Текст книги "Лицеисты"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Меня поражает ваше безошибочное чутье, – весело сказал Рогович. – Однако в мыслях моих не было ничего похожего, о чем вы говорите. Я высказываю свою боль, свое возмущение неумелыми действиями правительства. И только.

– Да, да, – рассеянно отозвался Грязнов.

«Милостивый государь!

Наше распоряжение встречено отдельными рабочими крайне неодобрительно. Нашлись гуляки, которые осмеливаются указывать, что работа сразу по девять часов будет им тяжела и лучше оставить старую разбивку смен – заработку и доработку (по четыре с половиной часа каждую!).

Особенно недовольны денные рабочие, для которых установлен десятичасовой день. Они собираются толпами, кричат, не понимая того сами, что требуют. Они хотят сокращения рабочего дня еще на три с половиной часа в неделю, устроить кассу взаимопомощи и иметь выборного старосту в каждом отделе, который стал бы защищать их права перед администрацией. До чего додумаются дальше – неизвестно.

Мною объявлено, что если рабочие недовольны новым расписанием, то, идя навстречу их пожеланиям, администрация отменит его. Сообщение это отрезвило горячие головы, и теперь пожилые рабочие сами останавливают смутьянов.

Кроме сего, сообщаю, что ткачи намерены судиться с администрацией за якобы долголетний обмер – они обнаружили, что выработанные куски миткаля имеют не шестьдесят аршин, как указывается в расценочной табели, а на два и четыре аршина больше. Действия ткачей рассчитаны на явный скандал, дабы вызвать к себе сочувствие всего города. На фабрике идет сбор денег, нужных для ведения судебного процесса. Поговаривают, что вести их дело будут студенты юридического лицея. Мною кое-что предпринято, и, надеюсь, их притязания признают необоснованными.

Мне и раньше приходилось указывать на бездействие местных полицейских чинов. В слободке открыто говорят о вооруженной рабочей дружине, которая собирается для обучения в сосняке за Новой деревней и у Сороковского ручья. Третьего дня, гуляя в парке, я сам слышал сильный взрыв и немало дивился, что бы это могло значить. После доверенные лица сообщили, что дружинники испытывали бомбу, которых у них имеется несколько штук. На мое категорическое заявление полицейское управление ответило, что о рабочей дружине известно и принимаются меры к тому, чтобы разоружить ее. Будем надеяться, что так оно и станет.

До сего дня фабрика работает с большими перебоями, хотя готовый товар отправляется в Ваш адрес каждодневно. Крайне желательно Ваше присутствие, чтобы окончательно уяснить, на какие из пунктов требования можно согласиться. Остаюсь преданный Вам А. Грязнов».

Глава пятая

1

Над городом плыл тягучий колокольный звон – в церквах звали к заутрене. Сквозь темь ночи пробивался неторопливый зимний рассвет. Сторожа собирались вместе, говорили о том, о сем. «Нынче, вроде, не кричали». – «Какое не кричали – было». Вздыхали (больше для порядку – ко всему уж привыкли в последнее время) и шли по домам. На улицах появлялись первые прохожие.

Наступал воскресный, похожий на сотни других день. Куда пойти, чем заняться? Вспомнишь, что было раньше: с утра ехали и шли к Которосли, смотрели, как сшибаются на льду городские парни с фабричными; в полдень у Романовской заставы на большом расчищенном от снега поле, глядишь, объявлены скачки; вечером под руку с женой можно погулять у «Столбов» – ресторана возле Ильинской площади. Есть еще театр – первый на Руси, когда-то известный тем, что все лучшие актеры считали своим долгом хотя бы раз сыграть на его подмостках. Туда, сюда – вот и прошел день.

Нынче затаился город: ни кулачных боев, ни скачек, не хочется идти и к «Столбам». На улицах то и дело стрельба. Бродят толпами дюжие молодчики из черной сотни, бьют стекла в лавках, задирают прохожих. Полицейских, которые останавливали бы их, днем с огнем не сыщешь, попрятались по домам, затаились.

Теперь устанавливать порядок прибыли казаки. Устанавливать-то порядок прибыли, а сами его блюсти не могут: то кого-либо побьют, то ни за что обругают, в трамвае кондуктор билет с них не спрашивай – выкинут за ошорок на полном ходу… Куда пойдешь, если кругом бесчинства!

