Текст книги "Лицеисты"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Постукивая тростью о ступеньки лестницы, Грязнов поднимался в контору.

Раньше в это время контора уже гудела голосами. Перед дверью по всей лестнице терпеливо стояли рабочие или те, кто хотел поступить на фабрику. За столами конторщики щелкали костяшками счетов, скрипели перьями. Дух деловитости большого сложного предприятия нравился Грязнову. Он распоряжался, вел переписку с заказчиками, принимал посетителей. День пролетал незаметно. Вечером чувствовал приятную усталость и глубокое удовлетворение собой.

Сегодня в конторе не только посетителей – служащих почему-то не было. И только перед кабинетом склонился над столом – искал что-то в папках – старший конторщик Лихачев. И еще рядом с ним сидел фабричный механик Чмутин. При виде Грязнова он поднялся.

– Ко мне? – справился Грязнов, проходя в кабинет и оставляя дверь открытой.

– Да. – Чмутин остановился у порога, не решаясь пройти. Ясные, как у младенца глаза, отводил в сторону.

– Пожалуйста, – добродушно сказал Грязнов, приглашая к разговору.

Чмутин в волнении шаркнул ногой, застенчиво улыбнулся.

– Алексей Флегонтович, это неприятно, я понимаю… но я вынужден сообщить о забастовке, которую объявили служащие. – Заторопился, словно ожидал, что директор не захочет выслушать, договорил: – Забастовка протеста… Служащие возмущены действием губернских властей. Они заявляют о своей солидарности с рабочими. Отказываются также производить расчет – считают эту меру по отношению к рабочим жестокой. Я уполномочен заявить вам обо всем этом.

Грязнов смотрел на фабричного механика и недоумевал. Оказывается, он не знает и этого человека. Чмутин был известен ему как хороший специалист и только. В остальном он не вызывал интереса. С подчиненными он робел и терялся, когда надо было применить власть. За глаза мастера посмеивались над ним. И вот он теперь «уполномочен заявить»…

Наливаясь гневом, Грязнов шумно встал, шагнул к механику. Гладкое, румяное лицо Чмутина побелело, губы дрогнули, но он нашел в себе сил выдержать жесткий взгляд директора.

– Вы понимаете, что вы сказали?.. – Грязнов задохнулся, дернул шеей. – Понимаете, чем это грозит вам?..

– Алексей Флегонтович, – дрогнувшим голосом сказал Чмутин, – я передаю мнение большинства. И прошу… прошу вас, не кричите на меня!

– Хорошо. – Грязнов опять сел в кресло, старался успокоиться и не мог, болезненно кривил рот. – Ваш протест ничего не изменит. Убитых не воскресишь… Конторщики не хотят делать расчет рабочим – это тоже не угроза. Найдем других. Пятьдесят процентов премиальных – и желающих будет хоть отбавляй. Ничего вы не добьетесь. Понимаете? Ничего!

– Служащие не могут поступить иначе, – упрямо сказал Чмутин.

После этого он спешно откланялся и вышел. Когда за ним хлопнула дверь, выходившая на лестницу, Грязнов тоже встал. Лихачев все еще копошился в своих бумагах – делал вид, что крайне занят.

– А вы, Павел Константинович, разве не присоединяетесь к забастовке? – язвительно спросил директор – надо было на ком-то выместить раздражение.

Лихачев моргал белесыми ресницами, обдумывал, как ответить. Молчание затягивалось.

– Не мучайтесь, – насмешливо остановил Грязнов. – Вижу вашу преданность… Мы с вами «забастуем», когда фабрика опять станет работать полным ходом. Карзинкин оценит нашу стойкость и не обойдет милостями. Вот тогда и погуляем. Кстати, составьте ему отчет о вчерашнем дне. Телеграмму я послал, но не лишне сообщить о подробностях. О забастовке служащих пока умолчим – они еще одумаются. Сегодня же найдите способ объяснить им: кто готов производить расчет рабочим – получит пятьдесят процентов премиальных. Привлеките к работе в конторе табельщика Егорычева, он того заслуживает… И еще, к полудню закажите венок с лентой. Надпись придумайте, но чтобы видно было – венок от администрации фабрики.

Пока Лихачев записывал на листке бумаги все, что надо сделать, Грязнов разглядывал его, с иронией думал, что старший конторщик, пожалуй, единственный человек, который не выкинет ничего неожиданного.

