Текст книги "Брат на брата. Окаянный XIII век"

Автор книги: Виктор Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Князь разрешающе кивнул.

– Многие рязанцы своеволием ушли в Белогород, что недалече от Рязани, и заперлись там за градскими воротами.

Всеволод удивленно вскинул брови:

– С моей волей не считаться! Да как они посмели?!

Князь побледнел и, смахнув со лба капельки пота, неожиданно осевшим глухим голосом приказал:

– Город сжечь!

Тросна

1С обильными снегами, метелями в конце декабря запоздало пришла зима. Мороз крепчал день ото дня, заставляя всякую божью тварь прятаться в тепло. Владимирский торг на время замер, улицы и площади города опустели, и лишь редкий прохожий, спрятав голову в воротник тулупа, скоренько пробегал по великой надобности. Только воротные сторожа, превозмогая непогоду, несли службу ратную да звонари призывали в урочное время колокольным перезвоном крещеный люд на службу в церковь.

В соколичем доме жарко натоплено, а все из-за нее, из-за Дубравы. Привез Роман разом осиротевшую девушку из-под Рязани чуть живую, в жару метавшуюся. Не одну ночь просидели в бдении у постели раненой рязаночки отец с сыном, деля с ней и боль потери близких ей людей, и горечь от нанесенных обид владимирскими дружинниками. Силы медленно возвращались к девушке. Только через два месяца встала она с постели, доставив этим радость не только Федору Афанасьевичу и Роману, но и Юрию, который стал частенько бывать в соколичем доме. Поначалу Дубраву тяготило присутствие княжича. В нем она видела причину всех своих бед. И даже когда Роман рассказал девушке, что Юрий спас ей жизнь, изменив направление удара сабли, она не поменяла своего отношения к княжичу. Но сердце девичье отходчиво…

Рана на плече затянулась, но частенько о себе давала знать, ибо, приняв на себя обязанности хозяйки дома, Дубрава взвалила на свои плечи и нелегкую женскую работу. Но и Роман, и живший в услужении Семка суздальский, и сам Федор Афанасьевич помогали ей во всем, относясь к ней один – как к сестре, другой – как к хозяйке, третий – как к дочери. С появлением Дубравы дом наполнился душевным теплом, добротой и радушием. Одно омрачало Федора Афанасьевича: частые посещения Юрия, его пылкие взгляды, подарки. Видя, что и Дубрава оживляется с приходом княжича, Федор Афанасьевич мрачнел еще больше. Он понимал, что влечение Юрия к безродной рязаночке принесет ей боль и огорчения.

– Что-то тихо у нас ноне, – потягиваясь так, что косточки хрустнули, громко произнес Федор Афанасьевич и, глянув на вяжущего рыболовную сеть сына и склонившуюся над шитьем Дубраву, предложил: – Роман, Дубравушка, спойте, потешьте душу. Не то ветер за окном такую тоску нагнал, что впору самому завыть.

– А какую же песнь завести? – мягко улыбнувшись, спросила девушка. – Порознь-то мы их немало знаем.

– Спой одна. Романа я уже, почитай, лет десять слушаю, а твой голосок для меня нов. Душевный голосок. Отродясь такого не слыхивал.

Девушка зарделась от похвалы.

– Токмо песни-то у меня все грустные, девичьи.

– А ты спой ту, давешнюю, про добра молодца и красну девицу да про половецкий набег, – подал голос Роман.

Дубрава согласно кивнула, встала и, поправив прядь волос, выбившуюся из-под платка, тихонько повела:

Ой как тучи черные собиралися С поля Дикого, половецкого, С поля Дикого, половецкого, Грозя Русь сломать, яко веточку.

Голос глубокий, грудной.

