Текст книги "Лицеисты"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Выслушав, Марфуша опять сказала:

– Врите больше.

И опять он с полной серьезностью ответил:

– Стараюсь.

Так она ничего от него и не добилась. На все ее вопросы он отвечал шуткой.

– Вы сидите и никому не открывайте, – сказала она студенту. – Я пойду в фабрику, предупрежу их, чтобы поторапливались.

Она, как была, в одном платье, только что накинула на плечи тонкий платок, вышла из каморки.

У подъезда со скучающим лицом стоял Бабкин. «Коптелов, видимо, рыщет по этажам, а этого поставил здесь», – подумалось ей.

Обо всем она и рассказала Василию Дерину.

Мироныч знал о Дерине со слов Федора, самого никогда в лицо не видел. Поэтому немного растерялся, когда вслед за Марфушей в каморку вошел, сутулясь, длиннорукий, широкоплечий человек. Да и Василий замешкался, разглядывал студента и молчал, не зная, как к нему отнестись, о чем говорить.

– Василий Михайлович? – спросил наконец Мироныч.

– Да, – проговорил Василий. – Он самый.

– Неосторожно поступил, что пришел к вам, – здороваясь за руку, сказал Мироныч. – Да выхода не было.

– Всех бояться – на свете не жить, – буркнул Василий. Опять не знал, что говорить дальше. – Вы побудьте тут, я хоть схожу переоденусь. К тому времени и Федор подойдет. До темноты вам все равно из корпуса не уйти.

Марфуша решила напоить студента чаем. Пока была на кухне, пришел Федор.

– Здорово, Мироныч, – обрадованно сказал он студенту. Вскоре появился переодетый и умытый Дерин.

Уселись за столом, Марфуша с любопытством наблюдала от двери. «Фи, – подумала, – Мироныч! Таких молокососов у нас на фабрике Мирошками величают».

Тут она, конечно, покривила душой. Парень был ладный, но она мстила ему за то, что он не хотел с ней говорить серьезно, только отшучивался.

– Невеселые вести принес я вам…

Глуховатым голосом Мироныч рассказал о начавшихся в городе арестах. Пароль «Северного союза» попал в руки охранки. Арестована и отправлена в Коровницкую тюрьму Марья Ивановна, еще некоторые товарищи. Даже не пощадили старика аптекаря. Разгромлена типография.

– Сейчас понятно, почему взяли Колесникова, – сказал Федор. – Посчитали связанным с Марьей Ивановной.

Арест его говорил, что об остальных кружковцах у охранки нет никаких данных, иначе не спаслись бы и другие.

– У нас Андрея Фомичева вызывали в контору, расспрашивали, не знает ли, кто приносит в фабрику листовки. Советовали держать связь с бывшими товарищами по прошлой стачке, то есть с нами, – доложил Федор. – Сам Андрей признался. Не совсем я ему поверил, как-то неискренне говорил. А с другой стороны – предупредил человек.

– Будь доглядчиком, едва ли рассказал бы об этом, – заметил Василий.

– И все-таки полагаться на совесть не следует, – вмешался Мироныч. – Есть сомнение – проверьте.

– Как ты его проверишь? Лучше вообще не откровенничать с ним.

Марфуша поставила на стол чайник, стала расставлять чашки. Все молча наблюдали за ней.

– Может, мне Андрея проверить? – сказала как можно равнодушнее. – Попробую, если скажете.

– Обведет он тебя вокруг пальца и вся твоя проверка кончится, – недовольно произнес Федор. – Иди лучше взгляни, стоит ли городовой у подъезда.

Марфуша вспыхнула от обиды. Ах вот как! Ну она еще докажет, что не глупее некоторых.

Вышла, в сердцах хлопнув дверью. Мироныч конфузливо выговорил Федору:

– Рассердилась. Зачем ты так?

– Ничего. Отойдет. – Федор поднял взгляд на часы с кривым маятником. – Скоро на доработку отправится вторая смена, – объяснил Миронычу. – К этому времени стемняет. Вместе выйдем. Проведем тебя к плотине, а там придется через луг пешком.

Марфуша вошла и сказала, что Бабкин все еще караулит около корпуса.

– Больно уж тужурка приметная, пуговицы блестят, – сказал Василий. – Придется надеть передник.

Он сходил к себе за передником, накинул на Мироныча. Федор дал свой картуз, который оказался великоватым, что было даже к лучшему: козырек почти сел на нос, Мироныч сразу изменился.

