Текст книги "Лицеисты"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Директор Большой мануфактуры Алексей Флегонтович Грязнов такого разрешения не имел, потому выбрался из пролетки на углу улицы, возле парка, примыкающего к дому губернатора.

Постукивая тростью по булыжнику, шел неторопливо. На душе было спокойно и легко. Губернатор ознакомился с его проектом, пригласил для беседы. Правда, предложено явиться точно к двум часам, как будто прием официальный. Но Алексей Флегонтович понимал – у начальника губернии день заполнен до отказа, он назвал часы, в которые им не помешают.

Внизу, сквозь ветви могучих лип, росших по крутому береговому склону, проглядывала Волга, темная от волн. Порывистый ветер гнал по набережной мусор, вихрил пыль.

У парадной двери Грязнова встретил старик швейцар, принял шляпу, трость. Пока Алексей Флегонтович оглядывал себя, причёсывал жесткие волосы, с широкой каменной лестницы, устланной яркой ковровой дорожкой, спустился чиновник. Учтиво провел в большой зал с венецианскими зеркалами в простенках, попросил обождать. Грязнов сел на диван, стоявший возле камина, украшенного чудо-птицами синими, высокого, под потолок.

Ровно в два раскрылась тяжелая дверь с резными украшениями, вошел Рогович.

– Дорогой Алексей Флегонтович! – радостно провозгласил он, стремительно приближаясь и протягивая руки. – Рад вас видеть.

Сел рядом в кресло, поглядывал с азиатской хитростью. Глубоко запрятанные под лоб карие глаза брызжут весельем, полные губы раскрыты в улыбке.

– Боюсь, мое появление в ущерб делам многотрудным, – сказал Грязнов первое, что пришло на ум.

– Полноте, – махнув рукой, возразил Рогович, – изо дня в день скучные обязанности, за бумагами людей не вижу. – Мрачная тень вдруг легла на лицо. – Сдается, Алексей Флегонтович, Россия начинает сходить с ума. Правительственные указания читать горько. О чем думают? Из уездов каждый день куча жалоб, сообщений. Начитаешься разного вздору, голова идет кругом. Спасибо вам, что хоть на какое-то время освободили от мелких забот… Вы объявили фабричным о своем желании сократить им рабочий день?

Грязнов сказал осторожно:

– Я не мог этого сделать, не получив вашего согласия. Хотя о том, что такой проект готовится, кое-кому известно.

Губернатор прищурил брызжущие весельем глаза, сообщил:

– Против вас, Алексей Флегонтович, все местные заводчики.

– Живут, ничего не замечая, или не хотят ничего замечать, – после некоторого молчания сухо обронил Грязнов. – Главная цель моего проекта предупредить надвигающуюся, не в пример другим годам, забастовку. Если мы не хотим, чтобы рабочие сами установили восемь часов, надо решать заранее…

Вся веселость слетела с лица Роговича, рассматривал ногти на руке, хмурился.

– Весьма интересно, – заметил он. – Записка говорит о большом вашем уме и добром сердце. Не зная вас, я бы подумал, что она составлена теми, кто нынче зовет народ на улицы. Смело, решительно… Однако заводчики очень рассержены. Вахрамеев, владелец свинцово-белильного завода, похвалялся в «Столбах» побить вас, если не откажетесь от своей затеи. Их не столько пугают убытки, сколько последствия этого послабления. В нынешней сумятице нужней твердость.

Грязнов темно, из-под опущенных бровей взглянул на губернатора.

– Должен ли я думать, что вы решительно восстаете против моего предложения?

– Ни в коем случае, – поспешил успокоить его Рогович. – Очевидно, вы правы, дорогой мой, как всегда правы… Карзинкин уже дал согласие?

– Его смущают первоначальные убытки. Он не учитывает скрытых выгод, которые дает мой проект. Должно быть ясно, что если рабочий лучше отдохнет, больше и сделает. Пройдет месяц-два и выработка станет выше, чем нынче. Я направил ему подробное письмо, которое убедит его. Надо учитывать еще и то, что я предлагаю сократить число праздных дней в году.

– Да, да, – рассеянно подхватил Рогович. – Любопытно, что на это скажут духовные лица?