«Вот бы ее Роману в жены. Голосиста! Лицом красна и не по летам таровата, так нет же! Роман увалень увальнем сидит! Вот девка и тянется к княжичу. Хотя виду-то не кажет, да разве можно скрыть такое… – улыбнулся мыслям Федор Афанасьевич. – А Юрий перед девицей, что петух перед курицей, не соловей, а заливается. Да Всеволод не позволит ему взять в жены простолюдинку. Великому князю нужны невесты знатных родов, чтобы брачным ложем привязать когось к земле володимирской. Вон, Верхуславу-то осмилетней отдал за Ростислава Рюриковича да и сына своего Ярослава в шестнадцать лет повенчал с дочерью хана половецкого Юрия Кончаковича, дабы было на кого опереться в своей борьбе с Диким полем. А старшего сына Константина еще в десятилетнем возрасте женил на внучке Романа Смоленского Агафье. Да и Юрий сам-то, не познав толком женской ласки, в пятнадцать лет овдовел, – любуясь девушкой, размышлял Федор Афанасьевич. – Жаль Дубраву… чует сердце, опалит она душу свою светлую костром, что называется любовью».

Краса-девица вышла на крыльцо Вышла на крыльцо, на высокое, Поклонилась добру-молодцу И сказала ему слово доброе: – Ты возьми свой меч, добрый-молодец; Прогони поганых половцев за речку. Буду ждать-пожидать с победою.

Внимая сказу, ни Федор Афанасьевич, ни Роман не обратили внимания на то, что в горницу вошел Юрий. Не желая прерывать пения, он сел на лавку тут же у входа и замер, невольно завороженный голосом и красотой девушки. Горячая волна поднялась к самому горлу, перехватило дыхание. Юрий шумно вздохнул и тем выдал свое присутствие. Девушка оборвала песню на полуслове, поклонилась княжичу поясно. Роман и Федор Афанасьевич приветствовали также поклоном.

– Чего же ты, князь, у входа, проходи в горницу, – засуетился Федор Афанасьевич. – Гость – он в радость. Дубравушка-доченька, принеси-ка нам медку хмельного, что я надысь из Мурома привез, – и, обращаясь к княжичу, добавил: – Медок-то хорош! Ты такого не пивал!

Но Юрий жестом остановил радушного хозяина.

– Не мед пить пришел я, а сына твоего, Романа, позвать за собой. Иду походом. Хочу его в войске своем видеть, – скосил глазом княжич на остановившуюся в дверях горницы Дубраву. – Посылает великий князь меня с дружиною поучить уму-разуму князя пронского Михаила да Изяслава Владимировича – князя рязанского. Не уймутся никак князья, злобствуют. Пожгли землю московскую, села разорили, мужиков посекли, грозятся Володимир воевать.

– Куда им! Разве то воины? – усмехнулся в бороду Федор Афанасьевич и осекся, увидев гневно сдвинутые к переносице брови Юрия.

«Чего же это я, старый пень, вовсе глузду лишился! Княжич перед девкой красуется, а я его супротивников умаляю!»

– Это я к тому, – поправился Федор Афанасьевич, – что супротив великого князя им не устоять.

– Им и против меня не сдюжить, – уверенно произнес Юрий и, обернувшись к Роману, спросил: – Так пойдешь со мной на бунташных?

– А чего не пойти? Пойду, коли батюшка твой отпустит меня. Я для него списки делаю с ромейской книги.

– Не твоя печаль, отпустит, – уверенно произнес Юрий. – К нему вчера епископ Никифор двух монахов прислал, так они ромейскую грамоту разумеют и зело споры на руку. Так что, великому князю ты теперь без надобности. Токмо седьмица на сборы дадена, поспеши! – кивнул Юрий Роману и, не увидев в горнице Дубраву, порывисто шагнул в двери.

Девушка поджидала его в сенцах.

– Ты, князь, береги себя, – прошептала Дубрава чуть слышно. Неожиданно она прильнула телом, обвила его шею руками. Накинутая на плечи шуба упала к ее ногам. – Я буду молиться за тебя, – и еще тише добавила: – Люб ты мне, князь. Так-то люб, что и жизнь не в жизнь, и свет не в радость.

Княжич оторопело замер, безвольно опустил руки. Больно неожиданным было признание девушки, до недавнего времени отвергавшей все его ухаживания. Юрий, в свои девятнадцать, уже не раз бывал в горячих объятиях и краснощеких, пышущих здоровьем, ядреных дворовых девок, и пылких, страстных половчанок, купленных для услады гостей купцом Никодимом. Но спасенная им рязаночка и манила его прелестью своего стана, крутизной бедер, мягкой припухлостью губ и в то же время пугала. В ее огромных, черных зрачках, под длинными густыми ресницами, таилась такая всесжигающая страсть, что Юрий, осознавая это, и желал, и боялся.

