Текст книги "Особые условия"
Автор книги: Виктор Пронин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
– Что-то такое было, – Панюшкин беззаботно махнул рукой. – Только я не вижу повода для этих... как ты сказал? Мер по оздоровлению... Случилась драка между двумя парнями. Но мотивы благородные – один сказал о девушке пошлость, второй счел своим долгом защитить ее честь. Правда, сделал это неумело, неловко и в результате пострадал.
На крыльце послышался топот ног, голоса, потом шум переместился в коридор. Первой в дверь заглянула Югалдина, поморщилась:
– Душно у вас тут, товарищи мужчины! Душно!
О чем можно толковать в такой духоте? О чем-то скучном и никому не нужном.
– Полностью с тобой согласен! – обрадованно воскликнул Панюшкин. – Заходи, Анна, заноси с собой свежесть-то, не оставляй ее в коридоре.
Анна переступила порог, искоса посмотрела на следователя, выдержала его усмешливый, выжидающий взгляд.
– А вы и есть тот самый знаменитый на весь Пролив сыщик? – неожиданно спросила она.
– Он самый, – кивнул Белоконь, будто ждал именно этих слов.
– Допрашивать будете?
– Это моя первая обязанность. А вот и Михайло пришел... Заходи, Михайло, будем людей допрашивать, они сами, как я вижу, рвутся важные сведения выложить, правосудию помочь стремятся. Верно говорю? – Белоконь подмигнул Анне.
– Игру-у-ля, – протянула она.
Последней в кабинет вошла Нина – сжавшаяся, вроде ставшая меньше ростом, суше. Взгляд ее сразу остановился на следователе. Она никого больше не видела, не слышала оживленного разговора, хохота Югалдиной, окающих слов Панюшкина, сиплого баса Шаповалова. Нина смотрела на Белоконя – единственного человека, от которого, как ей казалось, зависит ее судьба. И тот понял настроение женщины, ее иссушающее ожидание, стремление быстрее покончить с неизвестностью. Не раздеваясь Нина села у двери, положила руки на колени, прерывисто перевела дыхание.
– Ладно, пошутили, и будя, – сказал Панюшкин. – Анна, ты подожди там, в приемной, пока мы с Ниной потолкуем. Скучать не будешь?
– Если и буду, вы же не выйдете меня развлекать? – усмехнулась девушка.
– Пусть уж лучше здесь остается, – сказал Белоконь. – Не получится из него развлекателя.
– Я в этом не уверена, – Анна засмеялась. – А, Николай Петрович?
– Да ладно тебе, – Панюшкин так смутился, что сквозь его коричневые от зимнего солнца щеки проступил румянец, а поняв, что это заметили, он смутился еще больше, начал складывать в стопку бумаги на столе, рассовывать их по ящикам, хмурясь и ворча что-то под нос. Уже вышла Анна, Нина, уступая Белоконю, сняла пальто, положила его на свободную табуретку. А Панюшкин все еще хмурился и приводил в порядок стол.
– Итак, вас зовут Нина Александровна Осокина? – начал Белоконь.
– Да, это я... – Нина бросила взгляд на Панюшкина, и тот подмигнул ей успокаивающе. Ничего, не робей, мол, все будет отлично. Мы, Гарри, посчитаемся с тобой! Несмотря на то, что ты угрюм и молчалив.
– Возраст?
– Тридцать пять, будет.
– Образование высшее?
– Да, педагогическое. Учитель русского языка и литературы.
– Значит, образование, диплом, учеба – все по боку?
– Делопроизводство на стройке – лучшее по Министерству, – невозмутимо заметил Панюшкин, перелистывая бумаги на своем столе.
– Да? – удивился Белоконь. – Тогда другое дело. Тогда начнем... Нина Александровна, простите великодушно за те вопросы, которые я буду задавать, поскольку касаются они вашей личной жизни. Но что делать!
– Задавайте.
– Можно, значит? Ну, хорошо. Вы давно знаете Горецкого?
– С тех пор, как он приехал сюда.
– Он жил у вас?
– Да. С первого дня.