Грязнов поскучнел, ждал, когда можно раскланяться. Всего мог ожидать, когда шел сюда, но только не полного отказа.

В один из своих приездов владелец фабрики Карзинкин пригласил Грязнова на чашку чаю. Гостей было всего – он да губернатор Рогович. Разговор шел приятный, неторопливый, хотя встреча эта – нетрудно было догадаться – носила деловой характер: часто приходится в нынешние времена обращаться за помощью к начальнику губернии. Карзинкин потому и пригласил Алексея Флегонтовича, чтобы поближе познакомить его с губернатором. Удивлялся Алексей Флегонтович тому, как запросто держит себя владелец фабрики в присутствии Роговича, еще больше уверился в могуществе своего хозяина. И то сказать, по всей России немного найдешь таких крупных фабрик, какой стала Большая мануфактура.

После Карзинкин при случае напоминал: «Не теряйте связи с Роговичем». Нет, Алексей Флегонтович не умеет ладить с чиновными людьми. Вспомнил вдруг, что губернатор даже не поблагодарил его за книгу по истории фабрики. А ведь была послана с дарственной надписью год назад.

Спорить, убеждать в своей правоте не хотелось, не было сил. Когда двадцатитысячная армия фабричных объявит забастовку, губернатор спохватится, но будет поздно. Алексей Флегонтович напомнит ему о нынешнем разговоре.

– И еще, – донесся до него голос Роговича, – есть жалоба на вас от жандармского полковника Артемьева. Вы отказываетесь принять на фабрику рекомендованных людей.

– Алексей Петрович, – гневно возразил Грязнов, – фабрика содержит штат полиции вплоть до конного урядника. Расходы на их содержание значительны. Позвольте тем и ограничиться. Ко всему, я не вижу пользы от людей, работающих негласно. Мундир городового скорей приведет в чувство смутьяна, чем переодетый шпик. Если Цыбакину так необходимы эти люди, пусть ищет их среди фабричных.

– Вы и в этом мудрее, чем остальные, – покорно согласился губернатор. – И все-таки старайтесь ладить с полицейскими чинами. Что касается проекта, вводите его по своему усмотрению, но не раньше, чем это будет необходимо. Надеюсь, предварительно поставите меня в известность.

Грязнов судорожно сцепил зубы, поспешил откланяться. Губернатор его не задерживал.

4

Ночами дули сырые ветры, хлестал дождь. Утро просвечивало хмуро, не принося радости.

Война с Японией окончилась позором. Давно ли торговали лубочными картинками, где огромный русский мужик топтал сапожищами целые японские армии. Нынче на улицах полно калек – выставляют обрубки ног, бесстыдно заголяют рубахи. Жутью веяло от солдатских рассказов.

Газеты, устав от патриотической трескотни, сообщали теперь о погромах помещичьих имений и вооруженных стычках рабочих с полицией и войсками. Тюрьмы были забиты до отказа. Трещала по швам Российская империя.

В городе бунтовали железнодорожники. Глухо роптала Большая мануфактура. Там тоже назревала забастовка.

За Новой деревней в сосновом бору собирались дружинники – обучал их стрельбе бывший солдат Фанагорийского полка Родион Журавлев, Он же ездил за оружием в Вологду – тамошние большевики выделили пять винтовок системы Винчестера, патронов, револьверов. Теперь в отряде было около ста человек, худо ли, плохо ли, но вооруженных.

Темными слякотными вечерами мелькали больничным двором тени. Подходили к деревянному одноэтажному дому. Оглядываясь, поднимались на крыльцо. В тихой квартире Вари Грязновой собирались Федор Крутов, Василий Дерин, Родион Журавлев, ткач Алексей Подосенов. Иногда появлялся крючник Афанасий Кропин, с любопытством прислушивался к жарким спорам. Варя в свободном халате, который скрадывал выпиравший живот, мягко ступала по скрипучим половицам, ставила на стол чашки для чая. На этих тайных собраниях было выработано требование: рабочий день – восемь часов, Первое мая праздновать беспрепятственно, зарплату поднять на пятнадцать процентов, создать рабочую комиссию для контроля над действием администрации.

