Текст книги "Русский немец"

Автор книги: Виктор Бердинских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Развели мы костерок. Мама на нём что-то разогрела в котелке. Я всё это быстро умял и даже не понял, что там было такое – и обед, и ужин одним махом. А в голове моей, которая не устаёт вертеться по сторонам, одна и та же мысль стучится: «Куда же нас дальше-то повезут?».

Солнце над рекой между тем красиво так закатывается! Какая всё-таки она, Волга наша, огромная и спокойная! Вот это – мощь! Мы все рядом с ней – букашки, да и только! Ох, как мне жить на этой реке нравится! Слов нет!..

А люди поужинали – кто чем мог – у своих костерков, успокоились немного, принялись ко сну готовиться. И вдруг (вначале – у одного костра, потом – у другого) тихо так вначале старую немецкую песню завели:

«Schön ist die Jugend!

Sie kommt nicht mehr!

Ja, ja, sie kommt nicht mehr,

Sie kommt nimmermehr!..»

(«Хороша юность!

Она больше не придёт!

Да, да, она больше не придёт,

Не придёт никогда!..»).

Мы, немцы, все эту песню знаем. И на праздниках семейных, и когда гости приходят, частенько её поём – независимо от возраста. И вот люди как будто от дурной дрёмы очнулись. Гладь речная – огромна, и звучание песни летит над этой бесконечной гладью – словно молитва Богу. (Ой, что это я?! Бога же нету – так нам в школе говорили. А я – пионер, как-никак, почти комсомолец. Стыд и срам! Ну да ладно – никто же не слышит!) И подхватили песню у всех костров – так дружно и слаженно, будто заранее готовились к этому хору. Знать, что-то из душ у людей рвётся – в этот тихий приволжский вечер, в это бескрайний степной простор…

Я даже не уловил, когда вместе со всеми запел. Но понял вдруг, что пою – громко, изо всех сил. И как будто на крыльях поднялся и вместе с песней полетел куда-то – ввысь, к мерцающим уже первым звёздочкам. Что-то из меня, из глубины души моей вырвалось – тревожное, тяжёлое – и душа освободилась, зазвенела – как невидимая струна…

И ещё одна старая немецкая песня всем нам очень нравится. А мне – особенно: «Wer lebt wohl im deutschen Vaterland?..» – «Кому живётся хорошо в отечестве немецком?..» Эту песню, наверное, тоже двести лет назад наши предки на Волгу с собой привезли. В ней поётся о 18-летнем парне, который отправился в морское путешествие. Но корабль его, к несчастью, потерпел крушение. Сам молодой моряк спасся, однако попал в плен – к пиратам, и они продали его в рабство. Лишь через много-много лет, благодаря одному доброму земляку, который выкупил его из неволи, этот бедолага – уже глубоким стариком – смог вернуться на родину…

Смотрю я на себя – как бы со стороны – и диву даюсь: я же петь-то никогда не умел и не любил. Так что же такое со мной вдруг приключилось? И папа – на миг словно помолодел, и мама – как-то сразу расцвела. Бабушка с дедушкой очнулись и тоже поют – стараются. Весь наш временный лагерь будто бы на крыльях песни в воздух поднялся и плывёт куда-то ввысь – подальше от этой войны, выселения, страхов… Ничего чудеснее я, наверное, в жизни своей уже не увижу!..

Одна песня кончается – и сразу же другую начинаем: и по-немецки, и по-русски, и кое-что из новых – советских. И всё – слаженно, стройно! Точно слились все – в каком-то едином порыве!

Постоял-постоял этот песенный хрустально-воздушный дворец – и унёсся куда-то дальше и выше. Устали петь люди, выдохнули – и очнулись: снова – несчастные, одинокие, заброшенные на берегу огромной реки. Но всё равно: как-то отдохнули душой, сердцем окрепли, что ли. Теперь – ко всему готовы. Улеглись прямо на землю – у своих костерков. Благо – есть что подстелить и чем укрыться. Да и тепло ещё – холода пока не пришли.

Словно медведь в сказочной берлоге, весь наш переселенческий табор поворочался-поворочался с боку на бок – и заснул…

3. Дорога в никуда

Просыпаемся утром, а баржи уже стоят – у причала. Когда их подогнали – мы и не слышали. Шум, ровный гомон людской над Волгой повис.