Иной обыватель сидит дома, томится, а потом перекликнется с соседом, заявится к нему. Пьет до одури, спорит до хрипоты. Вечером, кутаясь в одеяло, долго не может уснуть: «Охо-хо, жизнь наша преходящая!..» Вдруг привстанет на локте, спросит в темноту:

– А чего надо? Работа есть, крыша над головой есть… Отчего бунтуете?

Ждет обыватель не дождется, когда дотопчет последние лапти бурный и суматошный 1905 год. Авось в новом году все успокоится, все придет в норму.

На площади возле часовенки оглядывался по сторонам человек. Он только что вышел из трамвая и сейчас будто не знал, куда идти. Был он чуть выше среднего роста, черные усы, нос удлинен и на нем пенсне, цепочка от которого уходила в нагрудный карман. Пальто не новое, но доброго сукна, шапка пыжиковая разлохматилась на голове, словно бы приплюснула ее. Человек не здешний, сразу видно.

Егор Дерин и Артем Крутов стояли поодаль, не спускали глаз с незнакомца. Вот он остановил женщину, проходившую мимо, спросил что-то. Она указала на красное здание – фабричное училище, и он крупно зашагал к нему.

Парни пересекли дорогу, встали на пути. Егор спросил строго:

– Вы кого ищете?

– Училище, – ответил незнакомец и хотел обойти их.

– Да училище рядом, – сказал Егор, задерживая незнакомца плечом. – Кого там надо?

Тот отступил, пожал плечами и, помедлив, сам спросил:

– А вы кто такие?

– Мы-то? – вяло переспросил Егор. – Мы здешние, сторонские.

– А-а! – сказал незнакомец. Около училища толпится народ, а здесь на площади пусто, пройдет разве кто по своим делам, и опять никого нет. А как-то надо отвязаться от парней. – Вот что, – сказал с напором. – Проведите меня в стачечный комитет.

Парни сразу взъерошились. Опять Егор спросил:

– Зачем?

– Надо, – уже смелее сказал незнакомец.

Теперь Егор проговорил протяжно:

– А-а! – и добавил с угрозой: – Не спеши, коза, все волки твои будут. – Приблизил губы почти к уху незнакомца, посоветовал: – Шпик, тогда кланяйся своим. Вот трамвай, как раз отходить будет. Топай.

На площади появился хромой Геша. Пошатываясь, орал самозабвенно:

 
Уж как наши-то отцы
Ох и были молодцы…
 

Егор повернулся, ожесточенно погрозил Геше кулаком. Тот понимающе закивал, развел руки – больше ша, не будет. Но, отошедши подальше, снова гаркнул:

 
Нищета да голодовка —
Вот и вышла забастовка…
 

– Неужели похож на шпика? – спросил незнакомец. Он уже совсем успокоился, повеселел. Снял пенсне и начал протирать стекла белоснежным платком. Без пенсне лицо его стало не таким загадочным. Егор сказал:

– Отведи его, Артем. Передай с рук на руки.

Незнакомец оглядел Артема: в короткой куртке на вате, в сапогах, лицо скуластое, доверчивое, совсем еще мальчик. Сказал, когда отошли от Егора:

– Раз вы дружинники, так хотя бы бантики прицепили. В городе черносотенцев полно. Сначала подумал: и здесь на них нарвался.

– Идите, не разговаривайте, – грубовато посоветовал Артем.

– О, у вас тут строго, – не унимался незнакомец.

В училище в большом зале, уставленном скамейками, полно фабричных, спорят, чего-то ждут. Узким проходом Артем провел незнакомца через весь зал на сцену, наполовину закрытую занавесом. В углу сцены за длинным столом сидели члены стачечного комитета – представители отделов – всего человек десять. Перед ними на скамейке женщина лет тридцати, зябко куталась в теплый полушалок.

Появление Артема с незнакомым человеком отвлекло их, все вопросительно смотрели на вошедших.

– Вот, – сказал Артем, обращаясь к отцу, – Федор сидел с краю стола, – ищет стачечный комитет.

Незнакомец представился:

– Емельянов. От городского комитета.