Теперь в курилке, на лестничных площадках только и говорили: бастовать или ждать, когда владелец сам сделает прибавку? Будто обещал он в виду растущей дороговизны продуктов повысить зарплату. В ткацком отделении дошло до драки. Маркел Калинин назвал подлизалой Арсения Полякова, который получил на днях каморку в девятом корпусе. Каморки там поменьше, чем в других корпусах, но зато в каждой не две, не три – одна семья. За какие-то услуги начальству дается такое жилье.

– Нужна мне ваша комиссия, – кричал Арсений, – свою выгоду я и сам не выпущу.

– Выпустишь ли, – отвечал ему Маркел, – то-то замечаем, что стал подлизалой.

Полякова заело: накинулся на Калинина с кулаками. Тому на подмогу пришел Алексей Подосенов. Нашлись дружки и у Полякова. Драка разгорелась такая, что пришлось вызывать сторожей.

Первым встал механический отдел. Когда рабочие вышли на площадь перед Белым корпусом, из дверей конторы вдруг посыпались на улицу служащие. Круглили глаза, орали:

– Свобода! Царь даровал народу права!..

Не объяснив, какие права, лезли к рабочим целоваться, плакали от избытка благодарных чувств.

Сам Грязнов вышел на крыльцо, показал газету.

– Граждане! – выкрикнул глухо.

Удивились в толпе, притихли: не рабочая скотинка, не кто-то – граждане!

Грязнов передохнул, договорил торжественно:

– Отныне государь будет продолжать свое великое царское служение, опираясь прямо на народ. Дана свобода слова, печати, собраний. – Заблестел глазами, снова тряхнул над головой газету. – Об этом говорит опубликованный здесь манифест.

И, величественный, неприступный, ушел в контору, не подумав поинтересоваться, зачем рабочие собрались на площади.

Понеслось по фабрике слово «свобода» – звучное и малопонятное. Ошарашенно переспрашивали друг друга: «Кому свобода? Над чем свобода?» Наиболее грамотные объясняли: «Теперь, значит, всему свобода. Хочешь – иди на смену, не хочешь – спи. Никто тебе ничегошеньки не скажет, потому что свобода. Что хочу, то и ворочу».

От такого объяснения стало легче. В прядильном женщины посадили табельщика Егорычева в железный ящик из-под ровницы, приделали веревку, повезли. Ящик грохотал по лестнице, Егорычев судорожно хватался за его края, смотрел на баб остекленелым взглядом. Ящик выпихнули за ворота, кувырнули в грязь. Потом гурьбой поднялись в контору, потребовали не пускать больше Егорычева на фабрику. Грязнов не спорил, велел Лихачеву рассчитать табельщика. Свобода!

Дежурный слесарь Пономарев – мужик забитый, молчаливый – остановил паровую машину и прилег на верстак, наслаждаясь тишиной. Через пять минут в котельную примчался механик Чмутин, категорически потребовал немедленно пустить паровую машину. Слесарь заупрямился.

Механик плюнул с досады, пошел докладывать Грязнову. Рабочие в это время побросали станки и ушли с фабрики.

Никто толком не знал, что дал народу манифест. Жадно рвали из рук каждый печатный листок. И когда, на следующий день, вышла местная газета «Северный край», за мальчишками-разносчиками начали гоняться толпами. Вместе со всеми гонялись полицейские. Где успевали, брали все газеты целиком. Сначала не понимали, зачем полицейским столько газет, а когда разобрались, то-то было хохоту.

Наборщики созорничали, и в официальной телеграмме было сказано: «Вчера Его Величество скушал обедню…»

Хозяина типографии Фалька вызвали в канцелярию губернатора и в тот же день потребовали выехать для объяснения в столицу. Оттуда он возвратился через неделю – мрачный, неразговорчивый. Вскоре стало известно, что Фальк застрелился. Сей печальный случай не произвел на горожан впечатления. Внимание было приковано к более важным событиям.

5

– Всех с собой берете, али как?

– Всех, всех! Вставай, бабка, в строй. Скоро тронемся.

– Где вставать-то, родимый?

Только тут Федор внимательней глянул на старуху: спина сгорбленная, палка в руке; чтобы видеть человека, разговаривает, склонив набок голову. А туда же, в демонстранты!

– Да ты чья будешь-то, бабуся?