– Что же вы чаю не попили? – растерянно спросила Марфуша, видя, что они собираются уходить.

– Как-нибудь в другой раз. – Мироныч крепко пожал ей руку. – Спасибо за все. Не случись вы на пути, не знаю, чтобы я делал.

Марфуша торжествующе посмотрела на Федора: вот как воспитанные люди за добро благодарить умеют – учись! Сама сказала:

– Эко дело – в каморке посидел. Не жалко.

Василий Дерин шел впереди, Мироныч сзади его, сбоку Федор, чтобы в случае чего отвлечь Бабкина.

Городовой скользнул по ним равнодушным взглядом – видно, осточертело стоять истуканом, – ничего не сказал. А когда прошли, вдруг окликнул Федора:

– Подожди-ка, Крутов.

Федор вернулся. Спросил недружелюбно:

– Зачем звал, служивый?

– Дай-ка закурить. – Бабкин словно не заметил недовольства в голосе мастерового. Неторопливо свертывал цигарку, покряхтывал, словно никак не мог откашляться. – Тянет на старое-то жилье?

– С малых лет здесь жил, еще бы не тянуло.

Да, привычка. – Бабкин прикурил, отдал кисет. – А одели-то вы его неловко.

– Ты о чем? – изумился Федор.

– Студента, говорю, одели неловко. Фартук навязали, картуз нахлобучили, а волосы сзади забыли убрать. Не ходят фабричные с такими волосами.

– А-а! – Федор широко улыбнулся. – Ну так ведь торопились, некогда было. Сошло и так.

– Сошло, – лениво сказал Бабкин. – Коптелова не встретили, вот и сошло. В следующий раз гляди.

– Ладно, старина, учтем. Будь здоров.

– Бывай, – сказал Бабкин.

Поступок городового удивил Федора. Пытался понять, почему тот так сделал. Бабкин давно в слободке и знает в лицо почти каждого. Может, чувствует, какие времена наступают и не хочет вызывать злость к себе? Так или иначе, а только случай спас Мироныча от ареста.

Федор нагнал Василия и Мироныча уже у плотины. Слева светилась огнями фабрика. Из открытых улевов плотины доносился шум воды. На небе появились первые звезды.

Стали прощаться. Мироныч сбросил передник. Отдал ухмыляющемуся Федору фуражку.

– Признал тебя городовой, да говорит: «Ладно, вроде парень стоящий, пусть идет».

Мироныч недоверчиво воззрился на него.

– Шутишь?

– Все как есть. По волосам узнал. Хорошо, что все так складно получилось.

– Маевку будем проводить, как бы трудно ни было, – сказал Мироныч. – Пусть все поймут: организация действует. Листовки для вас есть. Присылайте людей за ними. В лицее мы кое-что предпринимаем. Достанем гектограф, тогда опять наладим печатание. Но сейчас, пока полиция поднята на ноги, надо быть очень осторожными.

– Ладно, сам берегись. Нам здесь легче, кругом свои. Даже городовой Бабкин сочувствует. Прощай!

Мироныч скорым шагом пошел еще не просохшей дорогой туда, где вдалеке мигали огоньки городских домов.

5

Сколько раз на день пройдет по прядилке старший табельщик Егорычев и всегда возле Марфуши замедлит шаги. Как муху на мед тянет его к ней. Оглянется Марфуша – и тем доволен. «Поди-ка вот, – удивляется себе, – чем взяла, понять трудно». И лаской пробовал, и угрожал всяческими неприятностями – ничего не действует. Смеется только: «Я на вас взглянуть робею, не то что больше».

Нынче тоже остановился, и Марфуша оглянулась. Да не просто так, как оглядываются, когда чувствуют взгляд в спину, а с улыбкой. Егорычев от неожиданности моргнул, потряс головой – думал сначала, что показалось. Нет, улыбается, смотрит призывно. От улыбки на щеках ямочки появились – две такие хорошенькие ямочки.

– Утро доброе, Серафим Евстигнеевич, – ласково сказала Марфуша.

– Здравствуй, здравствуй, красавица, – заворковал Егорычев. – Хорошее настроение, вижу.

– Да уж какое хорошее, – кокетливо отмахнулась она. – Мало чего хорошего.

«Не иначе смирилась», – решил Егорычев и предложил блудливо:

– Зайди в конторку через полчасика. Никого не будет.

