотой я бы прошелся босиком по горящим углям. Выслушал нотацию от ее матери. Допоздна ждал ее в подъезде, но не дождался. Подъезд пятиэтажки жил своей подъездной жизнью, тяжело дышал, издавая физиологические звуки. Я стоял на освещенной подслеповатой лампочкой бетонной лестнице, ее железные перила были липкие на ощупь. С тоской и недоумением глядел на грязные выщербленные ступени, бегущие вверх и вниз с узкой площадки, на которой стоял. Сбоку, географической картой пестрела ободранная, разрисованная стена, прислониться было некуда.
С этажей сочились запахи бедной стряпни, разило тухлой капустой и пригорелым жиром. Из-за дверей коммуналок, тесных конур, набитых людьми, рекой лилась музыка, по радио надрывался хор Пятницкого, слышались звуки спускаемой в общих туалетах воды, пронзительные крики детей, плач младенцев, громкие голоса. Все разговоры здесь велись на повышенных тонах, они не говорили, а орали, словно перекликались в поле или на стройке.
Время от времени возникала визгливая женская перебранка, под нарастающий грохот посуды разгорались кухонные баталии, достигнув кульминации, они утихали, но отовсюду продолжало доноситься злобное рычание. Эта какофония звуков и запахов вызвала у меня ассоциацию грязной кухонной тряпки. «Как ей удалось уцелеть в этом зверинце? ‒ спрашивал я себя. ‒ А, уцелела ли она?.. Конечно же, да», ‒ убеждал я себя, не веря в это.
Я поймал себя на мысли, что, как мне ни хочется встретиться с Ли, я боюсь этой встречи в обычной для нее житейской обстановке. Не первый раз за день, я почувствовав укол сомнения. Мне было страшно в ней разочароваться.
* * *
Мерно печатая свою неприкаянность, я возвращался в общежитие.
Сверху за мной наблюдала безучастная ко всему луна, сумеречным светом освещая мой путь. Рядом со мной тихо шагала моя бездомная тень. Как печально было все это при луне, и был я одинок, как никогда, один в пустоте ночного города. Улица одинаковых домов черной дырой зияла передо мной. Узкая и глубокая, как колодец, ей не было конца. Я шел и шел, и впечатление было, словно я иду не по улице, а между двух расстрельных стен. Пятиэтажные дома были однотипны, словно размноженные чудовищным инкубатором. Унылая одинаковость этих коробок напоминала бараки умалишенных. Как можно жить в этих обезличенных коробках и не сойти с ума?
Стояла загустелая тишина, и в этом немом молчании таилось что-то зловещее. Город спал, его жители оцепенели до утра, набираясь сил перед новым рабочим днем, который еще на один день приблизит их к светлому будущему. Но для будущего жить глупо, разве что обманывая себя. Человек должен жить настоящим и все возможные блага должны быть в настоящем, а не в будущем неопределенном времени. А призывы работать за кусок хлеба ради светлого будущего ‒ это подлейший обман доверчивых людей.
Все вокруг погрузилось в обволакивающий утробный покой. В этом расслабляющем безмолвии легко заснуть и не проснуться или проснувшись, навсегда остаться во сне, проведя в нем всю жизнь. Бредя этой немой пустыней я еще никогда не испытывал такой острой потребности видеть людей, которых я так сторонился. Что мне так не нравится в них? Скука. Меня всегда удручает скука, никогда не покидающая их лиц, клейменых тавром безразличной усталости. Эта извечная скука у них в крови и передается из поколения в поколение половым путем, как наследственная болезнь.
Вдруг из кустов жалобно мяукая, мне под ноги выскочила кошка, ее передние лапы были в белых чулках. От неожиданности я остановился, и она совершенно беззастенчиво потерлась о мою ногу.
‒ Уже поздно, иди домой, ‒ сказал я, позабыв, что у кошек нет понятия о времени.
В ответ она громко замурлыкала. Я погладил ее и пошел дальше, но Белолапка тревожно мяукая, побежала за мной. Видно она потерялась и не могла найти дорогу к своему кошкиному дому, он был где-то неподалеку, но кто знает, где? Нельзя было уводить ее за собой, она бы окончательно заблудилась. Я хотел уговорить ее оставаться на месте, даже почесал за ухом. Все напрасно, с таким же успехом, я мог бы почесать за ухом у себя.
Кошка, жалобно мяукая, не отставая, бежала за мной следом. Мои попытки ее прогнать она приняла за игру и охотно в нее включилась, и мы стали гоняться друг за другом, играя в догонялки. Странно, но кошкам, как и людям, так присущ инстинкт игры. И я не мыслю себя без игры, игра, цветами радуги раскрашивает нашу серую жизнь. Мне стоило труда прогнать ее обратно в кусты, она не хотела со мной расставаться, да и я с ней, тоже.
Кошки сразу отличают меня от остальных людей. Они знают, что я их люблю, и между нами незамедлительно устанавливаются доверительные отношения. Меня связывают с ними родственные узы. Это началось еще в детстве, к тому времени я был лично знаком со многими животными, но кошки были самыми отзывчивыми из всех, и я это ценил. Я не мог пройти мимо любой кошки, чтобы ее ни погладить, взять на руки или хотя бы заговорить: «Ну, здравствуй, кот! Ты чего здесь сидишь? Что ты тут из себя воображаешь?.. Как тебя зовут? Давай лапу, будем знакомиться».