– Садитесь, товарищ, – кивнул Федор. Мельком окинул фигуру Емельянова, подумал с досадой: «Просил ведь прислать оратора попроще, так нет, выискали… Стекляшки на носу… Поневоле вспомнишь Мироныча». – О чем будете рассказывать?

– Могу о девятом января – очевидец, могу о русско-японской войне, о сущности каждой партии, – непринужденно стал перечислять Емельянов.

– Много вы можете, – не без иронии заметил Федор. – Что ж, послушаем, но придется обождать: митинговать начнем позднее.

Он сразу же забыл об Емельянове. Повернулся к женщине, которая нервно теребила концы полушалка, отводила в сторону лицо.

– Так ты говоришь, что евреи выкрали у тебя двоих малолетних детей, убили и закопали в подвале, где ты их и нашла. Так, гражданка Стетухина?

– Точно так, – закивала женщина.

– Когда же это было?

– На днях, на днях, батюшка. – Закрыла лицо руками, заголосила: – Кровинушки вы мои несчастные, за что мне, господи, такое наказание-е…

– Не вой, – оборвал ее Федор, – говори, зачем мутишь народ?

– Ой ли! – воскликнула Стетухина. – Да разве я вру! Все истинно так, как сказала. В подвале…

– Ладно, слышали, – оборвал ее Федор. – Ты что на это скажешь, Марфа?

Из-за стола поднялась Марфуша Оладейннкова. Старенькая бархатная жакетка расстегнута, платок спущен на плечи, лицо разрумянилось от волнения.

– Соседки твои, – сказала, обращаясь к женщине, – Анна Борноволокова и Катерина Вязникова в один голос заявили, что детей у тебя нет и не было.

– Объясни, зачем распускаешь эти слухи? – продолжал спрашивать Федор.

Стетухина приложила руки к груди, сказала покаянно:

– Прости, батюшка, грех попутал. Сон мне такой приснился. Будто у меня детишки малые, уж так их нежила… Пропали потом они… Рассказала одному, другому, и пошло кругом.

Федор оглядел сидящих за столом.

– Что с ней будем делать?

– Выпороть перед всем народом, вдругорядь подумает, как болтовней заниматься, – предложил Дерин.

Стетухина посмотрела на него с испугом – поверила, что так и сделают. Приготовилась завыть.

– А не научил ли кто тебя? – высказал догадку Федор. – Затем, чтобы озлить людей, на погромы толкнуть, на хулиганство. А тут войска… Ну-ка, ответь нам.

Стетухина съежилась, спрятала лицо в полушалок.

– Отвечай, если спрашивают, – поторопил Федор.

– Научили, родимый. Чтоб ему пусто было! Попузнев научил, городовой, что на базаре в будке стоит. Рубль дал и обещал заступаться…

Комитетчики заволновались, послышались возгласы:

– Выгнать из слободки Попузнева. Чтоб духу не было.

– Пусть сама перед народом повинится.

– Вот так, – тоном приказа сказал Федор, выслушав мнение членов комитета. – Сейчас соберутся рабочие, все им и расскажешь. Без утайки!

– Расскажу, батюшка, все расскажу, – затараторила женщина, обрадованная тем, что хоть больше никакого наказания не предвидится.

Она ушла, комитетчики полезли в карманы за табаком. Им предстояло разобрать еще несколько неотложных дел. Пока решили отдохнуть.

Емельянов прислушивался к их разговору с любопытством! Воспользовавшись перерывом, сообщил Федору:

– Селиверстов просил кланяться…

– Да? – Федор улыбнулся, глаза заблестели. – Где он сейчас?

– Я два дня как из Москвы. Там и встречались.

– Придется увидеть – передавай ему и от нас. Может, приедет когда, так будем рады. С Миронычем у нас плохо…

– Он не успел договорить – на сцену ворвалась злая, встрепанная Марья Паутова. Дико крикнула:

– Вот они! Заседают, а тут жрать нечего. – Подступилась к Федору, того гляди вцепится ногтями в лицо. Федор невольно отпрянул.

– Что с тобой? Ошалела?

– Это ты ошалел! Давай денег!

– Каких денег? – удивился он.

– Каких! Из-за вас не работаем. Детишки с голоду пухнут. Ты тут главный, ты и виноват…

– Не шуми, – попытался остановить ее Федор. – Многосемейным помогать будем из стачечного фонда. Тебе обязательно выделим. Подожди немного, нет денег пока.