Ждал отпора, но ничего страшного не случилось. Даже не удивилась, не покраснела. Только сказала:

– Зачем же в конторку? Вы меня гулять пригласите. После смены, чтоб не торопясь погулять.

– Да куда же я тебя приглашу, чудачка, – растерялся Егорычев. – Увидит кто, разговоров не оберешься.

– Боитесь? – И засмеялась звонко. Блеснула лукаво синими глазами. – А вы приходите на бережок, ниже острова. Там кусточки скроют от чужого взгляда.

– Ах ты какая! – восхитился Егорычев. А про себя подумал: «Ну и племя бабье: грешить и то хотят с вывертом. Кусточки… Апрель еще на улице, а она – кусточки».

– Когда же прийти скажешь?

– Часикам к шести, не раньше. Домой еще надо забежать. Да и темняет поздненько теперь.

Ушел Егорычев. Жирные щеки порозовели, поглаживает нафабренные усы, ухмыляется, представляя приятную встречу на берегу Которосли.

Часом позднее проходил по прядилке Крутов. Марфуша незаметно кивнула: все в порядке. Федор, не задерживаясь, прошел по проходу к машине Андрея Фомичева.

Андрей работал в исподнем, блестел лоб от пота. Оторвался на миг, глотнул из чайника, стоявшего на окне, холодной воды. Жарко в прядилке.

– Стараешься, даже взмок. Хозяину набить мошну спешишь?

– Не только ему, – не обидевшись, сказал Фомичев, – и себе хочу приработать. Все-таки дом строю.

– Я пошутил. – Федор оглянулся – нет ли кого, сообщил вдруг радостно, с озорством: – Мужики сейчас трепались: сегодня вроде прибудет кто-то из города. Не иначе опять листовки появятся.

Фомичев насторожился, тоже огляделся вокруг.

– От Марьи Ивановны товарищ?

– Эва, хватил! – воскликнул Федор. – Ты со своим домом от всего отрешился. Тю-тю твоя Марья Ивановна. Арестовали, говорят.

– Что ты! – посочувствовал Фомичев. – Я ведь и в самом деле ничего не знаю… От кого же тогда прибудет человек?

– Кто его знает. Чай, сам по себе. Нынче многие этим занимаются. Напечатает сам и раскидывает сам. Одному-то еще надежнее.

– Чудеса какие-то рассказываешь, – с недоверием проговорил Фомичев. – Как это сам напечатает? Машина для этого нужна.

– За что купил, за то и продаю. Ты думаешь, я верю? Но говорят. Приедет будто на лодке. Из наших кто-то согласился встретить его – в курилке об этом мужики шептались. В кустах, ниже острова встречать будут. А потом на фабрику проведут… Не знаю, как это они мимо сторожа… – Федор беспокойно договорил, торопясь: – Хоть бы в гости зашел когда. Или теперь женился, так молодую на глаза людям боишься показывать – уведут?

– Не говори не дело. – Фомичев обиженно надулся, отвернул лицо. – Выберем времячко, зайдем, посидим. Вот уж отстроюсь, тогда…

– Ладно, будь здоров. На штраф боюсь нарваться. Ты всегда заходи, буду рад. Нам с тобой чураться нечего. Последняя забастовочка сроднила.

– Будь она неладна, – выругался Фомичев.

После ухода Федора он задумался: стоит ли предупреждать директора? Рассказать, так засмеет, не поверит. «Сам разбросает…» А если появятся завтра листовки? Еще хуже. Вызовет да еще, чего доброго, накричит, прибавок к жалованью отменит. А прибавок, когда и бревна нужны, и гвозди нужны, очень кстати.

«Предупрежу, раз так, а там как хотят».

После работы он замешкался у машины. Торопливо пробежала Марфуша – этой все нипочем, словно и не стояла смену. Прошел Василий Дерин, ссутулившийся, постаревший. Сына, видать, жалеет: здорово покалечился Егорка, до сих пор в постели валяется. Хорошо, если болезнь пройдет без последствий, а то на всю жизнь калекой отцу на шею сядет. И парень-то хороший вымахал: в плечах – ровня отцу, ростом – того гляди, обгонит.

Старший табельщик Егорычев вышел из умывалки, тоже, видать, домой собрался.

Кажется пора. Как вор, Фомичев побежал по лестнице в контору.