С утра был густой туман, но пока ели-пили, постели собирали – всё рассеялось. И солнышко ещё горячо греет.

Пришли люди с барж: показывают, куда нам идти, где размещаться, вещи складывать.

Побрели мы все в трюмы: каждая семья – в свой угол. А народу – тьма. Да все – взвинченные какие-то, обозлённые, как будто и не пели все вместе вчера.

Семья Тео возле нас располагается. И пространства для них явно маловато. Это наш кантональный начальник, Йозеф Шлюнд, их вещи в сторону сдвинул, а для своей семьи вдвое больше места в трюме отвёл. Командует людьми, а те ему подчиняются – по привычке. Но тут подошёл к Йозефу дядя Карл и сквозь густые свои усы с напряжением так говорит ему: «Убери свои чемоданы отсюда – освободи место для людей!» А тот же привык у себя в райкоме на глотку брать. Ну и по инерции заорал на дядю Карла: «Ты что – порядка не понимаешь? Делай, как я приказываю!» Вот дядя Карл и «послал» его – на три буквы! Я даже изумился: мы же все – лютеране, и по-матерному браниться для нас – грех большой. Только – «Donnerwetter!» («Проклятие!») или, в самом крайнем случае, – «Himmel Herrgott!» («Господи Боже Небесный!»): это – когда уж совсем «припёрло», что называется. А тут дядя Карл этому чинуше всё, что на душе накипело, и высказал: «Кончилось ваше время! Теперь вы нас эксплуатировать больше не будете! Другие нашлись – кому это поручено. А мы с этого дня с вами равны: все одинаково голые – как в бане!» Со Шлюнда весь его гонор слетел: тихо сдвинул в сторону чемоданы свои роскошные и присел рядом с женой – в уголок. Папа одобрительно головой кивнул – на этот поступок и «речь» дяди Карла, но ни слова не проронил…

Поплыли… В трюме – духота ужасная, пыль, грязь, вонь, а наверх не пускают: говорят – «баржа перегружена». Маета! Сидим – молчим. Или какие-то свои прежние домашние дела обсуждаем. Хотя – чего их обсуждать-то? Старая жизнь умерла, а новая ещё не родилась…

День проплыли. Ночь наступила. Спать совершенно невозможно. Дети плачут, железо грохочет. Мысли какие-то – шальные и безумные – в голове скачут. К примеру: а что если прыгнуть с баржи в Волгу – и к берегу плыть?! Мы же недалеко от берега идём! А я – пловец неплохой, доберусь до него – и на волю!.. Стоп! А семья?! Её ведь нельзя оставить! Что мама скажет? Как папа после этого на меня посмотрит? И потом – «круговая порука» установлена: за мой побег всей семье (и в первую очередь – папе) отвечать придётся! Так что: сиди – и не дёргайся!..

Слышно, как люди передают друг другу: за ночь трое младенцев умерли. Жили бы у себя дома – остались бы живы… А как это – умереть? И что – вообще меня не будет на этом белом свете?! Страшно!..

Старикам – тоже худо. Наш дедушка уже и передвигается с трудом…

Еле дождались утра. Встали к причалу. Приказано выгружаться. Все побрели к железнодорожной станции. Она тут неподалёку, однако нам – с папой и Алькой – пришлось три ходки сделать, чтобы все наши вещи на перрон к поезду-товарняку перетащить. Продовольствие велено в мешках и в отдельный прицепной вагон складывать. Ладно: отнесли туда два наших мешка – с крупой и зерном, намалевали на них надписи – покрупнее, по-немецки и по-русски.

Народ здесь уже не только из нашего, но также из других – самых разных – кантонов. Многие русским языком плохо владеют, а некоторые – вообще по-русски говорить не могут. Растерянные все какие-то, хмурые, неприветливые. Мужчины – небритые. Некоторые ведь, как и в семье Тео, до последнего надеялись, что Указ о высылке отменят. Оказалось – зря надеялись…

Подходят к нам местные русские жители, спрашивают: «Ой, и за что вас этак-то? Куда увозят-то? И кто ж нам теперь немецкое маслице на рынок привозить будет?» А что мы можем ответить? Сами не знаем ничего.

