Текст книги "Фронтовые ночи и дни"

Автор книги: Виктор Мануйлов

Соавторы: Семен Школьников,Леонид Вегер,Иван Грунской,Михаил Косинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

За день наша батарея дала девять залпов. Бойцы падали с ног. После каждого залпа мы срывались с огневой позиции, отъезжали на три-четыре километра к складу боеприпасов, спешно заряжались. Работали все – и солдаты, и офицеры. Снаряд «катюши» весит около 50 килограммов, одна установка заряжается 16 снарядами, а времени на зарядку почти не было.

Батарея все время подвергается атакам немецких штурмовиков, наши позиции обстреливаются фашистской артиллерией и минометами. Погиб командир 383-го дивизиона Сергиенко, у нас убит командир орудия Сухарев, ранены шесть бойцов орудийного расчета. Те, кто легко ранен, идти в госпиталь отказываются, но и подавать снаряды не могут. Командир батареи гвардии капитан Каменюк сидит на наблюдательном пункте в окопах пехоты и, как только мы появляемся, тут же из блиндажа выглядывает телефонист, орет благим матом, чтобы перекричать грохот:

– Гвардии лейтенант, вас вызывает комбат!

Бегу, беру трубку, слышу:

– Угломер!.. Прицел!.. Понял?.. Давай быстрее!

Выскакиваю из блиндажа. Боевые машины уже выезжают на дорогу. Прыгаю на подножку «студебекера» и – на огневую позицию. Уже по дороге нас начинают обстреливать самолеты. С ходу разворачиваемся на огневой позиции. Слышу:

– Первое готово!.. Третье готово!.. Второе готово!.. Четвертое готово!

– Огонь! – ору во всю глотку.

Отстрелявшись, установки тут же разворачиваются, расчеты прыгают на машины кто куда и – на склад боепитания. Небо и земля заплыли дымом, пылью от нашего залпа, от разрывов снарядов, мин, бомб. Грохот разрывов, рев пикирующих бомбардировщиков, атакующих танковые колонны немцев, – все слилось в невообразимом хаосе.

Через узкую щель броневого щитка, опущенного на лобовое стекло машины, почти ничего в дыму и пыли не видно. Впереди, метрах в тридцати, разрывается бомба, слышен грохот осколков по кабине, но машина идет, опустившись передними колесами на диски… Красный свет заволок мне правый глаз. Пытаюсь протереть его, неимоверная боль пронзает голову. Но вот и место укрытия батареи.

Мне повезло. Тут же оказался врач полка, гвардии капитан Костя Тахчи. Обработав рану, он плоскогубцами вытащил осколок величиной в четверть копеечной монеты. Пробив пятимиллиметровый бронещиток, осколок вонзился мне в лицо чуть повыше правого глаза.

– Пойдешь в госпиталь? – спросил врач, перебинтовав мне голову.

– Нет, Костя. Сейчас решается все. Да и рана пустяковая.

– Да, пустяковая. Поцелуй броневой щиток: если бы не он, этот осколок тебе бы мозги насквозь прошил.

– Ладно, расцелую!

Мы выстояли и второй день боя, несмотря на то что немцы бросали в бой все новые и новые резервы. Не сумев прорвать нашу оборону в районе Ольховатки, перегруппировав силы, 7 июля враг изменил направление главного удара, бросив более 200 танков и пехоту на Поныри. Атаку немцы начали с рассветом.

Я получил приказ сменить огневую позицию. Запасная позиция была расположена у самой станции Поныри. Она немного прикрыта обрубленными деревьями, развалинами самой станции и каких-то строений, а также небольшой насыпью бывшей железной дорога.

Командир батареи гвардии старший лейтенант Каменюк только что возвратился с наблюдательного пункта и, приняв команду на себя, сам повел колонну. С ходу развернулись. Готовим залп. Насибулин, оторвавшись от прицела и прихрамывая на раненую ногу, кричит:

– Смотрите, смотрите, что делают!

В полутора километрах от станции Поныри, справа, широким фронтом идет колонна немецких танков, штук восемьдесят. Наши бойцы, перебегая перед фронтом, что-то укладывают в землю и тут же прыгают в близлежащий окоп. Это опять минеры, но теперь уже нет времени следить за их работой.

