Текст книги "Особые условия"
Автор книги: Виктор Пронин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
– Значит, вы не принесли хлеба? – нахмурился Мезенов.
– Лошади съели! Без остатка! Они пришли сюда... А я подумал, еще в конокрадстве обвинят! – Тюляфтин засмеялся в восторге от пережитого.
– Ты вот что, – повернулся от печки Чернухо, красный в свете горящих поленьев, – не раздевайся! За хлебом мотай.
– Какие же вы, право... – Тюляфтин замялся, подыскивая слово мягкое и в меру обидное.
– Да, ты прав, – поддержал его Ливнев. – Все они чревоугодники, глухие к красоте люди. Особенно – я. Ужасно хочется есть. Думаю, в обществе двух представительниц местной фауны тебе нескучно будет проделать еще пять километров по свежему воздуху. Мы тебя подождем, начинать не будем. Заодно там, в конторе, Опульского прихватишь, а то он по уши в протоколы зарылся, задохнуться может.
Восторг в глазах Тюляфтина вытеснялся обидой.
– Простите, – напомнил о себе Хромов, – мне бы хотелось, чтобы товарищ Тюляфтин тоже, так сказать... присутствовал... при том... когда я... При том, что я хочу сказать, уж коли я здесь оказался...
– Перестань жевать! – приказал Чернухо, заталкивая в печь мерзлые, шипящие поленья. – Есть дело – говори. Слушаем. А то зарядил – я хотел бы, я желал бы... Ты здесь снабженец. А раз так...
– Значит, это вы снабжением ведаете! – опять вмешался в разговор Тюляфтин. Он повесил на ручку двери авоську и подошел к Хромову. – Знаете, я восхищен снабжением вашего магазина. Просто должен поздравить вас! Вот только что захожу в маленькую такую избенку, над дверью масляной краской написано: «Промтовары». Внутри, конечно, холодно, окошко маленькое, пол просел, весь торговый зал, если его можно так назвать, занимает несколько квадратных метров. Но там висит, вы не поверите, кожаная куртка, самая настоящая, арабская! А рядом – финское платье! Если я об этом буду рассказывать в Москве, мне не поверят! Да! Тут же – французские сапожки, без которых у моей жены вот уже который год развивается настоящий комплекс неполноценности!
– Когда будете рассказывать об этом своей жене, – тонким голосом заговорил Чернухо, – не стоит называть Славку. Это не его заслуга. Это снабжение местной кооперации. А Славка занимается трубами, электродами, рабочей одеждой. То есть вещами, без которых ваша жена может спать спокойно. Вот веник, я думаю, Славик выпишет вам со склада бесплатно. Здесь веники – вроде местных сувениров. Мы так считаем, если на Проливе побывал и веника на память не привез – то вроде и не специалист ты, и не разобрался во всех сложностях и проблемах строительства, не познакомился с людьми. Как, Славик, устроим товарищу москвичу веник?
– Банный? – серьезно спросил Тюляфтин.
– Как?! – повернулся Чернухо к Хромову. – Ты и банные завез?!
– Простите, товарищ Чернухо, – побагровел Хромов, – но вы мне сейчас напоминаете банный лист. Да!
– А это моя задача – пропарить вас здесь хорошенько, а то позакисли вы тут, дух от вас тяжелый идет! Дышать нечем!
Хромов видел, что все ждут, чтобы он, наконец, сказал, с чем пришел. Но после такого начала... Уйти? Они пожмут плечами, посмеются да и только. Заставить их после этого выслушать себя будет почти невозможно.
Нет, надо все сделать сейчас, завтра он не решится на такое... Да и поздно будет.
– Я заскочил к вам ненадолго, – начал Хромов. – Все надеялся, что вы найдете время поговорить не только с бульдозеристами и водолазами, но и с инженерной службой, поинтересоваться ее мнением. – Хромов с ужасом понимал, что начал плохо, ужасно плохо, огулом обвинив всех, но никак не мог выпутаться из фразы, которую начал.
– По-моему, вы не правы, – вмешался в разговор Мезенов. – У вас нет оснований выдвигать против Комиссии столь серьезные обвинения. Преждевременно подводить итоги, как это вы пытаетесь делать, было бы неправильно, работа еще не закончена.