И постоянно – какие-то накладки, нестыковки, закавыки. Вот загрузили последний вагон мешками с продовольствием, а тут вдруг появляются железнодорожники и сообщают начальнику нашего эшелона: «Этот вагон – «больной». Мы его отцепляем и подошлём к вашему составу позже – после починки». Народ услыхал, сбежался в кучу, зароптал. Глядь: а родимые наши бывшие начальники из разных кантонов (они все русский-то язык неплохо освоили) пошли на железнодорожников буром, начали кричать на них: «Да кто дал вам такое право?! Да мы будем жаловаться – в Москву! Это – саботаж! С места не сойдём – пока назад наш багажный вагон не прицепите!» Ну, столкнувшись с таким напором, железнодорожники, ясное дело, струхнули, пошли на попятную: «Ладно – успокойтесь! Сейчас всё сделаем, вагон починим – минутное дело – и поставим на место».

Папа так на этот эпизод отозвался: «У тех, кто громче всех кричал, запасов в этом вагоне – раза в два больше нормы. Вот они и стараются. Ну что ж: молодцы! Заодно и наши интересы отстояли».

Наконец, прицепили этот злосчастный вагон. Дали «добро» поездной бригаде. Паровоз коротко свистнул, и эшелон отправился в путь – неизвестно куда…

Папа говорит: вагоны, в которые нас втиснули, называются «столыпинскими». А мне непонятно: Столыпин, что ли (бывший, кстати, одно время – при царе – саратовским губернатором), их строил? Папа лишь усмехнулся в ответ и добавил: «Хорошо ещё, что вагон – четырёхосный и крытый». А что уж тут хорошего-то, если в этот вагон человек 60 набилось – от мала до велика. Детей много. И стариков. Сидим все – нахохлились…

Дедушка наш всю дорогу в какой-то «отключке». Редко в себя приходит. А бабушка – ничего, держится. Больше всего во всех этих катавасиях она о свой швейной машинке «Зингер» заботится. Радуется, что машинка эта у нас ручная, а не ножная: иначе мы не потянули бы её – силы как-то быстро очень убывают в такой дороге.

Какое-то у всех наших попутчиков (да и у нас самих тоже) оцепенение: как у баранов, которых на убой везут – даже блеять не хочется. В вагоне ни одного свободного пятачка нет. Скученность – ужасная. Люди изо дня в день сидят, пьют-едят, спят тут же. Нужду в железные вёдра справляем. Запах от этих вёдер – чудовищный. Ведь опорожнять их можно только на стоянках – и то не всегда…

Благо, что у нас места – наверху, на вторых вагонных нарах, как раз у вентиляционного люка. Отсюда, сверху, нам только одни головы видны: мужские, женские, детские. В основном – белокурые, но есть (немного, правда) и тёмненьких, и рыженьких. Смешно: головы в такт ходу вагона раскачиваются – словно колосья под ветром на пшеничном поле…

Мужики махорку-самосад смолят, и от этого постоянно висят густые клубы табачного дыма. А по ночам: то – детский плач, то – старческий кашель, и стоны больных, и глухие тоскливые разговоры или женские рыданья сдержанные…

На остановках нас навещает охранник: он, похоже, один на несколько вагонов и почему-то – всегда навеселе. Алька говорит: «Под мухой!» По слухам, тот хлеб, что выдают для нас охранникам, они пропивают, меняя на водку у спекулянтов. Правда ли – кто его знает? Наш-то надзиратель хоть не самый злой – терпимый…

На больших станциях бегаем за водой и кипятком: горяченького-то хочется. Если останавливаемся где-то в поле, люди вмиг у вагонов костерки разводят – воду кипятят.

А домашние запасы быстро подъедаются. В прицепном вагоне у нас остается ещё по мешку пшена и пшеницы. Но папа говорит: «Это нам на новом месте пригодится».

Часто задерживаемся, как папа говорит, «на запасных путях». Остановки, как правило, длинные. Около Челябинска больше двух суток стояли. Нет свободных путей: навстречу нам – бесконечные воинские эшелоны…

И люди всё терпят. Mein Gott! «Народ-то у нас, – часто повторяет папа, – опытный и выносливый, рабоче-крестьянский. Этой силой бы да по-хозяйски распорядиться!» Но чем дальше на восток – тем холоднее и голоднее. Особенно страдают и слабеют маленькие дети и старики. Говорят: в эшелоне – корь, вши. Ещё одна напасть: с нездоровой дорожной пищи многие мучаются поносом. Нас эта беда, к счастью, миновала. Мама с папой строго следят за тем, чтобы мы ничего «непривычного» не ели…

