Текст книги "Без объявления войны"

Автор книги: Виктор Кондратенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Что же делать? – растерянно произнес он. – Фу ты...

Неосторожный выстрел! В красном уголке! Разлетелся вдребезги большой матовый шар с тремя электрическими лампочками. ЧП! Мы еще жили понятиями мирного времени, все чувствовали неловкость, думали: сейчас соберется вся редакция. «Доигрались, субчики-голубчики». И полковой комиссар Мышанский начнет нас стыдить, отчитывать. Поглядывая на дверь, больше всего опасаюсь появления заместителя ответственного редактора Виктора Николаевича Синагова. Если сюда заглянет он, то часика два придется нам, не выходя из этой злополучной комнаты, разбирать и собирать винтовку.

В коридоре шаги. Все притихли. Скрипит дверь. Сперва показывается нос, потом козырек фуражки. На пороге – Урий Павлович.

– Что здесь, собственно говоря, происходит? – Под сапогом у него хрустят кусочки стекла. Ответственный секретарь смотрит на потолок. Там еще покачивается одинокий медный круг. – Будьте весьма осторожны. – Крикун грозит пальцем и уходит.

Беру сумку с гранатами, несколько пачек патронов, завернутый в промасленную пергаментную бумагу наган и отправляюсь в свое убежище. Каморка, где хранит Крикун газетные подшивки, тесная. До самого потолка загромождена широкими полками. Душно, открываю форточку и падаю на диван.

Вскоре сержант Хозе приносит котелок рисовой каши.

– Ты что, Хозе, на целую роту?

– Так больше ничего нет в столовой. А батальонный комиссар Крикун говорит: «Достань, Хозе». Что я могу достать? Когда все закрыто. А другие товарищи тоже настаивают: «Прояви, Хозе, инициативу».

– Какие товарищи?

– Они идут сюда.

– Привет тебе, приют священный, – входя в каморку, выводит чистым приятным баритоном могучий казачина Иван Поляков в ладно пригнанной кавалерийской форме. Из-за его широкой спины показывается усеянный веснушками Михаил Нидзе. Он, как всегда, снимая пилотку, проводит расческой по своим буйным кудрям цвета красной меди. А за ним переступает порог широкобровый Владимир Шамша. Он шуршит бумагой и ставит на нижнюю полку изящный белый кувшинчик с маленькими стопочками.

– Прошу прощения, во всех ближних киосках, как сговорились, – одна сувенирная тягучка. – Шамша наполнил стопочки густым ликером. – За выздоровление! – Немного помолчал. – И чтобы мы все вернулись в наш Киев с победой.

После чая и горячей каши я моментально засыпаю. Сквозь сон слышу топот ног, пальбу зениток, бомбовые удары. Дом дрожит и качается. Но я на дне глубокого сна.

Просыпаюсь и вижу: в струистых ветвях березы тлеет закат. Долго же я спал. В каморку заглядывает Борис Палийчук.

– Ну, знаешь... Ты иголка в трех стогах сена... Еле нашел. После освободительного похода в Западную Украину, как-то встретившись с Борисом Палийчуком в Клубе писателей, предложил ему пойти работать в красноармейскую газету. Он согласился. Я доложил редактору. Тот дал свое «добро. С тех пор мы с Борисом почти неразлучны. Ездим в дивизии, вместе пишем очерки и стихи. Ведем в газете уголок юмора. Наш герой – бывалый воин Антон Протиркин – завоевал в округе известность. На редакционных летучках уже не раз отмечались наши юмористические стихи. Один только начальник издательства Марк Михайлович Лерман продолжает усматривать в печатании стихов «ненужный расход денежного довольствия» и, несмотря на все наши протесты, выплачивает гонорар всего по двадцать копеек за строчку.

В каморку заходит, запыхавшись, Аким Гончарук. Он быстро летел по лестнице, спешил заглянуть в подшивку «Красной звезды». С досадой осматривает полки – нужную увезли в редакционный поезд. На груди у Гончарука орден Красного Знамени. Награда немалая, и получил он ее за подвиг в бою на озере Хасан. В редакции ходит молва: Аким отличный пулеметчик, даже снайпер. Так ли это? Я не знаю. Но газетчик он настоящий и товарищ на редкость надежный, о таком человеке говорят: «С ним я пошел бы в разведку».