– Какое мне дело, – заплакала женщина. – Чем-то кормить их надо. За подол тянут… В лабаз придешь – в долг не дают. Скоро ли все это кончится?

Федор поднялся, обнял женщину за плечи, стал успокаивать.

– Всем не сладко, понимаю. Сегодня пойдем к владельцу, будем требовать.

Потом повернулся к Алексею Подосенову, сидевшему с другого края стола:

– После перекурим. Приглашай да пора в контору.

Подосенов отправился в зал. Вернулся он с тремя мужиками, боязливо ступавшими следом. Это были владельцы трактиров, которые располагались в слободке.

– Гражданин Ивлев, гражданин Постнов и гражданин Осинин, – сурово обратился к ним Федор. – Несмотря на предупреждение, вы продолжаете торговать водкой. Стачечный комитет решил на первый раз оштрафовать вас. А если еще узнаем, запечатаем ваши заведения.

– Господин стачечный председатель, – сказал мужик с окладистой черной бородой – Ивлев. – Как же без водки-то? Требует посетитель. – И смиренно развел руки: дескать, рады бы, да вынуждены.

– Пока будете без водки, – непреклонно заявил Федор. – Нарушать нам порядок, дисциплину не позволим. Внесите в стачечный фонд штраф по пятнадцати рублей. И думаем, больше с вами не придется говорить об этом.

Мужики закланялись – еще легко обошлось, могло быть и хуже, – направились к Подосенову. Тот принял от каждого деньги. Мусоля карандаш, стал писать расписки: «Деньги за нарушение порядка от гражданина… принял в сумме пятнадцати рублей».

Федор, Марфуша и Василий Дерин отправились в контору. Другие остались, – в зале было полно рабочих, пора открывать митинг.

2

– Так говорите, добился Рогович отставки. Я-то думал, для правительственных чиновников совесть – обуза, от которой они спешат избавиться. Как бы вы ни считали, а его поступок тронул меня. Не перевелись еще на Руси смелые люди.

Карзинкин шуршал газетой, покачивал головой, просматривая городскую хронику, за разговором пытался отвлечься от тяжелого ожидания.

Грязнов стоял у окна; заледенелое с улицы, оно пропускало мутный свет. В конторе было тихо, непривычно без монотонного гула фабричных машин.

– Не веселые сообщения, дорогой Алексей Флегонтович, – продолжал устало Карзинкин, откладывая газету. – Психозом охвачены не только наши рабочие.

– Вчера сообщили: встала гаврилов-ямская фабрика, вот-вот остановится сакинская, что вблизи Карабихи… Сейчас выгоднее пойти на затраты. Придет такая пора – установим прежние расценки.

– Я всецело доверяюсь вашему опыту, Алексей Флегонтович. И даже такой разор, как десять процентов надбавки, меня уж не пугает.

– Было время, они об этой милости и мечтать не смели, – задумчиво произнес Грязнов.

Он открыл форточку, подставил грудь морозному воздуху, клубами рвавшемуся с улицы. Сказал с наслаждением:

– Хорошо!

– А вы измаялись в заботах, – сочувственно заметил Карзинкин, вглядываясь в посеревшее, с темными впадинами у глаз лицо директора. – Вот кончим мы полюбовно с рабочими и поезжайте куда-нибудь, встряхнитесь. Супруга рада будет. Как ее здоровье?

Взгляд Грязнова смягчился. Захлопнул форточку, расслабленно подошел к столу, стоял, любовно поглаживая серебряный колокольчик для вызова.

– Ждем наследника, – сказал улыбаясь.

– Рад за вас и хочу быть крестным, если позволите.

– О, для нас это большая честь!

Ждали депутатов от рабочих. Они были с утра, и им было заявлено, на какие уступки может пойти владелец фабрики. Карзинкин прикладывал руку к сердцу, вспоминал, как много добра делается для рабочих. Депутаты молча выслушали и сказали, что хотят посоветоваться с миром, что как только договорятся, придут в контору. Вот и сидели, томясь ожиданием, успокаивали себя беседой.

– Да, совсем забыл, – всколыхнулся Карзинкин. – Я получил письмо табельщика Егорычева. Обижен он на вас.