– А Балабониха. Слыхал, чай? Васька Балабонов сын мне, на пыльном волчке работает. Тоже где-то здесь.

– Пристраивайся… Только не дойти тебе: через весь город грязь месить будем.

– Поди-ка, доплетусь. Раньше-то хаживала.

Собирались на площади, перед окнами конторы. Не одна любопытная рожа прилипла к стеклу, с удивлением оглядывая растянувшуюся колонну фабричных. Подрагивала занавеска в окне кабинета Грязнова. Алексей Флегонтович наблюдал молчаливо, понимал, что никакое вмешательство не поможет: если надумали – пойдут. Сам объявлял с крыльца, что теперь разрешено собираться. Только и есть – велел Лихачеву связаться с канцелярией губернатора, передать: фабричные-де хотят в город на митинг.

Решили идти не по Федоровской, не по дамбе, а через плотину, полем – ближе. Развернули впереди знамя. Суетливо бегал Родион Журавлев – расставлял дружинников по всей колонне. Строго-настрого предупреждал: порядок чтобы был, дисциплина. Все дружинники были разбиты на десятки. Артем Крутов и Васька Работнов попали в десятку Егора Дерина. Ребята встали в голове колонны у знамени, которое держал ткач Подосенов.

Со стороны Широкой улицы, от каморок все еще подходили люди. А времени оставалось мало: на шесть часов в юридическом лицее был назначен митинг. Посыльный от Мироныча передал, что лицеисты встретят карзинкинцев в городе и, соединившись, пройдут вместе по улицам.

Федор велел передним трогаться; кто опоздал – догонит.

Ветрено, грязно, глинистая земля липнет к ногам. Поэтому, не успели пройти плотину, пришлось останавливаться, ждать, когда подтянется хвост колонны. Так делали несколько раз, пока добрались до заболоченных улочек вспольинского предместья. Стоявшие у калиток жители провожали фабричных с опаской – тихо идут, но кто знает, какие у них намерения.

У Сенного рынка перед выходом на мощеную Власьевскую улицу последний раз сделали остановку, обили грязь с обуви. Теперь шли тесно, прямыми рядами. Ни песен, ни разговоров, только слышалось шарканье ног да хлопало на ветру знамя. Вся проезжая часть была занята людьми – извозчикам приходилось поджиматься к тротуарам, пережидать.

Когда были у центральных бань Оловянишникова, увидели, что с Духовской улицы побежал народ. Оглядывались, что-то кричали.

Остановили одного – стучал зубами то ли от холода, то ли от испуга.

Стали расспрашивать, что там стряслось.

– Студентов бьют, – ответил коротко. – Лавочники…

Фабричные прибавили шагу. Были у перекрестка, когда с Духовской показались казаки. Горяча лошадей, перегородили путь. Подбоченясь, разглядывали демонстрантов. Рожи сытые, нахальные.

Передние остановились перед самыми мордами лошадей. Задние напирали. Подтянутый казачий офицер спросил с вызовом:

– Па-а-чему с флагом? Кто такие?

– Идем на митинг в лицей, – объяснил Федор. – Просим не мешать, освободить дорогу.

– Поворачивайте назад. Митинг распоряжением начальника губернии отменен и быть не может.

Повел лошадь прямо на Подосенова, стоявшего с флагом. Василий Дерин, оберегая знамя, взмахнул рукой, лошадь попятилась.

– Побаловать захотел, ваше благородие? – спросил Василий, сощурясь, поглядывал на офицера. – Смотри, нас много, не ошибись.

Постукивая нагайкой по голенищу сапога, офицер улыбнулся тонкими губами, с угрозой предупредил:

– На размышление даю пять минут. Не уйдете – разгоним силой.

Фабричные зароптали, дружинники стали стягиваться в передние ряды.

– Между прочим, у нас пятьсот вооруженных револьверами, – сказал Федор офицеру; нарочно прибавил для устрашения – сотни не набиралось. – Если ваши казаки вздумают применить силу, будем стрелять.

Офицер ничего не сказал, но было видно, что поубавил спеси. Обвел взглядом злые лица фабричных, попятил лошадь.

Задние все напирали, спрашивали:

– Почему не пускают? Митинг объявлен в газете.