Оказывается, на секретарском столе у Крикуна Аким видел важные материалы. На первой полосе пойдут Указы Президиума Верховного Совета СССР о мобилизации, о введении военного положения в ряде местностей страны. Гончарук коротко пересказывает содержание приказа командующего Юго-Западным фронтом. Герой Советского Союза генерал-полковник Михаил Петрович Кирпонос обратился к войскам с призывом разгромить зарвавшегося врага. Аким слышал: звонили из РАТАУ – поступила первая сводка Главного Командования Красной Армии.

– Сколько нового, ошеломляющего... – роняет Борис Палийчук.

Дверь, чуть не слетев с петель, распахивается настежь.

– Приготовиться! Всем приготовиться! Скоро выезжаем на фронт. – Крикун возбужден и, даже не замечая, больно тычет мне в грудь толстым секретарским карандашом. – Поедете со мной в «эмке»...

– Когда?

– Час еще точно не установлен... Ждите сигнала.

Я остаюсь в комнатушке один. У меня все приготовлено к походу. Долго не слышно никакого сигнала. А что, если в суматохе Урий Павлович забудет меня в этой каморке, словно старую подшивку? Эта мысль заставляет вскочить с дивана. Приподнимаю плотную штору. Во дворе все машины выстроены в ряд, боковые дверцы закрыты, в кабинах не видно водителей. Пожалуй, Крикун перестарался, рано забил тревогу. Томительно тянется время. Раскрываю на диване подшивку, которая так славно служила мне вместо подушки. Всматриваюсь в газетную страницу. Что это? В лучах слово «Красная». Под ним крупно набрано «Армия». Над чуть растянутой вогнутой буквой «м» – пятиконечная звезда. Это же комплект «Красной Армии» времен гражданской войны! Пожелтевшие страницы гремят орудийными залпами. «Красный фронт», «Оперативные радиосводки», «Борьба с Петлюрой», «В стане Врангеля».

С интересом перелистываю страницы. Газетная бумага сменяется грубой оберточной. На Правобережной Украине на красные войска наседают банды петлюровцев и гетманских сечевиков... И вот уже газета печатается на толстой синей бумаге – я видел такую в харьковских бакалейных магазинах, в нее заворачивали сахарные головы. На юге развивает наступление белый генерал Деникин. Он подходит к Киеву, и накануне сдачи города редакция переезжает в Новозыбков. Не хватает наборщиков, на исходе «сахарная» бумага. В глаза бросаются строчки: «Вот-вот на радость буржуям умрет красный трубач. Но боевой сигнальщик живет. На помощь приходит начдив Николай Щорс. Он приказывает оборудовать для газеты специальный поезд, чтобы с колес печатное слово шло прямо в полки».

А за окном – гул моторов. Неужели сигнал к отъезду? Приподнимаю шторку. Водители опробуют моторы и, убедившись в их исправности, покидая кабины, хлопают дверцами. Ложная тревога. Прислушиваюсь. Где-то за стеной приглушенно звенит гитара и тихо-тихо поет Поляков: «В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть».

Какой хороший голос у этого казачины... Принимаюсь опять перелистывать газетные страницы. В жаркий августовский день у села Белошины, под Коростенем, на руках у Ивана Дубового умирает легендарный комдив. «Щорс вскинул бинокль, пытаясь обнаружить позицию петлюровского пулеметчика. Бинокль выпал из рук Щорса, и голова его поникла. Николай Щорс прожил ещё пятнадцать минут и, не приходя в сознание, умер».

С тяжелым чувством переворачиваю страницу. Вот уникальный снимок – три красноармейца с гранатами в руках стоят на броне захваченного ими белогвардейского танка. На борту бронированной громадины выведено белой краской: «За Русь Святую!» И лаконичная текстовка: «Захвачен и послан в качестве трофейного подарка в Москву В. И. Ленину».

Стараюсь рассмотреть лица красноармейцев. На давнем снимке трудно узнать, молодые они или старые, эти сильные духом люди. У одного фуражка без козырька и обмотки размотались. Вороты гимнастерок распахнуты – жарко.