– Огонь! – командует комбат.

Я успел заметить, как несколько танков подорвались на минах, остальные же были встречены ураганным артиллерийским огнем. Несмотря на то что уже более десятка немецких танков подорвались на минах или горели, расстрелянные артиллеристами, колонна упрямо двигалась вперед. И тогда на большой скорости ей навстречу ринулись наши «тридцатьчетверки»…

На месте дислокации команда:

– В укрытие!

Загнали боевые установки в аппарели, зарядили их и замаскировали. Комбат снова ушел на наблюдательный пункт.

Часов в пять, когда санинструктор Саша Ефимов закончил делать мне перевязку, начальник штаба дивизиона гвардии старший лейтенант Зукин дает данные для стрельбы и команду срочно выехать на огневую позицию и дать залп. Все эти дни мы стреляли по ближним целям: скоплениям танков, мотопехоты, по артиллерийским или минометным батареям противника, когда дальность стрельбы не превышала три-четыре километра. А тут смотрю на бумажку, которую мне сунул Зукин, дальность стрельбы предельная – 7,5 километра. Наверное, какой-то штаб нащупали. Подъехали к огневой позиции. Машины занимают боевой порядок. Подбегает майор, весь в копоти и пыли, с грязными потоками пота на лице:

– Лейтенант, дорогой, Христом богом молю, дай залп по этим танкам!

Он показывает рукой: прямо на станцию Поныри, может быть, чуть левее, плотной колонной движутся штук пятьдесят танков. До них – километра два.

– У меня там нет ни одного минера. Ребята погибли, – добавляет майор.

– Товарищ майор, я не могу не выполнить приказ. У меня вот данные для стрельбы. Вы же понимаете, если нарушу приказ – трибунал…

Однако голос у меня неуверенный. Я уже видел работу этих доблестных людей. Быть равнодушным к их мужеству я не мог. Я колебался, хотя твердо знал: не выполню приказ – меня накажут. И это будет справедливо. Война есть война. И можно ли допускать самодеятельность, где все подчинено единому стратегическому замыслу? «Но я ведь сделаю очень полезное дело для победы», – нашептывало мне мое сердце. «Однако жесткая дисциплина на войне – это превыше всего», – говорил мне долг.

Рядом стоят командир орудия Горобец, ему под сорок, уравновешенный, хладнокровный гвардии старший сержант; полная ему противоположность санинструктор Саша Ефимов; горячий, порывистый и такой же живой и подвижный наводчик Насыбулин. Все они выжидательно глядят на меня. Горобец без всяких эмоций, спокойно, деловито:

– Давай, гвардии лейтенант, нужно бить.

Я быстро соглашаюсь с ним в душе: «Черт с ним, с каким-то там штабом, пусть еще десять минут поживут».

– К стрельбе прямой наводкой по танкам, прямо по ходу, го-товсь! – кричу я срывающимся голосом.

По этой команде нужно быстро подкопать под передние колеса – уменьшить угол стрельбы, – чтобы не было перелета.

– Не нужно! – кричит Саша Ефимов.

Вместе с Насыбулиным они бегут к его установке. В тридцати метрах неглубокий кювет вдоль насыпи. Как раз то, что нужно! Все машины занимают позицию. Танки, на ходу стреляя, двигаются уже в полутора километрах.

– По танкам! – кричу я. – Прямой наводкой! Упреждение ноль-ноль! Огонь!

Вся колонна танков покрылась взрывами и потонула в огне и пыли. Когда дым немного отнесло ветром, мы увидели: три танка горят, а четыре стоят «мертвыми», остальные же пятятся назад, ведя огонь по нашей огневой позиции. Майор достал из планшетки блокнот, черкнул несколько слов, сунул мне бумажку, обнял, прижав к себе, бросил:

– Спасибо, лейтенант! – и побежал по своим делам.

На последней машине я помчался к месту дислокации, обгоняя своих и показывая знаками: «Быстрее! Быстрее!» Уже подъезжая к пункту боепитания, я увидел, что навстречу бегут Зукин и командир дивизиона гвардии майор Аверьянов, размахивая кулаками. Я вздохнул и сказал своему помощнику Арменаку Саркисяну, сидевшему в кабине:

– Давай, Арменак, заряжайте как можно быстрее. А мне сейчас будет «танец с саблями».