Опять умерли двое младенцев. Унесли их на остановке куда-то – и всё. И расспрашивать боязно…

Горе у людей куда-то глубоко внутрь ушло. Глаза блестят хмуро, не поймёшь, что там – за этими взглядами. Это – как смотровая щель у танка… Эх, вспомнил – на больную мозоль наступил! Нет, не возьмут меня теперь уже в танкисты – никогда! А жаль! Вот у нас в селе даже лошадей летом забрали, и велосипеды изъяли – для нужд фронта. А парней взрослых в армию не брали. Они же – комсомольцы, военкомат прямо штурмовали – просили их на фронт взять, чтоб фашистам перцу задать! Так нет же – не призвали. А мы ведь – патриоты-то самые верные! Грудью хотим Родину свою защищать! Подвиги совершать! Неужели этого в Москве не могут понять?! Почему?!

4. Алтай: «место обязательного поселения»

Ехали мы, ехали… И приехали! Выгружают нас в Барнауле – это Алтай! Не совсем ещё Сибирь, но уже – её начало.

Большой наш табор – со всего эшелона – расположился на главной площади города, прямо под открытым небом. Пока ещё тепло. Правда, дождик сеет иногда. Так я высунул язык – и капли эти мелкие ловлю. Благодать! После вагона-телятника – любая воля хороша!

Тут, на площади, и заночевали. А поутру гляжу – кругом бело! Иней! Все вокруг вылезают из-под своего тряпья, охают, ахают.

Потом – опять сидим. «Ждём у моря погоды», – Алька говорит. А папа полагает, что местное начальство пока не сообразит, как с нами быть и куда нас девать. Местные жители, похоже, нас опасаются – обходят стороной. Что уж такого страшного им про нас наговорили? Энкавэдэшники – в военной форме, с голубыми петлицами – вокруг иногда похаживают.

Отошёл я в сторонку от нашего табора – надо же местность окружающую исследовать! Тут совсем ветхая старушка (в коричневом шерстяном платке – как и у нашей бабушки) осторожно подходит ко мне и говорит: «Милок, сними фуражку!» Я не понимаю. «А зачем?» – спрашиваю. И она мне: «А посмотреть: у тебя рога-то есть или нет? Сказали начальники: к нам немцев привезут. А они все – страшные и с рогами!». Смех и грех! Но где-то в душе слёзы закипают – и к глазам поднимаются. Ну, обозлился я, конечно. Фуражку скинул, голову к старухе наклонил и говорю: «Потрогай! Видишь – ничего нет?!» А она и впрямь своей худющей трясущейся рукой волосы мне взъерошила: «Ой, и вправду, – шепелявит, – нет ничего! Опять начальники наврали!». И дальше пошла…

Ух, как меня это достало – до ярости! Что же это получается? Раз я – немец, значит – уж и не человек вовсе?! И можно всех нас, немцев, и по-всякому топтать и унижать?! Как же так?! Обидно – до боли сердечной!.. Побежал я назад – к своим, рассказал обо всём маме с папой. А они молчат в ответ, только головами с грустью качают…

Ближе к обеду начали – с разных окрестных мест – какие-то подводы, повозки, телеги к площади стягиваться. В центре её – наши эшелонные и здешние начальники своими бумагами трясут. Потом местные вышли к подножию памятника героям Гражданской войны и давай кричать – как на базаре: «Плотники есть? Ко мне подходите!.. Кузнец нужен, и бухгалтер, или счетовод!.. Возьму механизатора и агронома!..» Ну, словно на невольничьем рынке где-нибудь в Древней Византии – как на уроках истории в школе рассказывали…

А вот старики да женщины с детьми, оказалось, никому и не нужны: их, по всей видимости, куда-нибудь в самые бедные сёла распределят. Вот и нам такое небольшое село досталось. Из него целый обоз прислали – пять телег. Побросали мы на них все свои пожитки, и – вперёд, к «новой жизни»! А вместе с нами – ещё три семьи, всего – человек 25.