Вот уже в фабрике огни зажглись. Потемнели крыши домов слободки. К вечеру похолодало. Табельщик прогуливается по скользкому сырому берегу, вглядывается в стрелки золотых часов луковицей, переводит взгляд в сторону плотины. «Неаккуратная какая», – бормочет ворчливо.

За свою жизнь он усвоил повадки женщин и пока не очень расстраивался от того, что Марфуша запаздывала. Оглядывался по сторонам – слава богу, пустынно. Не приведи встретиться знакомому, что сказать в ответ? Опять вынимал часы.

В кустах, не далее чем в двухстах метрах, лежали на волглой земле городовой Бабкин и хожалый Коптелов. Ни пошевелиться, ни подняться – совсем закоченели. Признав старшего табельщика Егорычева, дивились немало: «Хорош гусь, то-то скривит директор рот, когда узнает, что верный служащий якшается с социалистами». От нетерпения вытягивали шеи, ожидая увидеть подплывающую лодку.

Но лодка не показывалась. Егорычев в последний раз взглянул на часы и вдруг понял, что обманут: посмеялась над ним девчонка. Крякнул с досады, направился к плотине. Бабкин и Коптелов многозначительно переглянулись: не иначе сорвалось, не дождался. Не сговариваясь, поднялись разом и, перебегая от куста к кусту, потянулись следом.

Ни они, ни Егорычев не заметили недалеко от плотины рыболовов. Поплевав на червяка, закидывали удочки в мутную паводковую воду Артем Крутов и Васька Работнов. Сидели, посмеивались.

Егорычев прошел плотиной, остановился. Весь клокотал от ярости: «Шутки шутить! Поди, веселится сейчас! Еще неизвестно, кто потом веселиться будет». Придумывал, как отплатить за обман. То видел Марфушу – голодную и оборванную, поджидающую его у фабричных ворот, – умоляет снова взять на работу. Он будто бы отвечает ей: «Побегай теперь, побегай. Ножки целовать станешь и то милости не дождешься». То представлял, как встретит ее в каком-то глухом месте, один на один…

Нарисованная воображением картина расправы с Марфушей тешила уязвленное самолюбие, но злость не уходила. Фабричные корпуса светились огнями, гул, доносившийся из пыльных окон, напоминал, что там идет обычная жизнь. И, подумав о фабрике, о людях, находящихся сейчас в ней, Егорычев вдруг почувствовал себя спокойнее: «Не одна она, есть же и другие».

Поднялся по железной маслянистой лестнице на второй этаж, ударом ноги распахнул дверь. На него пахнуло жаром, пылью. Он размашисто шел по проходу между машинами, ловил любопытные взгляды рабочих. Навстречу худенькая девчонка-подросток толкала тележку с пряжей. Егорычев не отступил в сторону и ей пришлось остановиться.

– Зайди-ка, – грубо сказал он, показав на двери конторки.

Девчонка затрепетала, оглянулась беспомощно. В глазах были страх и тоска. Ловила взгляды работниц, ища поддержки, они отворачивались, горбились у машин.

И тогда она оттолкнула от себя тележку, вызывающе тряхнула головой и пошла следом за табельщиком.

– Зовут как? – спросил Егорычев, устало опускаясь на диван. В конторке свет был тусклый – полумрак.

– Ольгой, – храбро ответила она. – Прокопия Соловьева дочка.

– Вот как! Сиротка…

Девчонка потупилась.

– Ну, не бойся. Подойди-ка.

Лелька с опаской приблизилась, настороженно присматривалась к табельщику.

– Хочешь хорошо зарабатывать?

– Кто не хочет. – Щеки у Лельки заалели. Стрельнула глазами на дверь: «Как поднимется, удеру».

– Могу помочь… – Потянулся к подбородку, хотел ущипнуть. Лелька отпрянула.

– Не лапайте!

– Ах вот ты как! – Егорычев резко подался к ней, схватил за руку, потянул на себя. Лелька сцепила зубы, отчаянно рванулась.

– Кричать буду…

– Ладно, ладно, не убудет. – Он прижал ее к себе, хотел пощекотать усами порозовевшие щеки девчонки. Она как кошка изогнулась, царапнула его. От неожиданности Егорычев разжал руки, схватился за лицо.

– Мерзавка, – выругался он злобно.

Лелька была уже у двери. Крикнула:

– Будете приставать, удавлюсь. Зараньше записку напишу.

– Вон отсюда! – взревел табельщик.

Лельку как ветром сдуло.