– Говорят, запретили. Сам губернатор приказал.

А с Духовской продолжал бежать народ. Вывернулся парень в студенческой куртке – рукав у куртки наполовину оторван, – прикрывал окровавленное лицо рукой. Взглянул на казаков, на толпу демонстрантов, крикнул дико:

– Убивают… Черная сотня!..

Побежал дальше, пошатываясь, как пьяный.

Федор озабоченно поискал глазами Егора Дерина.

– Возьми ребят и попытайся проскочить. Узнаешь, что там такое.

Егор негромко свистнул, шмыгнул на глазах казаков в проулок. За ним по одному выбрались из рядов Артем Крутов, Васька Работнов, еще парни.

Офицер было направился им наперерез, но, поймав хмурые взгляды фабричных, колыхнувшихся вперед, счел за лучшее не ввязываться, осадил лошадь.

Ребята побежали на Духовскую, в конце которой темным пятном металась толпа.

Первое, что они увидели, – кучка чисто одетых людей. Они грудились на тротуаре с иконами и портретом царя, орали, свистели. Дальше мостовую заполонила разъяренная толпа. Студенты были прижаты к каменной глухой стене – отбивались ремнями, досками от забора, просто кулаками. Их было гораздо меньше, чем тех, кто нападал. Когда кого-то удавалось оторвать от своих, его швыряли в гущу толпы, сбивали с ног, топтали.

Два рослых мужика с озверелыми лицами – ноздри раздуты, глаза побелели – держали тоненькую девушку. Она рвалась из их рук, царапалась.

– Артем! – отчаянно, выкрикнула она, увидев подбегавших парней. – Спасай Мироныча!..

Это была Машенька, племянница старого аптекаря. Подбегая к ней, Артем выстрелил в воздух. Не отпуская девушки, мужики обернулись, ощерились злобно. Набежавший следом Васька Работнов ударил одного, оттолкнул. Второй, увидев нацеленное дуло револьвера, заверещал по-поросячьи, бросился во двор дома. Артем крикнул Машеньке:

– Там на Власьевской наши! Бегите!

Еще раз выстрелил. Толпа отхлынула, оставив на мостовой лежащего человека. Артем похолодел, когда увидел Машеньку, с плачем припавшую к этому человеку. Вдвоем с Егором они осторожно подняли Мироныча. Он был без сознания. На бледном лбу кровоточила глубокая ссадина.

Егор крикнул Ваське. Парень подбежал – запыхавшийся, ошалелый, без картуза – уже успели сбить. Велели ему взять Мироныча.

– Давай до наших. И пусть бегут на помощь, – распорядился Егор.

На стрельбу сбежались полицейские. Вывернула из-за угла дома извозчичья пролетка. В ней сидел пристав – багроволицый, перекрещенный ремнями.

При виде блюстителей порядка черносотенцы ободрились, снова насели на отходивших к Власьевской улице студентов.

– Главного-то отпустили! Ловите главного! – орал с тротуара мужик с иконой, указывая в сторону Васьки, который нес Мироныча. Сзади торопливо шла заплаканная Машенька. – В полицейскую часть его…

Пристав что-то сказал стоявшему рядом городовому. Тот, путаясь в полах длинной шинели, побежал догонять. Вместе с ним бросилось еще несколько мужиков.

Махнув Артему, чтобы не отставал, Егор ринулся к извозчику, что привез пристава. Тот разворачивался, намереваясь отъехать в безопасное место.

– Куда, зимогор! – завопил мужик. – Но, увидев в руке парня револьвер, затрясся, побелел.

– Не кричи, – приказал Егор. Дождался, когда следом прыгнул в пролетку Артем, ткнул мужика в спину. – Гони по улице.

Извозчик опять опасливо покосился на револьвер, стегнул лошадь. Она с места пошла вскачь.

– Не пугайся, дядя! – озорно крикнул Егор и, когда поравнялись с толпой настигавших Ваську черносотенцев, поднял над головой револьвер, выстрелил. Мужики шарахнулись в стороны, сразу отстали. Но городовой все еще продолжал бежать. Его объехали, чуть не задев оглоблей. Егор погрозил ему револьвером.