Жалко, что Тео с нами не попал! Тут, видно, семьи ещё и по алфавиту распределяли. Но он же, Тео, – Гаар, а я – Клейн. Так что наши «фамильные» буквы далеко друг от друга оказались. А всё равно: я своего друга Тео всегда буду помнить. Он – замечательный парень: добрый, весёлый, не жадный. Сколько раз он мне на помощь приходил – когда надо было!.. А в кармане у меня – ещё и Мишкин ножичек. Он – очень удобный, и в дороге не раз пригодился: и для еды что-то порезать, и для костра щепочек настругать…

Плелись мы с колхозным обозом весь день. К вечеру все устали до изнеможения. Старший возчик решил: «Заедем вон в тот лесок – на холме! Там и переночуем!» Возражать никто не стал, да и сил уже не осталось. Хотя легко сказать – «переночуем». Но это ведь – Сибирь всё-таки. И на дворе – октябрь почти. Правда, днём-то пока тепло – около 18°. А вот ночью холодновато будет.

Ну, подсобрали мы хвороста, развели большущий костёр, лапника нарубили. Доели остатки наших домашних припасов. Ничего уже и не осталось почти. Мама эти «остатки былой роскоши» аккуратно на всех поровну распределила. А в животе-то всё-таки посасывает. Хорошо ещё, что соседи с нами своей провизией поделились. Малость, но приятно: люди остаются людьми – несмотря ни на что… Кое-как улеглись, прижались друг к другу, притихли. Костёр потрескивает, теплом от него веет. Но и холод даёт о себе знать: сладко не поспишь…

Перед сном замечаю: какие здесь, на Алтае, деревья – высокие, раскидистые, красивые! Ели, сосны, ещё какие-то – я и названий их даже не знаю: у нас, на Волге, такие не растут…

Так вокруг костра и переночевали. Наутро встаём – хлебаем горячую водичку, закусываем её маленьким кусочком хлеба – и снова в дорогу! Руки-ноги разогреваем: они с трудом передвигаются – после ночи на сырой, холодной земле. А дедушка с бабушкой совсем идти не могут. Еле пристроили их на две разные телеги. «Старики же: они не тяжёлые – почти невесомые!» – убеждаем возниц. Убедили – слава Богу!

Бредём дальше – долго бредём. Сил уже – никаких. К вечеру, наконец-то, показалось предписанное нам село. Съехали с широкого тракта – и вниз, к реке.

Место красивое. Всё село – на одном берегу Катуни: будто червячок вдоль русла лежит. А на другом берегу – тайга: могучая, сплошная, дикая. Ого-го! Это – как в Амазонии: у Жюля Верна что-то такое я читал – про дремучие, непроходимые леса…

Словом – приехали! Останавливаемся на площади: возле колхозной конторы (правления), напротив здания бывшей церкви – со сбитым крестом. Тут уже небольшая толпа собралась: в основном бабы, старики и мальчишки, последние – с палками почему-то. Впереди – крепкий, нестарый ещё дядька, в справных сапогах и щёгольской кожаной фуражке. «Председатель колхоза, – нам возница полушёпотом сообщает, – Фёдор Иванович!».

Встал этот Фёдор Иванович по-хозяйски – руки в боки, оценивающе оглядел нас всех и спрашивает: «Кузнецы есть?» В ответ – молчание. «Ясно! А плотники и механизаторы?» Тут дядя Эмиль голос подал: он любой трактор может собрать-разобрать – не то что на нём работать! «Ну ладно! – подытожил свой короткий опрос Фёдор Иванович. – А теперь расходитесь по избам – кому куда назначено! Завтра с утра поконкретнее разберёмся!»

К нам подошла старушка – в белом платке. «Я, – говорит, – Ольга Васильевна. Пойдёмте со мной! Уж не обессудьте, коли что не так!» После этого знакомства как-то даже бодрее на душе стало. Мы с Алькой подхватили дедушку – под руки с двух сторон – и поплелись вслед за старушкой. Папа с мамой телегу сопровождают – чтобы имущество наше возле нового пристанища выгрузить.

А меня вечное моё любопытство и здесь распирает. «Ольга Васильевна! – обращаюсь к нашей новой хозяйке. – А чего это мальчишки с палками-то в толпе стояли?» Она повернулась ко мне и как-то смущённо улыбнулась: «Так нам же сказали: «К вам фашистов на постой привезут! Они все – богатые, но страшные!..». Вот мальчишки и взяли палки – «фашистов бить»… А на поверку-то оказалось: такие же вы бедолаги, как и мы». Мама ей про Поволжье давай рассказывать. Ольга Васильевна оживилась. «У меня, – говорит, – дедушка откуда-то с Волги был. Давно сюда, на Алтай, перебрался – лет 70 назад».