Спрыгнув с подножки, я подошел к командиру дивизиона, взяв под козырек:

– Товарищ гвардии майор, я вынужден был дать залп прямой наводкой по наступающим танкам противника. Вот, – и вручил ему записку майора-сапера.

Тихо, чтобы не слышали бойцы, майор зло прошипел:

– Засранец. Немедленно на огневую позицию – и дать залп по указанной цели. Потом явишься ко мне. – И зло добавил: – Истребитель танков!

– Слушаюсь! – ответил я. – Разрешите исполнять?

Вместо ответа он гаркнул:

– К бою!

Пока командир дивизиона расточал мне «любезности», боевые установки были заряжены. Все понимали, что мы содеяли. Окружили заместителя командира дивизиона по политчасти гвардии капитана Осетрова и с жаром рассказывали ему о нашем залпе прямой наводкой по танкам, о других деталях боя.

Капитан Осетров – бывший директор школы – пользовался уважением среди солдат и командиров. Большая часть из нас – вчерашние школьники. Он же – всегда подтянутый, как бы ни было трудно на фронте, всегда с чистым подворотничком, вежливый и спокойный в обращении; «вы» он говорил всем – от солдата до генерала. Так жаль, что не удалось ему дойти до Берлина: вскоре он нелепо погиб. Впрочем, сама война огромнейшая нелепость.

Подбегая к машинам, я на ходу крикнул:

– К бою!

Капитан Осетров, сжав мне руку выше локтя, мягко сказал:

– Ничего, лейтенант, обойдется. Счастливо вам.

Залп мы дали по заданной цели с опозданием на 18 минут, и я до сих пор не знаю, что это была за цель.

Затем мы вернулись на место дислокации, зарядили установки и замаскировали их в аппарелях. Был поздний вечер, но гул боя не утихал ни на минуту. Клубы дыма и пыли накатывались на село – все время першило в горле. Я пошел в штаб дивизиона, который располагался в небольшом сельском домишке. Спросил разрешения войти, на что командир дивизиона грубовато буркнул:

– Заходи, – и снова добавил – Истребитель танков…

Тут же сидел и комиссар дивизиона, как мы его по старинке называли между собой. Да он и был настоящим комиссаром.

– Ну, рассказывай.

Я глянул на Осетрова. Он ободряюще мне подмигнул. Я обстоятельно доложил, как было дело, рассказав о том, как саперы останавливали танковые колонны и как это поразило нас.

– Ну надо же было им хоть чем-то помочь?! – заключил я.

Гвардии майор Аверьянов с минуту молчал, потом начал раздраженно:

– А ты знаешь, сколько матюков выслушал я от командира полка?!

– Наверное, он плохо знает русский язык, – неожиданно для самого себя выпалил я. – Вот у него запаса слов и не хватило…

– Ох, грамотей! Вот я тебя к нему направлю, а ты ему это и разъяснишь. Вынужден подать на тебя рапорт. Пойдешь под трибунал. Может, и повезет, говорят, после твоего залпа немцы по всему фронту побежали. Можешь идти.

– Есть! – козырнул я и вышел.

Майор Аверьянов был порядочным человеком, умным и рассудительным, хотя и напускал на себя вид этакого строгого командира. Но все мы видели, что скрывается под такой напускной строгостью, и уважали его не меньше, чем капитана Осетрова. К сожалению, и Аверьянов погиб под Корсунь-Шевченковским в бою, когда вырвавшаяся из окружения небольшая колонна немцев – около 300 человек пехоты и три танка – напоролась на нашу огневую позицию.

А тогда я вышел от него не в лучшем настроении, хотя в душе уже знал, что все обойдется. Не может быть, чтобы под трибунал отдавали с каламбурами.

Три дня прошло, а меня никуда не вызывали. И вот встретил капитана Осетрова. Он похлопал меня по плечу:

– Все в порядке. Готовьте представление к наградам ваших бойцов, истребитель танков, – повторил он слова майора Аверьянова.