Извозчик остановился. Васька передал Мироныча ребятам, помог взобраться Машеньке. Не задерживаясь, повернул обратно к отбивающимся студентам.

– Гони к фабрике Карзинкина, повезем в больницу, – сказал Егор извозчику.

– Да уж догадался, – со вздохом ответил тот. – Куда более.

Когда выехали на Власьевскую, ни своих, ни казаков там не было.

6

Фабричные стояли, неприязненно поглядывая на казаков. Те тоже устали от пустого ожидания, но идти напролом не решались. Демонстранты имеют оружие – так они сказали. Ну, а кому хочется подставлять свою голову под пули?

По тротуарам опасливо пробегали прохожие, крутились мальчишки. Робко покрикивая: «Дорогу! Посторонись!» – проезжали извозчики.

Долго тянулись минуты. Потом колонна рабочих заволновалась, из рядов стали выходить небольшими группами – направлялись к Рождественской улице. «До морковкиного заговенья стоять, что ли? Дома дела ждут».

Федор велел поворачивать к дому. Все так же, не спуская флага, развернулись, пошли. Родион Журавлев с дружинниками перешел в хвост колонны – не верили казакам, опасались, как бы не бросились вслед, не начали топтать лошадьми и стегать нагайками. Но все обошлось. Казаки убедились, что фабричные отправились в слободку, ускакали.

Шли притихшие, не хотелось сознаваться, что перед полусотней казаков оказались слабы.

Алексей Подосенов приблизился к Крутову, шагая вровень, спросил:

– Послушай, Федор Степанович, может, казаки не знают, что есть царский манифест? Не сказали им?

– Да, конечно. – Федор усмехнулся, удивляясь наивности вопроса. – Сам посуди: есть у тебя что-то свое, разве отдашь даром? Манифест обещает, а обещания, сам знаешь, кто любит выполнять.

– К дьяволу тогда мне этот манифест. Нечего было и шуметь о нем.

– И я так думаю. – Заметил, что прислушиваются другие, пожалел: «Плохо, не удалось побывать на митинге. У каждого уйма вопросов. Лицеисты могли бы лучше объяснить, какая цена царским обещаниям».

– Мы когда всем скопом пошли против власти – тут забастовка, там восстание, – царю куда деваться, вот и написал бумагу, наобещал. А на деле – как было, все осталось по-прежнему.

– Подтереть мягкое место его бумагой.

– Все теперь от нас самих зависит: доведем до конца борьбу – выиграем; успокоимся – тогда нам дадут, не поздоровится…

Федор невесело поглядывал перед собой, думал. Прийти сейчас на фабрику и разойтись – считай, день пропал зазря. Чего доброго, еще разуверятся в своих силах, самые нерешительные пойдут завтра к директору с повинной и встанут к машинам. Забастовка сорвется, так и не успев развернуться. Попробовать бы провести свой митинг…

– В такую-то погоду, на улице, – с сомнением покачал головой Василий Дерин, когда Федор сказал ему об этом. – Зазябли все, промокли. Будут рваться в тепло.

В слободку пришли, когда уже начало темнеть. Стегал холодный ветер с дождем. О митинге и думать было нечего. Федор только и объявил нахохлившимся, промокшим людям, что утром на площади назначается сходка, где следует договориться, какие требования предъявлять владельцу.

Колонна быстро растаяла. Несколько человек еще осталось. Подосенов с Василием Дериным стаскивали флаг с древка. Отсыревшее полотно Василий с бережью свернул, убрал за пазуху. Палка осталась у Подосенова – завтра пригодится.

В это время и подошли Артем с Егором. Их встретили удивлением. Знали, что ребята остались в городе. Сбивчиво те стали рассказывать, что случилось.

…Пролетка подъехала к больнице, и Артем сразу побежал за Варей. Мироныч очнулся, застонал, когда его переносили в палату на второй этаж. Кажется, узнал идущую рядом Машеньку, хотел что-то сказать, но губы только дрогнули.

Варя вызвала доктора Воскресенского. Он пришел заспанный, недовольный. Долго ощупывал больного, сердито хмыкал. Заметив долгий, почти безжизненный взгляд Мироныча, сказал ворчливо:

– Великолепно отделали вас, молодой человек. – Покачал головой, показывая тем, что спасти больного может только чудо.