В кабинете резко зазвонил телефон. Грязнов досадливо поморщился, пошел слушать. Звонил из больницы доктор Воскресенский.

– Алексей Флегонтович, – глухо рокотал он в трубку. – Поздравляю вас с сыном. Здоров, голосист… И заодно с племянницей. Варвара Флегонтовна благополучно разрешилась дочкой.

Грязнов устало и счастливо улыбнулся.

С утра из города стали прибывать делегации. Обнажали головы, со скорбными лицами подходили к помосту, ставили венки. Федор Крутов и Алексей Подосенов, с запавшими от бессонницы глазами, встречали прибывших. Правая рука Федора висела на черной повязке. Вслед за большой делегацией железнодорожников прибыли студенты Демидовского юридического лицея. На их венках были надписи: «От социал-демократической рабочей партии», «Павшим борцам за свободу», «Жертвам самодержавия».

Среди лицеистов было много тех, кто участвовал в перестрелке с казаками. Они здоровались с рабочими, как со старыми знакомыми. В молчании вставали в почетный караул.

Венки закрыли помост со всех сторон. А их все подносили – от трамвайщиков, от служащих почтово-телеграфной конторы, от рабочих свинцово-белильного завода.

К двенадцати часам в зале негде было повернуться. Лишь узкий проход к помосту оставался открытым.

Фабричные были немало удивлены, когда в дверях училища показался мастеровой – заросшее худощавое лицо, черные беспокойные глаза. Он снял шапку, медленно двинулся к помосту.

Алексей Подосенов указал Федору:

– Евлампий объявился.

Евлампий Колесников встал в почетный караул. На него поглядывали, перешептывались. С тех пор, как его арестовали, о нем ничего не было слышно.

Евлампий узнавал знакомых, едва заметно, чтобы не нарушать приличия, кивал. Когда передал ружье другому рабочему, подошел к Федору и Подосенову.

– Думал, посидим со встречей, порадуемся, – грустно сказал он, пожимая им руки. – А попал на поминки… И Марфушка, оказывается… Ее-то как не уберегли?

Ему не ответили. В зале произошло движение – смотрели, как подходит к помосту Лихачев. Он нес венок с надписью: «Погибшим рабочим от скорбящей Большой мануфактуры».

Фабричные сопровождали его негромкими возгласами:

– Расщедрились.

– Для мертвого рубля не пожалеют.

– Завернуть его назад.

Темнея лицом, Федор встал на пути конторщика. Он на самом деле хотел повернуть его.

– Не вызывай гнев – богомольные не простят, – шепнул Евлампий. – Поклоняться гробу доступно и друзьям и врагам.

Лихачев между тем остановился, не зная, как поступить. Пожилые рабочие и особенно женщины, видя, что ему мешают положить венок, недовольно зароптали. Евлампий подтолкнул Лихачева к помосту, кивнул. Тот с облегчением поставил венок, расправил ленту.

– Чего о себе не сообщал? Бедовал-то где? – спросил Федор Колесникова.

– Долгая история, – неохотно отозвался Евлампий. – Два года пробыл в Бутырках. Сюда не поехал – едва ли приняли бы на фабрику. А там приятель оказался, позвал с собой в Орехово-Зуево. Работал, пока не уволили. Сейчас из Москвы… Повидал, как рабочие на баррикадах бьются.

– С Марьей Ивановной видеться приходилось?

– Она же в Вологде. Сначала тоже в Бутырках была. Потом в ссылку, в Вологду отправили.

– Что делать собираешься? Здесь или опять куда?

– Пока не знаю. Огляжусь, там видно будет. Как это у вас все произошло?

– Тоже долгая история. После об этом.

На сцене рабочие снимали знамена, брали их, шли к выходу. Другие, с черными повязками через плечо, подходили к помосту по четверо, брали гроб на полотенца. Девять гробов протянулись от двери до самой сцены. Студенческий хор запел похоронный марш, и процессия медленно двинулась.

Возле училища стояли сани, доверху нагруженные можжухой. Артем Крутов и Васька Работнов, ездившие за можжухой в лес, сейчас раздавали ее охапками толпе мальчишек. Те бежали впереди процессии, усыпали ветками дорогу.