– Ты молчишь? – дрогнула голосом девушка. Она быстро отстранилась и, чуть сдерживая рыдания, проронила: – Коли так, прости меня, князь, речи неразумные, что открылась ненароком, что помыслила о тебе.

Девушка подхватила с пола шубу и хотела было уйти, но Юрий удержал ее за руку:

– Постой, Дубравушка. Это ты прости меня, что не сразу слов твоих уразумел, что стою перед тобой, яко древо бессловесное. Не чаял я услышать такое! Ведь ты еще с Рязани запала мне на сердце, завладела думами моими, сна лишила. С другими-то я говорлив, а гляну в твои глаза-омуты, и язык будто колода, не сдвинуть. Люба ты мне, Дубравушка. С того самого первого дня!

Юрий мягко привлек девушку и припал к ее таким желанным губам.

– Прощай, лада моя. Идти мне надобно.

– Прощай, князь, – прошептала девушка. – Храни тебя Господь, – и, уже уходящего, перекрестила трижды.

2– Долго ли нам мужиков зорить да избы их худые жечь? Словно тати по земле московской ходим! – возмущаясь, воскликнул князь Михаил. Он сидел на куче валежника, завернувшись в подбитый мехом плащ, насупленный, словно сыч. Несмотря на идущие горячие волны воздуха от пылающего костра, его знобило. Князю Михаилу в тягость было походное житье, ночевки по черным курным избам, более чем двухмесячное скитание по заснеженным лесным дорогам. Любивший домашний уют, сытое житье, размеренный, устоявшийся уклад жизни, князь проклинал тот день, когда согласился на уговоры Изяслава отомстить князю Всеволоду Юрьевичу за разорение земли рязанской, пленение рязанских князей и изгнание из Пронска. Ему хорошо бы было и в Киеве, под крылом Всеволода Чермного, да только жена его, дочь великого князя киевского, осталась в Пронске. А княжит там сегодня князь муромский Давид, посаженный на княжение Всеволодом Юрьевичем. Вот и беда у Кир Михаила: ни жены вызволить, ни в Киев вернуться.

– К Москве ходил, и что? О тесовые ворота лбы порасшибали и ушли, – не унимался Михаил.

– А чего же ты хотел? – нехотя отозвался князь Изяслав. – С тремя-то сотнями воев города не взять. Дал бы тебе твой тесть, Всеволод Чермный, тысяч пять, тогда бы и Москве не устоять.

Изяслав, завернувшись в большую медвежью шкуру, завороженно глядел на змеящиеся по сухому лапнику языки пламени костра. Изнеженность князя пронского, жалобы на судьбу и боязнь Всеволода, князя владимирского, все больше раздражали его. Для Изяслава, выросшего в седле, не имевшего своего удельного княжества, поход был тем самым уделом, который кормил, придавал его жизни смысл. Он понимал, что разорения своих земель князь владимирский не потерпит, а значит, не замедлит явиться Всеволодова дружина. Эта маленькая месть грела душу, тешила его тщеславие. Вот только Михаил досадно путался под ногами, мешая его замыслам. Однако приходилось мириться с князем пронским. Только его тесть, киевский князь Всеволод Чермный, мог противостоять Всеволоду Большое Гнездо, а значит, и ему, Изяславу Владимировичу, был отцом и заступником.

– Чего ты хочешь? – с раздражением спросил Изяслав.

Поднявшись с кучи валежника, Михаил решительно произнес:

– Не подобает мне, князю пронскому, по лесам скитаться. Уйду я в Волок Ламский иль еще куда. До тепла поживу, а там видно будет. Может, решится наконец-то великий князь Всеволод Чермный пойти походом на Володимир, тогда и мне дело найдется. А нет, так пойду в Киев, просить нового удела. Спина, чай, не переломится от просьб-то.

– А как же гордость княжеская?

Михаил усмехнулся в бороду.

– С гордости сыт не будешь и на перины лебяжьи не возляжешь. Хочешь, пойдем со мной, – предложил он.

– Нет, князь, – затряс кудлатой головой Изяслав. – Я еще душу свою не натешил, еще не всех купцов володимирских на копье взял, Всеволода Юрьевича не раззадорил. Уж больно мне хочется узнать: сколь велико терпение князя володимирского.