От этих сухих, холодных слов у Хромова онемело все внутри, перехватило дыхание. Он уже не боялся криков Чернухо, не совсем понятных слов Ливнева, про себя смеялся над наивностью Тюляфтина, но Мезенов сказал именно те слова и именно тем тоном, которые всегда действовали на Хромова угнетающе.
– Может быть, я не совсем точно выразился...
– Одну минутку, – Мезенов пресек отступление Хромова. – Если позволите, я отчитаюсь перед вами о проделанной работе. Мы имели очень содержательные беседы с главным инженером Званцевым, с главным механиком Жмакиным, у нас запланирована встреча и с вами, но вы несколько поторопили события. Один из наших товарищей, вы с ним знакомились – Опульский, вот уже несколько дней изучает документацию, протоколы собраний, встречается с рабочими, и мы уверены, у него будет очень полное и обоснованное мнение об общественной жизни на стройке.
«Какая машина! – восхищенно подумал Ливнев. – Вроде бы затертые фразы, обтекаемые формулировки, штампы, но он перемалывает бедного Хромова, как мясорубка. Напиши я статью в таких вот выражениях, надо мной будет смеяться вся редакция. А у него... Он, как болванками, колотит Хромова по темечку, и тот даже уворачиваться не успевает».
– Да, скорее всего, я не прав, – поспешил согласиться Хромов. – Может быть, я поступаю не совсем верно, но как человек, которому небезразлично положение дел на стройке, все-таки решил зайти к вам и...
– И правильно сделал! Молодец, Славка! Умница! – выкрикнул Чернухо. – Личные контакты ничто не может заменить. Тюляфтин пришел из магазина не с пустыми руками. Слава богу, ваши лошади хоть водку у него не выхлестали! Мы сейчас пообедаем, вспомним старые добрые времена, а ты расскажешь нам, что тревожит душу твою, что спать тебе, болезному, не дает. Насколько я знаю, ты. Славка, не дурак выпить, а? А может, ты и вообще не дурак, а?
– Мне бы хотелось поговорить не о старых временах, – медленно произнес Хромов, не глядя на Чернухо. – Меня больше интересуют дела настоящие.
– Говорите, пожалуйста! – сказал Тюляфтин, усаживаясь на койку. – Мы вас слушаем.
Хромов помолчал, собираясь с духом, потер ладонями щеки, пытливо глянул в глаза Мезенову, опасливо покосился на Чернухо, замершего у печи с поленом в руке.
– Это не первая моя стройка и, надеюсь, не последняя. Я хочу сказать о строительстве нефтепровода. Как вы знаете, стройка фактически заморожена. Причин много... Тайфун, отсутствие своевременной проектной документации, плохое снабжение...
– Во! – не удержался Чернухо. – Молодец, Славик! Самокритика – первое дело.
– Подожди, Кузьма, что-то ты раскудахтался не ко времени, – пробурчал Хромов. – Самокритика хороша, когда критики маловато. А у нас этого добра хватает. Успевай только поворачиваться.
– И успеваете? – улыбнулся Мезенов.
– Когда как. Так вот... Не знаю, какие выводы сделаны вами, да и не мое это дело... Я здесь работаю два года, и у меня своих выводов предостаточно. Скажу прямо – Панюшкин не подходит для должности, которую занимает. Здесь не подмосковная стройка, здесь нужен человек иного склада... Иного возраста. – Хромов расстегнул пальто, опустил концы шарфа, размотав его с шеи, поосновательней уселся на чью-то койку, поняв, что его слушают. – Скажу честно, я не могу обвинить Панюшкина в неверном, ошибочном или тем более вредном решении. Все, что он делает, правильно. Но это касается только того, что он делает. А делает он недостаточно. Он опытный специалист, он любит дело, для него эта стройка чуть ли не смысл всей его нынешней жизни...
– Мне тоже так показалось, – сказал Мезенов.
– Это так и есть, – добавил Чернухо.
– Да, я, пожалуй, тоже присоединюсь к этому мнению, – значительно проговорил Тюляфтин.