Провожать в последний путь убитых казаками рабочих вышла вся слободка. Пока в церкви шло отпевание, толпа запрудила кладбище. Родных и близких молчаливо пропускали к могиле, желтеющей по краям песчаной землей.

Артем, отправив Ваську Работнова с лошадью, сам пробрался вперед, встал возле сумрачного, заплаканного Егора Дерина. Егор поддерживал мать. Ее глаза сухо горели на изможденном, почерневшем от горя лице.

Носильщики поставили гробы на песчаную насыпь и отошли, чтобы не мешать родным прощаться. Заголосили женщины, украдкой смахивали скупые слезы мужчины.

Затуманившимся взглядом Артем смотрел на Марфушу. Смерть почти не изменила ее. Вот, кажется, окликни – откроет глаза, скажет ласково: «Темка, родной ты мой…»

Он видел, как перед гробом опустился на колени отец, поцеловал сложенные на груди странно белые Марфушины руки, как судорожно дернулся его кадык, когда он поднимал голову. Отцу, видно, совестно было показывать себя едва сдерживающимся от рыданий, он старался прятать лицо в поднятый воротник пальто, ни на кого не смотрел.

– Шел бы, простился, а то закроют, не увидишь больше, – сказала Артему женщина, закутанная черным платком. Платок закрывал рот и нос, виднелись одни строгие глаза. Артем не сразу признал в женщине Марью Паутову. А она подталкивала его, шептала упрямо:

– Иди, иди, роднее-то у нее никого нет.

Запинаясь, плохо видя, он прошел к гробу. Вставать на колени и целовать Марфуше руки, как делал отец, он не решился. С размаху поклонился в пояс, но, выпрямляясь, поскользнулся на сыпучем песке и чуть не упал. Сгорая от стыда за свою неловкость, Артем ринулся в толпу и все, что потом было – и как заколачивали крышки, и как строились дружинники для прощального салюта, как стреляли, – он видел из-за голов, вставая на носки и вытягивая шею.

7

В предрассветной тиши крадутся к конторе те, кто польстился на полуторное жалованье. Нелегко даются лишние рубли: несмотря на мороз, остановится иной, вытрет взмокший лоб – не встретить бы знакомых! Что ж, осталось еще пересечь площадь перед Белым корпусом, а там и контора. Застучат торопливо сапоги по ступенькам лестницы. В конторе можно вздохнуть спокойнее, посудачить с таким же горемыкой о нынешних порядках.

И то сказать: почтово-телеграфная контора прекратила занятия, поезда не ходят – город совершенно отрезан от внешнего мира. Есть слухи, что в Москве рабочие вышли на улицы, сражаются с войсками. А здесь фабричная слободка без сражения перешла в руки забастовщиков. Полиция сунуться боится, вместо нее дружинники ходят по улицам – сами себе хозяева. В лабазе распоряжается продовольственная комиссия – получай установленный паек и кончено, ничего не добавят, хоть и деньги даешь. Иди, дескать, в город. Легко сказать, иди. Не раньше, когда можно было сесть на трамвай или нанять извозчика. Сейчас вагоны не ходят, извозчика тоже днем с огнем не сыщешь.

Раздумается служащий обо всем этом и не сразу сообразит, чего надо от него парням с красными повязками на рукавах – они разгуливают возле конторы, поглядывают по сторонам.

– Куда? – спрашивают строго. – Поворачивай назад. Совесть проел, собака служебная?

Глаза злющие, поводят плечами. С такими не заспоришь. Попятится служащий:

– Я что… Меня попросили… Нельзя, так и не пойду.

– Вот-вот, так-то лучше будет.

Старший конторщик Лихачев вышел из подъезда Белого корпуса. Шел важно, подняв голову, – неприступный, величавый. На парней посмотрел полупрезрительно, но остановился, решая – прикрикнуть или молчаливо, сохраняя достоинство, обойти стороной. Нынче повышать тон небезопасно, поэтому лучше не связываться. Лихачев сделал шаг влево. Коренастый в черном полупальто парень тоже поспешно шагнул влево. Лихачев, досадуя, хотел обойти группу с правой стороны. И опять ему загородили дорогу.

– В чем дело? – робея, спросил конторщик.

– Возвращайтесь домой.

– Как домой? Вы кто такие?