– Воля твоя. Пронских воев тебе, князь, оставляю. С собой же беру токмо сотню киян да охрану. С меня станется, – и, жестом подозвав к себе боярина Хлопова, приказал: – Поднимай гридей, уходим. Князя же Изяслава воинов не тревожь. Они остаются.

Ближе к полудню полторы сотни конных воинов потрусили по заснеженному полю в сторону чернеющей избами деревеньки. Изяслав Владимирович провожал их до опушки леса. Глядя вслед удаляющимся всадникам, он с облегчением выдохнул:

– Так-то оно лучше. Можно теперь ростовцев, суздальцев потревожить, а то и володимирские посады пожечь. Вот-то потеха будет, – рассмеялся Изяслав.

Но планам князя не суждено было сбыться: он еще не знал, что дружина, посланная великим князем Всеволодом Юрьевичем, уже ищет его на Голубине, дышит ему в спину и скоро настигнет.

3Март. Ночью еще морозно, а с восходом солнца снег подтаивает, оседает, сереет. Небо бездонно, воздух чист до серебряного звона. Дышится легко, свободно, полной грудью. Оттого руки наливаются силой, и хочется рубить врагов неустанно. Но бунташные князья избегают честного боя, прячутся по лесам, разбойничают на дорогах.

Не без гордости поглядывает Юрий Всеволодович на свою дружину: одеты, обуты, сыты и кони под воинами справные.

– Так что, нет вестей от сторожевого полка? – в который раз спрашивает Юрий своего воеводу Жирослава Михайловича. Тот, пряча улыбку в густую, с проседью, бороду, басовито отвечает:

– Нет, князь, посыльщиков не было.

Ему-то, не раз ходившему в походы с Всеволодом Юрьевичем, знакомо чувство нетерпения, и потому он уверенно добавляет:

– Не тревожься, князь. Как боярин Дорофей Федорович настигнет Кир Михаила да Изяслава Владимировича, даст знать.

Впервые Юрий ведет войско.

«Не оплошать бы, – тревожится князь. – Вон брат старший, Константин, и покняжить успел, и дружину водил походом. Меньшой брат, Ярослав, тоже покняжил немало: и в Переяславле, и в Рязани. Только мне отец удела не дал. Может, потому что не женат? Двадцать уж скоро, пора. Вот вернусь из похода, упрошу отца, чтобы разрешил мне жениться на Дубраве».

Юрий тяжело вздохнул. Перед глазами всплыл образ девушки, провожавшей войско за посады владимирские, его, Юрия, провожавшей.

Обернувшись в седле, Юрий Всеволодович встретился взглядом с Романом, и тот, повинуясь немому приказу, подъехал ближе.

– Что-то тревожно мне, – тихо проговорил князь. – Поезжай вперед, догони сторожевой полк. Прознай, что там у Дорофея Федоровича, и возвращайся немедля.

Словно ветром смахнуло Романа. Только комья снега из-под копыт да посвист удалой.

Глядя вслед молодцу, позавидовал Юрий, что не может уже так же вольно, птицей, пронестись по заснеженному полю: дружина за спиной его, а потому видом своим должен князь внушать воинам уверенность и силу.

К полудню вернулся Роман, и не один. В сопровождении десяти гридей приехал воевода боярин Дорофей Федорович. Так же как и Юрий, он был молод, горяч и жаждал сражения, но, повинуясь княжеской воле, не посмел напасть на расположившегося лагерем противника.

– Князь Изяслав стоит на Тросне. Кир Михаила же с ним нет. Он ноне на Литове, – деловито докладывал воевода. – С Изяславом сотни три. Нас не ждут, трапезничают. Видно, собрались и заночевать на месте том, ибо палатки поставлены, хвороста нарублено много. Костры ночью жечь, – пояснил Дорофей Федорович.

– А где ратники твои? – забеспокоился Юрий.

– Я их отвел подале, дабы не обнаружить случаем себя. Да, вот еще что, – озорно сверкнул глазами Дорофей. – Тяжелые доспехи у них в сани сложены, а мы те сани умыкнули.

– А ну хватятся?

– Да нет же, – махнул рукой воевода. – Они сани-то те в стороне поставили, за лошадьми.