Подъехали к избе: три окна на улицу, крыша мхом зеленеет – видно, что трухлявая: протекает наверняка. Ольга Васильевна снова перед нами как бы извиняется: «Уж не обессудьте (похоже, это словечко у неё из самых любимых): в избу пустить не могу – у меня там невестка, Анна, с двумя детьми обретается, сын-то мой, муж ейный, – на фронте. Так что вам придётся здеся – в сенях квартировать. Не переживайте, однако: тута не больно холодно – у нас печь-то русская и одной стороной в сени выходит, обогревать как ни то, а будет».

Ну что ж: сени так сени – выбирать не из чего, да и не на улице же. Принялись мы туда свой скарб перетаскивать. Благо, вещей за дорогу порядком поубавилось. Папа с присущей ему аккуратностью всё раскладывает и, как бы наставляя нас, приговаривает: «Готовьтесь здесь зимовать! А зимы в этих краях суровые: морозы и за сорок градусов бывают – и подолгу. Не то что у нас – на Волге: раз – и пролетела зима. А здесь – она более полугода держится».

Алька поддакивает и даже пытается по-своему папины мысли развивать. Но он, папа, тоже ведь окончательно с толку сбит – как и все мы. Жизнь-то перевернулась – разом и вверх тормашками. Будущее – полный мрак…

Бабушка с дедушкой спиной к тёплой печке пристроились – и замерли. У них сил совсем не осталось. Да и у нас всех – тоже. Подождём до утра – там видно будет: что и как…

5. «Ничего – перезимуем!..»

Утром пришли к правлению колхоза. С нашими переговариваемся – и по-русски, и по-немецки. Ждём начальство.

Не спеша является Фёдор Иванович. За ним какой-то старичок с белой бородкой хромает. «Счетовод!» – кто-то шепнул. Начали каждую семью отдельно к себе вызывать – на «беседу». Переписывают всех в отдельную похозяйственную книгу, на работы назначают.

Вышла семья дяди Эмиля, за ними и мы заходим (без дедушки, его мы с собой не взяли – он передвигаться совсем не может). Записал нас счетовод в какой-то солидный гроссбух, но, по-моему, всё переврал. Папу превратил в «Андрея Николаевича», меня – в «Павла», Альбина – в «Альберта». Ну да ладно: мы не спорим, ведём себя смирно.

Спрашивает председатель папу о профессии. «Нет, – говорит, – у нас в селе школы. В соседнее село дети ходят. Не нужны мне учителя!» Папа ему: могу, мол, и туда на уроки ходить. А тут он, председатель, просто как с цепи сорвался: «У меня хлеб в валках лежит неубранный в поле! Всех почти мужиков на войну забрали! Так что будете в поле работать, чтоб у Красной Армии хватило сил добить вас – фашистских гадов!». Алька даже передёрнулся от этих слов. А папа судорожно руку мою сжал, да так, что синяк, наверное, останется. Другой же рукой он Альке за локоть вцепился. Мама с бабушкой за нами стоят: и у них дыхание перехватило.

У председателя аж уши побагровели: ждёт, что мы ответим. А мы молчим – в руках себя держим. Да и что тут скажешь: палку соломой не перешибёшь! Председатель лишь рукой махнул: идите, мол! Вышли мы на улицу. Состояние на душе – изжёванное какое-то, словно через мясорубку нас пропустили…

Показали нам бригадира нашего, и пошли мы за ним: в поле – хлеба сырые и полупрелые подымать да в бывшую церковь их свозить. Там теперь устроили и зерносушилку и склад одновременно.

Между делом расспросили наших: кто, где и как с жильём устроился? Оказалось, мы-то ещё чуть ли не лучше всех обосновались. У других: то ветхий заброшенный домишко – и насквозь протекает; то в старую конюшню поместили (пустует – лошадей всех тоже мобилизовали, вместе с мужиками); то в крохотную баньку поселили (тепло, но места мало – даже спать негде). Кто-то вообще решил землянку копать – на Береговой улице, ближе к Змеиному Логу – там места много свободного, можно и огород поднять. Папа на это лишь рукой махнул: «Что с нами завтра сотворят – неизвестно. Как же тут обустраиваться? Да и – зачем?»