Мироныч пошевелил губами, но никто ничего не расслышал.

Артема и Егора в палату не пустили, они уселись внизу, в коридоре. Прошло более часа. Но вот, сутулясь, с лестницы спустился Воскресенский. Глядел на парней, соображая, зачем они тут.

– Вы кто такие? – спросил сурово.

– Это мы привезли больного, – поспешил объяснить Артем. – За ним может приехать полиция. Мы останемся здесь.

Чуть заметная усмешка тронула губы Воскресенского.

– Решение похвальное, – заявил он. – И все-таки придется по домам, молодые люди. – Заметив движение Артема, желание спросить о больном, поспешил опередить: – Сколько пролежит ваш товарищ, сказать не могу. И обещать ничего не хочу. Наведываться можно, разрешаю.

Ребята не знали, что делать. Наконец Артем робко попросил позвать Машеньку.

– Машеньку? – переспросил Воскресенский. – Ах да, ту девушку…

Ничего не добавив, снова стал подыматься на второй этаж.

Вскоре вышла Машенька, бледная, с темными кругами у глаз.

– Идите, ничего больше не нужно, – тихо сказала она. – Доктор наш друг. Мироныч здесь в безопасности. В случае чего, Варя все передаст.

Артем тяжело вздохнул, но все-таки достал револьвер, решительно протянул Машеньке.

– Возьмите. Вдруг понадобится.

– Что ты! – отстранила она его руку. – До этого не дойдет. Не возьмут же они его в таком состоянии, если даже узнают, что здесь. Убери.

Они простились и вышли из больницы. Извозчика не было. Егор хоть и предупреждал его, чтобы был нем как рыба, мужик обещал, но все может быть: не заедет ли он сразу в полицейский участок?

На площади они наткнулись на своих как раз кстати.

Узнав обо всем, Федор заторопился в больницу, сказал, что ночь он проведет там, а завтра придется подумать, как понадежнее спрятать Мироныча. До больницы его пошел провожать Василий Дерин.

– Вот что мне в голову пришло, – сказал Василий. – Завтра в требовании надо указать, чтобы для митингов директор дал помещение. Фабричное училище – вот что нам надо. Казаки – другое дело, с них требовать – себе в ущерб. А директор знает, что по манифесту нам разрешено собираться. Противиться будет – силой возьмем. Не занимать силы, против полиции хватит. А войска пришлют – что ж, тогда поглядим. И вообще нам теперь нужно место, куда бы люди приходили советоваться… К директору-то завтра без тебя пойдем. Меня арестуют – не беда. Тебе надо беречься. И еще, с квартиры тебе придется уйти. Спрячем у кого-нибудь. Раз уж стал верховодить нами, так и береги себя, лап ихних избегать надо. А то быстро схватят.

– Не то что-то говоришь, – недовольно возразил Федор. – Об училище хорошо придумал, так и сделаем. А с квартиры зачем уходить?

– Надо. Я так понимаю: борьба пошла в открытую. Я еще думаю, людей к тебе приставим. Родион выделит шустрых ребят. Даваться сейчас в руки полиции не резон. Понял меня?

– Ладно, об этом после, – досадливо отмахнулся Федор. – Меня сейчас другое беспокоит.

7

В высоком изразцовом камине, украшенном чудо-птицами, жарко трещат дрова. Тепло, дремотно. Рогович подошел к окну. Стоял, опустив плечи, прислушивался, как стегает снежная крупа по стеклам. Совсем невдалеке от губернаторского дома звякнул сухой винтовочный выстрел.

Рогович поднес ладонь к уху, пождал – не выстрелят ли еще. Сказал расслабленно:

– Алексей Флегонтович, а ведь зима стучится. С ружьем бы сейчас по зайцу…

Ответа не дождался. Все еще прислушиваясь, рассеянно взглянул на Грязнова, сидевшего в низком кресле. Директор Большой мануфактуры был сердит, взволнован. Нервно мял в руках носовой платок, хмурился.

По пути сюда в торговых рядах видел погром. Толпа била стекла, растаптывала ящики с конфетами, с печеньем. Наблюдал, как громили колбасную фабрику Либкена. Осталось одно здание с провалами окон – все остальное разбито, порушено. Дюжие молодцы задержали пролетку директора, хотели опрокинуть. Едва ускакали.