– И тем не менее, – продолжал Хромов, – сроки сорваны, люди разбегаются, трудовая и производственная дисциплина расшатана, моральный уровень... Об этом я и говорить не буду. Кроме вас здесь работает следователь прокуратуры. Понимаю, в чем-то конкретном обвинить начальника нельзя, но результаты... Они печальны. Да, у нас с Панюшкиным нелады, мы ссоримся, дело доходит до личных оскорблений. Я говорю об этом прямо, чтобы не возникло недоразумений, чтобы мои слова вы не восприняли как сведение личных счетов.
Некоторое время все молчали. Слышно было, как трещат в печи дрова, как скрипнула под кем-то пружина кровати, как тяжело, сипло дышит Хромов. Он чувствовал, что сказал лучшее из всего возможного, ни в чем не обвинив Панюшкина. Поэтому тот не сможет оправдаться. А решать, делать выводы – он на это не имеет прав, это задача Комиссии. Хромов видел легкую растерянность Мезенова, угрюмость Чернухо, настороженность Ливнева, видел, как беспомощно вертит головой Тюляфтин, не зная, как ему быть, что сказать.
– Видите ли, – решил продолжить Хромов. – Мне не хотелось бы обвинять Панюшкина. Он этого не заслуживает. Я уже говорил – он честен и предан делу. Рабочие, водолазы, механики, газосварщики, обслуга, флот, проблемы Поселка – все на нем. Лет десять назад он потянул бы это легко и с радостью. Но сейчас – нет. Выдохся человек. Вся жизнь по стройкам – это не каждый выдержит.
Когда Хромов вышел на крыльцо, красное солнце висело над Материком. Хромов смотрел на светило спокойно, и в его глазах мелькали маленькие красные огоньки.
– Вот такушки, гражданин Толыс, – вслух произнес Хромов и сошел с крыльца. Он шагал, с удовольствием вслушиваясь в скрип снега под ногами, ощущая розовый закатный свет на лице, бодрящий мороз, волнение, которое еще не покинуло его. – Обижать – оно легко, – бормотал себе под нос Хромов. – Обижать каждый может, а если еще и должность позволяет, то тут уж и радость тебе, и наслаждение. Тут уж попить можно вволю кровушки-то чужой! Но ведь обида, она того, о двух концах, обиду можно простить, но забыть нельзя. Вот покайся, к примеру, ты передо мной, прощения попроси, не раз, не два, да при людях – тогда, глядишь, может быть, и простил бы я тебя. А может, и нет. Есть причина и следствие, есть обида и месть. Да, Толыс, существует такое некрасивое слово, которое вслух трудней произнести, чем мат какой. Если хочешь, Толыс, я кое-что расскажу о мести, тебе не помешает знать это, чтоб ты мог оценить ее, понять, прочувствовать.
Перво-наперво – месть должна быть неожиданной, с ясного неба должна свалиться, во как! Еще закон – месть не может быть анонимной, обидчику положено знать, кто ему нанес удар, и ты, Толыс, это будешь знать.
Самая лучшая месть с улыбкой. А если она из последних сил, с предельным напряжением, со вздувшимися жилами, налитыми кровью глазами, с проклятиями и топаньем ногами – это не месть. Настоящая месть ласковая, заботливая. А я, мол, и не знал, что для тебя это так важно, ну, извини, друг дорогой, постараюсь впредь быть осмотрительней... Так примерно.
А еще, Толыс, скажу я тебе, что хорошая месть имеет некую протяженность во времени, чтобы обидчик, то есть ты, Толыс, засыпал и просыпался, не забывая обо мне, чтобы ты во сне меня видел, чтобы я во всяких видах тебе спросонья мерещился. А если, как внезапная боль в сердце, как выстрел в затылок – это не месть.
Думаешь, все? Нет, еще законы есть. Хорошо, если месть сопровождается общением с обидчиком, чтобы ты мог здороваться с ним, о самочувствии спрашивать, вопросы деловые обсуждать, вежливо разговаривать при посторонних, спокойной ночи желать. Еще закон знаю – хорошо бы мести быть с продолжением, чтобы обидчик понимал – ты можешь еще кое-что сделать, но вот когда ты нанесешь очередной удар, и в чем он будет заключаться – об этом чтоб он и догадаться не смог.
Много законов есть, Толыс, как-нибудь я тебе о них расскажу. А заканчивается месть знаешь чем? Чтобы закричал ты однажды ясным днем, да при людях: «Бей! Ради бога – бей! Не мучай! Бей скорее!»