Парни дружно показали на красные повязки.

– Все равно, – упавшим голосом проговорил конторщик. – Что вы хотите?

– Вам уже сказали: идите домой.

– Я иду на службу…

– Кончилась ваша служба. Идите, идите.

Первый раз с Лихачевым случилось такое, когда в будний день он был не в конторе. От мысли, что надо искать себе какое-то занятие, он растерялся. По дому у него никаких дел не было, в гости идти не к кому – не любил водить компанию. Неуверенно подошел к подъезду и не стал подниматься в квартиру, оглядывался, словно искал кого-то, кто бы подсказал, что ему делать.

На площади показался табельщик Егорычев. Лихачев хотел его окликнуть, но пересилило любопытство: «Ну-ка, ну-ка, тебе что скажут».

Сказали Егорычеву, видимо, то же самое. Табельщик что-то горячо доказывал, пытался прорваться сквозь заслон. И достукался: парни не очень вежливо повернули его, толкнули в спину.

– Серафим Евстигнеевич! – позвал Лихачев табельщика, когда тот, возвращаясь, поравнялся с подъездом.

– А, это ты, Павел Константинович, – как ни в чем не бывало, откликнулся Егорычев. – Подышать на морозец вышел?

– Выглянул вот на минуту, – бодро сказал Лихачев. – И вы тоже?

– Гуляю-с… Мы люди свободные.

– Может, и меня прихватите?

– Отчего же, присоединяйтесь.

Шли по площади молчаливо, прислушивались к скрипу снега под ногами.

– Не пустили, Серафим Евстигнеевич? – сочувственно спросил потом Лихачев.

– Да и тебя, догадываюсь, тоже, – не удивляясь, ответил Егорычев. – Раньше-то об эту пору уж давно сидел бы за конторским столом. Точность у тебя, Павел Константинович, завидная.

– И как вы думаете, что мы будем делать?

– Пойдем к директору, засвидетельствуем, так сказать: мы готовы, но…

«Конечно же, к директору! – подумал Лихачев. – Как сам не догадался!»

– У вас золотая голова, Серафим Евстигнеевич, – польстил он табельщику.

– Обыкновенная-с, – отказался от излишней чести Егорычев.

У входа в училище слышалась ругань.

– Не пропустим. Нечего делать.

– Как сказать! Такой же человек…

– Ты городовой – не человек. Проваливай, пока не накостыляли.

– А вы мне не грозите. Я жаловаться иду.

– Хо, кто тебя слушать будет!

В училище рвался городовой Бабкин. Артем и Егор Дерин его не пускали.

Однако сладить с напористым Бабкиным было не так просто, шаг за шагом он продвигался к двери. И ребятам пришлось пойти на уступку.

– Сходи, Артем, позови кого-нибудь из наших, – сказал Егор. – А я за ним посмотрю…

– И смотреть нечего. Не убегу, пока не повидаю Крутова.

Бабкин, устав от борьбы, поуспокоился, полез за кисетом.

Редкие кошачьи усы его обиженно вздрагивали.

– Порядок блюсти по-умному не каждому дано, – втолковывал он Егору. – Допустим, ты приставлен к околотку, обходишь его и видишь – собирается толпа, шумит. Что ты, толкаться начнешь? Нет. Ты подходишь и вежливо: «Разойди-и-сь! Не полагается!»

– Навидались мы вашей вежливости, до сих пор загорбки побаливают, – насмешливо сказал Егор.

– Что ты сейчас должен был сделать, – не отвечая на слова парня, продолжал Бабкин. – Спросить прежде, по какому делу иду. А потом и решать, пускать меня или не пускать. А ты толкаться начал, кричать…

– Еще и поколотить бы надо. Тебе русским языком было сказано: не лезь, не пустим.

– Да как же ты не пустишь, когда я по делу иду?

– Иди к Цыбакину со своими делами.

– Ты меня Цыбакиным не попрекай, – рассерженно объявил Бабкин. – Он мне не кум и не сват, гостеваться с ним не приходится.

Артем привел отца. Федор, придерживая перевязанную руку, пристально смотрел на городового.

– Чего у тебя? – не очень приветливо спросил он.