– Ничего не мог сделать. Нехорошо вышло, но спорить с разъяренными женщинами было небезопасно.

– У него большая семья?

– Кажется, трое детей.

– Да, нехорошо. Вы хоть квартиру за ним оставили?

– В квартире живет.

– Можно было перевести его хотя бы в ткацкий корпус.

– Не настаивайте, – возразил Грязнов. – Сейчас невозможно.

– Верю. – Карзинкин вдруг усмехнулся, повеселел. – Значит, манифест принят восторженно, на улицах идет стрельба. Так, кажется, ответил на запрос правительства Рогович?

– Представляете, что делалось в те дни – показываться на улицах было опасно. На Духовской студенты лицея столкнулись с черной сотней. Бились без пощады. Главаря лицеистов затоптали почти до смерти, известный будто бы социал-демократ. Полиция спохватилась, когда уже страсти разгорелись вовсю. Теперь этого главаря, которого сумели вырвать и увезти, ищут и найти не могут. После этой драки лицеисты открыто объявили в газете, что для собственной охраны создали отряд вооруженных дружинников. Что-то еще будет…

– Страсти вы рассказываете, Алексей Флегонтович, – поежившись, сказал Карзинкин. – У меня на этот счет более радужные мысли. Пошумят, покричат и успокоятся. Давайте-ка про что-нибудь веселенькое. Что Вахрамеев? Слух шел, будто проиграл кому-то на скачках, после скандалил.

– Было, было, – подтвердил Грязнов. Отвлекаясь от мрачных мыслей, стал, смеясь, рассказывать: – Теперь скачки забросил. Выписал из-за границы автомобиль и опять первым стал – ни у кого в городе нет подобной штуки. Гоняется на нем за прохожими, ужас наводит.

– Жаль его скакуна. Хорош был.

– Чучело до сих пор красуется во дворе завода…

За дверью послышался топот ног. Заглянул Лихачев и спросил:

– Пришли. Можно впустить?

– Приглашайте, – кивнул ему Грязнов.

Вошли Крутов, Дерин, Марфуша.

– Рассаживайтесь, господа, – добродушно предложил Грязнов. – Сообщайте, о чем договорились.

Пока подвигали стулья, садились, Карзинкин оглядывал вошедших. С особым любопытством наблюдал за Марфушей. Чувствовалось, что она робела и старалась скрыть свое состояние – лоб хмурит, смотрит строго.

Подумал неприязненно: «Женщин втягивают в мужские дела».

– Согласны вы на уступки, объявленные владельцем фабрики? – спросил Грязнов.

Смотрел он на Крутова, и Федор ответил:

– Рабочие решили бастовать, пока не будут удовлетворены основные пункты петиции.

Грязнов жестко усмехнулся:

– Некоторое время назад, когда по милости владельца был сокращен рабочий день, помнится, вы что-то говорили о благодарности – рабочие-де спасибо скажут. Сейчас вас не устраивает десятипроцентная прибавка к зарплате. Чем это объяснить? Аппетит разгорелся?

– А как же, Алексей Флегонтович! – охотно подтвердил Федор. – Точно изволили подметить. Полумер нам не надо. Сил хватает на большее.

Грязнов повел взглядом на Карзинкина. Тот сидел, полуприкрыв глаза, с внешним безразличием на лице.

– Вы неглупый человек, Федор, то и дело напоминаю вам (Федор рассерженно приподнялся, поклонился картинно). Я не шучу. – И уже распаляясь гневом: – Какие могут быть шутки!.. Вы никак не можете понять: кто допустит, чтобы в управление фабрикой вмешивались люди, не имеющие на то оснований? Вы понимаете, что такое частная собственность? Если у вас есть сапоги, вы их и топчете…

– Понимаю. Поймите и вы, как неловко происходит. Господин Карзинкин, – Федор кивнул в сторону владельца фабрики и снова впился в сумрачное лицо Грязнова, смотрел пронзительно, с глубокой ненавистью, – господин Карзинкин в свое время приобрел фабрику, сделал затраты. Рабочие помогли ему вернуть эти затраты с большими процентами. Почему у Карзинкина чем дальше, тем больше получается выигрыша, а у рабочих были гроши – гроши и должны оставаться? Это, по-вашему, справедливо? Рабочие своим трудом откупили фабрику у владельца. Она стала их собственностью.