– Вы знаете, что ваш дружок подозревается в покушении на убийство Большакова, который в данное время в бессознательном состоянии находится в больнице?
– Да, мне говорили.
– Знаете, Нина, я вот уже второй десяток лет работаю следователем, копаюсь во всяких некрасивых делах, а до сих пор не могу спокойно произносить эти слова – подозревается в покушении на убийство, подозревается в убийстве...
– Виктор Горецкий очень несдержанный, опять же пьяный был. А когда выпьет, становится очень обидчивым. Подраться он мог, но сознательно пойти на убийство... Нет. Тем более что ко времени встречи с Большаковым, если они действительно встретились, он уже должен был протрезветь. После драки в магазине прошло несколько часов, и все это время он был на морозе. Если бы Большаков нашел его среди торосов на Проливе, Горецкий, скорее, бросился бы ему на грудь, а не...
– Вообще-то да. Тут вы верно подметили. Ничего не скажешь. А сколько ему лет?
– Горецкому? Двадцать семь. Я понимаю... Конечно, между нами не могло быть ничего... долговечного. Он несколько раз пытался уйти в общежитие, но я удерживала его. Вы, может быть, не представляете, что значит жить в Поселке... С одной стороны Пролив, с другой – сопки. А если еще начнется буран, если он тянется день, второй, третий... И ты в доме одна сегодня, завтра, через год... Я люблю Поселок, сопки, Пролив, но ведь не всякая любовь бывает счастливой, верно? – Нина пытливо посмотрела на Белоконя, надеясь найти в нем если не сочувствие, то хотя бы понимание.
«За эту ночь она постарела больше, чем за последние два года, – подумал Панюшкин, отметив ее красные от бессонницы глаза, бесцветные губы, пальцы, без конца перебирающие платок. – Она пришла на допрос словно для того, чтобы отдать кому-то последний долг, выполнить последнюю обязанность. Неужели этого подонка можно так любить! Хотя... Это все, что у нее есть. Я не в счет, я начальник, друзья тоже не в счет, они разлетятся, как только состыкуемся. Лишь благодаря Тайфуну они еще здесь, но все уже списались с конторами, трестами, организациями...»
Белоконь не спеша закончил фразу в протоколе, поставил точку. Его крепкие, румяные щеки, упругий подбородок, крутой лоб, всегда готовые к улыбке глаза – все изображало понимание и сочувствие.
– И вы не хотите уехать отсюда? Из этой волчьей ямы, из медвежьего угла, от собачьего холода?
– Куда? – спросила Нина. – Кто ждет меня? Где? А здесь... Я прожила с этими людьми несколько лет и... И не хочу расставаться. Все, конечно, разъедутся, но это будет не самый счастливый мой день. А Виктор... Он мне нужен больше, чем я ему. Пустыми надеждами не тешусь, знаю, что все скоро кончится. Да, наверно, уже кончилось. – Она посмотрела на следователя сухими блестящими глазами.
– Ну а Горецкий?
– Виктор многое перенес в жизни, еще в школе остался без родителей. Он до сих пор чувствует себя школьником, которому на каждой переменке нужно отстаивать себя. Странно, я учительница, а он терпеть не может учителей. Воспоминания у него об учителях... неважные. Подковырки, насмешки... Наверное, у них были для этого основания, учился он плохо. А соученики, видя такое к нему отношение, почли за хороший тон быть солидарными с учителями. Как бывшему педагогу, мне кажется, что все началось с этого. Скажите, Виктора посадят?
– Пока не знаю наверняка, не со всеми говорил, но ведь он ударил человека ножом! Представляете? Это же совсем ошалеть нужно! Мне говорили, что этот Лешка Елохин, которого он ударил, не злобный, не насмешник...
– Да, он хороший парень.
– Нина, вы знаете, что вашего сожителя...
– Кого-кого?
– Сожителя, – спокойно повторил Белоконь.
– Боже, слово-то какое. – Нина посмотрела на следователя с осуждающим изумлением, будто и мысли могла допустить, что он такие слова знает.