Листаю дальше: командующий Южным фронтом Михаил Васильевич Фрунзе говорит жителю Строгановки Ивану Ивановичу Оленчуку: «Смотрите же, дорогой. Проводите войска. Я надеюсь на вас». Старый соляр Оленчук ночью через Гнилое море – Сиваш – ведет головной отряд 15-й дивизии. Ветер меняет направление, с востока наплывает туман, в Сиваш катятся волны Азовского моря. Оленчук чутьем угадывает брод...

Последняя газета – 17 ноября 1920 года. На первой странице броская шапка: «Полный разгром Врангеля!»

Нет, это еще не последняя. Кто-то аккуратно приклеил к толстому картону карманчик и вложил туда юбилейную. Она вышла через десять лет после победы над черным бароном. Интересно! Первыми редакторами «Красной Армии» были профессиональные революционеры, члены партии с 1899 года. Кончилась гражданская война – и они полномочные послы в Италии, в Норвегии и Швеции. А какие находчивые корреспонденты! Интервью с Фрунзе, беседы с Горьким, Барбюсом, Кашеном. И как все живо, увлекательно написано. Обидно, что подшивка попалась мне на глаза так поздно. Как мало я знал о своей родной газете.

– Выходи строиться! – по всем этажам и лестничным клеткам – снизу и сверху звучит команда.

Кладу на полку подшивку. «Да, были газетные асы! У них можно поучиться чувству долга, оперативности и умению выполнять самые трудные задания». Беру сумку с гранатами, наган. «Я не первый воин, не последний...» И, повторяя про себя блоковскую строчку, спускаюсь по лестнице.

Двор гудит голосами и моторами. Полковой комиссар Иван Иванович Мышанский, отдав последнее приказание водителям, садится в головную машину.

– Поехали! – звучит его зычный голос, и редакционная колонна трогается.

Ночь теплая. От яркой луны – воздух лимонный. Белеют стены. Над верхушками тополей шеломом былинного богатыря поблескивает золотой купол звонницы. За рулем Хозе похож на проворного ястребка. Хотя июньская ночь светла, но езда в колонне без фар, с неожиданными остановками, требует осторожности. Хозе внимателен и молчалив. Крикун нервничает. Он долго, не закуривая папиросу, как дятел, постукивает мундштуком по крышке серебряного портсигара. Тук-тук... Тук-тук... Промелькнула исклеванная гайдамацкими пулями знаменитая стена «Арсенала». На Крещатике дом с белыми колоннами и широким балконом напоминает мне о литературном вечере. Совсем недавно в переполненном зале городского Совета звучали стихи и сиял электрический свет, а сейчас он тих и темен. Грустно. Все хорошее в прошлом. На бульваре Шевченко Хозе проронил:

– Легли на курс.

Крикун наконец закурил. Он съежился и зарылся в шинель.

Затемненный город кажется незнакомым и совсем необычным. Лунный бульвар, лунные улицы и... только патрули да разъезды конной милиции..

На рассвете по гранитным глыбам, разбросанным вдоль дороги, узнаю Коростышев. Басит под колесами мост. Внизу вьется Тетерев. Его берега скалисты и круты.

– Что там такое? Вы ничего не слышите? – спросонья спрашивает Крикун.

– Воздушная тревога, – невозмутимо отвечает Хозе.

Где-то возникла пробка, и наша редакционная колонна останавливается. Машины усиленно сигналят.

– В укрытие! – кричит Урий Павлович, сбрасывая шинель.

Мы выскакиваем из «эмки». Слишком поздно искать убежище. С моста в Тетерев не прыгнешь: высота солидная – дух захватывает. А в небе свистит немецкий самолет. Ои скользит над шоссе, идет прямо на мост. Все ближе, ближе – длинная, тощая, пепельно-желтая змея. Жалом кажется красный кок винта. «Мессершмитт»! Идет на бреющем. Вот он чуть вздрогнул. Сейчас полоснет пулеметной очередью.

Я чувствую противную сухость во рту, жар печет губы. А «мессер», посвистывая, проносится над мостом и, не открывая огня, уходит.

– Ах ты, проклятый свистун. Как напугал... Так незаметно, по-воровски подкрался. – Урий Павлович поправляет съехавшую на затылок фуражку. В машине он удивляется: – Собственно говоря, почему он не стрелял?

