Текст книги "Особые условия"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Считаете ли вы, что сделано все, чтобы вытащить стройку из той ямы, в которой она оказалась? – неожиданно резким, скрипучим голосом спросил Чернухо.

Званцев сразу почувствовал опасность, насторожился. Чернухо, казалось, давал ему поблажку, облегчал задачу. Ведь чего проще – сказать, не вдаваясь в подробности, что использованы все возможности, сделаны все попытки... И продолжить рассказ. Но почему напрягся Ливнев, отчего забеспокоился Николай Петрович? «У него работает голова», – вспомнились слова Панюшкина о Чернухо. Что означает его вопрос? Поддержка? Провокация? Он мой союзник? Вряд ли. Будь так, он бы нашел способ сказать мне об этом. Но ответить, что я не представляю, какие еще меры можно было бы предпринять, значит уронить себя, расписаться в беспомощности... А, была ни была!

– В наших условиях сделано все, – сказал Званцев.

– Другими словами, вы не знаете, что можно было бы еще сделать? Предпринять? Или хотя бы попытаться?

– Если задаться целью придумать какие-то меры...

– А разве такая цель перед вами не стояла?

– Простите, не понял?

– Я спрашиваю вас, как главного инженера строительства, как человека, ответственного за технические решения, принимаемые здесь, на стройке, – не торопясь, скрипел Чернухо, – я спрашиваю вас – все ли сделано?

– Я уже ответил на этот вопрос.

Он успокоился, поняв, что поступил правильно, не клюнув на приманку Чернухо. Его вопрос был ловушкой. Но если он эту ловушку поставил, значит, что-то заподозрил? Я сплоховал? Вроде нет. А впрочем, пусть Чернухо сам разбирается в своих чувствах.

– После Тайфуна, – спокойно, как человек, уяснивший для себя нечто важное, продолжал Званцев, – перед нами уже не стояла задача строительства. Мы были обязаны спасать оборудование, чтобы сохранить силы для зимнего наступления. И мы это сделали. Если у вас есть замечания, сомнения в правильности наших действий, их своевременности, давайте, мы их с удовольствием обсудим.

– Речь идет о событиях до Тайфуна, – вмешался Мезенов. – И Кузьма Степанович напомнил вам, что графики сооружения трубопровода были сорваны до Тайфуна. А если бы они сорваны не были, то Тайфун не стал бы большой помехой. Потому что трубы на уложенном участке к тому времени уже должны быть зарыты в дно Пролива. Я правильно понимаю техническую сторону дела?

– Да, в общих чертах правильно.

– Вот и вопрос... Панюшкин – администратор. С него особый спрос. Вы – руководитель инженерной мысли. Итак, причины срыва?

– Причин много. В первый год мы уложились в сроки. Надеюсь, вы помните поздравительные открытки, которые слали нам к праздникам?

– Помню, – холодно сказал Мезенов. – Помню, потому что я их подписывал. Но надеюсь, открытки не расхолодили вас? Надеюсь, не ради поздравительных открыток вы собрались на этом берегу?

– Работы первого года мы закончили по графику, Наши заявки второго года, заявки на оборудование, горючее, технику, рабочую силу были выполнены, когда строительный сезон закончился. Да и то процентов на семьдесят. Вам эта причина кажется достаточно уважительной?

– Чего же вы недополучили?

– Перечислять бесполезно. Даже гвозди, даже гвозди у нас...

– Подкова упала, лошадь захромала, – обронил Чернухо.

– Простите, не понял?

– Притча. Сказка. Байка такая есть... Подкова упала, лошадь захромала. Лошадь захромала, командир убит. Конница разбита, армия бежит. Враг заходит в город, пленных не щадя, оттого что в кузнице не было гвоздя! Каково? Николаша! – повернулся Чернухо к Панюшкину, – Согласно проекту, если мне не изменяет моя старая, дырявая память, подводный переход должен быть закончен...

– Летом, – быстро сказал Панюшкин. – Летом мы должны были его закончить.

– Прошлым летом, Николаша, – ласково поправил Чернухо.