– Чего – это разговор особый, – со спокойной уверенностью ответил Бабкин, хитрил глазами. – Ты прежде скажи им, чтобы они меня не задерживали, пропускали, когда иду. Я ведь тебя пропускал… Ну хотя бы, когда ты из каморок со студентом выходил. В фартуке тот студент…

– Так, – мрачно перебил его Федор. – Услуга за услугу. Поторговаться пришел. Ну, говори, что тебе нужно?

– Значит, не пустишь, на холодке будем говорить, – сказал Бабкин и сердито насупился.

Федор отступил от двери, показал здоровой рукой:

– Проходи, только долго говорить мне с тобой не о чем.

– Раз так, я и отсюда, – отказался Бабкин. – С жалобой на твоих дружинников. Митрохины два брата – Серега и Колька – оружие мое забрали. Вели отдать. Сам знаешь, вреда я не делал. А мне за оружие суд грозит. Семья все-таки, ребята. Войди в положение.

– Не у одного у тебя забрали. Дело обычное.

– Обычное-то оно обычное, да ведь как начальство посмотрит.

– Повышения, конечно, не получишь, а выгонят из полиции – беды большой нет. На фабрику пойдешь, туда с радостью возьмут.

– Смеешься! Мне каково…

– Не могу, – решительно сказал Федор. Оружие отбирается по решению стачечного комитета.

– Что же мне делать? Посоветуй.

– Уходи из полиции.

– Нет.

– На нет и суда нет. До свидания.

Федор ушел, а Бабкин все еще топтался у входа, медлил. Егор тронул его.

– Слышал, что сказали? Двигай.

– Но, но, не очень-то, – заерепенился Бабкин. – Взяли волю.

– Силу почуяли, вот и взяли, – отрезал Егор.

– Посмотрим еще, чья сила-то наверху будет, – с угрозой сказал Бабкин.

Федор вернулся в училище, где на сцене в отгороженном углу сидели за столом Алексей Подосенов и Маркел Калинин. Маркел сумрачно дымил цигаркой, мял в кулаке черную с проседью бороду. Он только что пришел из лабаза – вместе с приказчиком подсчитывал оставшиеся запасы продовольствия. При самой строгой экономии муки и круп хватит всего дня на три, картофеля и того меньше, а у лабаза и сейчас стоит длинная очередь изголодавшихся людей. Денег ни у кого нет, все давно получают по заборным книжкам в долг. Имеющуюся в кассе лабаза сумму можно было пустить на закупку продуктов, но приказчик ни в какую не соглашается, требует распоряжения директора.

– Пиши приказчику бумагу, – сказал Федор Подосенову. – Ослушается, деньги заберем силой, а его будем судить на народе. Так и укажи.

Подосенов взял чистый лист, осторожно обмакнул перо в чернильнице, наморщил лоб, задумался – нелегко давалось ему сочинение разных бумаг.

Пока он писал, появился Артем и сказал отцу, что его хочет видеть Андрей Фомичев. Федор недовольно выслушал, но не отказал.

Фомичев выглядел странно робким, пристыженным. Сесть не сел, все поглядывал на Подосенова и Маркела, мялся.

– Отойдем в сторонку, – попросил он Федора. – Я к тебе…

Отошли в другой угол сцены. Андрей теребил пуговицу у пальто, медлил.

– Ну, что ты, как красна девица! – вспылил Федор. – По делу пришел, так говори.

– Обожди, не так все просто. Давно думал, а вот увидел и сказать не решаюсь. – Андрей вытер потное лицо шапкой, настороженно взглянул в глаза Федору – боялся, видимо, что станет смеяться. – Помнишь, предупреждал тебя, что вызывал меня к себе директор, велел дружбу водить с тобой? Хотел он через меня знать, о чем ты думаешь, что делаешь. Не мог я тогда отказаться: так уж жизнь сложилась – дом строил, свадьбу сыграл, – деньги во как нужны были. А он обещал прибавку дать… Ничего я против тебя такого не сделал, а совесть не чиста. Кляну себя, что поддался. Тогда какой-то чумной был. Ты правильно сообразил и сказал всем, чтобы не доверяли мне. Попади я тогда на маевку вместе с вами, наверно, рассказал бы директору… Радуюсь, что не доверяли, а сейчас винюсь перед тобой и хочу, чтобы ты мне поверил: Андрей Фомичев подлецом не будет.

– Почему мне об этом говоришь?

– А кому же!