Карзинкин грузно поднялся, высокомерно посмотрел на рабочих.

– Последнее слово, – отчеканил он громко. – Десять процентов надбавки или фабрика будет закрыта и все рабочие получат расчет. Закроется и продовольственный лабаз… с сегодняшнего дня.

Депутаты переглянулись. Еле заметным кивком Василий Дерин подбодрил Федора.

– Рабочие хотят жить по-человечески, – сказал Федор. – Они уполномочили нас заявить об этом…

– Вы же умрете голодной смертью, если будете упрямо стоять на своем, – вмешался Грязнов, все еще никак не веря, что рабочие станут продолжать забастовку, по-прежнему станут митинговать в фабричном училище. «Что они еще выдумают на этих митингах, уму непостижимо!»

– …Рабочие не позволят провести на фабрике расчет, – твердо продолжал Федор. – Они не позволят закрыть продовольственный лабаз. – Сделал паузу, чтобы лучше уяснили все значение этих слов и добавил: – Кроме того, рабочие требуют вовремя выдать зарплату за дни забастовки и перечислить в фонд стачечного комитета штрафные деньги, которых, по нашему сведению, насчитывается шестьдесят тысяч рублей.

– Этого никогда не будет, – заявил Карзинкин. – Можете передать им.

Вернулись в училище, где шел митинг и где их ждали. На трибуне стоял Емельянов. Длинный стол, за которым сидели члены стачечного комитета, был придвинут к краю сцены. У Федора лицо вытянулось от удивления, когда он увидел за столом вместе со всеми попа Предтеченской церкви Павла Успенского. «Этот еще как затесался сюда!»

Поп был грузный, выпирающее брюшко заставляло его сидеть прямо, даже чуть откинувшись назад. Холеная пегая борода распущена по груди, лицо скорбное.

Успенский появился в училище незаметно, встал сзади за колонной, слушал. Первые увидели его женщины, пригласили пройти вперед и присесть. Он пошел по проходу – люди почтительно расступались. Ему освободили место в первом ряду, и он мог бы сесть, но не остановился, поднялся по короткой лесенке на сцену. Алексей Подосенов встал на его пути, спросил недружелюбно:

– Случаем, батюшка, не запамятовал? Здесь митинг.

– Вот и иду на митинг, – уверенно отвечал Успенский. – Сыны мои! – громовым голосом возвестил он. – Смирите гордыню, ибо нет добра от упрямства…

Подосенов растерянно оглянулся на Емельянова. Тот махнул рукой – пускай себе говорит.

– Зачем вы детей своих истязаете? Женам зачем забот добавили? – вопрошал Успенский. – Ищите прежде царствия божия и правды его, и все приложится вам…

– Старая песня! – озорно выкрикнул из зала безусый мальчишка с косой светлой челкой на прыщеватом лбу. На него тут же зашикали, и ему пришлось поспешно спрятаться за спины своих дружков. Но после его выкрика в разных местах послышались возгласы, возникли споры.

Прислушиваясь к гулу, Успенский, видимо, понял, что в самом деле поет не ту песню, не о том сейчас надо говорить собравшимся здесь людям. Угрозы и заклинания только еще больше ожесточат их.

– Выслушайте, сыны мои! Всякая забастовка в настоящее время есть грех перед богом, царем, обществом и всем миром, – мягко начал увещевать он. – Государь призывает всех дружно помочь ему в переустройстве страны. Отсюда, бастовать – значит препятствовать правительству, его работе на общую пользу. Да, это так, фабричный труд низвел миллионы людей на степень простых рук, – опять выкрикнул он. – Предстоит их вывести из состояния простых орудий на степень и высоту человека. Того требует право и справедливость. Государь это заметил и вмешался. Уже в ближайшем будущем мы увидим плоды его устремлений. Но, сыны мои, не надо думать, что будут удовлетворены все желания социалистов… Никогда такого не станет, чтобы все люди были равны. Посмотрите в поле: каждая травка, каждая былинка разная… Все в руках божьих!..