– О прошлом лете давайте не будем вспоминать... Садись, Володя. – Панюшкин кивнул Званцеву. – Уж коли члены уважаемой Комиссии сочли возможным сослаться на проект, думаю, и мне не грех сделать то же самое. Проект был скороспелым. Неважным был проект. Но даже он предусматривал полное обеспечение оборудованием, рабочей силой, документацией. Подожди, Володя! – остановил Панюшкин Званцева. – Теперь я повоюю. Проект много чего не учитывал. Например, гидрологический режим Пролива. Вы представляете, что это такое? Каждые шесть часов в Проливе меняется направление движения воды, а проектанты, как выяснилось, этого не знали. Это существенный фактор, товарищ Чернухо?

– Да, это важно, – Чернухо смотрел в окно, на Пролив.

– В проекте нет данных о количестве и динамике донных наносов, – Панюшкин умышленно перешел на протокольные фразы, понимая, что они лучше смогут убедить членов Комиссии. – В проекте нет данных о динамике волн на мелководье и об их действии на трубопровод. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю?

– Понимаем, Николаша, прекрасно понимаем, – отозвался Чернухо. – Ты продолжай, продолжай. Внимательно тебя слушаем.

– Продолжаю. Проект не предусматривал возможности укладки трубопровода зимой, а именно это мы сейчас и готовимся сделать. Поэтому говорить о том, что мы сидим здесь сложа руки и ждем у моря погоды, думаю, нет оснований. Нам нужна неделя. Вторая. Ну, три недели. Мы ждем, пока замерзнет Пролив.

– Другими словами, у моря погоды вы все-таки ждете? – улыбнулся Тюляфтин и осветил всех улыбкой. Каково, мол, я подсек старика?

– У нас все готово, – Панюшкин сделал вид, что не услышал реплики. – Техника, секции на берегу, лебедки, канаты, ледорезки – все на местах.

Тюляфтин поднял руку.

– Николай Петрович, я хочу задать вам несколько вопросов, которые возникли у меня при знакомстве со стройкой.

– Внимательно вас слушаю.

– Вы, очевидно, знаете, что я представляю здесь Министерство, и поэтому вовсе не исключено, что мне по возвращении будут заданы вопросы уже на более высоком административном уровне, если позволено будет употребить это выражение.

– Да, я знаю, что вы представляете Министерство.

– Разумеется, я потрясен и условиями, в которых вам приходится работать, и мужеством вашего отряда...

– Итак, ваши вопросы!

– Хм, – Тюляфтин тонко улыбнулся, оглянувшись на всех. – Вы так торопитесь, будто заранее знаете, что мои вопросы будут для вас приятны.

– Нет. Я тороплюсь покончить с неприятной частью заседания.

– Хм, – опять улыбнулся Тюляфтин, – напрасно вы так... Должен сказать, что мне импонирует ваша...

– Весьма польщен.

– Николай Петрович, вы говорите, что техника у вас и стара, и недостает ее, но она есть, и ее не так уж мало. А как же раньше делали такие вещи? Насколько мне известно, прокладка трубопровода – не первый случай подобных работ в истории человеческой цивилизации.

– Да, – резко сказал Панюшкин. – Я уже тридцать лет этим занимаюсь.

– И зимняя укладка – тоже не ваше изобретение?

– Я не изобретатель и не претендую на это звание. Как здесь уже было сказано, я – администратор. Ваши вопросы!

– Николай Петрович, а почему бы вам не попытаться вспороть лед обычными ледорезками и уложить трубопровод в майну? Задача эта не столь уж и сложна, а?

– Именно это и предусматривал проект. Но! Земснаряды оказались неприспособленными к морским условиям. Они годятся только на реках, и то небольших. Ледорезки, которые у нас есть, рассчитаны на рыболовов-любителей средней полосы России. Здесь эти ледорезки можно только в качестве якорей использовать. Не берут они этот лед. Толстоват он для них.

– Какая же у него толщина?

– Полтора-два метра.

– Простите, но ведь раньше как-то укладывали, и получалось... Как вы это объясняете?

– Простите, вы специалист?

– Да, а что?