– Это не охотник, а разведчик. В глубоком тылу он не обстреливает, больше высматривает.

– Пожалуй, вы правы, – соглашается со мной Крикун и снова зарывается в шинель.

На горизонте Житомир. Вблизи шоссе на топком лугу свежие бомбовые воронки. Они настораживают. Круглые, черные ямы с болотной водой напоминают котлы, в которых застыла смола.

На станции – скопление составов, и там, без устали посвистывая, пыхтят маневровые паровозы. Улицы, в большинстве застроенные одноэтажными домами, только начали оживать. На траве, на кустах и на клумбах – плотная серая пыль. Мостовая в темных масляных пятнах – прошли танковые колонны и оставили свой след.

За городом солнце припекает все сильней и сильней. В степи жара и удушливая пыль. Обгоняем обозы – тылы каких-то частей, а потом долго стоим возле железнодорожного переезда, ждем, пока уберут с пути поврежденные бомбежкой вагоны.

За Винницей короткий привал. Экономный и прижимистый Лерман выдаст на редкость скудный сухой паек. На все протесты, не повышая голоса, твердит:

– Ты наркомовскую норму знаешь? Получай положенное. Никто из сотрудников редакции точно не знает «наркомовской нормы», и Лерман легко выходит из словесной перепалки победителем.

Полковой комиссар Иван Иванович Мышанский разговаривает с подчиненными резко. График движения нарушен. Под угрозой своевременный выход газеты. Редактор бросает колкие слова водителям. Но что они могут поделать? На железнодорожных переездах пробки, пробки и пробки. Вот и крути баранку, попробуй проскочить забитые вагонами полустанки. А впереди еще больше двухсот километров пути, и легко можно попасть под бомбежку. Редактор принимает решение: легковые автомобили выстраиваются в отдельную колонну. Медлительные, тормозящие движение грузовики образуют второй эшелон, меня назначают командиром головной машины.

Легковушки вихрят пыль и уходят. Я сажусь в кабину грузовика. Его водитель Иван Индык – могучий медлительный детина. Покончив с бутербродом, он включает мотор и принимается в пути за пшеничные сухари. Индык способен умолоть кольцо колбасы, а потом с невинным видом спросить у старшины Богарчука:

– А где моя порция?

Всматриваюсь в небо. Оно пока чистое. Прислушиваюсь. Нет, самолетов не слышно. На зубах запасливого Индыка похрустывают и похрустывают сухари. Течет и рябит вымощенная булыжником дорога. Все спокойно. Постепенно напряжение спадает.

Глубокой ночью въезжаем в Тернополь. Водителям город знаком, и вскоре на его западной окраине находим редакционный поезд. Попыхивает движок, мерно работает ротация, по насыпи прохаживаются патрули. Здравствуй, фронтовая редакционная жизнь!

Кабинет редактора находится в купе плоскопечатного цеха. Захожу и докладываю о прибытии второго эшелона.

– Можете отдыхать, – бросает Мышанский, не отрываясь от газетной полосы, пахнущей свежей типографской краской.

Иду в спальный вагон – жаровня. В мягком купе духота. Младший политрук Владимир Буртаков, спускаясь с верхней полки, ворчит:

– К дьяволу эту баню, пойду спать в другое место.

Вслед за Буртаковым я тоже покидаю спальный вагон.

Спускаюсь с железнодорожной насыпи и от караульного начальника узнаю: в распоряжении редакции есть еще домик и клуня. Ночь теплая, лунная и пока тихая. Деревянный домик стоит на отшибе. Он окружён хлебами. В саду нахожу клуню. Боже, все луговые цветы и травы подарили ей свой аромат. Просто не верится: почему же никого не прельстило молодое пахучее сено?! Зарываюсь поглубже, и кажется – пью душистый чай, еще глубже, глубже – какие-то сухие цветики пахнут медом. После пыльной дороги не могу надышаться настоем степных трав. Сквозь сон слышу короткие автоматные очереди, пистолетный выстрел, чей-то крик:

– Стой, стой!

И все смолкает.

Просыпаюсь от шелеста и хруста. Кто-то разбрасывает надо мной сено. Крикун.