– Да, слово неважное, – согласился Белоконь, – но нет в законодательстве любовников, любовниц, вот сожитель, сожительница есть... конечно, нехорошо получается. Будто закон любовь в расчет не берет, а вот блуд, похоть и прочее – берет. Я лично с этим не согласен, но что делать! Панюшкин вон тоже кое с чем не согласен, а ничего, тянет лямку. Так вот, Горецкого и Юру Верховцева нашли в разных местах... Чем вы это объясните? Думаете, Виктор бросил Юру? Не верю. Этого не может быть. У Виктора очень развито чувство солидарности... если можно так выразиться. Пойти на явную подлость... Нет.
– Даже без свидетелей?
– А разве подлость перестает быть таковой, когда о ней никто не знает?
– Вообще-то да... – согласился Белоконь. – Тут я маху дал. Ну, ничего, потомки об этом знать не будут, поскольку в протокол я этого не занесу. Своя рука – владыка, – улыбнулся он. – У меня больше вопросов нет.
Нина поднялась, посмотрела на Панюшкина, как бы ожидая его разрешения уйти, оглянулась на Шаповалова и направилась к двери. И, уже взявшись за ручку, обернулась.
– Значит, посадят все-таки Виктора? – спросила она.
– Это решит суд, – сказал Белоконь сухо. – Но если вы, Нина Александровна, хотите знать мое личное мнение, – то ваш сожитель схлопочет порядка двух лет. Могу вам обещать, что сделаю все от меня зависящее, чтобы он эти два года получил сполна. Если же мне удастся доказать, что он бросил парнишку на Проливе в беспомощном состоянии, то этот срок удвоится, если же окажется, что он еще и совершил покушение на Большакова, то срок может удвоиться еще раз. Вопросы есть?
– Нет, – тихо ответила Нина. – Больше вопросов нет.
«Красивая девушка, ничего не скажешь, – подумал Панюшкин, глядя на Анну Югалдину. – Настоящая здоровая, несуетная красота». Наверно, можно представить более правильный нос, глаза, фигуру, но у Анны все было так подогнано, что уже одно безукоризненное сочетание создавало красоту. Она понимала, что представляет собой силу вполне соразмеримую с талантом, должностью, властью, более того, она знала, что выше всего этого, что при столкновении с ней могут полететь вверх тормашками власть, должность, талант. И будто жаждала помериться силами, искала столкновения, заранее уверенная в своей победе, в своем превосходстве.
– Сколько вам лет, Анна? – спросил следователь, и Панюшкин не мог не отдать должное его проницательности. Начальника строительства Белоконь с первых же минут знакомства начал называть на «ты», а к ней, девчонке, едва увидев, обратился на «вы». И это было справедливо. «Присмирел Белоконь, присмирел», – усмехнулся Панюшкин.
– Смотря что иметь в виду... – Анна, склонив голову набок, с любопытством рассматривала следователя.
– Я ничего не имею в виду. Просто спрашиваю, сколько вам лет. Мне цифирь в протокол поставить надо.
– А-а, тогда восемнадцать. Скоро будет девятнадцать. В феврале. Если задержитесь на месяц, можете поприсутствовать на дне рождения.
– Поприсутствовать, но не более?
– А чего вам еще захотелось? Поздравить не возбраняется, подарок вручить тоже, думаю, можно. Николай Петрович, ничего, если я приму подарок от следователя?
– Ежели хороший, то чего же, можно.
– Вы работаете в столовой, рабочей, верно? – спросил Белоконь.
– Смотря что иметь в виду, – Анна засмеялась. – Я действительно работаю в столовой. В рабочей столовой. Но не рабочей. Я заведующая этой столовой. Директор. – Она быстро взглянула на Панюшкина.
– Какой же у вас директорский стаж?
– Один день. Но ведь протокол вы заполняете сегодня? Вот и пишите... Должность – директор столовой. А кем буду завтра, не знаю. Возможно, следователем. Николай Петрович, я могу быть следователем?
– Нисколько в этом не сомневаюсь.
– Завтра вы следователем не будете, – сказал Белоконь, – это уж точно. Но послезавтра... Кто знает.
– А не поступить ли мне на юридический, а, Николай Петрович?