– Просто меня несколько удивил ваш вопрос. Мне казалось, что вы это должны были проходить в институте. Ну да ладно. Как укладывали... Очень просто. Выводили на лед тысячи людей, если оп, конечно, их выдерживал, а случалось, что и не выдерживал... Так вот, выводили людей, давали им в руки ломы и велели долбить майну. И они ее продалбливали на всем протяжении трубопровода. Потом в эту майну опускали плети труб... Вот и вся недолга.

– А подводные траншеи?

– О, тоже очень просто – скреперами.

– Но ведь это адская работа?

– Совершенно верно. Мы пробовали делать майны взрывами, но взрывы дают трещины во льду, и машины не могут подойти к кромке. Тогда решили верхний слой льда скалывать отбойными молотками, а затем пробивать клин-бабой... Но мы отвлеклись. Я, с вашего позволения, продолжу. – Панюшкин быстро посмотрел на Чернухо, и тот незаметно подмигнул ему. Молодец, мол, Николашка, так их, кутят! Мордой их, мордой! – Так вот, проект предусматривает укладку трубопровода только летом. Как это там сказано... «Пользуясь прогнозами метеостанций, выбирая наиболее благоприятный период с минимальными течениями и приливно-отливными волнениями...» До чего правильные рекомендации! Так вот, товарищи мои дорогие, прогнозы метеостанций нереальны, ориентироваться на них нельзя. Минимальные течения бывают только шесть дней в месяц – это те самые течения, работать при которых рекомендуют проектанты. А штормовые ветры налетают так неожиданно, что предупреждения от метеорологов приходят после шторма.

– Как это после? – не понял Опульский.

– А так! Когда мы при штормовом ветре закрепили суда в Проливе, технику на берегу, приходит предупреждение – осторожно, мол, ребята, не исключено, что шторм может вас крылом захватить.

– Ага, вот так, – кивнул Опульский. – А скажите, Николай Петрович, вот вы только что объяснили нам, что ждете, пока замерзнет Пролив. Верно ведь? А что вы будете делать, если он не замерзнет?

– Не понял вопроса, – с тихой яростью сказал Панюшкин.

– Видите ли, – Опульский поднялся со своего места. – Я спросил у вас следующее... Что вы намерены делать в том случае, если Пролив все-таки не замерзнет? Не станете же вы отрицать, да, собственно, и не отрицаете, что одну зиму из трех он не замерзает... Я хочу сказать, что существует некий закон пакости – если у вас этой осенью произошла неприятная встреча с Тайфуном, то, вполне вероятно, вы встретитесь и с другой неприятностью – Пролив будет свободным ото льда всю зиму. И меня интересует, что вы намерены делать в этом случае.

– Теперь понял, – Панюшкин помолчал, сжав большие крупные губы, посмотрел в окно на Пролив, простирающийся прямо от завалинки, медленно перевел взгляд на замершего в ожидании ответа Опульского. – А что вы посоветуете?! Вот вы, что можете предложить? Какое мое решение вас бы устроило?

– Я полагаю, – начал было растерявшийся Опульский, – я полагаю...

– Что вы можете полагать? Что? Отвечаю – ничего вы не можете полагать!

– Николашка! – предостерегающе крикнул Чернухо, но Панюшкин только рукой махнул – не мешай, дескать.

– Вы посоветуете положить заявление на стол? Могу. Признаю, что действительно есть за мной такой грех, не совладал с Проливом, не сумел убедить его замерзнуть, а посему ухожу по собственному желанию! Могу! Что еще? Выметаться мне отсюда со всеми потрохами! И это могу!

Тюляфтин ничего не понимал. Задумавшись о своих московских делах, он пропустил вопрос Опульского и теперь дергал Мезенова за рукав, чтобы тот объяснил ему происшедшее.

– Николай Петрович, – сказал Мезенов негромко, – мне кажется, вы достаточно полно ответили на вопрос Опульского. У меня теперь вопрос к главному инженеру... Скажите, Володя, имеющейся рабочей силы, техники, горючего хватит для того, чтобы вам состыковаться зимой, этой зимой?

Панюшкин понял, что к нему пришли на помощь, и сел, хмуро и благодарно взглянув на Мезенова.