«Ну и день, прости господи!» – подумал Егорычев, осторожно потирая ссадину.

Пождал в конторке для приличия – не сразу же выходить за этой бесноватой девчонкой. Шел степенно, незаметно прикрыв щеку поднятой к плечу рукой. На проходе между машинами тележки с пряжей уже не было. Работницы занимались своим делом и вели себя так, будто ни о чем не догадывались.

От фабрики Егорычев пошел по направлению к Тулуповой улице. Авдотья Коптелова – вот у кого можно отдохнуть, забыться. Такой же девчонкой, как и эта, сегодняшняя, узнала она его и с тех пор каждую ласку принимала безропотно. Одно его стесняло, что ходить к ней надо было задворками – как огня боялся людских пересудов. О том, что есть у нее муж, он никогда не задумывался. В конце концов это их дело, как они живут. Важно, что он приходил – и ее лицо светилось неподдельной радостью.

Небольшой домик в два окна на улицу недалеко от реки. Сквозь тонкие занавески пробивается огонек лампы. Егорычев толкнул шаткую калитку. По кирпичам, брошенным в грязь, прошел к крыльцу, постучал.

Авдотья, рослая, еще красивая женщина, открыла дверь, всплеснула полными руками.

– Ой, да что же вы не предупредивши, – сказала смущенно. – Не прибрано у меня.

Егорычев шагнул в темные сени. Авдотья, обдав его теплом сытого тела, побежала в прихожую. На ходу скинула с лавки какие-то тряпки, поклонилась.

– Присядывайте, Серафим Евстигнеевич. Притомились поди. Господи, забот-то сколько.

– Дай стопку водки, – попросил Егорычев.

– Что же я сама-то… Прости глупую. – Метнулась к шкафчику, достала початую бутылку. Щедро налила в стакан, поднесла. – Кушайте на здоровье, Серафим Евстигнеевич.

Вмиг на столе очутилась квашеная капуста, хлеб. Егорычев тянул водку медленными глотками. Авдотья сидела напротив и любовалась им.

– Что это щека-то у вас? – вскрикнула испуганно, заставив его вздрогнуть, – Рассадили чем?

– Проволокой царапнул. – Егорычев проголодался и ел с аппетитом. – Где твой-то? – спросил равнодушно.

– Пес его знает, – ответила Авдотья. – Чай, сторожит, ночами-то его никогда не бывает.

– Хорошо.

Она встала сзади, обняла за шею. Руки были мягкие и от них пахло мылом, Видимо, Авдотья перед его приходом стирала.

– Устели постель, прилягу.

Авдотья пошла в переднюю комнату. Пока она разбирала постель, он смотрел на ее широкую, гладкую спину. Чувствуя его взгляд, она обернулась, прильнула податливым телом, жадно начала целовать.

– Ну, будя, будя, – ворчливо остановил он ее. – Помоги-ка сапоги снять…

Уставший, забыв все огорчения дня, Егорычев уже начал засыпать, когда в наружную дверь бухнули чем-то тяжелым.

Авдотья откинула одеяло, соскочила на пол. В дверь неистово барабанили.

– Принесла нелегкая. – В голосе Авдотьи была только досада. Зато Егорычев перетрусил не на шутку. Путаясь в одежде, растерянно оглядывался, не зная, куда деться.

– Побудь здесь, – странно спокойным голосом сказала она и, как была, в нижней рубахе, пошла открывать. Егорычев бессильно опустился на стул, от волнения и страха клацал зубами. Он слышал, как щелкнула дверная задвижка, слышал приглушенный, опять-таки странно спокойный голос Авдотьи, прерываемый визгливыми выкриками мужчины. Потом в сенях загремели ведра, что-то тяжелое грохнулось на пол.

– А-a! – донесся истошный крик, и все смолкло.

Егорычев помертвел, когда увидел перед собой пошатывающуюся фигуру в белом, с длинной кривой палкой в руке. Он отшатнулся в ужасе, вдавился в спинку стула.

– Чур! Чур меня! – забормотал, крестясь торопливо. – Изыди!..

– Порешила проклятого, – глухо сказала Авдотья. Она остановилась, не замечая его смятения, привалилась к косяку. – Давно знала, что убью… Не сегодня, так завтра…

Страшно было смотреть на нее – полураздетую, с распущенными волосами. Егорычев чувствовал, как противный озноб заползает под рубашку. Только теперь он разглядел в ее руке коромысло. Дико вскрикнув, Егорычев бросился в сени. В темноте наткнулся на лежащего у распахнутой двери человека, отпрянул.