– Если вы только об этом подумываете, лучше не поступайте, – сказал Белоконь.
– Почему? Разве плохая работа? Вам не нравится?
– Мне? – Белоконь был явно смущен таким напором. – Нет. То есть, да, работа мне не нравится. Но я не хотел бы заниматься чем-то другим. Если вас такой ответ устраивает, продолжим. Анна, скажите, Ягунов хороший человек?
– Нет.
– Ну-у, так не пойдет. Это же не анкета и не опросный лист, это протокол. Надо отвечать полностью, подробно, с фактами, доказательно.
– Вам надо объяснить, почему Ягунов плохой человек? Да потому, что он дурак на букву "ж"!
– Анна! – не выдержал Шаповалов. – Прекрати! Человек дело делает важное, преступника, можно сказать, разоблачает, а ты со своей... Нехорошо!
Панюшкин полез в ящик стола, чтобы скрыть душивший его смех, и только Белоконь расхохотался громко и охотно.
– Мне тоже так показалось, – сказал он. – Но расшифруйте, пожалуйста, что вы имеете в виду, называя его столь непочтительно.
– Предлагал мне выйти за него замуж. Духи принес за пятьдесят рублей. Представляете? Духи я оставила себе, чтоб он с досады не выпил, а замуж отказалась. Такой смех на меня напал тогда, не могу остановиться, и все тут! А потом всю ночь ревела – неужели, думаю, я такая задрыга, что даже Ягунов свататься вздумал? Может, думаю, только ему в жены и гожусь... Но это давно было, чуть ли не год назад, теперь я знаю, что не только для Ягунова гожусь.
– А Горецкий что за человек?
– Говорят, что он Лешку Елохина порезал, что Юрку на Проливе бросил, что Большакова чуть не убил... Не знаю. Ничего плохого о Горецком сказать не могу. Каждый может оказаться в положении, когда хочется кому-то по мозгам дать. Дает не каждый. Чаще из трусости.
– Ничего себе установочка! – Белоконь откинулся на спинку стула. – Вот, Михалыч, смотри! Ты видишь перед собой самого главного вашего хулигана.
– Это мы знаем, – серьезно ответил Шаповалов, – Тут ты, Анюта, перегнула... Если каждый волю рукам даст...
– Каждый волю рукам давать не будет. А подонков станет меньше. Затаятся. Потому знать будут – кроме профсоюзного собрания есть такое мощное народное средство, как зуботычина.
– Вы знаете, что Горецкий и Елохин подрались из-за вас? – спросил Белоконь.
– Сказали уж, просветили.
– Как вы к этому относитесь?
– Положительно.
– То есть как положительно?
– Нравится, когда мужики из-за меня дерутся. Чувствуешь себя человеком. Вот вы узнали бы, что две бабы из-за вас друг дружке глаза повыцарапали? Да вам бы на всю жизнь гонору хватило!
– Вообще-то да. Тут ничего не скажешь. Логика железная. Грустно, конечно, признаваться, но из-за меня никто ни единого глаза не лишился. Теперь вот что, Анна... У них были основания драться из-за вас?
– Надо у них и спросить. А если... Если вы имеете в виду это самое, то нет, можете спать спокойно. Ничего у меня не было ни с одним, ни со вторым. У меня со Званцевым было. И еще будет. Если вас что-то в этом духе интересует, спрашивайте, не стесняйтесь, я все расскажу, все как есть... Лишь бы правосудие не пострадало.
– Вы напрасно на меня обиделись, – примирительно заговорил Белоконь. – Ей-богу, напрасно. Я задал вполне естественный и необходимый вопрос – были ли у ребят основания драться? Тем более что сами сказали – нравится, когда из-за вас дерутся... Ну? – Белоконь наклонил голову, пытаясь снизу заглянуть в глаза Югалдиной. – Все в порядке? Давайте сделаем наше общее дело с улыбкой и взаимной симпатией, чтобы потом долгие годы мы вспоминали об этой приятной встрече, об этом изумительном, прекрасном, очаровательном допросе.
– Ладно, поехали дальше, – сказала Анна. – Я нечаянно. Вы уж на меня зуб не имейте.