– Да, – сказал Званцев.

– А не могли бы вы рассказать о том, как, собственно, произошел у вас этот Тайфун, с чего начался и во что вылился? – спросил Ливнев.

Званцев не успел ответить – не поднимая глаз, глухо, негромко заговорил Панюшкин.

– За два дня мы получили прогноз о том, что ожидается ветер с северо-востока, сила ветра – до семи баллов. Это по нашим понятиям не очень много, но достаточно для того, чтобы работы прекратить. Рабочие с Пролива были сняты, а флот заякорен. Семь баллов технический флот выдерживает нормально. Я правильно говорю? – Панюшкин исподлобья взглянул на Чернухо.

– Да, это... терпимо.

– Однако прогноз не подтвердился. Ни по направлению ветра, ни по силе, ни по времени. Уже после двух часов дня погода резко изменилась. Стало ясно, что метеорологи поскромничали в своих предположениях. Лучше бы они поступили наоборот. Ветер начался северный. Чистый северный, без всякой восточной примеси. Скорость вдоль Пролива – тридцать четыре метра в секунду. Отдельные порывы превышали пятьдесят метров в секунду.

– Это очень много? – спросил Тюляфтин.

Панюшкин ответил не сразу. Помолчал, переложил какие-то бумажки, поправил очки. Он поднял голову, встретился взглядом с Опульским и, не опуская глаз, не отводя их в сторону, заговорил тихо, но твердо:

– Товарищ Опульский, Александр Алексеевич... Я прошу извинить меня. Я нахамил вам в горячке, сорвался. Цель сегодняшнего заседания меня, разумеется, нисколько не оправдывает. Видите ли, мы здесь не первый год варимся в этой каше и как-то привыкли считать, что все знают, какая это каша.

– Что вы, что вы! Николай Петрович! – Опульский засуетился, почувствовав вдруг, что все внимание переключилось на него. – Я действительно того... Задал не очень уместный вопрос и... И вы совершенно справедливо поставили меня на место и... И правильно сделали. Согласитесь, что ваши слова были хотя и несколько...

– А теперь ваш вопрос, – Панюшкин повернулся к Тюляфтину. – Вы спросили меня о силе ветра... Отвечаю. Существует международная таблица, где наряду с разделением ветров по силе приводятся и так называемые явления, сопровождающие ветер. При девятибалльном шторме, например, потоки воздуха несутся над землей со скоростью порядка двадцати метров в секунду. Они производят разрушения, которые в таблице названы небольшими. Ветер валит дымовые трубы, рвет железо с крыш, сносит заборы и непрочные постройки. Сильный шторм, десятибалльный – это когда скорость ветра достигает двадцати пяти метров в секунду. Разрушения определяются, как значительные – вырванные с корнем деревья, сорванные с домов крыши, поваленные телеграфные столбы.

– И столбы валит?! – удивился Тюляфтин.

– Ветер в одиннадцать баллов, – продолжал Панюшкин, – называется жестоким штормом. Скорость ветра – более ста километров в час, это около тридцати метров в секунду. В таблице без указания деталей сказано, что жестокий шторм приносит большие разрушения. В следующей графе – ураган. И рядом два слова – «производит опустошение». Скорость ветра в этом случае превышает тридцать метров в секунду. Повторяю – тридцать метров. А десятого октября над Поселком, над Проливом, над всей северной частью Острова пронесся ураган, или, как мы его называем. Тайфун, во время которого скорость ветра превышала пятьдесят метров в секунду. Я ответил на ваш вопрос?

– Д... да, вполне, – поспешно закивал головой Тюляфтин. – То, что вы рассказали, – это действительно потрясающе. Я как-то даже не представлял себе существа этих слов – шторм, ураган... Занятно! А ведь если задуматься...

– Лучше не надо! – захохотал Ливнев. – По-моему, это такой ветер, что одно воспоминание о нем должно слегка покачивать человека.

– Николай Петрович, – раздался среди общего гула сдержанный голос Мезенова. – Вы не могли бы вкратце рассказать, как у вас прошло десятое октября?