Вот такушки! Закричишь, Толыс, у меня, ох, закричишь! А знаешь, что я тебе отвечу? Я скажу: «А о чем ты, собственно, Николай Петрович? Господь с тобой, зачем мне тебя бить-то? Плохо ты обо мне думаешь, Николай Петрович!» – вот что я тебе скажу на все твои мольбы.
Кто-то рассказывал мне, что Хромов с Острова так и не уехал, живет в Охе, вышел на пенсию. В доме, где ему дали квартиру, он подрядился работать не то дворником, не то истопником, и его часто видят во дворе в любое время года – грузного, молчаливого, нахохлившегося.
С людьми, которых он знал раньше, Хромов не встречается. К нему приезжал сын, с которым он разругался лет десять назад. Но Хромов то ли от радости, то ли по привычке так напился, что даже не помнил, как сын уехал.
Как-то, будучи в Охе, я хотел зайти к нему, нашел его дом, двор посмотрел, который Хромов убирает, но самого не застал – с острым приступом холецистита его накануне увезли в больницу. Потом уже мне рассказали, что вернулся он через месяц еще более грузный и постаревший.
Его часто видят на скамейке в глубине двора. Стоит у его ног пустая бутылка, а он смотрит куда-то прямо перед собой, и по его большому рыхлому лицу текут слезы – то ли плачет, то ли глаза от старости слезятся. Кто-то попытался было расспросить его, попригорюниться вместе с ним, но Хромов молча поднялся, сунул пустую бутылку во внутренний карман замусоленного пальто и ушел не оглядываясь.
* * *
Тюляфтин вошел в кабинет к Званцеву и остановился на пороге растерянно и беспомощно. Очки с мороза запотели, и лишь смутная тень у окна подсказывала ему, что хозяин на месте. Званцев, спохватившись, пришел на помощь – повесил дубленку на гвоздь, провел гостя к столу и усадил на табуретку.
– Спасибо, старик, – сказал Тюляфтин. Протерев очки замшевым лоскутком, он улыбнулся, словно бы в предвкушении того, что он сейчас скажет. Зубы у Тюляфтина были крепкие, но росли как-то криво, вкось, да и редковато. – Старик, – продолжал Тюляфтин, – хочу поговорить с тобой.
– Ну что ж, – Званцев насторожился, но его настороженность была радостная, он будто заранее ждал, что этот человек принесет ему хорошую весть.
– Старик, не буду тянуть, ты – кандидат номер один.
– Куда? Какой кандидат?
– Не будем, старик, – Тюляфтин придвинул табуретку поближе к столу. Он забросил ногу на ногу – его тощая острая коленка проступила даже через две пары подштанников. – У всех одна тема для разговора. Если хочешь, чтобы это я сказал, скажу – снимают твоего хозяина.
– Панюшкина? – задохнулся Званцев.
– Снимают, – Тюляфтин соболезнующе покачал головой.
– Вопрос уже решен?
– Старик, я знаю, что говорю. И повторяю – ты кандидат номер один. Нового человека сюда не пошлют, да новый и не поедет. Кому это нужно – цеплять на себя эту дыру? А ты здесь с самого начала стройки. Дошло?
– Снимают, значит, Панюшкина...
– Ну а что делать? Старик, меры-то принимать надо. Посуди сам, что мы можем предложить? Оставить Панюшкина? И взять на себя, на свою шею все дальнейшие последствия? А срывы будут, старик, и я тебя, уже как начальника, об этом предупреждаю. Но какое-то время ты имеешь право и на ошибки, и на печальные отчеты... Ты окажешься, как в мертвой зоне. Крупнокалиберные орудия из Министерства, объединения, обкома не достанут, снаряды будут перелетать через твою голову. Ты сможешь еще полгода все на Панюшкина валить. Тебе и это позволено.
– Да мне, в общем-то, и не хочется на него валить. Тем более что и оснований нет.
– Старик! – укоризненно протянул Тюляфтин. – Мы же не на собрании. Правильные вещи нужно говорить на собрании... Поскольку они для того и придуманы.
– Значит, снимают все-таки Панюшкина...
– Да хватит тебе причитать! Всем это было ясно с самого начала. И тому же Панюшкину.
– Должны быть серьезные основания.