– Кажется, я нашел вас на седьмом небе... Вставайте! Собственно говоря, есть срочное задание.

– Какое?

Но Урий Павлович уже внизу шелестит сеном:

– Скорее!

Ничего не поделаешь, приходится расставаться с уютным сеновалом. Выхожу из клуни и вижу: в саду, у походной кухни, с котелками и кружками собрались почти все сотрудники редакции. Из разговоров узнаю: в эту ночь начальник караула дважды подавал команду «в ружье».

На ближней улице диверсанты обстреляли дом, в котором поселились летчики. А утро на редкость мирное: под крыльцом кудахчут куры, на заборе поет петух. Ветви старой груши нависают над крышей деревянного дома с просторной верандой, украшенной вверху ромбиками цветных стекол. Над этой сияющей радугой резной карниз приютил ласточек, они с бойким щебетом вьются у гнезд. Вблизи сходятся две пыльные полевки и дальше в хлебах образуют широкий, накатанный шинами тракт. А за ним возвышается усеянная сплошной жужелицей насыпь и там – броская зелено-красная лента редакционного поезда: семь пассажирских и пятнадцать товарных вагонов.

Кто выбрал такую неудачную стоянку?! Никакого укрытия и никакой маскировки! А что, если поезд заметят «юнкерсы»? Зениток у нас нет. В распоряжении караула всего лишь два ручных пулемета. Их огонь вряд ли отгонит вражеские пикировщики. Мне вспоминаются многие наши стоянки во время освободительных походов в Западную Украину и Бессарабию – укромные и тенистые железнодорожные ветки на сахарных заводах. И небо тогда было спокойное. А сейчас оно вот-вот зазвенит натянутой до предела струной. Опасно!

Пока я рассматриваю так беспечно выбранную стоянку из кустов сирени появляется Крикун. Подходя ко мне, он торопливо перелистывает блокнот:

– Слушайте внимательно! В четыре часа двадцать пять минут звено старшего лейтенанта Ивана Ивановича Иванова не позволило противнику разбомбить наш аэродром. Запомните! У нас три истребителя, у противника девятка пикировщиков... Когда у Иванова кончились боеприпасы, пошел на таран. Настиг бомбардировщик и винтом отрубил ему хвост. Да, вот еще одна немаловажная деталь, – спохватился Крикун. – Она может вам пригодиться. Бой проходил в небе над той местностью, где знаменитый поручик Нестеров впервые в истории авиации таранил австрийский самолет.

– Летчик Иванов жив?

Крикун потупился:

– К сожалению, погиб. Итак, размер стихотворения – двадцать строк. Через час необходимо заслать в набор. – И фуражка Крикуна уже мелькает в кустах сирени.

Я нахожу под грушей тенистое местечко и раскрываю блокнот. Но попробуй сочинить стихи, когда в беседке старший политрук Петр Кисиль выдает корреспондентам карты Генерального штаба Красной Армии! Разве можно устоять от соблазна получить новенькие, хрустящие пятикилометровки? К тому же Иван Поляков уверяет:

– Судьба каждого корреспондента поставлена на карту. Выпадет тебе Львов или Дрогобыч, туда и пошлют. Это уже твой участок фронта.

Я получаю карту. Смотрю – Ковель. На этом направлении должны действовать части Пятой армии генерал-майора танковых войск Михаила Ивановича Потапова. Зимой я бывал в полках этой армии с Иваном Ле и Михаилом Тардовым. Наша писательская бригада наперекор трехдневной вьюге провела творческие встречи с воинами дальних гарнизонов. А потом в Луцке нас принял командарм Потапов и пригласил на товарищеский ужин. Пришел начальник штаба генерал-майор Писаревский и член Военного совета дивизионный комиссар Никишев. Они оказались начитанными и остроумными людьми. Возвратясь в Киев, долго вспоминали встречу с генералом Потаповым и его ближайшими помощниками.