– Смотри, воевода! Коли чего, с тебя спрос, – улыбаясь, погрозил перстом Юрий. – Веди!

Только на подходе к лагерю владимирская дружина была замечена дозором, но поздно. Захваченные врасплох, воины Изяслава не успели даже вооружиться, сесть в седло, как падали под мечами владимирцев. Юрий рвался к палатке с княжеским стягом у входа. Ему очень хотелось схватиться с Изяславом, но даже меча обагрить Юрию не дали. Роман, гриди охраны рубились впереди, закрывая его стеной. Вот и княжеская палатка изрублена, а Изяслава нет. Позже от пленных воинов пронской дружины узнали, что князь рязанский бежал, бросив стяг княжеский и воинов. Несмотря на то что владимирцы не потеряли ни одного дружинника, лишь было несколько раненых, Юрий был раздосадован.

– Ты где же это так научился мечом махать? – спросил Юрий Романа, отметив во время сражения его необычное умение владеть оружием.

Роман застенчиво улыбнулся, оказавшись в центре внимания окружавших Юрия гридей, с готовностью ответил:

– Поначалу отец учил, а потом сам: видел, как поганые своих молодых воинов учат саблей владеть, – повторял за ними; потом у ромеев не раз видел схватки воинов; на турнирах в Константинополе даже свеев видел. Зовут их рыцарями, а живут они у холодного моря. Очень умелые и жестокие воины.

– Будет об этом, – остановил рассказ Романа князь. – Свеи далеко от нас, свои же рядом, и они намного опаснее. Ты вот что, когда вернемся, приемы боя иноземного покажи непременно.

– Как прикажешь, князь, – склонил голову Роман.

После скоротечного сражения на Тросне владимирцы пошли на Литову, но Кир Михаила там уже не было. Прослыша, что Изяслав Владимирович разбит, он бежал в Киев к своему тестю. Юрий же вернулся во Владимир и был встречен колокольным перезвоном и всем народом владимирским.

4Меды и брага, вино ромейское лились рекой, столы ломились от яств – то великий князь Всеволод Юрьевич потчевал ратников и народ владимирский, празднуя победу над князьями-разбойниками. Радостно на душе у князя, светло. Есть на кого землю владимирскую оставить, кому великий стол передать. Что Константин, что Юрий – оба достойны стать во главе рода. «Юрий-то даже покрепче будет, – отметил великий князь, сравнивая сидящих рядом сыновей. – Константин мягок, сердоболен, видно, в мать пошел, а Юрий весь в меня: решителен, горяч, нетерпелив. Да ничего, жизнь пообломает, поумнеет, остепенится, дай срок».

Князь медленно поднялся с высокого резного кресла, обвел пирующих взглядом.

– Полны ли чаши? – привлекая внимание, возвысил Всеволод голос.

Рев был ему ответом.

– Ноне славим мы дружину володимирскую, воевод, сына моего Юрия. Бог даровал им победу. И победа сия да будет предупреждением врагам нашим, да возвеличит землю володимирскую и укрепит порубежье. Осушим же чаши во славу!

– Слава великому князю!

– Слава князю Юрию!

– Слава! Слава! Слава! – гремело за столом и эхом отдавалось на княжеском дворе, на площадях и улицах города. Владимир праздновал победу.

Уж за полночь Юрий покинул пир. Он с трудом пробрался через двор, заполненный пирующим народом, и вскоре оказался у соколичего домика, погруженного во тьму. И только одно окно – окошко ее светелки – теплилось светом.

«Ждет!» – радостно екнуло сердце.

Юрий взбежал на высокое крыльцо: дверь оказалась не запертой, как не запертой оказалась и дверь, ведущая на женскую половину. Юрий прошел по узкому коридору и осторожно толкнул дверь светелки. Освещенная одиноко горящей свечой, Дубрава стояла, прислонившись спиной к стене, простоволосая, в белой льняной рубахе.

– Пришел! – со стоном выдохнула девушка и медленно опустилась на стоявший рядом столец: томительное ожидание окончилось и силы оставили ее.

Юрий опустился перед ней на колени, прижался лицом к горячим ладоням.

– Дубравушка, лада моя, ждала ли? Рада ли возвращению моему? – шептал Юрий, целуя ее руки.