– Постой-ка, святой отец! – вмешался Емельянов. Он внимательно прислушивался к словам Успенского и теперь решил, что пора возразить ему. Встал рядом, настойчиво отжал попа к краю трибуны. – Как же так, – сказал он. – У меня вот был знакомый садовник, так он к любому деревцу относился заботливо. Каждой яблоньке в его саду было хорошо. Все они у него были ровные, кудрявые. А в нашем саду – государстве что-то по-другому…

Емельянов стал рассказывать, что правительство, напуганное широким движением рабочих, вынуждено сейчас идти на некоторые уступки. Но было бы напрасно ждать от него коренных реформ. Уничтожить зависимость одного человека от другого можно только тогда, когда все орудия производства станут народным достоянием.

Говорил он горячо и слушали его внимательно. Успенский неодобрительно покачивал головой и по всему видно было, что не хотел сдаваться. Дожидаясь, когда Емельянов закончит речь, он подсел к столу.

Депутаты стали пробираться вперед. Люди молча теснились, давали им дорогу. В глазах многих немой вопрос и надежда.

Емельянов отступил от трибуны, освобождая место Федору. Тот оглядел притихший зал, с горькой усмешкой сообщил:

– Встретили нас вежливо, усадили. Выслушали, не перебивая…

Настороженный гул прокатился по рядам. Федору пришлось переждать, когда волнение утихнет.

– А удовлетворить наши требования Карзинкин не захотел, – уже громче продолжал он. – Уперся как и утром: десять процентов надбавки и все. Если с завтрашнего дня не встанем на работу, пригрозил полным расчетом. И еще объявил, что закроет лабаз…

– Не выйдет! Ишь чего захотел!

– Голодом морить собирается, аспид хищный! Не дадим!

– Все равно ничего не добьемся!

– Согласиться! И то ладно, хоть прибавку дает.

– Требовать!

– Стоять на своем!

Крики неслись со всех сторон. Федор прислушивался, приглядывался к распаленным злостью лицам. В общем гаме трудно было разобрать, куда склоняется большинство.

К трибуне сквозь толпу лез мастеровой – жесткая, задорно вздернутая бородка, волосы взлохмачены, размахивает рукой, в которой держит смятую, видавшую виды шапку, – Арсений Поляков из ткацкой фабрики.

Вскочил на сцену, крикнул:

– Чего мы добьемся? – И сам ответил: – Ничего нам не добиться, потому что многого захотели. Владелец дал прибавку и хватит, спасибо ему…

– Достойно поощрения! – оживляясь, сказал Успенский, поднялся, порываясь к трибуне. Емельянов положил руку ему на плечо, остановил:

– Сидите, батюшка, вы свое сказали.

– Завтра я пойду на работу, слушаться никого не буду, – продолжал кричать Поляков.

– Тащись! Подлизала и есть, правильно говорят.

– Все пойдем!

– Ha-ко, выкуси!

Поляков спрыгнул со сцены, смешался с толпой. В зале творилось что-то невообразимое: люди толкались, яростно кричали, никто никого не слушал,

– Долой!

– Тише вы, дьяволы! – приподнявшись за столом, загремел Василий Дерин. Его громовой голос перекрыл шум. В разных местах послышались вразумляющие возгласы:

– Помолчите! Давайте слушать!

– Говори, Крутов, что будем делать!

– Нечего говорить: бастовать и все тут!

– Бастовать!

Федор терпеливо ждал. Пока люди не выговорятся, трудно прийти к чему-либо определенному. Взгляд упал на Емельянова, сидевшего с краю стола, рядом с Успенским. Кажется, его нисколько не волновало то, что происходило в зале. Тер носовым платком стеклышки очков и будто даже улыбался. Федор снова пожалел, что нет рядом Мироныча: тот сумел бы привлечь внимание и сказать, что нужно.

– Угомонились? – насмешливо бросил он в зал, заметив, что шум стал стихать. – Ну тогда в самый раз…

– Начинай, Крутов, нас не переждешь.

– Спрашивали, что будем делать, чем ответим на угрозу Карзинкина? Я предлагаю обратиться к служащим, призвать их к забастовке. Чтобы они отказались делать расчет…

– Ого! Так они и послушают.

– Попробуем, – спокойно ответил Федор. – Предлагаю также выставить охрану в лабаз, не разрешать Карзинкину закрыть его. Так?

– Только так!

– Правильно!

– Когда Карзинкин почувствует, что мы готовы бороться до конца, он вынужден будет согласиться с нашими требованиями… Можно и по-другому, как предлагал здесь Арсений Поляков, – выйти завтра на работу. Решайте.