– О, этого добра сколько угодно. Положение на стройке, возраст начальника, ну и можешь сюда же присобачить человеческие слабости членов Комиссии, которые попросту не решаются взять на себя ответственность и оставить Панюшкина, несмотря ни на что... Дошло?
– В общих чертах.
– Ну и лады, – Тюляфтин поднялся. – Не грусти, старик. Все правильно. Старперов надо гнать. Засиделись, понимаешь, ходу никому не дают. Все справедливо, и с человеческой точки зрения, и с исторической. Я понимаю, Панюшкин тебя в главные вытащил, но ведь это он сделал для себя, ему нужен был вол, который бы все тащил. Ты с ним в расчете, старик. Ну, пока.
Тюляфтин поднялся и только тогда заметил, что в дверях стоит секретарша начальника строительства. Вопросительно посмотрел на Званцева, как бы спрашивая – давно ли она вошла? Но лицо главного инженера оставалось невозмутимым. Он видел, когда вошла Нина, но не остановил Тюляфтина, этим как бы снимая с себя будущие обвинения в непорядочности.
– Простите... я не помешала?
– Нет, – тонко улыбнулся Тюляфтин. – Мне вы не помешали. – Он подошел к вешалке, не торопясь, надел свою дубленку и, взяв шапку, направился к двери. – Да, – он остановился, – скажите, а у вас что, не принято стучать, когда входишь в кабинет руководства?
– Нет, не принято, – ответила Нина.
– Занятно... Надо будет учесть на будущее, – проговорил Тюляфтин и плотно закрыл за собой дверь.
– Володя, что он говорил? – спросила Нина, подходя к столу Званцева.
– Ты же слышала... Говорил, что Панюшкина снимают.
– Его не снимут, – сказала Нина твердо. – Вот увидишь, его не снимут.
– Ты, что ли, заступишься?
– Его не снимут, потому что его некем заменить, – она твердо посмотрела в глаза Званцеву. – Разве я не права?
– Почему же, его, действительно, заменить некем.
– Но ты не веришь в это?
– Во что? – спокойно спросил Званцев.
– Ты не веришь в то, что Панюшкина некем заменить?
– Ну и что?
– Володя, – она подошла к нему вплотную. – Мне не нравится, как ты разговариваешь. Ты темнишь. Володя, прошу тебя, я тебя очень прошу... оставайся человеком, а? Только не говори, пожалуйста, этих хамски вежливых слов. Володя... Дай слово, что ты останешься человеком!
Званцев поднял голову и внимательно посмотрел на Нину. Он будто впервые увидел ее немолодое лицо, встревоженные и несчастные глаза, старательно наглаженный белый воротничок.
– Хорошо, Нина. Я постараюсь.
– Володя, Панюшкина нельзя предать, не предав самого себя.
– Я знаю, – сказал Званцев. – Поэтому я не остановил этого деятеля, когда ты вошла. Хотя, согласись, Нина, мне достаточно было посмотреть в твою сторону, чтобы он замолчал. Разве нет?
– Не знаю. Этого я не знаю.
Когда Нина вышла, Званцев несколько минут сидел неподвижно, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки. Нельзя сказать, что слова Тюляфтина привели его в восторг. Радость, конечно, была, но она погашалась необходимостью принимать какие-то решения, думать над тем, как вести себя дальше. Уравновешенные отношения, которые установились у него и с членами Комиссии, и с Панюшкиным, вдруг нарушились, он ощутил зыбкость, дохнуло опасностью. Это было неприятно, Званцев не привык к такому состоянию, он даже сам не заметил, как Панюшкин приучил его к спокойной уверенности в себе.
Званцев встал, прошелся по кабинетику, зачем-то поплотнее закрыл дверь, прислушался к голосам в коридоре, а выглянув в окно, убедился, что Тюляфтин ушел из конторы – его тощая фигура маячила уже где-то на берегу.
– Честность – лучшая политика, – неожиданно проговорил он вслух прочитанные где-то слова. И вот они всплыли в сознании. – Честность – лучшая политика, – повторил он раздумчиво и сел за стол. Сняв очки, Званцев, не торопясь, протер их лоскутком. Смазанное, нечеткое изображение окна, двери, стен позволяло лучше сосредоточиться.