Я сложил карту в гармошку. Очевидно, меня пошлют в Пятую армию... Это хорошо. Возможно, встречу знакомых бойцов уже героями сражений и смогу написать о них совсем необычные стихи и очерки. Какие? Будущее покажет. Надо увидеть поле боя, почувствовать его, поговорить в окопах с воинами. На фронте и жизнь иная, и необычное всюду. А пока слышу тревожное: на Сокальском направлении фашисты вбили в нашу оборону танковый клин. Пытаются его расширить. И обнадеживающее: в Терпополь прибыл Жуков. Георгия Константиновича видели в штабе фронта. Говорят: начальник Генерального штаба выехал на передовые позиции.

Энергичный, решительный Жуков рубанет по вражескому клину!

А ведь не так давно... Я мысленно переношусь в Киев, в освещенный огнями зал. Звучит песня о Жукове, которую я написал совместно с Борисом Палийчуком. В первом ряду партера сидит Жуков. После концерта командующий округом быстро уходит, и неизвестно, понравилась песня ему или нет.

На следующий день набираюсь смелости, звоню Жукову:

– Георгий Константинович, с вами говорит один из авторов песни. Вы слушали ее вчера. Нас интересует ваше мнение.

– Песня понравилась. Она правдива. В гражданскую войну я действительно был лихим рубакой.

Хлопает калитка, и в саду появляется капитан Леонид Вирон. Даже в полевых условиях он не теряет армейского лоска. Русый чубчик вьется, на новеньком мундире – ни пылинки, ни соринки, а сапоги, старательно начищенные бархаткой, могут заменить зеркало. Леонид Вирон приносит новость:

– Крикун формирует фронтовые бригады. Сегодня в действующую армию поедут первые корреспонденты.

– А кто?

– Куда?

– Тайна.

– Пойдем к Урию Павловичу. К такой поездке надо заранее готовиться. Пошли, братцы, пошли.

Вирон, важно вышагивая по тропинке, охлаждает ретивых:

– Я пытался что-нибудь выудить. Не вышло. У него на все вопросы один ответ: «Собственно говоря, все в свое время. Возвратится из штаба редактор, узнаете».

– Крикун, конечно, ничего не скажет, – раздаются недовольные голоса.

– А вы знаете, какими словами кончается «Граф Монте-Кристо»? – спрашивает Вирон. – Ага, не знаете! – И победоносно выпаливает: – «Вся человеческая мудрость заключается в двух словах: ждать и надеяться».

Работа моя над стихами не движется. С полным котелком гречневой каши рядом со мной, в тени, по-походному располагается лихой кавалерист Иван Поляков. Смахивая с черных усиков разваренные крупинки, он говорит:

– Смотрю на тебя, а ты такой задумчивый, даже очень грустный. О чем печалишься? Крикун на фронт не посылает? И ты скис! Мы еще поездим, повоюем.

Решаю бежать в клуню. Поляков – говорун, сорву задание. А жара звереет. В клуне спресованная духота, зато можно уединиться. Тихое местечко помогает. Перечитываю написанное. Как бы это получше передать напряжение воздушной схватки. Я был на Львовщине, там, где совершил первый в мире таран поручик Нестеров, а сейчас повторил его старший лейтенант Иванов, помню ровное-ровное поле и на горизонте темные слитки лесистых холмов. Найдена последняя строчка. Теперь можно покинуть душную клуню. Знаю, Крикун любит точность. Уже поглядывает в секретарском купе на часы. В запасе у меня пять минут, успею показать стихи Палийчуку.

– Прочти, Борис.

– Ну что ж... По-моему, хорошо. Вот только эти две строчки... – Он немного подумал. – Понимаешь, лучше так...

В купе редакционного поезда, взглянув на часы, Крикун одобрительно кивнул, постучал толстым секретарским карандашом о столик, молча вычеркнул лишнюю запятую и отправил стихи в набор.

А за окном громоздкий ЗИС-101 тянул к поезду серую полоску пыли. Заслышав шум автомобиля, Урий Павлович вскочил:

– Пошли...

Полковой комиссар Иван Иванович Мышанский приказал всем корреспондентам собраться в садике. Сидим на солнцепеке и даже не чувствуем тридцатиградусной жары. Лица вытянуты, напряжены.

– На Сокальском направлении идут ожесточенные бои. Слушаю редактора, не отрывая взгляда от карты. Сокаль...

Сокаль... Вот оно, небольшое местечко на Западном Буге.