Сражаясь с врагом, расстреливая танки под их встречным огнем, никто из нас не думал о наградах. Главное – сделать все для общей победы. Тем не менее мы представили наградной материал почти на всех бойцов батареи: как-никак мы уничтожили 17 танков, трижды стреляли прямой наводкой. Представления – в основном на ордена.

Однако один из обиженных генералов не пропустил наградной материал 384-го дивизиона. Жаль, что личная обида одного человека не позволила объективно оценить подвиг солдат. Уже новый командир полка подполковник Зазирный, принявший соединение в середине июля, своей властью наградил всех медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» – на это он имел право.

Что ж, мы не в обиде. Согласились и на медали.

13 июля противник окончательно выдохся. Наш полк передали в состав 2-й танковой армии. Началось общее наступление Центрального фронта.

Сашка

Я и не вспомню, когда и откуда пришел к нам в дивизион этот человек. Медаль «За отвагу» у него уже была. Стало быть, не из тыла.

Впервые я увидел его в июле 1943 года, когда прямой наводкой мы били по вражеским танкам под Понырями. Убедившись в том, что командиру второго орудия, сраженному осколком в голову, помощь уже не нужна, он вскочил на подножку машины и звонким мальчишеским голосом крикнул:

– К насыпи!

Машина рванула вперед, и через несколько секунд передние колеса были уже в кювете. Сашка первым открыл огонь.

На второй день, когда мы спешно сворачивали позицию и готовились к маршу вслед за наступающими передовыми частями, старшина Александр Ефимов перевязывал раненых бойцов, и я с некоторым удивлением узнал, что Сашка – санинструктор. А по тому, как он командовал установкой в бою, его можно было принять за командира-артиллериста.

Я подошел к нему:

– Спасибо, старшина, выручил.

– Сочтемся, лейтенант, – перевязывая плечо бойца, ответил он улыбаясь.

Его улыбчивое лицо мне и запомнилось. Солнце уже село, но стояла тяжелая духота, пропитанная дымом и пылью. Пилотка Сашки была сдвинута на затылок, сосредоточенное лицо покрыто потом, смешанным с пылью, окровавленные руки умело и проворно делали свое дело.

Через несколько дней я встретился с ним на марше. Дивизион двигался, как мы говорили, «прыжками». Немцы, отступая, вели яростные оборонительные бои. На каких-то рубежах им удавалось на час-другой задержать наступление наших передовых частей. Но вскоре подтягивались танки, артиллерия, на оборонительные рубежи немцев обрушивались мощные удары, и наше движение вперед продолжалось.

И вот очередная короткая остановка.

– Привет, лейтенант, – подошел к машине Сашка.

– Здорово, старшина. – Я открыл дверцу машины и протянул ему руку.

С этих дней началась наша дружба, родившаяся на огневых позициях под Понырями.

Старшина Александр Ефимов был родом из Томска. Там жили его родители, сестры. На войне специальности не выбирают. Сражаются тем оружием, которое тебе дали. Сражаются до конца… Сашка здорово сражался. Умело и деловито. Он был прекрасным санинструктором. Но память о нем сохранила не только это.

Вторая танковая армия генерал-лейтенанта Богданова, с боями продвигаясь на юго-запад, заняла Севск. Механизированная бригада, которой был придан наш дивизион «катюш», вырвалась далеко вперед, оторвавшись от других частей и артиллерии. Мы вышли на окраину большого села, где немцы успели создать сильную оборону.

Взять село с ходу не удалось, так как артиллерии не было, а у нас оставался один боекомплект. Машины с боеприпасами также отстали, застряв где-то в дорожных пробках. Солнце уже садилось за горизонт, когда немцы сильной фланговой атакой при поддержке танков прорвали растянувшиеся позиции бригады, и вместе с приданными частями она оказалась в окружении, заняла круговую оборону. Пехоты не хватало, и по команде комбрига все, кто был способен носить оружие, ушли в оборону. Ушли и мы, ушел и Сашка.

Село располагалось на двух склонах, между которыми в низине протекала небольшая речушка. Часть села была у немцев. Вторая часть, расположенная на ближнем склоне, находилась в наших руках. Установки были размещены и замаскированы, насколько это было возможно, у крайних изб.

Немцы предприняли несколько попыток ликвидировать окруженную группу наших войск, однако всякий раз откатывались под плотным прицельным огнем.