– Испугался! – Жуткий смех Авдотьи заставил его опомниться. – Убила… И еще раз убила бы… Одного хочу…

Он замахал на нее руками.

– Молчи! Молчи!.. Ополоумела, баба. Сам он убился, дура!

– Как это сам? – изменившимся тихим голосом спросила Авдотья. – Я! Я это его! И сказать никому не побоюсь.

Не сознавая, что делает, рванулась к окну, толкала забухшие рамы. Егорычев проворно подскочил к ней, отпихнул с силой. Тяжело дыша, сказал с угрозой:

– Обо мне подумала? Опомнись, Авдотья!.. Иди в полицию. Скажешь: упал с лестницы. Как – не знаешь, увидела, мол, мертвого… Авось обойдется. Слышишь?

Авдотья начала приходить в себя. Присела на стул, где только что сидел Егорычев. Коромысло выскользнуло из ее руки, с двойным стуком шлепнулось об пол.

– После меня выйдешь, – с дрожью в голосе от непрошедшего испуга продолжал Егорычев, – Сама как хочешь. Меня тут не было.

– Все вы… – не договорив, Авдотья махнула рукой. – Уходи…

Пересилив страх, Егорычев перешагнул скрюченный труп хожалого, оглядываясь, потрусил к калитке.

6

– Как на первое свидание рядишься, – ревниво проворчал Родион. Сидел он на низкой скамеечке, чинил прохудившийся ботинок. Владелец ботинка девятилетний Сёмка, младший сын Катерины Соловьевой, пристроился на полу рядом, заинтересованно следил за его работой. Кожа сгнила, подметку не за что прихватить, но Родион не отступался. На корявом от оспин лбу вздулись жилы. – Там на тебя глядеть не будут, в чем пришла. Появилась тихо, унесла тихо – и все довольны.

– Много ты в этом понимаешь, – беспечно отозвалась Марфуша, прихорашиваясь перед зеркалом. – Когда женщина красивая, никому и в голову не придет подозревать ее в чем-то… Отвернись, чего уставился? Переодеваюсь все же!

– Поди-ка, не совсем чужой, – осклабился Родион. – Чай, можно и посмотреть.

– Чай-молочай, – передразнила Марфуша. Упрекнула тоскливо: – Какой же ты грубый, Родя.

Платье надела новое – синий горошек по белу полю, поверх бархатную жакетку, на ноги – модные ботинки с высокой шнуровкой. Расчесала волосы, чтоб пышнее были. Наблюдая за ней украдкой, Родион только вздохнул, как всегда удивляясь красоте ее и тому, что она терпит его возле себя, – рябого, неказистого.

Год, как ходит он к ней, и все это время не гонит она его и ближе не подпускает. Иногда вспылит Родион, заговорит мужская гордость: «Что я для тебя, пустое место? Чай, мужик во всем, не деревяшка!»

«Что ты, Родя, – ответит, – я тебя уважаю. А обещать ничего не обещала. Сразу тебе об этом говорено было. – И засмеется: – Чай-молочай».

Родиону бы уйти, хлопнув дверью, и не может. К другим девчатам не тянет. Как хотел бы назвать ее женой, как баловал бы… По ночам просыпался в испуге – снился один и тот же сон: идет он с Марфушей по дремучему лесу и теряет ее, кричит, ищет и найти не может.

– Артем должен бы зайти… – Марфуша собралась, и теперь, стараясь не помять платье, присела на краешек табуретки. – Сходить разве к ним?

– Что ж, сходи, все одно по пути, – подсказал Родион.

Ждал, что хоть посмотрит ласково перед уходом, но она скользнула отсутствующим взглядом куда-то поверх его головы, сказала:

– Пошла я…

– Будь ты неладна, – с досадой ругнулся Родион: дратва опять прорвала гнилую кожу ботинка.

В коридоре Марфуша столкнулась с женщинами, хотела обойти, но Марья Паутова, оглядев ее неодобрительно, полюбопытствовала:

– Куда ты такая радостная да нарядная?

– А к подруге, на Большую Федоровскую, – легко соврала Марфуша. – Уж так давно зовет, все никак времячко выбрать не могла. А тут решила: дай схожу.