– О! – восторженно воскликнул Панюшкин. – Это был не ураган, а... А конь мадьярский!

– Простите, какой? – спросил Тюляфтин.

– Я хотел сказать, что конь был очень большой и очень дикий! – Панюшкин засмеялся и потер ладонями лицо. – Значит, так... Утром все было нормально. По-божески. Дул северный ветер силой до четырех баллов. На Проливе велись обычные водолазные работы.

– Это при четырех-то баллах? – усомнился Ливнев.

– Да. При четырехбалльном ветре мы работаем довольно спокойно, – ответил Панюшкин с особой горделивостью и потому заметнее обычного налегая на "о". Он даже повторил. – Да, довольно спокойно. Получили прогноз. Об урагане – ни слова. Но к двенадцати дня ветер усилился до шести баллов. И вот тогда, только тогда мы получаем предупреждение о том, что ветер может достигнуть восьми баллов. Ну, что вам сказать, и при восьми баллах жить можно. Работать нельзя, но жить можно. Водолазные работы были прекращены, а плавсредства закреплены дополнительными якорями.

Конец трубопровода также закрепили якорем.

– Прости, Николаша, у меня вопрос главному механику, – быстро проговорил Чернухо.

Жмакин насторожился и вопросительно посмотрел на Панюшкина. И лишь когда Николай Петрович ободряюще кивнул, он мощно поднялся, но при этом неловко уронил шапку, лежавшую на коленях, поднял ее, повертел в руках, не зная куда деть, и, наконец, сунул Званцеву.

– Вы готовы отвечать? – спросил Чернухо.

– Да, он уже готов, – ответил Званцев, улыбаясь.

– Вы слышали, как начальник строительства обрисовал положение? Шторм шесть баллов, предупреждение о восьми баллах. А когда получают предупреждение о восьми, опытные люди ждут всех десяти. Верно?

Жмакин вздохнул и промолчал.

– Так вы ждали десяти баллов?

– Ждали, – послушно ответил Жмакин.

– Ваши меры по спасению плавсредств?

– Ну, что меры, обычные меры... Все самоходные суда мы отвели в укрытия у западного и восточного берегов Пролива. Людей с несамоходных судов сняли.

– Дальше? – обронил Мезенов.

– А что дальше, дальше, как в сказке: чем дальше – тем страшней. Шторм к часу дня и в самом деле усилился до десяти баллов.

Жмакин замолчал, ожидая вопросов.

– Я уже с товарищем Жмакиным общался, – сказал Ливнев. – Если я скажу, что он очень разговорчивый человек, то вы мне все равно не поверите. А главный механик и обидеться может. Потому предложение – надо вопросы задавать. Четкие и ясные.

– Правильно, – пробасил Жмакин и благодарно посмотрел на Ливнева. – Зуб у меня тогда болел, вот об этом могу рассказать подробно.

– Про зуб потом, – недовольно пропищал Чернухо. – Итак, мы остановились на том, что в тринадцать часов ветер достиг десяти баллов. Какие работы проводились на Проливе в это время?

– Никаких, – ответил Жмакин. – Выход в море стал невозможен. Телеграфная и телефонная связь с близлежащими поселками была прервана. Ураган он и есть ураган. Ни дать ни взять. Сорок метров в секунду. В той таблице, про которую Николай Петрович рассказывал, про такую скорость и не говорится. Не предусматривает таблица такого ветра. Потому как разницы нет – тридцать пять метров в секунду, или сорок, или пятьдесят, или сто пятьдесят. Крыши от домов по Поселку летали, как бабочки.

– Ваши действия? – напомнил Мезенов.

– А что действия? Какие действия? Спасательными были наши действия. Дополнительное закрепление механизмов, проверка готовности осветительных и сигнальных средств. Организация аварийных отрядов. Для наблюдения за Проливом, за плавсредствами, которые остались на Проливе, мы договорились с пограничниками. Есть у них чем наблюдать.

– А что ветер? – спросил Опульский таким тоном, будто даже боялся услышать ответ.