Что ж, Грязнов вправе негодовать на толпу: надо знать, кого трогать. Да и фабрику жаль: Либкен умел делать чесночные колбасы.

Тоненько скрипнула дверь. Рогович, не оборачиваясь, узнал шаги секретаря. Поморщился: опять какие-то неотложные дела. Спросил недовольно:

– Что там?

– Получили телеграмму…

Не отрываясь от окна, Рогович протянул руку. Прочел. Министерство внутренних дел запрашивало, какое впечатление произвел высочайший манифест. Усмехнулся едко. Не таясь Грязнова, сказал равнодушно:

– Ответьте: манифест принят с восторгом. На улицах идет стрельба.

Секретарь, молодой человек с худощавым, вытянутым лицом, удивленно вскинул бровь. Стоял, не решаясь уходить.

– Как вы изволили сказать? – робко переспросил он.

– Как услышал. Принят с восторгом. На улицах идет стрельба.

Секретарь облизнул пересохшие губы. Почтительно принял телеграмму из рук Роговича, неслышными шагами пошел к двери.

Грязнов с горечью проговорил:

– Куда девался наш хваленый порядок? Меня удивило, что на месте побоища не было ни одного полицейского. Никто не пытался остановить грабеж.

Губернатор усмехнулся, промолвил скучливо:

– Полицейские чины в такой же растерянности, как и многие из нас. Один бог знает, что будет дальше… Было время, вы предлагали сокращение рабочего дня, вот и введите его, это успокоит рабочих.

– В то самое памятное время вы говорили о вреде послабления, твердость, мол, нужнее, – отчужденно возразил Грязнов. – Она понадобилась сейчас, эта твердость. Почему вы не принимаете никаких мер?

Рогович подошел к Грязнову, внимательно вглядывался в нахмуренное лицо собеседника. Сказал мягко, с усталостью в голосе:

– Не таите на меня обиды, Алексей Флегонтович, но для охраны фабрики не могу выделить ни одного человека. Посоветуйте Карзинкину поладить с рабочими.

– Вы не представляете, что они требуют!

– Могу догадываться. И все-таки найдите, как поладить с ними. – Рогович неожиданно усмехнулся, сказал о другом: – А вы далеки от природы, Алексей Флегонтович. Я когда сказал про охоту на зайца, вы даже не пошевельнулись…

– У нас очень странный разговор, – обиженно сказал Грязнов.

Губернатор опять прошел к окну. Темнело. За голыми деревьями, росшими по крутому берегу, вспыхивали белые барашки волы – пустынная Волга заставляла думать о чем-то далеком, грустном.

– Откровенно сознаюсь, Алексей Флегонтович, сегодня у меня прощальный день. Ухожу от дел.

– Вы выбрали удачное время, – съязвил Грязнов.

– Не сомневаюсь. – Губернатор словно не заметил ехидного тона. – Хотите полюбопытствовать, чем я обосновываю свое решение?

– Сочту за честь, – без особого желания проговорил Грязнов.

Рогович взял со стола кожаную папку, вынул из нее лист бумаги, исписанной нервным размашистым почерком. Грязнов принял. Читая, не мог скрыть удивления.

«Представляя при сем прошение об увольнении меня от должности ярославского губернатора, позволю себе объяснить причину этой просьбы.

Меня ошеломило появление Высочайшего манифеста от 17 октября, и я сознаю, что я совершенно непригоден оставаться на службе при наступивших обстоятельствах.

Как представитель твердо сложившихся старых консервативных взглядов, я в сорок семь лет не могу себя переделать и становиться гибким „агентом власти“, приноравливающим свои убеждения к программе графа Витте, которая приводит меня в ужас за будущее России. А. Рогович».

Грязнов бережно положил прошение на стол. Рогович терпеливо ждал, что он скажет. Молчание затягивалось.

– Государю будет приятно прочесть, ваше письмо, – с прорвавшейся завистью сказал наконец Грязнов. – Нынешняя сумятица не может долго продолжаться, мы еще увидим старые добрые времена. Вы, заявивший сейчас о преданности престолу, не будете оставлены вниманием.