– Соберутся люди, выдь и расскажи им.

Фомичев покраснел, опустил взгляд.

– Мы были когда-то друзьями, – сказал он. – Потому и пришел к тебе. Надеялся, поймешь…

– Я понимаю… Ты против своих пошел, вот и повинись перед ними.

Фомичев с отчаянием махнул рукой.

– Пусть так! Скажу, раз велишь. Только не ожидал я от тебя этого…

Обиженно повернулся и пошел прочь. Спускаясь со сцены по короткой лесенке, он столкнулся с Афанасием Кропиным. Тот не очень вежливо толкнул Фомичева, крупно шагнул к столу. Был он встрепан, тяжело дышал – наверно, бежал до училища.

– От Грязнова приказ отгрузить пять вагонов хлопку. Паровоз подали, грузчиков с какой-то фабрики привезли. Что скажешь на это?

– К складу приставлен ты, – сказал ему Федор, – тебе и решать прежде.

Афанасий сел на скамейку рядом с Маркелом Калининым, полез в карман за табаком. Глаза блестели озорством.

– А мы решили: велели тем же ходом обратно.

– Молодцы!

– Значит, верно решили? – обрадовался Афанасий. – С ними подрядчик был, так он шумел и помчался за Грязновым. А я сюда… Пойду, надо встретить.

Он, видимо, встретил и сказал, что надо, потому что минут через двадцать в училище появился сам Грязнов. Дежурные у входа не посмели его остановить. Переборов гордость, директор сел на подвинутый Подосеновым стул, оперся на поставленную меж колен трость. Мельком, любопытствуя, оглядел сцену: «Вот, оказывается, где заседает рабочая власть». Пыжиковую лохматую шапку он положил на стол. Подосенов опасливо передвинул подальше чернильницу – не облить бы ненароком.

– Допустим, вам есть резон не пускать служащих в контору: не хотите, чтобы они делали расчет рабочим, – глуховато, спокойным голосом проговорил Грязнов, впиваясь любопытным взглядом в лицо Федора. – А почему товар задерживаете, не даете выполнять мое указание? Мне непонятно.

Подавшись к нему, Федор неосторожно потревожил простреленную руку, от резкой боли скрипнул зубами. На лбу выступила испарина.

Он поправил повязку, ответил с запозданием:

– Вы все прекрасно понимаете, Алексей Флегонтович. Рабочие не хотят, чтобы фабрика осталась без хлопка. Они надеются встать к машинам.

Взглянув на Подосенова и Маркела Калинина, которые тихо, боясь пошевелиться, сидели за столом, напряженно вслушивались, Грязнов шумно вздохнул, обратился к Федору:

– Я хотел поговорить с вами наедине, откровенно.

Подосенов и Калинин сразу же поднялись, но Федор недовольно остановил их:

– Мне нечего скрывать от своих товарищей. Говорите при них.

– Что ж, дело хозяйское, – сказал Грязнов. – Собственно, и нет никакого секрета. Я хотел выяснить для себя несколько вопросов. Вы привыкли видеть меня директором и только, не каждому в голову приходит, что я еще и человек, для которого небезразлично, что делается вокруг. Так вот с первых дней забастовки я приглядываюсь к вам. Не скрою, мне нравится, как вы ведете дело. Но когда я раздумываю о том, чем все это кончится, меня начинает удивлять ваша неприкрытая наивность. Неужели вы думаете голыми руками захватить власть? Вы неорганизованны, у вас нет войск. На что вы надеетесь?

– Только на себя, Алексей Флегонтович. Припомните, какими были наши фабричные десять лет назад, какими они стали теперь. Не сейчас, так через год, не через год, так через пять, но рабочие возьмут власть.

– Допустим, я могу понять, что так и будет. Но что делать вам в нынешних условиях? Надеюсь, вы слышали, что восстание в Москве подавлено… Скоро войска прибудут сюда и начнутся аресты. Вы проиграли. Не лучше ли заблаговременно смириться самим?

– Рано говорить о том, что мы проиграли.

Грязнов рассерженно стукнул тростью о пол, возбужденно поднялся.

– Вот та самая неприкрытая наивность, – сказал он. – Поверьте, я с вами очень искренен. Кроме того, знаю больше, чем вы… Прекратите забастовку, для вас будет лучше.