– Нечего решать! Не сдаваться!

– Нашли кого слушать – подлизалу Полякова.

– Стоять до конца!

– Стоять!

– Черт с вами, стойте, а я сяду – устал.

Это сказал находившийся на проходе между скамейками пожилой рабочий с иссеченным морщинами лицом. Его шутливые слова приняли смехом, напряжение в зале сразу спало. Улыбался и Федор, глядя, как заботливо усаживают рабочего на переполненную скамейку, дружески толкают в бок, похлопывают по спине.

Приступили к выбору продовольственной комиссии, которая следила бы за работой лабаза. Старшим поставили Маркела Калинина. Маркела вызвали на сцену. Он поднялся, поклонился на четыре стороны, поблагодарил за доверие. Потом составили письмо к служащим фабрики. Пока занимались этим, Емельянов писал обращение «Ко всем гражданам города». Он же и зачитал его:

«Мы устроили забастовку с целью улучшения своего экономического и правового положения. Наша забастовка протекает вполне мирно. Мы распорядились закрыть винные лавки, сами наблюдаем за порядком.

Но враги наши распространяют нелепые слухи, будто мы желаем устроить погром. Цель наших врагов унизить нас в глазах сограждан.

Эти слухи нас глубоко возмущают. Открыто заявляем: мы не только не будем участвовать в погромах, но всеми зависящими от нас средствами постараемся их предотвращать.

Всех хулиганов, выдающих себя за рабочих нашей фабрики, просим доставлять нашим депутатам».

– Принимаем? – спросил Федор.

– Голосуй! Принимаем! – послышались дружные голоса.

Успенский все еще сидел за столом и приглядывался со вниманием. Федор недружелюбно косился на него, ждал, когда поп почувствует неудобство и сам уйдет. Не тут-то было – так и пробыл до конца.

Емельянов подмигнул членам стачечного комитета, сказал весело:

– Быть батюшке изгнанным из прихода.

Сверкнули выцветшие с мутной поволокой глаза. Успенский спросил:

– За что сие, сын мой?

– За участие в работе стачечного комитета. Отвертеться не удастся, люди видели, подтвердят.

– Так я с умыслом здесь, с умыслом, – сказал Успенский.

Расходились – уже было темно. Сильный ветер гнал снежную крупку, сек лицо. Тяжелое небо висело низко, без звезд.

Федор расстался с Емельяновым на остановке трамвая – завтра он снова обещался быть в училище. Хотя и было поздно, Федор не пошел домой – решил побывать у Вари и заодно узнать о здоровье Мироныча.

Шагая к больнице, он вдруг почувствовал, что кто-то неотступно наблюдает за ним. Остановился и явственно услышал сзади шарканье ног. Федор решил подождать неизвестного преследователя, помедлил, покуривая. Тот остановился неподалеку и тоже будто закуривал. Несколько обеспокоенный, Федор быстро прошел до перекрестка и прижался к стене дома. Неизвестный пробежал, не заметив его. Закрутился на месте, повернул назад, видимо, был страшно раздосадован. Теперь Федор без труда узнал в нем Ваську Работнова. Вышел, спросил недружелюбно:

– Чего по пятам ходишь?

Васька конфузливо смотрел в глаза и молчал.

– Кого спрашиваю? – прикрикнул Федор.

– Велели мне, – наконец выдавил парень. – Тебя охранять.

– Родион, что ли?

Васька утвердительно кивнул.

– Иди спать. Родиону завтра нахлобучку дам.

Васька выслушал и не изъявил никакого желания идти спать.

Федор надвинул ему на глаза шапку, легонько подтолкнул. Парень как будто смутился, направился в сторону каморок. Но когда Федор поднимался на крыльцо дома, где жила Варя, и оглянулся, поодаль опять маячила фигура человека. Упрямства у Васьки хватало.

В тот раз на Духовской улице дело происходило так. Лицеисты шли с флагами навстречу карзинкинцам. Путь им перегородила толпа лавочников, мясников, приказчиков с Мытного рынка. Они несли иконы, портрет царя. Из толпы кричали: «Нам не надо свободы! Встанем грудью за батюшку царя». Лицеисты остановились. Стояли и черносотенцы.