– К четырем часам дня сила ветра достигла пятидесяти метров в секунду. Отдельные порывы – пятьдесят пять метров. Снабжение Поселка электроэнергией было нарушено. Причем не по нашей вине. Очень много порвало проводов, свалило более половины столбов.

– Как же вы передвигались? – опять спросил Опульский.

– Для связи внутри Поселка, – монотонно бубнил Жмакин, – оказалось возможным использовать только тяжелые гусеничные тягачи. Легкие машины и грузовики переворачивало. Кроме того, началась метель. Видимость отсутствовала полностью.

– То есть как это полностью? – спросил Тюляфтин. – Вы совсем ничего не видели?

– Да, – послушно подтвердил Жмакин. – Мы тогда совсем ничего не видели. Ночь, метель, поднятый в воздух песок – какая может быть видимость?

– Что с техникой? – спросил Чернухо.

– Плохо с техникой, – Жмакин так тяжело вздохнул, словно речь шла о живом человеке. – К концу второго дня мы выяснили, что катамаран с трубоукладчиком выбросило на западный берег. Плашкоут с гидромониторной установкой и водолазной станцией обнаружить не удалось. Баржу-площадку с тяговой лебедкой и плашкоут с подвижным блоком последний раз видели пограничники – их сорвало с якорей и унесло на юг, в Татарский пролив. Когда якоря оборвались, некоторое время баржа держалась на трубе, она с трубой тросом была соединена... Но потом и трос не выдержал. – Жмакин опять тяжело вздохнул.

– Ваши действия?

– В середине следующего дня в море вышли буксирные катера для спасения оставшихся на Проливе плавсредств. Работа была осложнена большими, до четырех метров, волнами... Началось обледенение...

– Нет, Николай, продолжай лучше ты! Я не могу больше его слушать! – возмутился Чернухо. – Как диктант в школе или молитва за упокой души! На-ча-лось обле-де-не-ни-е, – передразнил он Жмакина. – Тут как надо говорить – чтоб металл в голосе был и слеза! Понял?! Металл и слеза! Нет-нет, – замотал Чернухо лысой головой. – Он, Николашка, тебя угробит, ей-богу! Он так говорит об этом обледенении, будто сообщает, что чай закипел!

– Хорошо, – поднялся Панюшкин. – Я думаю, мы маленько затянули с описанием всех этих страстей. Суть, в конце концов, не в этом. Итог. В дальнейшем было установлено, что баржа водоизмещением в тысячу тонн имеет пробоину и ее кормовые отсеки затоплены. Палубный настил сорван. Электродвигатели якорных лебедок залиты водой. Все механизмы и палубные надстройки покрыты слоем льда. Якорные канаты перетерты, сами якоря утоплены. Второй катамаран тоже сорвало и выбросило на берег в районе Поселка. В обеих секциях катамарана пробоины. Все палубные механизмы и оборудование покрыты льдом. Плашкоут с гидромониторной установкой и водолазной станцией, о которой говорил Жмакин, мы нашли потом с помощью вертолета в ста пятидесяти километрах. Якоря сорваны и утеряны. Утоплены, если говорить точнее.

– А что трубопровод? – спросил Мезенов.

– Что касается самого трубопровода, то... Это было невеселое зрелище, – проговорил Панюшкин упавшим голосом. – И состояние у нас тогда было соответствующее, – он грустно улыбнулся. – Водолазное обследование показало, что трубопровод на протяжении двух километров смещен и засыпан донным грунтом. То есть во время урагана была поднята вся масса Пролива, вся толща воды пришла в движение. Там что угодно перемелет. Нам немного повезло – излом трубопровода оказался закрытым, и вода, грязь, грунт в трубу не поступили. Но вырытая на дне траншея оказалась замытой, а подготовленные к укладке секции труб общей длиной около полутора километров... Конечно, их смыло... Такие дела. Что еще добавить... Два катера сами выбросились на берег. Думаю, что капитаны поступили правильно. Это был единственный шанс спастись. Наши действия после урагана. Этот вопрос все равно у вас возникнет, а потому отвечу на него сразу. Поскольку приближался ледостав, мы решили прежде всего снять с Пролива все оставшиеся плавсредства и подготовить их к зимнему отстою. Кроме того, предстояло убрать тросы, чтобы использовать их зимой, постараться достать со дна якоря. Предстояло демонтировать и снять на берег тяговую лебедку, разрезать на секции и извлечь на берег весь смещенный участок трубопровода длинной около двух километров... Все это было сделано. Больше всего беспокоила нас баржа с лебедкой. Без нее все могли разъезжаться по домам до весны. Но мы сумели подогнать баржу к берегу и снять лебедку. Жмакин умудрился. Ему все наши поклоны земные.