Стемнело. Вдруг мы услышали где-то в огородах, метрах в ста от немецких позиций, детский плач. Беспрерывный, жалобный, подвывающий. Было невыносимо его слышать даже тем, кто немало повидал на войне.

– Товарищ гвардии лейтенант, – обратился ко мне Сашка, – разрешите нам с Березиным выяснить, в чем дело.

– Отставить! Отсюда до немцев двести метров. Может, они специально посадили «ловушку». Рассчитывают на дураков.

Осенняя ночь была темной и прохладной. Прошло еще минут тридцать. Плач, берущий за душу, не прекращался, и теперь уже я не выдержал.

– Старшина, – тихо позвал я Сашку, – бери Березина и Молчанова, попробуйте выяснить, что там такое. Но будьте осторожны. Не лезьте на рожон. Мы попытаемся отвлечь немцев стрельбой.

Сашка и два бойца исчезли в темноте. Через несколько минут на левом фланге участка, который обороняли гвардейцы-минометчики, поднялась беспорядочная стрельба…

Вернувшись Сашка рассказал:

– Я дал команду Березину и Молчанову следовать на расстоянии четырех-пяти метров, чтобы при необходимости они могли подстраховать меня и прикрыть огнем. Еще днем в сотне шагов мы приметили плетень, местами разрушенный, а дальше сарай и избу. Кромешная темень. Ползком по картофельной ботве двигаемся к плетню. Подползли. А где же дыры? Влево… вправо… Ага, вот. Нужно расширить дыру, чтобы пролезть. Хворост сухой – трещит. Раздвинули. Все спокойно. Плач явственно доносится от избы. Слышу, ребята ползут за мной. Стоп, что это? Сруб. Колодец. Днем я его не видел… До избы совсем близко – метров пятнадцать. Я уже вижу ребенка, сидит на чем-то длинном, как бревно. Догадываюсь – труп. Наверное, мать… Ребенок тихонько и жалобно плачет. Мальчик? Девочка? Как бы не испугать, чтобы не закричал. Впереди слышна немецкая речь.

Машу рукой Березину и Молчанову. Подползают. Надо действовать. «Молчан, – шепчу, – ползи назад к плетню. Потом отползи дальше влево, метров на пятьсот и дай несколько очередей из автомата. А ты, Береза, здесь у колодца будешь меня прикрывать».

Молчанов исчез в темноте. Ребенок вдруг затих. Уснул?.. Лежим. Полчаса, час?.. Вдруг почти рядом слева очередь… вторая, третья. Немцы ответили шквальным огнем из автоматов.

В один бросок я оказался у избы, заметил мертвую женщину, неудобно свернувшегося ребенка – заснул на груди мертвой матери. Схватил ребенка – легонький, совсем нет веса. Он даже не проснулся, всхлипнул только… Броском назад за сруб, к Березину. Упал на колени, одной рукой держу ребенка, отползаю к плетню. Вокруг начинают щелкать пули. Заметили или услышали возню. Стараюсь прикрыть ребенка. Девочка. Два-три года. Слышу автомат Березина. Отвечает или немцы? Страшно неудобно ползти. Девочка проснулась и испуганными глазенками смотрит на меня. Молчит. «Потерпи, родная, потерпи, – шепчу, – сейчас у своих будем».

Плетень. Не найду лаза. Подняться? Боюсь шальной пули. Сейчас это совсем ни к чему. Вдруг Молчан тихо: «Давай ребенка!» Но девочка вдруг обхватила меня руками, прижалась. Комок подкатил к горлу. Ручки у нее в чем-то липком. Догадался – кровь матери. «Ладно. Справлюсь. Помоги Березину».

Сзади захлебывается очередями автомат Березина. С трудом перелезаю через плетень. Уже бегу, пригнувшись. Навстречу спешат трое наших. «Помогите Березину и Молчанову. Похоже, им жарко. Слышите?» – «Беги-беги, затем и идем». Ну вот и все…

Сашку на руках вместе с девочкой ссаживают в траншею. Ребенок испуганно смотрит на бойцов, молчит и жмется к Сашке. Вскоре возвращаются Молчанов и другие бойцы. Вчетвером несут раненого Березина – у него на груди справа пятно. Дышит с хрипом, кровавая пена изо рта.