– В районе Устилуга стрелковая дивизия генерала Алябушева продолжает удерживать государственную границу, – долетает голос редактора.

Устилуг... Устилуг... Вот он! Почти рядом Владимир-Волынский... Бои идут на широком фронте. Приблизительно восьмидесятикилометровая пограничная полоса в огне. Сердце стучит гулко-гулко. Тревога нарастает и нарастает.

– Какой бы ни была напряженной и острой оперативная обстановка, святое дело фронтовой газеты – укреплять веру в нашу победу. – Развернув листок, редактор называет фамилии корреспондентов, которые должны выехать в действующую армию.

Буртаков толкает меня локтем:

– Мы в резерве. Как же так?

Я огорчен не менее Буртакова, но не подаю виду. А вспыльчивый Владимир взрывается:

– К черту резерв! Знаю, это штучки Крикуна. Буду протестовать.

– Остынь.

Буртаков срывается с места и летит что-то доказывать Урию Павловичу. Но тот на ходу бросает:

– Собственно говоря, есть порядок и нельзя нарушать дисциплину. Пока вы свободны.

Проводить товарищей на фронт приходят все сотрудники редакции. Как-то странно видеть в легковых машинах винтовки. Иван Поляков дает советы, а Владимир Шамша старается с Акимом Гончаруком разместить оружие так, чтобы оно не мешало в пути.

Несмотря на жару, капитан Николай Выглазов садится в легковушку в каске. Опускает боковые стекла Михаил Нидзе и, как все, начинает мудрить в «эмке» с громоздкими винтовками. Его яркие веснушки не может потушить даже июньский загар.

В головной машине писатели Иван Ле и Савва Голованивский. Карты для удобства свернуты в гармошку. Приготовления закончены. Под колесами оживает пыль. Она все плотней, все гуще. И когда рассеивается, виден один серый изгиб дороги, а за ним хлеба и хлеба.

Строиться! – звучит команда.

Старший политрук Петр Кисиль выдает корреспондентам специальные пропуска, и «резерв» отправляется в штабную столовую завтракать.

Тернополь похож на раненого воина, которому только что сделали перевязку, – все витрины магазинов, все оконные стекла крест-накрест заклеены белыми бумажными полосами. У гастрономов очереди. Разбирают муку, сахар, консервы, спички, соль. Много людей пришло из ближних сел с корзинами, мешками. На лицах озабоченность и тревога.

Штаб Юго-Западпого фронта занимает массивный четырехэтажный дом. Он окрашен в темно-зеленый цвет. Дубовая дверь, сияет начищенной медной ручкой. У входа, на узком тротуаре, выложенном узорчатыми цветными плитами, – настороженные часовые. Пропуск и удостоверение личности дежурный капитан проверяет внимательно. Я вхожу в штаб фронта с каким-то особенным трепетом. Этот старый, добротный дом сейчас хранит многие военные тайны. На столе у командующего лежит оперативная карта со стрелами ударов, с множеством флажков, на которых обозначены номера своих и чужих дивизий, и генерал Кирпонос старается как бы приподнять завесу над будущим. А эта завеса – тысячи человеческих жизней. Судьба Родины.

– Проходите, – бросает мне дежурный.

В коридоре нижнего этажа пахнет жареным луком. С каждым шагом запах усиливается и безошибочно приводит в буфет. Большая комната шипит лимонадом, булькает кефиром. Все столики заняты. Помня о «наркомовской норме» Лермана, на всякий случай запасаюсь кольцами сухой колбасы. Буфетчица подает мне сверток. И тут я замечаю – у окна освобождается столик. Позади слышу такой знакомый, с хрипотцой голос:

– Можно присоединиться?

Тардов?! Оглядываюсь, он.

– Михаил Семенович, вот неожиданность.

Тардов садится рядом. Смеющиеся карие глаза, плывет по лицу едва заметная улыбка.

– Что нового? – И, не дожидаясь ответа, продолжает: – Поехали ваши? – И тихо-тихо: – Трудно командарму Потапову. Он прикрывает важную магистраль – прямую дорогу на Киев... Немец будет жать. Его повадку знаю по прошлой войне.