– Да ну, какие поклоны, – смутился Жмакин. – Сняли и сняли.

– Я уже спрашивал у него про лебедку, – сказал Ливнев. – К исходу второго часа он мне признался, что такие вещи можно делать только раз в жизни. Так что, когда ордена делить будете, не забудьте, кто баржу пригнал, кто лебедку с нее снял, зимние работы обеспечил.

– Да ну, ордена, – Жмакин махнул рукой и отвернулся. В растерянности он взял у Званцева шапку, зачем-то надел ее, потом спохватился, снова снял.

– Ладно тебе, – покровительственно сказал главный инженер. – Хватит суетиться-то... До ордена еще далеко. Тут, брат, на рабочем месте усидеть бы...

– Усидишь, – тихо, как бы про себя, сказал Чернухо.

А Панюшкин вновь увидел мутные осенние волны, накатывающиеся на песок с бессильной, остывающей злобой. От того рабочего беспорядка, который совсем недавно царил здесь, не осталось и следа. Весь берег был усеян каким-то тряпьем, обломанными ветвями деревьев, кусками жести. Даже пена от волн, остающаяся на песке, была насыщена мелкой щепой. Рядом с маяком на берегу выброшенный волнами лежал катамаран. Развороченная дыра в днище была похожа на рану. Когда волна откатывалась, из дыры хлестала вода. Днище катамарана было черным, ободранным, все во вмятинах и шрамах. Казалось, что это живое существо, и смерть обнажила то, что оно так долго скрывало, чего стыдилось. Панюшкин медленно пошел вдоль берега. Глаза его были пусты и спокойны. Уж теперь-то беспокоиться не о чем, ураган продиктовал свои условия, свои сроки.

Лавина, на тебя несется лавина, подумал тогда Панюшкин. Приказ из Министерства, чье-то по-хамски брошенное слово, болезнь – все это сливается в один поток, он набирает силу, несется на тебя все быстрее, мощнее, обрастая новыми неприятностями, неудачами, срывами.

И вот ты уже повергнут, распластан, вдавлен в землю, ты уже не в силах сделать ни одного движения, только чувствуешь, что тяжесть давит все сильнее, а гора над тобой растет. И вот тогда-то ты начинаешь сомневаться – а не слишком ли много взял на себя? Возможно, десять, двадцать лет назад ты смог бы удержать такую лавину, устоял бы, как это и бывало не раз, но сейчас. Конечно, к возрасту можно относиться, как к запасному выходу, который позволит всегда улизнуть в последнюю минуту. Но как быть, если ты собственными руками заколотил этот выход, если ты и себе, и другим даже думать о нем запретил?

Да, сегодня ты много чего наговорил, но вряд ли сказал этим людям что-то такое, чего бы они не знали. Если сейчас эти люди поймут тебя и посочувствуют, то они и на минуту не задумаются, когда придет время выносить решение. Оно будет жестким и целесообразным, потому что таковы законы. И эти люди будут правы, потому что ты сам, Коля, принял законы игры, ты сам еще много лет назад принял особые условия жизни, работы, борьбы.

И все эти годы жил по этим законам, не давая себе передышки, не выпрашивая поблажки. За это время в стране выросла, состарилась и ушла целая армия строителей, для которых не существовало оправдывающих обстоятельств. Только готовый объект, законченный и сданный, может оправдать тебя, списать проволочки, нерешительность, колебания, за которыми, может быть, стоят самые чистые человеческие чувства – порядочность, сочувствие, понимание чужих болей, трудностей.

Ураган...