Сашка с трудом отторвал от себя ручки девочки, передал ее Молчанову. Девочка начинает тихонько плакать. Сашка разрезал гимнастерку Березину, перевязал рану. Березина положили на плащ-палатку, понесли к машине.

Сашка моет девочке руки и тщательно вытирает их бинтами. Затем берет девочку на руки. Старшина Гагарин, пожилой солдат, по нашим тогдашним меркам, молча сует девочке кусок американской тушенки и хлеба ломоть. Девочка ест жадно, почти не жуя.

– Ну вот, дорогая наша добыча. Как тебя зовут? – спрашивает Сашка.

– Маня, – сонно шепчет девочка и тут же засыпает на Сашкином плече.

Близился рассвет. Мы молча стояли вокруг Сашки, на руках которого спала девочка. В темноте то и дело высвечивались огоньки цигарок. Пожилой сержант Щетинин отошел в сторону, усиленно засморкался.

– Вот что, старшина, – говорю я. – Мы не знаем, как сложится обстановка и что нас ждет завтра. Рисковать жизнью ребенка нельзя. Отнесешь его вон в тот дом, где живут старики, пусть приютят. Да соберите, что у нас есть из харчишек.

Сашка молча пошел к домику, бережно держа девочку на руках…

Бои шли непрерывной чередой, и каждый был занят своим тяжелым делом. Виделись мы не каждый день. Последний и роковой для Сашки эпизод, который я помню за нашу короткую, но крепкую фронтовую дружбу, произошел в районе Джулинки, западнее Корсунь-Шевченковского.

Была середина марта 1944 года. Заряды мокрого снега с дождем, вязкий чернозем – дороги в непроезжем состоянии. Мы сцепляли буксирные тросы, и сто – сто пятьдесят человек, как бурлаки, тащили боевые установки на себе. Снарядов и горючего не хватало. Боепитание везли на волах, несли на носилках, кто как мог. Большую помощь нам оказывали жители украинских деревень.

Вторая танковая армия держала оборону на внешнем кольце окружения. Немцы яростно атаковали и внешний фронт и внутреннее кольцо окружения, стараясь вырвать свои части из корсунь-шевченковского котла, избежать второго Сталинграда.

К вечеру дивизион сосредоточился недалеко от Джулинки, в балке, в двух километрах от переднего края внешнего фронта. Впереди, метрах в пятистах, второй эшелон нашей обороны. Выставив с четырех сторон боевое охранение, дивизион приступил к рытью аппарелей для боевых установок.

Быстро темнело. Поднялся ветер, пошел мокрый снег. В двух шагах ничего не видно. Копать трудно. Земля, смешиваясь с мокрым снегом, превращалась в вязкую грязь, которую нелегко сбросить с лопаты. Однако мы спешили: к рассвету нужно зарыться. Как всегда в таких случаях, копали все – и солдаты и офицеры. Мы с Сашкой копали аппарель для второго орудия, командиром которого был назначен сержант Цветков.

Бой вокруг окруженной группировки не затихал ни на минуту. Земля гудела и дрожала. Снег то на время прекращался, и тогда небо немного светлело, то с новой силой обволакивал все вокруг темной пеленой.

Немцы под прикрытием ненастной погоды предприняли очередную попытку вырваться из кольца, но мощным огнем артиллерии и танков были отбиты. Однако небольшой группе – три танка и около 300 человек пехоты – удалось просочиться через передний край внутреннего кольца окружения. Наш дивизион оказался на пути этой группы.

На восточном крае огневой позиции охранение открыло стрельбу. Дивизион немедленно подняли «в ружье». Но в снежном вихре ночи немцев заметили слишком поздно. Их танки и пехота ворвались на нашу позицию. Огневую мощь своих установок мы уже использовать не могли: «катюши» оказались беспомощными, их нужно было спасать. Командир дивизиона подал команду выводить установки. Водители бросились к машинам, но непролазная грязь сделала установки малоподвижными, и вражеские танки расстреляли две машины в упор. У нас оставались лишь автоматы да гранаты. Мы заняли оборону в незаконченных аппарелях.