– Поехали, – согласился Белоконь. – Скажите, мог Горецкий бросить Юру на Проливе в ту ночь, когда буран куролесил?
– А черт его знает! Я где-то читала, что каждый может совершить преступление, если надеется скрыть его.
– И вы тоже?
– А что я – рыжая!
– Другими словами, – медленно проговорил Белоконь, – вы утверждаете, что...
– Я ничего не утверждаю! – перебила его Анна. – Ничего не заявляю. Ничего не опровергаю. Я просто болтаю. В полном соответствии с моим нынешним настроением, правосознанием, образованием. Но больше всего полагаюсь на настроение. Потому как пол у меня женский. В отличие от вашего. Вопросы есть?
– Бедный парень! – тяжело вздохнул Белоконь. – Как же мне его, бедолагу, жаль! Он даже не представляет, что его ждет!
– О ком это вы так? – спросила Анна.
– О твоем будущем муже.
– Вы знаете моего будущего мужа?
– Нет, но я знаю, что его ожидает.
– Что же? Я тоже хочу знать его судьбу.
– Его ожидают тяжелые испытания. Боюсь, он может разочароваться в роде человеческом. А уж в прекрасной его половине разочаруется наверняка. Одно меня утешает: страдания его не будут продолжаться слишком долго – он сбежит. Возможно, это будет неправильно с правовой точки зрения, но у меня язык не поворачивается осудить его.
– Ну что ж, сбежит – туда ему и дорога. Я вам больше не нужна?
– Для дела – нет. Но, честно говоря, мне не хочется вас отпускать. Поэтому я намерен злоупотребить служебным положением и задержать вас еще на несколько минут. Тем более что есть повод – вы не ответили на мой вопрос. Вернее, вы мне даже не позволили задать его.
– Внимательно вас слушаю, – Анна свела брови к переносице и плотно сжала губы. Но тут же не выдержала и рассмеялась. – Так что вас интересует, товарищ следователь?
– Скажите, Анна, вы в самом деле можете пойти на преступление, если есть надежда скрыться, уйти от наказания?
Анна с недоумением посмотрела на Белоконя, раздумчиво отвернулась к окну. Лицо ее осветилось закатным светом. Белоконь и Панюшкин молча смотрели на девушку, не торопя ее с ответом. Наконец Белоконь напомнил о себе.
– Так что вы скажете, Анна? – спросил он.
– А что вам сказать? Скучный вопрос. Унылый. Могу ли совершить преступление, буду ли скрываться... Несерьезно. Воровать не пойду, даже если мне это ничем не будет грозить. Отнять могу. Если решу, что так будет правильно. И если мне для этого придется использовать палку, лопату, бульдозер – использую. Пакостить, кляузничать, писать анонимки тоже не стану. Но если понадобится сволочь наказать, вам не позвоню. Постараюсь сама наказать.
– А почему же мне не позвоните?
– Потому, что это не входит в ваши обязанности – сволочей наказывать. Вас интересуют только те, кто законы нарушает, кто совершит нечто, предусмотренное уголовным кодексом. А я сама хочу решать – прав человек или нет. Подонок он или пример для подражания. Вот я задам вам вопрос... Вы видите, что перед вами подонок, а вам говорят, что ничего, дескать, подобного, это наша гордость и пример для подражания. Как вы поступите? Вот вы, следователь Иван Иванович Белоконь, как поступите?
– Это зависит от многих обстоятельств... – замялся Белоконь.
– Не надо! – перебила его Анна. – Это зависит только от вас и ни от кого больше. Я же не спрашиваю, что предписывает вам закон. Я спрашиваю, как поступите вы лично. От каких таких многих причин и обстоятельств зависит ваше решение? Вы думаете, что я жду от вас ответа? Не страдайте и не майтесь. Ответа не жду. И отвечать не надо.
– Почему? Вы же сами спрашиваете... – растерялся Белоконь.
– Ведь вы не ответите честно и искренне. Вы при исполнении, вам не положено.