Говорила, а сама весело думала: «Ни чуточки не подозреваете, к какой я подруге. Вот бы удивились, когда узнали».

– Прощевайте, – торопливо сказала женщинам и быстро застучала каблучками по железной лестнице.

– Чай, подруга-то с усами? – вдогонку крикнула Марья. – Родион-от сам отпустил тебя или убежала?

– А что мне Родион?.. – Марфуша даже остановилась, хотела сказать что-нибудь резкое: пусть не вмешивается не в свое дело. Но совладала с собой. Марью все равно не переговоришь. – Родион сам послал. Сходи, дескать, проветрись.

– Ну вот допосылается, – сварливо заметила женщина.

Марфуша вышла из темного подъезда и сразу ослепла. День-то какой! Весеннее солнышко расплескалось в лужах, журчат говорливые ручейки. От мокрых деревянных тротуаров поднимается парок. Гомон грачиный на высоких березах у реки. На улице народу, что в праздник.

Идет Марфуша, радуется весне и солнцу, улыбается встречным людям, и ей улыбаются.

У часовенки напротив фабричного училища задержалась. Неслось из открытых дверей гнусавое пение. Марфуша перекрестилась пугливо. Четверо мужиков на длинных белых полотенцах вынесли гроб и направились к Донскому кладбищу. Плелись сзади старухи с постными лицами – плакальщицы. Две из них поддерживали высокую женщину во всем черном. Она шла опустив голову, прикладывала к сухим глазам белоснежный платок. Это была Авдотья Коптелова, из их прядильного отдела.

Марфуша пробилась вперед любопытных, взглянула на покойника. Несли Петруху Коптелова, хожалого фабричного двора. В толпе говорили, что он убился, упав дома с лестницы. Авдотья, поравнявшись с толпой, вдруг взвизгнула тонко, забилась в руках старух.

– Жалеет, – сочувственно сказал сосед Марфуши, старик с большой связкой веревок на плече.

Процессия удалилась, толпа разошлась. Марфуша и не знала, что она может быть такой впечатлительной. Пока шла к дому, где живут Крутовы, в глазах все виделась Авдотья Коптелова, бившаяся на руках у старух. Представила себя на ее месте и испугалась: «Ой, мамоньки, страсть-то какая…»

Федор с Артемом обедали. В комнате чисто, но не очень уютно, не чувствовалось заботливой женской руки. Под внимательным взглядом Федора Марфуша потупилась, а сердце радостно екнуло: «Нравлюсь. Хоть капельку, да нравлюсь, иначе чего бы так смотреть стал».

Артем аппетитно ел картошку с солеными огурцами. С сожалением отодвинул блюдо, поднялся. Скуластый, непокорный хохолок на макушке, ростом отцу по плечо. Пробасил:

– Я готов.

– Все запомнил? – спросил Федор.

– Было бы чего. – Артем небрежно махнул рукой. – Знаем…

– Не храбрись очень-то, – сурово заметил ему отец. – Не на прогулку собрался.

На Зеленцовской сели в трамвай. Громыхая по рельсам, выкатил он на Большую Федоровскую. Версты на три тянулись дома по обе стороны ее. На этой прямой длинной улице всегда людно: спешат прохожие, тянутся груженые подводы. «Извозчика в два счета обгоняет, – вспомнились Артему слова Егора. – Не видел – чего говорить». Усмехнулся хитро, поглядывая в окошко на медленно плывущие мимо дома. Вагон тащился еле-еле.

Сегодня Артем встретил Лельку Соловьеву, сказала, что Егор уже выбирается на улицу. Значит, дело на поправку идет. Пора, ползимы валялся. «Надо будет проведать завтра», – отметил про себя.

О том, куда он едет, Артем не думал. Не думала об этом и Марфуша, сидевшая рядом на лавочке. «Прихорашивалась перед зеркалом, надела все самое лучшее. Будто и не для него. Только и есть, что посмотрел». Обидно Марфуше. Хотелось, чтобы похвалил, сказал что-нибудь ласковое. Подчиняясь своим горьким думам, тяжело вздохнула.