В кромешной тьме завязался жаркий неравный бой. Помимо трех танков немцы вдвое превосходили нас численностью. Однако никто не дрогнул, мы яростно отбивались. Аппарели ощетинились огнем автоматов. Немцы не менее яростно поливали нас пулеметным и автоматным огнем, расстреливали из танковых пушек.

Перед нашей аппарелью появился танк, облепленный пехотой. Немцы, конечно, не собирались ввязываться с нами в бой, а спешили убраться подальше от котла. Сашка метнул в танк лимонку (они всегда были у него в санитарной сумке) и дал длинную очередь из автомата. Мы поддержали его огнем своих автоматов. Немцы посыпались с танка как горох…

Наконец со второй линии обороны раздались автоматные и пулеметные очереди. Это пехотный батальон, занимавший позиции впереди нас, развернулся и пришел нам на помощь. Раздалась команда – отсечь пехоту от танков. Мы застрочили короткими частыми очередями. Огонь противника начал слабеть. Танки, бросив свою пехоту, устремились к переднему краю.

Из соседней аппарели раздался крик:

– Санинструктора!

Сашка бросился к соседям, но, не добежав, выронил автомат, взмахнул руками, как будто пытался схватиться за голову, и упал. Вражеская пуля угодила ему в голову…

Уже перед передним краем артиллеристы противотанкового дивизиона расстреляли вражеские танки. Большая часть немецкой пехоты полегла на нашей огневой позиции. Мы взяли около ста пленных. Но не стало Сашки – старшины медицинской службы, санинструктора 384-го гвардейского минометного дивизиона 86-го гвардейского минометною полка.

Когда бой затих, мы подошли к Сашке. Он лежал, широко раскинув руки. Мокрый снег уже успел нанести белую маску на его лицо. Тогда подумалось: Маня уже не увидит своего спасителя, если ей суждено выжить.

Похоронили Сашку в братской могиле на высотке под Джулин-кой. Прощальный трехкратный ружейный залп в предрассветный час слился с грохотом артиллерийской канонады, возвестившей о начале нового победного утра и о конце корсунь-шевченковской группировки немцев…

Степной орел

Многим из нас не однажды приходилось наблюдать звездный дождь, когда в атмосферу попадает метеоритный поток. Мы с восхищением видим, как великолепную черноту неба прорезают яркие светящиеся трассы. И вдруг в этой черноте возникает невероятно яркий, словно серебряный, луч, след падающей звезды. И кажется, это совсем рядом, стоит только протянуть руку…

Таким в моей фронтовой жизни серебряным лучом на миг вспыхнул Самагуль Насыбулин.

После завершения Сталинградской битвы наш 86-й гвардейский минометный полк очень короткое время пробыл в Москве, получая пополнение и новую материальную часть, смонтированную на «студебекерах».

16 февраля 1943 года мы получили предписание отбыть к новому месту дислокации по маршруту: Белорусский вокзал, Серпухов, Тула, Ефремов, Елец. Вот тогда-то ко мне в огневой взвод прибыл сержант Самагуль Насыбулин.

Раньше он служил в артиллерийском полку, был награжден медалью «За отвагу», характер имел общительный и сразу завоевал всеобщее уважение. Правда, к новому виду оружия – «катюшам» поначалу относился с пренебрежительным снисхождением.

Причина такого отношения понятна: Насыбулин прибыл из артполка, где на вооружении была 122-миллиметровая гаубица с очень высокой точностью стрельбы. Если стрельбой управляет толковый командир, а у прицела такой же наводчик, то стрельбой этой гаубицы, как говорят влюбленные в свое дело артиллеристы, можно расписываться.

Наши же установки предназначены для стрельбы по площадям – по скоплениям пехоты, танков, автомашин, обозов и т. п. Дальность стрельбы «катюши» – до 7,5 километра, и потому наш огонь эффективен не только в ближнем бою, но и в разгроме резервов противника. Насыбулин это понял не сразу.

Говорил он с сильным акцентом, иногда коверкая слова до неузнаваемости, но его понимали, поскольку он точно и образно сопровождал свою речь жестами.

– А-а, шума полна казан, а в казане даже вода нет! – с возмущением говорил он вначале о наших залпах.