– Это все, что вы хотели сообщить нам? – спросил Федор.

– Да.

– Вы ничего не говорите о том, будут ли удовлетворены наши требования?

– Еще неделю назад они могли быть частично уважены. Сейчас это исключено. Мастеровые приступают к работе на старых условиях.

– Вы действительно что-то знаете, чего не знаем мы, – медленно сказал Федор. Спросил, обращаясь к Подосенову и Калинину: – Что мы ответим господину директору?

– Что и раньше, – помедлив, сказал Подосенов. – После всего случившегося рабочие и слушать не станут, чтобы встать на работу на прежних условиях.

– Значит, будете упорствовать?

– До тех пор, пока не узнаем, что владелец идет на уступки.

– Хорошо. – Грязнов повернулся. Уходя, бросил с угрозой: – До сего дня я надеялся на ваше благоразумие. Теперь вы вынуждаете меня искать способы, как прекратить забастовку.

– Вы эти способы ищете все полтора месяца, – насмешливо откликнулся Федор.

Все-таки разговор с Грязновым заставил задуматься. Сидели молчаливо. Подосенов дописывал распоряжение стачечного комитета об изъятии денег из кассы лабаза для закупки продуктов. Поставил подпись, оставив место расписаться Федору. Затем передал Маркелу. Хлопнул того по плечу.

– Что смурый? Напугался угроз директора?

Маркел неторопливо корявыми пальцами сложил бумагу, сунул в шапку и грузно поднялся.

– Пошел я, – сказал он, не отвечая Подосенову. – Так, если заупрямится приказчик, вести сюда?

– Тащи. Мы ему горячие припарки устроим. И смотри веселей, не наводи тоску на других.

– Веселого мало. Бабы каждый день подступаются – голодают, детишки тенями стали. А поди-ка узнают, что ничего не добились…

– Так просто не сдадимся.

– Оно конечно, стоять будем.

Когда Маркел ушел, Подосенов сказал озабоченно:

– Грязнов не зря напирал, что-то у него на уме есть. Неужели в Москве все кончено? Евлампий, выходит, зря говорил.

– Евлампий две недели, как оттуда. За это время все могло быть.

– Если кончится забастовка ничем, как людям сказать об этом? Не то думали, когда поднимались…

– Еще ничего неизвестно. Но если даже и прекратим бастовать – полтора месяца много дали, на будущее пригодится.

– Да, будущее… Пока все для будущего… Давай-ка мы с тобой осторожничать. Директор обещал искать способы, а он человек дела. Уж что-нибудь да придумает… Квартира тебе подыскана, в безопасности будешь. Перебрался бы все-таки. Нельзя тебе дома…

– Есть у меня где. Лучшей квартиры не найдешь.

– Ну, смотри.

8

Варя встретила Федора нерадостно. Он разулся у порога, прошел по свежевымытому полу к кроватке дочери, стоял, затаив дыхание, боясь разбудить. Варя наблюдала за ним от стола, где перетирала чашки. Слабо попискивал на столе самовар.

Все последние дни Федор приходил поздно вечером и рано, когда Варя еще спала, бесшумно собирался и исчезал. Ей никак не удавалось с ним поговорить. Нет, так дольше оставаться не может. Наверно, есть женщины, которые покорно смиряются с тем, что выпало на их долю. Она не из таких. Прежде всего, она хочет спокойной жизни, а он обязан позаботиться, чтобы ей было хорошо. Имеет же она право на счастье? Если он не может этого понять, пусть как знает, она найдет в себе сил, чтобы устроить свою жизнь так, как ей нравится.

Федор словно почувствовал ее пристальный взгляд, обернулся к ней. Лицо у него было доброе и смущенное.

– Опять сердишься, – огорченно сказал он. Подошел к ней и попытался обнять. Варя отстранилась. Он сел напротив, положил согнутую в локте больную руку на стол. Глаза у Вари наполнились слезами.

– Мне надоело сердиться, что толку? – капризно сказала она. – Я не знаю, что со мной будет… Твоя бесчувственность убивает…

– Ну зачем же так. – Федор улыбнулся растерянно.