«А зачем он мне сказал об этом? – подумал Званцев. – Пришел, испортил настроение и ушел. Обрадовать решил? Поддобриться? Или этакая бездумная пакостливость? Интересно, Панюшкину он тоже поторопился сказать? Нет. Не осмелится. Значит, я в его табеле чуть пониже стою. Ровесники? Однокашники? Или в самом деле мне до Панюшкина еще топать и топать?» И Званцев спокойно, как о чем-то очевидном и простом, подумал, что в его положении очень легко оказаться подлецом. Ничего не предпринимая, не выходя из кабинета, ни с кем не разговаривая, можно совершить подлость. Вернее, она совершится сама по себе, он лишь позволит ей состояться, если не предпримет четких и жестких мер. Что же необходимо сделать? Пойти и отказаться от должности? Но ему еще никто ничего не предложил официально. Выходит, можно запросто оказаться не только подлецом, но и дураком.
– Как бывает, – озадаченно проговорил Званцев. – Ишь как бывает! Тюляфтин, придя ко мне и сказав, что Панюшкина снимают, не совершил подлости. Он поступил мелко. Даже пакости в его поступке нет, обычная слабость человеческая, и все. Не выдержал, раньше времени болтнул языком. А что делать мне? Пойти к Панюшкину и выразить сочувствие?.. Глупо. Он наверняка уже обо всем знает, но поздравлять не торопится. Темнит? Нет, Панюшкин темнить не будет. Но и не отступится до последнего. Тюляфтин – слабак. Это ясно. Чернухо – за Панюшкина. Опульский не в счет. Ливнев тоже. Мезенов? Вот в ком загвоздка! В любом случае положение таково, что нужно срочно спасать свою честь, достоинство, лицо или как там это называется у людей с благородными кровями. Панюшкин как-то сказал, что иногда без красивых слов не обойтись. Его мысль можно продолжить – иногда не обойтись без красивого поступка.
Званцев решительно надел очки, набросил полушубок, шапку и вышел из кабинета. Заглянув к Панюшкину, облегченно перевел дух – у того сидел Мезенов. Значит, не получится разговора. Значит, передышка.
– Володя, у тебя что-то важное? – спросил Панюшкин.
– Да нет... Мимоходом. Если понадоблюсь – я в столовой.
– Подожди полчаса, вместе пойдем, а?
– Я уже оделся... Анюта ждет... Так что прошу пардону, – Званцев прикрыл дверь и на некоторое время замер, не выпуская ручки, – не пригласили, не сочли. Как понимать? Ведь если вопрос решен, самый раз сказать об этом?
К вагончику, где располагалась столовая, Званцев шел медленно, так и не застегнув полушубка, и уже в полумраке тамбура, обметая с валенок снег, подумал, что Тюляфтин поставил его в дурацкое положение вовсе не по простоте душевной. Воровски пробрался в кабинет, побыл несколько минут и постарался побыстрее умотать.
Так не делается. Комиссия прежде всего должна потолковать с Панюшкиным, а потом должны пригласить его, Званцева. И лишь после этого можно говорить о принятом решении.
Званцев обычно приходил в столовую, когда там уже никого не было, чтобы пообедать с Анной вдвоем. Выглянув из тамбура, он увидел, что их столик уже накрыт и Анна поджидает его, Званцев волновался, и то, что он не смог отнестись к разговору с Тюляфтиным легко и беззаботно, лишний раз убедило его – положение складывалось неприятное.
– Хватит тебе уже топтаться, – сказала Анна громко. – Какой-то ты не такой сегодня, а? Не то сто рублей нашел, не то потерял!
– Даже затрудняюсь сказать... Нашел или потерял... Скорее всего, и то и другое.
– Так, – улыбаясь, протянула Анна. – А если по-человечески?
– Можно, – Званцев сел напротив, взял ложку, задумчиво повертел в пальцах, опять положил на стол. – Значит, так... Полчаса тому назад член высокой Комиссии товарищ Тюляфтин...
– Это какой? – перебила его Анна. – С восторженной блажью в глазах?
– Во-во! Он сказал, будто Комиссия пришла к выводу, что Панюшкина нужно снять. А на его место назначить меня, твоего законного супруга.
Не донеся ложку до рта, Анна уставилась на Званцева.
– Они что, обалдели? – наконец сказала она и тут же оглянулась на раздаточное окошко, в котором мелькнула физиономия Кныша.