Девушка приподняла ему голову, глянула в глаза, словно опалила, молча прильнула к его губам. Кровь горячей волной ударила в голову. Хмельной от выпитого вина и девичьих поцелуев, Юрий поднял Дубраву на руки и прошел в спаленку, где белым облаком возвышалось ложе.

Светало. Утомленные, пресытившиеся ласками, они лежали, тесно прижавшись друг к другу, слушая удары сердец. Первым нарушил молчание Юрий. Склонившись к самому уху девушки, он прошептал:

– Дубравушка, милая, лада моя. Ночь на исходе, и я не хочу, чтобы меня видели выходящим из ложницы. – Помолчав, он добавил: – Люба моя, жизнь без тебя не в радость. Хочу просить отца дозволения жениться на тебе.

Девушка вздрогнула, зябко повела плечами. Накрыв его губы ладошкой, она с нескрываемой горечью тихо проговорила:

– Не быть горлице рядом с соколом, не лежать на княжеском ложе холопке. А любить мне тебя никто не запретит. Прошу, любый мой, коли хочешь быть со мной, не ходи к князю, не говори ему о нашей любви. Прознает великий князь про нас, чует мое сердце, разлучит.

Юрий упрямо тряхнул головой и хотел было возразить, но Дубрава закрыла его губы поцелуем.

– Не торопи время, – прошептала она. – Любовь – бездонный колодец, а мы сделали только первые глотки.

Новгород Великий

1Лень и скука одолевали князя Мстислава, старшего сына Мстислава Храброго, в захудалом Торопце. После богатого и славного Киева, где Мстислав воевал против Всеволода Чермного на стороне Рюрика и Мстислава Романовича, после людного и гостеприимного Смоленска Торопец показался Мстиславу серым и неуютным. Пиры и охота ему скоро наскучили, долгие, умные беседы с духовником отцом Лукой утомляли и вызывали зевоту, а лица приехавших вместе с ним в Торопец бояр раздражали. Последние дни князь часами лежал без движения на ложе, уставившись в потолок, и лишь изредка по вечерам выходил на крыльцо княжеского терема подышать весенним морозным мартовским воздухом.

– Уж не захворал ли князь Мстислав? – перешептывались дворовые, тенями скользя по терему, страшась, не дай бог, нарушить покой князя. Затосковала и дружина княжеская. Для Торопца даже три сотни воинов оказались тяжелым бременем, а тут еще бояре пришлые: корми, пои. Загоревали и торопчане.

Какое же облегчение испытали все, когда пронесся слух: новгородцы зовут Мстислава на стол. А вскоре и послы новгородские появились на княжеском дворе.

Мстислав, не поверив этому, даже вышел на крыльцо.

Забегали слуги, зазвенели чашами, запахло в княжеских палатах хмельным медом, квасом, жареным мясом…

– Вы – гости мои! – загремел голосом Мстислав, обращаясь к новгородцам. – И пока вина и хлеба моего не отведаете, о делах, кои привели вас ко мне, слушать не буду.

Пир удался на славу. Пили чаши за здравие князя торопецкого, за его дружину, за Великий Новгород, помянули добрым словом и покойного князя Мстислава Храброго, много лет служившего новгородцам. Из-за столов послов выносили на руках и раскладывали почивать по лавкам. Князь же Мстислав встал из-за стола, будто и не пил. Призвав к себе ближних бояр и воевод, бывших также в застолье, строго спросил:

– Поди, не токмо вы меды вкушали, но и про дело помнили? Ответствуйте, с чем пришли новгородские послы? Чего от них ожидать?

Один из бояр, дородный, седобородый, с багровым шрамом через лоб, с трудом поднялся из-за стола и, борясь с хмелем, произнес:

– Дозволь мне, князь. Не суди, коли что не так, токмо это не посольство града Новугорода. Как я уразумел, то посланнники бояр новгородских, кои недовольны княжением Святослава, сына Всеволода Юрьевича, князя владимирского. Хотят они Святослава из града изгнать, а тебя, князь, посадить на княжение.

– Верно ли говорит боярин Любич?

– Промеж послов шел о том разговор, – закивали, затрясли бородами бояре, подтверждая слова Любича.