Ну и стали мы жить такими вот «полуколхозниками». (Кстати, название колхоза здешнего – «Армия Ленина», а у нас, на Волге, было «Роте Фане» – «Красное Знамя».) Днями – в поле или на ферме. Вечерами – чистимся, греемся, какую-то еду готовим. Бабушка соседней хозяйке – тёте Вале – платье на своём «Зингере» сшила, и той так оно понравилось, что она поднесла нам за это целое ведро картошки. И как нельзя кстати: продуктов-то у нас почти совсем нет. Работаем-работаем, а выдают на едока лишь граммов по 400 («фунт» – как счетовод говорит) муки в день. И это – всё. А ведь одной-то мукой сыт не будешь…

Так прошло несколько наших первых недель в Сибири. Обносились, оборвались мы ужасно. Да и силы – на пределе. С мамой даже обморок случился – от голода. Тут папа проведал, что в правление начальник какой-то прибыл – из района. И решился наш папа на отчаянный шаг: поговорить с этим начальником «по душам». Направился он к правлению, а я – за ним, в отдалении – чтобы он не заметил.

Зашёл папа в правление, а дверь за собой неплотно прикрыл: я всё и услышал. Папа сразу же «быка за рога взял» – терять-то ему нечего. «Мы здесь, – говорит, – умираем с голода. Работаем целыми днями, а за работу практически ничего не получаем. Вы нас погрузили в вагоны, всё имущество и скот у нас отобрали. Сюда насильно привезли – и ничего нам не дали. Ваши дети ходят в школу, а наши – на полях горбатятся. Вам в магазине мыло и спички дают, а мы и этого не видим… Фёдор Иванович! Разве мы плохо работаем?» Председатель прокряхтел, что, мол, «неплохо». Видно – от неожиданности: народец-то ведь здесь – тоже запуганный, робкий, беспрекословный. Дальше что-то начальник забубнил – неразборчиво, но спокойно. И папа уже не так громко и резко отвечал. Я быстренько «смотал удочки» – и домой.

Самое интересное, что папе это его «выступление» обошлось без каких-либо серьёзных последствий: как работал он в поле – так и дальше продолжал. Правда, выделили нашей семье козу. И зернá стали выдавать побольше (не только нам – всем немецким переселенцам). Бабушка с мамой изловчились его перемалывать – на самодельной зернотёрке – и кашу из этого суррогата крупы варить. А с козьим молоком эта каша – просто объеденье!.. Выдали нам и небольшой возок соломы – для козы. Но что-то не очень-то она такой корм жалует – морду воротит. А ничего другого предложить ей мы не можем. Ещё одна проблема…

Выпал снег. Вместо полевых работ стали гонять в тайгу – на лесоповал. Но папа снова переговорил с председателем, и тот меня в школу – в соседнее село – направил. Да, а то ведь я уже два с лишним месяца учёбы пропустил – надо догонять! Ходу мне до школы – часа полтора в одну сторону. Но всё равно – интересно!..

6. Сельская школа

Иду в школу. Солнышко светит. Иней на таёжной хвое сверкает. Так красиво! Правда, тут совсем другая красота: не та, что у нас – в степях. Но тоже – дух захватывает!..

Наблюдаю за рекой, размышляю. Катунь здесь быстрая, и голубая вода её тащит всё за собой – как хищный зверь. Говорят: если даже всего лишь по колено кто в неё зайдёт, больше на берег не выйдет – стремнина с ног собьёт и утопит. Но оба берега Катуни – и ближний, и дальний – низкие, и совсем она не похожа на ту реку, что пригрезилась мне недавно – в очередном моём «видении». Так что: значит – нас ещё дальше куда-то переселять будут? Непонятно!.. С другой стороны: может, я ту – пригрезившуюся – реку лет через двадцать только наяву увижу? Кто знает?! Ясности нет никакой. Вздыхаю…

И вдруг что-то меня ударяет – сзади, под правую лопатку, да так больно! Бах!!! Я даже пошатнулся. Очень больно! Оборачиваюсь в недоумении – и вижу: трое местных парней – моего возраста, тоже в школу идут. У одного рука ещё не опущена – после броска чем-то тяжёлым и острым мне в спину. И он кричит мне: «Что – получил, фашист проклятый?!»