– Почему ты так думаешь? – спросил Званцев, почувствовав себя уязвленным.
– Да не торопись ты обижаться! – Анна махнула рукой. – Ты тут вообще ни при чем. Ну, в том смысле, что... Не о тебе я говорила. Ни один нормальный человек не пойдет на место Панюшкина. Вот и все.
– Почему?
– Не знаю! – Анна пожала плечами. – Мне так кажется. Не по-людски это.
В это время дверь из кухонного отделения скрипуче открылась, и оттуда вышел Кныш. Медленно подойдя к столику, он остановился.
– Простите, Владимир Александрович... Мне показалось... Вы сказали, что принято решение Панюшкина снять... Это верно? – лицо Анатолия Евгеньевича было скорбным, но живой блеск глаз выдавал его состояние.
– Да! – сказала Анна, не задумываясь. – Панюшкина снимают, а вас, Анатолий Евгеньевич, назначают на его место. Вот Москва утвердит, и можете приступать.
– Хм, – улыбнулся Анатолий Евгеньевич, показав два длинных передних зуба. – У вас юмор, я смотрю, как... как...
– Ну? – нетерпеливо спросила Анна. – Ну? Как у кого? Как где? Как что?
– Как в столовой, – ответил Анатолий Евгеньевич и играющей походкой удалился за перегородку.
– Мызгач! – сказала Анна в сердцах. – А что Панюшкин? Что он тебе сказал?
– Я с ним еще не разговаривал.
– Почему?
– Спокойно, Аня, – Званцев положил ей руку на плечо. – Стоит ли Панюшкина дергать этим разговором? Может, лучше, если они сами ему скажут?
– Ох уж эти мне деликатные! – воскликнула Анна. – Человек помирать будет, а они постесняются подойти. Мне что, самой к нему идти?
– И что ты ему скажешь? – нервно усмехнулся Званцев и неожиданно для себя добавил: – Или как-то иначе его утешишь?
– Не надо, Володя. Держи себя в руках. У тебя нет оснований так говорить. А если хочешь, я дам тебе такие основания. Только скажи мне. Хорошо? – Анна твердо взглянула на Званцева из-под челки. – Ладно, замнем. А что касается твоего вопроса... Совершенно не важно, что именно сказать человеку, главное, быть с ним, показать ему, что он не одинок, что может надеяться на поддержку. А ловкие ли ты при этом слова скажешь, красиво ли они прозвучат, со вкусом ли ты будешь одет – все это фигня!
В тамбуре хлопнула дверь, послышались голоса, и на пороге появились Панюшкин с Мезеновым. Едва Анна поднялась, как они чуть ли не наперегонки бросились к столику, чтобы успеть занять место у окна.
– Анна! – крикнул Панюшкин. – Если ты не накормишь нашего гостя, он меня съест. С потрохами. Он так и сказал.
– А если накормлю? – Анна остановилась у перегородки. – Не съест?
– Авось повременит! – засмеялся Панюшкин, пытливо взглянув на Мезенова.
– Анна! – протянул Мезенов жалостливо. – Неужели я похож на хищника?
– Голодные – все хищники! Вот только Званцева в травоядные можно записывать – он первое уже съел.
Когда Мезенов поднялся и пошел к выходу, где стоял умывальник с ведром, Званцев решил обратиться к Панюшкину.
– Николай Петрович, ко мне недавно приходил Тюляфтин.
– А! – Панюшкин беззаботно махнул рукой. – Он ко мне каждый день приходит, здоровается, о самочувствии спрашивает... Я говорю, что чувствую себя отлично, и он, успокоившись, уходит.
– Он сказал, что вас собираются снять.
– Ха! Об этом весь Поселок уже неделю говорит. Правда, Олег Ильич? – громко крикнул Панюшкин.
– Вы о чем? – Мезенов замер с полотенцем в руках.
– Слухи, говорю, ходят по Поселку, снимают, дескать, начальника!
– Собака лает, ветер носит, – улыбнулся Мезенов.
* * *
А поздно вечером, когда солнце колыхалось уже где-то над Европой, а мороз усилился чуть ли не до тридцати градусов, Панюшкин принимал у себя дома членов столь уважаемой им Комиссии. Этот прием можно было назвать прощальным ужином, торжественным банкетом, поздней пирушкой и даже заключительным заседанием.