– Ну это вы напрасно, Анна! Я вполне могу ответить откровенно. Для меня это действительно зависит от многих обстоятельств.
– С чем я вас и поздравляю. Значит, существуют на белом свете обстоятельства, которые оправдывают подлость? Значит, есть причины, которые могут вынудить вас подражать подонку, если кто-то очень уважаемый увидит в этом некую высшую целесообразность? А, Иван Иванович?
– Знаете, Анна, как называется ваша позиция? Юношеский максимализм.
– Это хорошо или плохо? Николай Петрович, как вы думаете – это не очень плохо, если я стою на позициях юношеского максимализма? Меня не стоит за это привлекать к ответственности?
– Что ты! Это прекрасно. За ним стоит отрицание приспособленчества, за ним свежесть чувств, безоглядность и бесстрашие в отстаивании собственных убеждений, справедливости...
– А что есть справедливость? – перебил Белоконь. – Кто это решает?
– Разумеется, правосудие! – рассмеялся Панюшкин. – Но если человек, отстаивая справедливость, допустит некоторый перегиб, то, право же, его ошибка простительна. Ведь за его действиями не корысть, не расчет. Все-таки это, как мне кажется, может быть оправдывающим обстоятельством.
– Вы обронили неосторожное словцо, Николай Петрович. Это словцо – перегиб. Как далеко зайдет человек, стоящий на позициях юношеского максимализма, в отстаивании своей справедливости? Где допустимый предел? Не совершит ли он во имя возмездия куда более страшное преступление, нежели то, за которое он жаждет наказать кого-то?
– Вы тоже обронили словечко, Иван Иванович, – усмехнулся Панюшкин. – Вы сказали «в отстаивании своей справедливости». А мы говорим не о своей личной справедливости. Ведь и вы тоже с помощью законов, кодексов, многочисленных правовых служб отстаиваете не свою справедливость, верно?
– Двое на одного, да? – закричал Белоконь. – И это вы называете справедливостью?
– Николай Петрович, он просит пощады, – сказала Анна. – Простим его. Он еще не потерян для общества, может принести пользу. Он еще не стар, он исправится.
– Вот за это спасибо! Больше всего я боялся показаться вам старым.
– Я готова назвать вас даже молодым, если это доставит вам радость.
– Да? – Белоконь с минуту неотрывно смотрел на Анну, выпятив губы. – Знаете, Анна, в чем ваша сила, слабость, опасность и вообще особенность?
– Понятия не имею. Я, конечно, догадываюсь, почему на меня прохожие оглядываются, но хотелось бы знать точку зрения и правоохранных органов. Так в чем же моя особенность?
– В непредсказуемости.
– Это хорошо или плохо?
– Вот пусть ваш верный оруженосец и союзник Николай Петрович Панюшкин скажет. Хотя я знаю наверняка – он скажет, что это хорошо. Если я побуду здесь еще пару дней, то, пожалуй, соглашусь с ним.
– А вы намерены побыть у нас еще пару дней?
– Побыть-то побуду, – непритворно вздохнул Белоконь. – Но я знаю, чем мне это грозит. Я запишусь в отряд ваших поклонников и в порыве ревности совершу что-нибудь непредсказуемое.
– Вы чувствуете себя способным на это?
– А что я – рыжий? – печально спросил Белоконь.
– Где сейчас Югалдина? – спросил я Панюшкина после очередного тоста в его московской квартире.
– Анна? – встрепенулся он. – О, у нее все прекрасно! Каждый Новый год получаю от нее самую лучшую поздравительную открытку, какую только можно купить в магазинах Корсакова. Со Званцевым она прожила не то два, не то три года. Разошлись. Полагаю, по ее инициативе. Он очень переживал. Одно время крепко запил. Не поверишь – Званцева под заборами находили! Получил кучу выговоров, понизили его в должности, но потом выправился парень, восстановил прежние позиции. Вряд ли можно сказать, что он женился на ней по любви. Он полюбил ее потом, через год, может, через полгода. Они остались на Острове, на какой-то стройке, жили вместе, хорошо жили. Потом у них что-то произошло. Он ведь, как личность, маленько послабше ее будет, Анна – натура более цельная и... и на предательство неспособная. Я так полагаю – где-то Володя промашку дал, слабинку допустил... Может, по части женского пола, может, поступок какой некрасивый сделал... Анна очень порядочный человек, прямо-таки у нее какая-то болезненная порядочность. Видно, это результат той славы, которую ей устроили на Проливе Ягунов и прочие.