Я привык видеть Тардова в элегантном костюме за редакторским столом или же дома в шерстяной полосатой пижаме, сидящего в глубоком кресле у старинной вертящейся этажерки, заполненной всевозможными справочниками. А тут на тебе: простая гимнастерка на нем, да еще с куцыми рукавами.

Но я не удивился, когда, положив в стакан кусок сахара, Михаил Семенович достал из планшетки книгу на французском языке и, нежно погладив потрепанный переплет, сказал:

– Удивительная находка. Заглянул в книжный магазин и случайно приобрел у местного букиниста. Уникум.

Даже война не могла убить его любовь к редким книгам. В Киеве у Тардова большая библиотека. Я не знаю, сколько она насчитывает томов. Да и дело порой не в количестве книг, а в продуманном подборе. Царский солдат, красногвардеец, чекист, писатель Тардов многие годы собирал книги по истории искусств. Настойчиво разыскивал все, что писали красные бойцы и командиры о гражданской войне. Каждый день у Золотых ворот навещал бородатых букинистов, чьи старческие лица напоминали пожелтевшие титульные листы, и, не торгуясь, щедро платил им за уникальные издания.

– Вас надо поздравить. В Тернополе выходит первый номер «Красной Армии». Прямо с ходу... Молодцы... – Тардов помешивает ложечкой чай. – Сегодня же начнется и фронтовое радиовещание. Иван Ле с Леонидом Первомайским подготовили первую передачу. Яша Качура помог, кое-что я дал. «Говорит Юго-Западный фронт». Ну как, внушительно?

Пробираясь от столика к столику, Кисиль бросает:

– Кончай завтрак, поехали! – И тихо добавляет: – Я узнал, сейчас будет объявлена воздушная тревога. Тогда здесь надолго застрянем.

Тардов остается в здании штаба, и я прощаюсь с ним. Под вой сирен редакционная полуторка вылетает на окраину Тернополя. Пепельно-желтая девятка «юнкерсов» заходит на бомбежку. В бинокль видны черные кресты на плоскостях. Девятка стонет от тяжелого груза, будто захлебывается воздушной волной. Ее спешат перехватить наши краснозвездные «ястребки». Но из глубины жаркого июньского неба появляются длинные, как змеи, «мессеры». Вспыхивает воздушный бой. «Юнкерсы» действуют дерзко. Они не обращают внимания на заградительный огонь зениток и, не меняя курса, запускают пронзительные свистульки, пикируют на железнодорожный вокзал, а потом на небольшой высоте уходят на запад.

Отгремела бомбежка, затихли частые залпы зенитных батарей, а мы все еще стоим наготове с винтовками и ручными пулеметами у редакционного поезда и смотрим с болью в душе, как вдали, за красноватой полосой черепичных крыш, раскачиваясь, поднимаются в прозрачном воздухе пять черных столбов дыма.

– Отбой! – Кисиль берет ручной пулемет на предохранитель.

Я собираюсь отправиться на свой сеновал. Но из вагона выглядывает ответственный секретарь:

– Четвертая резервная бригада, немедленно к редактору! – И Крикун широко распахивает дверь.

Неужели едем? Как быстро сбылось желание! Мимо меня, радостно подпрыгивая, проносится Буртаков. А за ним не спеша, вразвалку шагает, как всегда сохраняя полную невозмутимость, лейтенант Филь. У него такие же волосы, как и у Михаила Нидзе, – цвета красной меди, только на лице меньше веснушек. Нидзе – горяч. Филь – сдержан.

Жара усилилась. Железные вагоны накалены. Воздух как в парилке. Но полковой комиссар Иван Иванович Мышанский в шерстяной гимнастерке. Его борцовская грудь туго перетянута зеркальным ремнем. На столике карта, прикрытая газетой, и папиросная коробка с черным всадником на фоне голубых гор.

Буртаков, Филь и я стоим по команде «смирно».

– Давай-ка без «струнки», – мягко говорит Мышанский. – Надо ехать, сынки. Есть задание. Слушайте меня внимательно. Командующий фронтом генерал-полковник Михаил Петрович Кирпонос потребовал от войск самых решительных наступательных действий. Ваша задача: проследить за тем, как выполняют в частях приказ командующего, найдите подлинных героев фронта и напишите о них статьи и очерки, чтобы на примере лучших учились побеждать врага все воины.