Панюшкин принимал секретаря райкома по промышленности товарища Мезенова, молодого, сдержанного, но весьма волевого товарища; и своего старого друга, проныру и баламута Чернухо, лучшего специалиста по укладке трубопроводов на всем Дальнем Востоке, он также пригласил; пришел Тюляфтин – представитель далекого московского Министерства, тщеславный молодой человек, который потихоньку, про себя, уже готовил для столичных друзей потешный рассказ о своем путешествии на край света; и Опульский, влиятельный профсоюзный деятель, во всяком случае, никто и никогда его в этом не разубеждал, пришел скромно, но с достоинством, зато шумно, с хохотом, ввалился Ливнев, ввалился не потому, что очень уж легко и раскованно чувствовал себя, а потому, что как раз этого ему здесь недоставало.
Пришел главный инженер Званцев – молчаливый, бледный от волнения, поскольку всего час назад Мезенов задал ему прямой вопрос – согласен ли он занять должность начальника строительства. И Жмакин пришел, хмурый и настороженный. Когда все разбрелись по квартире и принялись обсуждать хоромы начальника строительства, а Чернухо в полном восторге от того, что его неприятная миссия подходит к концу, повалялся по громадной медвежьей шкуре, Жмакин даже не улыбнулся, молча отошел в сторонку и закурил.
А Панюшкин, о, старая лиса Панюшкин, старый волк Панюшкин, старый конь Панюшкин, едва только встретив гостей, едва только взглянув им в глаза, сразу все понял. Он шумно приветствовал всех, с радостью чувствуя, что не фальшивит, не заставляет себя веселиться – ему в самом деле приятно было видеть свой дом, наполненный людьми, криками, светом.
– Вопрос номер один! – Панюшкин звонко хлопнул в ладоши. – Тайменя все ели?
Оказалось, не все. Тюляфтин вообще не знал, что это такое, и Панюшкин на его молодом и румяном с мороза лице увидел неподдельную взволнованность. А Чернухо, толстый, лысый и деловито-радостный Чернухо, прекрасно знавший, что такое таймень, с чем его едят и что при этом пьют, предложение Панюшкина принял сразу.
– Даешь тайменя! – крикнул он топким голосом и, схватив нож, побежал кругами по комнате, закатывая рукава и примеряясь к каждому, словно бы спрашивая – не ты ли таймень? Не тебя ли разделывать надобно?
– Столько шума! – протянул Тюляфтин. – Будто речь идет не о таймене, а о... корове, например!
– От коровы слышу! – крикнул Чернухо. – Николашка! Веди нас! К тайменю веди! А то некоторые иноземцы говорят, будто и нет его на свете, тайменя-то! Веди, Николашка!
– Зачем всем-то? – Панюшкин включился в игру. – Кто сомневается – за мной! – и он первым, не одеваясь, выскочил во двор. Вслед за ним Чернухо и Ливнев вытолкали Тюляфтина. – Сюда, сюда! – звал Панюшкин из глубины сарая. – Вот он! – И, едва Тюляфтин переступил порог, Панюшкин сунул ему в руки рыбину, стоявшую в углу – ростом она была явно длиннее Тюляфтина. – Волоки в дом! – приказал он. – А я тут еще кой-чего прихвачу. Волоки, говорю!
О, это была потеха!
Посмотреть, как Тюляфтин возится с громадным, метра под два, тайменем, вышли на крыльцо все гости. А посреди двора в свете слабой электрической лампочки, казалось, шла схватка не на жизнь, а на смерть, казалось, не Тюляфтин тащит тайменя в дом, а, наоборот, таймень весьма успешно вталкивает Тюляфтина обратно в сарай.
– За жабры его! – визжал Чернухо. – За жабры!
– Ату! – орал басом на весь Поселок Ливнев. – Ату!
– Нехорошо, – сквозь смех говорил Опульский. – Ей-богу, нехорошо... Помочь надо... Да что же это, господи!
А Панюшкин, выйдя из сарая с кетовым балыком, увидев все происходящее, едва не повалился в снег. Прислонившись к мерзлой двери, он только тихонько постанывал, и слезы катились из его глаз, замерзая на щеках.