Призадумался Мстислав, и было над чем. Принять предложение новгородцев и сесть на стол заманчиво и достойно, но вот удержаться на месте том трудно. Ведь идти в Новгород – это не только сместить малолетнего Святослава, а встать супротив великого князя Всеволода, супротив всей земли владимирской. Достанет ли сил? Пойдут ли новгородцы за ним?

– Вот что, бояре, – произнес Мстислав, вставая, – утро вечера мудренее. Утром и решим, как поступить с посольством новгородским. Послам же отсыпаться до полудня. Ты, Любич, готовь дружину, торопецких воев тож собери, пригодятся. Даю тебе на то ночь, ну и завтрашний день до полудня.

Видя оживившегося князя, возбужденно горящие глаза его, поняли бояре, что Мстислав уже решил: быть ему на новгородском столе, быть войне с землей владимирской.

Мстислав принимал посольство один. О чем говорил он с новгородцами, никто не ведал, но послы покинули Торопец обласканными и довольными. А поутру князь Мстислав во главе дружины и торопецкого ополчения выехал за ворота города. Все считали, что он направляется в Новгород, дабы занять новгородский стол, но князь повел свое небольшое войско к Торжку.

Захватив город, он пленил бояр владимирских и наместника, поставленного Всеволодом блюсти его интересы, заковал их в цепи и посадил в земляную тюрьму. В Новгород же Мстислав отправил своего воеводу, боярина Любича.

2Славен град Новгород. Не зря называют его Великим. Ибо велики его земли, и простираются они до чуди и ветов на западе, корелов и Студеного моря на севере, до земель волжских булгар на востоке, а на юге граничит Великий Новгород с землями полоцкой, смоленской и владимирской. Богата земля новгородская! Много рыбы в реках и озерах, зверя в лесах, плодовита земля и желанна для пахарей. Богатеют города новгородские: Псков и Изборск у Чудского озера, Новгород на Ильмене, Белоозеро, Ростов. Немало и данников у Новгорода: чудь и нерома, ямь и чудь заволочьская, пермь и печора, югра и далекая вятка. Погосты новгородские по сбору дани простираются аж до самой Северной Двины.

Красив и велик град-Новгород. На обоих берегах Волхова раскинулся и Великим мостом соединяется. На левом берегу кремль высится, белокаменной стеной опоясанный, за ней Софийский собор и церковь Борисоглебская вознеслись в синь небесную куполами. Напротив кремля – торг, Ярославово дворище, вечевая площадь, дворы купцов иноземных и церкви, купцами новгородскими возведенные: Иван на Опоках, Богородица на Торгу да Варяжская божница. Далее идут дворы боярские, купеческие.

На правом берегу Волхова, на Словенском холме, также стоят терема боярские, хоромы купеческие, церкви и монастыри, и до самого Волхова, что с левого берега, что с правого тянутся «концы» и улицы: Щитная, Кузнецкая, Гончарная, Плотницкая…

Берега Волхова, в дерево забранные, обросли пристанями, и у этих пристаней по теплу кораблей и лодий стоит множество. Народ же новгородский – все больше ремесленники да купцы – работящий, вольный, но орастый. Чуть что – в вечевой колокол… и ну орать, а кто супротив люда новгородского, того в мешок с камнями и с высокого моста в Волхов.

Сегодня в Новгороде с самого утра сумятица.

Бухнул кто-то в вечевой, и повалил народ на Ярославово дворище, на площадь.

– С чего сполох-то подняли? – на ходу вытирая черные от смолы руки, поинтересовался Лука Меньшой у проходившего мимо скорняка Фрола. Тот, недовольный, что оторвали от дела, сердито бросил:

– Кабы знал, в чем тут дело, не пошел.

– И то верно, – согласился Лука, прибавляя в шаге. – А я надумал бочку смолить. Токмо начал, а тут сполошный загудел.

– Погодь, мужики, – догоняя Фрола с Лукой, выкрикнул Пантелеймон, седобородый, сухонький, припадающий на левую ногу старик. Шел ему восьмой десяток, но был он подвижен, жилист и задирист неимоверно. – Я тож с вами.

– Сидел бы уж дома на печи, пень трухлявый! Не то затолкут в толпе-то. Народу вон сколь прет, – посоветовал Фрол.