Однако работал бесподобно: всегда раньше всех докладывал о готовности открыть огонь. Правда, вначале в эффективность нашей стрельбы не верил.

– А-а, разве можно убить каскыра (волка) дробом (дробью)? – возмущался он.

Одну из таких реплик однажды услышал комбат капитан Каменюк. Улыбнувшись, он спокойно заметил:

– А ты знаешь, сколько весит твоя «дробь»?

– Знаю, товарищ гвардии капитан, – один снаряд сорок семь килограммов весит.

– Молодец. Собирайся, поедешь со мной на наблюдательный пункт.

Через два дня Насыбулин вернулся с наблюдательного пункта с совсем другим отношением к «катюшам». Теперь он все свободное время проводил возле установки, протирал прицел, направляющие, электрические контакты на направляющих, поворотные и подъемные устройства, смазывал их, любовался оружием, и уход за основными рабочими механизмами установки не доверял никому.

А на наблюдательном пункте случилось вот что. Немцы уже начали подготовку к штурму наших оборонительных рубежей на Орловско-Курской дуге. И стали подтягивать резервы: пехоту, танки, штурмовые орудия. Все это противник делал по ночам, а днем тщательно маскировался. Однако разведчики 81-й стрелковой дивизии, которую поддерживал наш полк, установили, что правее нашего НП, километрах в четырех, сосредоточено большое количество пехоты и танков противника.

Командир дивизиона гвардии майор Аверьянов решил дать залп по этому скоплению – «с толком, с чувством, с расстановкой». И вот, находясь на НП вместе с капитаном Каменюком, он поставил задачу: в 8.00 дает залп 2-я батарея (наша), в 8.12 по этой же цели – 1-я батарея, а в 8.35 цель вновь накрывает 2-я батарея. Коварство такого огня хорошо знают фронтовики.

Наводчик Насыбулин, ожидая огня нашей батареи, приник к окулярам стереотрубы. В 8.00, шипя, со звоном, прошли наши снаряды, и опушка леса покрылась огненными взрывами – один… десять… тридцать… шестьдесят четыре мощнейших огненных смерча. Возникло около десятка очагов огня – горели машины и танки. Насыбулин во все глаза глядел на эту картину уничтожения, прищелкивая языком.

Прошло пять, десять минут. Уцелевшие немцы вылезли из щелей и начали собирать раненых, тушить пожары, отгонять от горящих машин уцелевшую технику…

И вдруг новый звенящий шип – и новые гейзеры огня покрыли опушку леса. Теперь уже немцы затаились надолго. Все вокруг – и техника, и земля – горело и чадило. Минут через двадцать немцы наконец успокоились и стали снова зализывать раны. И тут вновь неожиданно на их головы обрушился третий залп!

Насыбулин, воевавший раньше в ствольной артиллерии, был потрясен и восхищен увиденным. Став свидетелем разгрома немцев, наводчик рвался на огневую позицию – дать залп по неприятелю. Все подговаривал своего командира орудия Мишу Цветкова, спокойного, уравновешенного сержанта. Тот лишь довольно улыбался, хлопал наводчика по плечу и приговаривал:

– Не дергайся, успеешь!

Бои в эти дни шли вяло. Полк и наш дивизион изредка давали залп одной-двумя установками, редко батареей. Однако каждый солдат знал, что впереди нас ожидают кровопролитные сражения, хотя никто об этом вслух не говорил. Только немецкая авиация проявляла активность: все время барражировал самолет-разведчик, высматривая линию нашей обороны, особенно наши «катюши».

Все лето 1943 года авиация противника не давала нам покоя. Стоило нам дать залп, как налетали «юнкерсы» и начиналась бомбежка. Мы уже применяли новую тактику: отстрелявшаяся установка не должна ждать новых команд – немедленно уезжает к месту дислокации под прикрытие зенитных батарей и там маскируется.

Противник подтягивает значительные резервы. Мотопехотные, танковые части, артиллерия и минометы размещаются почти в каждом лесочке, в каждой балке. Нам все чаще приказывают стрелять по скоплениям немцев. Поэтому вражеская авиация настойчиво охотится за нами. Огневых позиций у нас уже три, и мы их не успеваем менять.