– Я опять тебе говорю, уедем отсюда, – с мольбой попросила Варя. – Если не жалеешь себя, подумай о нас с дочерью. Каждый день я жду тебя и мне кажется, что ты не придешь. Уедем, пока не поздно. Ничего нам не надо…

Федор смотрел в окно в узкую щелку между косяком и отогнувшейся занавеской. На улице сыпал сырой, крупными хлопьями снег, налипал на стекла. Назойливо стучали стенные ходики: не надо, не надо… А что в самом деле ему надо? Тридцать с лишним лет прожил. Как сон: в парнях – работа, гулянка, озорство, позднее тюрьма, встречи с разными людьми – и все переменилось. И теперь, видимо, до конца дней будут вечные волнения, будут тюрьмы… Говорят, у таких жены разделяют вместе все тяготы…

– Почему ты молчишь? – спросила Варя.

– Куда же сейчас с ребенком. – Надо бы сказать ей обо всем прямо, откровенно и никак не решиться – жалко, слишком издергана за последнее время.

– Нет, не поэтому. Тебя удерживает другое.

– Это тоже правда.

– Пойми, вы не продержитесь и недели. Фабрика выписала на свое содержание казаков, уже готовят пожарку для постоя. Можно догадываться, что вас ждет… Пока не поздно, надо прекратить забастовку и подумать о себе. Если вы не скроетесь, вас схватят.

– Откуда тебе известно? – встревоженно спросил Федор. Всю усталость как рукой сняло, недоверчиво смотрел в ее заплаканное лицо. – Кто сказал о казаках?

– А-а! Не все ли равно. Главное, что это так. Брат не хочет тебе зла. Все может обойтись по-хорошему, послушайся меня, уедем.

– Когда ты об этом узнала?

– Утром. Он пришел и сказал мне… Ему тоже не хочется осложнений. А когда прибудут казаки, без этого не обойдется… И я тебя предупреждаю: или мы едем сразу же, или я еду без тебя. Лучшего выхода не вижу. Я не хочу, чтобы все произошло на моих глазах. Я не выдержу…

– Решай как знаешь, теперь я тем более не могу…

– Господи, надо же быть таким бесчувственным! – воскликнула Варя. Она прошла в другую комнату. Слышно было, как взбивала подушки, как легла. Федор сидел за столом, подперев ладонью голову. Ходики все тикали: не надо, не надо…

Вот почему с такой уверенностью говорил сегодня Грязнов, что еще неделю назад владелец фабрики мог пойти на некоторые уступки. Теперь он надеется на силу. Завтра же надо сообщить в лицей – пусть напишут в газету или отпечатают листовку. В городе сочувствуют забастовщикам. Может быть, общее возмущение заставит владельца отказаться от казаков. Так или иначе, моральной поддержкой фабричные рабочие будут обеспечены.

В наружную дверь раздался резкий стук. Федор поднял голову, насторожился. Вышла Варя, растерянно посмотрела на часы – половина первого. Стук повторился. Федор поспешно оделся, нащупал в кармане револьвер.

– Открывайте! Полиция! – прогремело снаружи.

Варя бросилась к комоду за ключом, передала Федору.

– Иди из кладовой, там окно с одними рамами.

Обняла торопливо, подтолкнула. Федор поцеловал дочь, оглянулся еще раз на Варю, слабая, виноватая улыбка появилась на его лице. Сказал с любовью:

– Прости, если можешь…

– Скорей!.. Уходи!

Федор вышел в коридор. В наружную дверь зло стучали, но ломать не решались – знали все-таки, кто живет в доме.

В кладовой было темно и холодно. Стараясь не зацепить что-нибудь, Федор пробрался к окну. На подоконнике белел снег, наметенный в щели. Он откинул крючок, рама скрипнула. Внизу густо росли ломкие кусты бузины, виднелся острый гребень сугроба. Федор взобрался на подоконник, прыгнул. Увяз по пояс. С трудом вытаскивая ноги, пошел к забору. Очевидно, Варя уже открыла дверь.

До забора оставалось не больше десяти шагов, когда сзади крикнули зычно:

– Через окно убежал!

Голос показался знакомым, но чей – вспомнить не мог. Подумал, что зря поспешил, не закрыл за собой кладовую, да и окно не прикрыл. Выбиваясь из последних сил, рванулся к забору. Доски были пригнаны плотно, а подпрыгнуть, чтобы ухватиться за верх, никак не удавалось – ноги глубоко вязли в снегу. Если бы не больная рука…