Мать, когда еще жива была, говаривала: «Ты крепись, дочка, у каждого в жизни бывает что-нибудь не так, а особливо у женщин». Марфуша смеялась: «У меня будет все так»… А они, ее-то слова оказались вернее. Бежало к Марфуше счастье, торопилось и застряло где-то, ищи его – не найдешь. Впервые почувствовала неладное в памятную рождественскую ночь, когда пришли ряжеными в дом бывшего управляющего фабрикой Федорова. В костюме молодца отплясывала Марфуша перед Федором Крутовым, пока не заметила, что смотрит он мимо нее. Побледнела тогда, в изнеможении прислонилась к перилам лестницы. Наверно страшен был ее взгляд, потому что та, стоявшая на ступеньках лестницы, – заспанная, в накинутой на плечи шали – отшатнулась, спрятала лицо в тень. Хоть и знала Марфуша, что сердцу не прикажешь, но куда деть ненависть? Какую только кару не придумывала на голову той, что разметала ее счастье. Ах, Федор, Федор, понадобилась тебе синица в небе…

Отвлек Марфушу скрежет железа о железо – у магазина Градусова трамвай круто поворачивал налево, на дамбу. Которосль этой весной залила все прибрежные низины. Сейчас вода спадала, оставляя на прошлогодней траве слой серого ила.

На железном мосту, где на стойках написано предупреждающее «Шагомъ», трамвай совсем замедлил ход. Потом ехали вдоль высоких белых стен Спасского монастыря и по Большой линии, мимо оживленных торговых рядов. Вышли на Семеновской площади. Отсюда трамвай по крутому спуску нырял под каменную арку и шел до волжских пристаней.

Улица, на которую они попали, была тихой. Перед домами плотные заборы, калитки с крепкими запорами. Артем разглядывал номера домов и фамилии владельцев. Марфуша шла сзади. Встречные мужчины провожали ее взглядами – не замечала.

Артем остановился перед калиткой у небольшого одноэтажного дома в глубине двора. Попытался скинуть крючок, запиравший калитку изнутри. Со двора вдруг донеслось:

– Зачем же баловать? Или звонка не видишь?

Артем не обратил внимания на проволочку с петлей на конце. Теперь дернул за нее, во дворе отозвался колокольчик.

Калитку открыла молодая полнолицая женщина, не спрашивая, кто и зачем, пустила во двор, с любопытством оглядела.

– Вы к кому?

– Лекарство для ребенка, – сказала Марфуша. – Мироныч обещал помочь.

Женщина старательно заперла калитку, повела их по выложенному плитняком двору. Дом был разделен на две половины. У заднего крыльца женщина приветливо сказала:

– Входите. Мироныч сейчас придет.

На разговор вышла девушка, тонкая, как тростинка, в коричневом платье с глухим воротом. Улыбнулась маленьким ртом.

– А мы вас уже ждем, – сказала, пожимая им руки. Провела в небольшую опрятную комнатку. – Посидите пока… Варенька, – крикнула она бархатным голоском, – пришли от Федора.

Из соседней комнаты вышла Варя Грязнова. Была в белой кофточке, синей юбке, волосы собраны в пучок на затылке. Словно споткнувшись о что-то невидимое, замерла испуганно. А у Марфуши все поплыло перед глазами. Нащупав рукой спинку стула, присела обессиленно. Мертвенная бледность разлилась по ее лицу. Артем, не понимая, что случилось, но почувствовав неладное, насупился, сел рядом с Марфушей, полный решимости броситься в драку за нее.

– Здравствуйте, – тихо вымолвила Варя. Медленно подняла ладошки к горящим щекам, не зная, что дальше делать и куда деваться. Тоненькая девушка с недоумением наблюдала за происходящим. Вдруг сорвалась с места, захлопотала:

– Сейчас будем чай пить. Варенька, голубушка, поди скажи Анне Андреевне, пусть поставит самовар. Для молодого человека есть пирожное. – Растерянно взглянула на Артема, надеясь, что хоть он скажет что-нибудь.

Варя поспешно вышла.

– Вы ведь любите пирожное? – спросила девушка, понимая, что ведет себя глупо и оттого заливаясь краской стыда.

– Я люблю свистеть, – насмешливо отозвался Артем.

Сосредоточенно и зло Артем засунул в рот пальцы и с усердием дунул. Пораженная его поступком, оглохшая, девушка села на подвернувшийся стул. Марфуша ткнула кулаком Артему в затылок, рассерженно ругнула:

– Ополоумел? Что люди подумают!

Рывком распахнулась дверь, ворвался Мироныч. Глаза озорные, усы воинственно топорщатся.

– Что тут у вас происходит? – спросил он, поочередно оглядывая их. – Машенька, неужели ты?.. Попробуй еще.