Он утихает. Он закончился для этих берегов, для Пролива, но он продолжается для тебя, Коля. И все еще гудят над тобой опустошающие порывы ветра, сыплются на голову запросы, приказы, выговоры и прочая, и прочая, и прочая. Ураган вырвал почти все деревья на берегу, снес с лица земли половину Поселка, может быть, он и тебя вырвал вместе с корнями, может быть, ты давно уже несешься по ветру вместе с листьями, щепой, шелухой, и кто знает – не лежит ли где-то, на чьем-то полированном столе приказ о твоем увольнении, не занесено ли уже над ним, над этим приказом, чье-то золотое перо?

Ну что ж, к этому можно отнестись спокойно и мужественно, как и подобает покорителям северных широт, но у тебя нет времени, у тебя, Коля, совсем нет времени!

Когда вся жизнь была наполнена настоящей работой, а не службой с девяти до шести, работой без счета часов, дней, лет, тогда и к старости может утешить только одно – отлично выполненная работа. И так ли уж важно будет тогда, в каких условиях она выполнялась! Тогда ты останешься один на один с результатом, итогом, а все остальное, как говорят ученые люди, привходящие факторы. Они не в счет. Только результат будет иметь тогда значение.

В этот момент дверь распахнулась, и все увидели на пороге пограничника. Конечно, командир, взглянув в эту минуту на своего подчиненного, увидел бы много нарушений дисциплинарного устава. К примеру, полушубок парня был распахнут, шапка съехала на затылок, да и автомат болтался на ремне у самого пола. А что касается слов, которые пограничник произносил, то их тоже никак нельзя было назвать четким докладом.

– Ничего не пойму, что он там вякает, – сказал Чернухо.

– Он хочет сказать что-то, по всей видимости, важное, – произнес Тюляфтин и оглянулся на всех, приглашая присоединиться к его замечанию, к его улыбке.

– В чем дело, Саша? – серьезно спросил Панюшкин.

– Пролив, – выдавил, наконец, из себя пограничник, обессиленно прислонившись к косяку двери. – Пролив... Николай Петрович, того... Я только что оттуда... Порядок...

– Что Пролив?! – Панюшкин выскочил из-за стола, подбежал к парню, схватил его за отвороты полушубка. – Что Пролив? Ну говори же, мы слушаем тебя!

– Затянуло... Затянуло, Николай Петрович... Шугой затянуло... Сам видел... С севера нагнало...

Не говоря больше ни слова, Панюшкин бросился к вешалке, не глядя, натянул шапку, обмотал шею тощим шарфом, схватил куртку, но все никак не мог надеть ее, пока не помог Званцев. Не оборачиваясь, Панюшкин всем телом ткнулся в дверь, распахнул ее и побежал, побежал по коридору, по прихожей. Ничего не понимающие члены Комиссии увидели, как фигура начальника строительства с развевающимися полами куртки мелькнула мимо окна, скользнув тенью по их лицам, и скрылась за углом. И надо же, эта мимолетная тень изменила выражения их лиц, теперь на них не было благодушия, усталой значительности – тень Панюшкина преобразила их, оставив на лицах выражение недоумения и тревоги. Еще не поняв, в чем дело, не успев обменяться ни единым словом, все почему-то встали, начали одеваться, Чернухо, подойдя к окошку, долго и пристально смотрел на Пролив, на удаляющуюся фигуру Панюшкина.

– Кажется, я начинаю понимать, в чем дело, – сказал он. – Но каков Николаша, а!

– Судя по предварительным, еще не подтвержденным данным, – раздельно произнес Званцев, – Пролив затянуло шугой. Это значит, что через несколько дней мы можем начать работы по протаскиванию трубопровода.

– Затянуло, ребята, – блаженно улыбаясь, сказал пограничник. – Сам видел... Затянуло.

– Куда же вы? – Тюляфтин растерянно оглядывался по сторонам, видя, что все столпились у вешалки, расхватывая шубы, куртки, пальто. – Ведь мы не закончили разговор... Какая-то странная поспешность... Занятно! В конце концов. Пролив замерзнет и без нашей помощи, не правда ли? Ведь мы не сможем ему ни помещать, ни помочь, разве нет?