– А ты, сосед, за меня не пекись, я и сам кого хочешь затопчу, – воинственно потряс кулаком дед Пантелеймон. – В прошлый раз, когда за князем Святославом посылали, кто народ вразумил, что надоть на стол сажать сына Всеволодова? Я!

– Не ты один…

– Так что с того, что не один. И ныне послужу Новгороду.

– А почто в колокол бьют? – подал голос Лука Меньшой.

Дед Пантелеймон вскинул мохнатую бровь и важно ответил:

– Князя звать нового!

– А как же Святослав?

– Неугоден! В шею его!

Народ, заполняя площадь, многоголосо гомонел. Родичи и знакомцы при встрече обнимались, радостно похлопывая друг друга по спинам и плечам. Вроде бы и в одном городе живут, а за делами видятся нечасто. Тут же случай привел: вече [41] . Несмотря на мартовскую хлябь под ногами и холодный ветер с Волхова, дышалось легко, радостно: весь Великий Новгород на площади, силища-то какая! И каждый пришедший на вече ощущал себя частичкой этой силы.

Но вот появились бояре новгородские, посадник Твердислав, в окружении священников архиепископ Митрофан.

Лука Меньшой, раздвигая плечами толпу, пробирался ближе к каменной степени [42] и все тянул шею, высматривая князя Святослава. Не найдя того, обернулся с вопросом к поспешавшему за ним Фролу:

– Слышь-ко, сосед, а князя-то малолетнего не видать.

– И то верно, – согласился Фрол. – Дружины его тож не видно, да и бояр володимирских один Лазарь. Вона стоит возле владыки, – указал он перстом.

– А тот, что слева, в синем плаще и высокой меховой шапке? Кто он?

Фрол пристально вгляделся и, всплеснув руками, воскликнул:

– Так знаю я его! Видел года два тому в Смоленске. То воевода торопецкого князя Мстислава боярин Любич. Вот принесла нелегкая! Должно быть, прав был дед Пантелеймон: бояре Мстислава звать надумали. Жили себе тихо, так нет же! Теперь закрутится…

Между тем архиепископ Митрофан осенил вече крестным знамением, и на возвышение поднялся посадник новгородский.

– Здрав будь, Господин Великий Новгород! – поклонился Твердислав народу поясно. – Князь Мстислав Удалой челом бьет земле новгородской. По воле его приехал к нам воевода, боярин Любич. У него слово Мстиславово.

В полной тишине воевода Любич вышел на край помоста, сняв шапку, перекрестился на кресты Софийского собора, поклонился народу новгородскому и зычно выкрикнул в толпу:

– Князь Мстислав Мстиславович шлет слово свое из Торжка, кои град был взят на копье и освобожден от бояр Святославовых.

Воевода не торопясь достал из-за пояса свиток с посланием князя и принялся читать:

– «Кланяюсь я Святой Софии, гробу отца моего и всей земле новгородской! Ведомо мне, что угнетают вас бояре володимирские, лишили прежних вольностей и живете вы в страхе пред князем Всеволодом. А Новгород есть отчина моя и защитник я вам. Пришел я в землю новгородскую восстановить древние права ваши, а обидчиков наказать. В том крест целую!»

Боярин свернул свиток и, поклонившись народу, отошел в сторону.

– Ишь ты, как поклоны-то бьет. Будто не он, а мы бояре, – ухмыльнулся Фрол, толкая локтем в бок Луку.

Тот, сдвинув шапку на лоб, озадаченно чесал затылок.

– От одного поклона спина у боярина не переломится, а нам-то с приходом Мстислава кабы голов не потерять.

– Не пойму, к чему ты клонишь?

– А к тому, что радости нам от прихода Мстислава ждать не пристало. Всеволод-то володимирский от Новгорода обиды не стерпит. Князю торопецкому что, сел на коня и был таков, а нам от своих дворов не уйти.

– Неужто войне быть?

– Не миновать того, – вздохнул тяжело Лука.

– Бог с тобой! Не надо нам этого.

– Знамо дело, не надо. А ты народ послушай да и мозгами раскинь. Вон боярин Лавр бородой затряс, сейчас народ посмешит.

На помост, с трудом передвигая ноги, проплыл тучный, словно копна, в длиннополой медвежьей шубе боярин Лавр Никитич. Огромный живот не давал ему возможности ни поклониться, ни крест положить как положено, и потому он ограничился кивком.