Тут у меня в голове что-то щёлкнуло – просто «замкнуло». Видно, все беды, напасти и унижения последних месяцев в душе рванули – как бомба. Сознание помутилось: чем-то красным всё передо мной подёрнулось. Ринулся я на этого парня с воплем: «Сам ты – фашист поганый!» И откуда только силы взялись?! Руки движутся словно пропеллер – не остановить, и удары сыплются градом на обидчика – и в нос ему, и в плечи, и в живот! Он опешил от такого неожиданного напора – и ничего поделать в свою защиту не может…

К счастью – и опять же внезапно – в голове моей стало проясняться… Двое других парней прихватили меня за руки, в сторонку оттащили. Начали меня успокаивать помаленьку, уговаривать: «Да охолынь ты! Чего разошёлся-то? Мы же просто шутим – играем как бы! Мы же не знали, что ты бешеный такой!». – «Хороши «шуточки»!» – отвечаю. Гляжу, а у моего супротивника кровь из носа идёт. Он голову запрокинул, комок снега к носу приложил, а потом говорит мне (спокойно так, будто ничего и не случилось): «Ты не сердись! Ты же – новичок, вот мы и хотели проверить тебя – «на вшивость»…» – «Да ладно! – отвечаю. – Забыли! Только вы так грубо больше не шутите!». – «Да мы уж поняли, что ты – обидчивый слишком… А как тебя зовут-то?» Я подумал-подумал, но раз уж меня в правлении «Павлом» окрестили… «Паша», – говорю. – «А меня – Гришей звать!» Познакомились, в общем. И как-то всё тяжёлое, мутное разом схлынуло, и душа освободилась от обиды, и злости никакой не осталось.

Идём дальше, болтаем – о том о сём. Я им – про Волгу рассказываю, они мне – про тайгу. Даже весело как-то всё получается. Друзья – не друзья, но товарищи вполне нормальные. К примеру, они спрашивают: «В селе говорили – перед вашим приездом, что, мол, у вас – всё другое. И пьёте вы не квас, а кофе, и вера у вас другая, и вообще – совсем вы на нас не похожи. Так ли?» А я им – как на духу – поясняю: «Да ерунда всё это. Ведь мы же все сейчас – советские люди. Кофе – днём с огнём не достанешь. А церкви наши – лютеранские – давно уж позакрывали: как и ваши – православные…» Парни слушают с интересом, головами кивают, поддакивают…

Пришли в школу. Пацаны показали мне мой класс, а сами ушли в свой. А что: неплохие они ребята, в сущности, хотя и немного старше меня – уже в седьмом классе учатся.

Сел я за свободную парту, разложил свою котомку. «Да, – думаю, – школа-то небогатая, мягко говоря. А ребята – обычные. Никто не навязывается особо, но и не задирает. Хотя наверняка Гришка про нашу стычку всем уже растрепал…»

И полетели школьные денёчки – как птички!.. Учиться стало трудно – не то что до войны. Бумаги совсем нет: пишем на старых книгах и газетах. Учебников не хватает: выдают по два-три экземпляра на класс. Да и желудки у нас постоянно «песни поют»: с едой-то – у всех дело «швах»…

Друзей у меня в школе так и не завелось. Как-то я всё особняком – словно белая ворона. Наши немецкие ребята – из тех, кто учатся – по другим классам сидят: вместе никак мы с ними не попадаем… А учителя – неплохие. Нормальные. Примерно такие же, как и в старой – варенбургской – школе: не хуже и не лучше.

Единственное, что напрягает: нужно быть всё время настороже – как бы какое-нибудь немецкое словечко вдруг в речи не прорвалось (как у нас дома случается – сплошь и рядом). А тут сразу остро так глянут, да ещё и «фрицем» могут обозвать – пусть и шёпотом. И ещё: на переменах, когда с нашими немецкими земляками играем, стараемся на своём языке не говорить, особенно – если посторонние рядом. Ну да ничего: дети ведь быстро чужой язык схватывают. Вот и я уже многие «чалдонские» словечки от местных одноклассников перенял – и даже дома этим щеголяю. Папа морщится, а вот Алька – тот хохочет и подтрунивает. Ему повезло: помощником счетовода в правление колхоза взяли, работает там теперь вместе с бородатым старичком – своим начальником.