– Она опять вышла замуж?
– Да! – радостно воскликнул Панюшкин. – У нее отличный муж. Капитан дальнего плавания. После развода с Володей она подрядилась на большой морозильный траулер и ушла на полгода в море. Там и познакомилась со своим будущим мужем, он тогда плавал каким-то десятым помощником капитана. Но вырос. Думаю, не без ее помощи. Двое детей у них, ко мне в прошлом году заезжали. Да, были здесь, за этим столом я их настойкой клоповки угощал. Отпуск у моряков длинный, они полгода по Европе колесили, вот и заехали, не забыли старика. Какой у нее муж! Борода лопатой, захохочет – за стол хватаешься, чтоб, не дай бог, не свалилось чего! Пошли мы с ним по Москве прогуляться и перебежали улицу не там, где положено, не поверишь – машины его объезжали, будто он кран какой!
* * *
Главный инженер Званцев познакомился с Анной Югалдиной как раз за год до Тайфуна. Направляясь в контору, он обратил внимание, что навстречу идет девушка в красной капроновой куртке и резиновых сапогах.
Сапоги были не казенные, не те, что связками валялись на складе. Даже на расстоянии чувствовалось, насколько они легки и удобны. Поняв, что девушка идет к нему, он невольно откашлялся и заволновался.
– Скажите, вы и есть главный инженер? – спросила девушка.
– Я и есть, – Званцев без надобности поправил тяжелые квадратные очки. – Это хорошо или плохо? – он отважно посмотрел в шалые глаза девушки, и его уверенности заметно поубавилось. Была в ее улыбке, в манерах убежденность в какой-то своей правоте. Впрочем, выражение ее лица можно было истолковать и иначе – о человеке, с которым говорит, она знает то, в чем он даже себе не признается. С первых же минут Званцев ощутил неуверенность, будто был в чем-то виноват перед этой девушкой.
– Никогда бы не подумала! Я уж решила, что меня разыгрывают, – она придирчиво осмотрела Званцева, словно на всю жизнь хотела запомнить, какие они бывают, эти главные инженеры.
– Так хорошо или плохо, что я главный инженер? – спросил Званцев, с ужасом чувствуя, как его голос вдруг приобрел чуть ли не заискивающий тон.
– Конечно, плохо! – сказала девушка, не задумываясь. – Хороший главный инженер не будет задавать прохожим такие вопросы.
– Да, – согласился Званцев. – Тут ничего не возразишь.
– Делайте оргвыводы.
– Придется. Обидно все-таки, когда в тебе разочаровываются... Даже если это прохожие. Вам легче, я вот в вас еще не разочаровался, – Званцев с удивлением прислушивался к себе. Подобных слов он не произносил с тех пор, как несколько лет назад перестал быть студентом московского вуза. Оказывается, он еще умеет быть легкомысленным и безответственным.
– О! – засмеялась девушка. – У меня и так достаточно разочарованных! Так что не надо во мне разочаровываться, это придаст вам своеобразие и благотворно отразится на работе.
Званцев опять поправил очки.
– Владимир Александрович, – сказал он и протянул руку.
– Вовка, значит, – уточнила девушка. – А я – Анна, если хотите. Югалдина. Прибыла в качестве сезонной рабочей. Из Охи. Говорили, что здесь дикое место, глушь, страхи всякие рисовали, а оказалось поселок как поселок. На Острове все такие.
– А в Охе кем работали?
– По-разному, – уклончиво ответила Анна. – В основном по линии строительства. Да мне-то особенно и работать некогда было, возраст не позволял. Скажите, Вовка... – она замолчала, сморщила нос, задумавшись, посмотрела на Званцева снизу вверх. – Дико, да?
– Что дико?
– Звучит дико... Скажите, Вовка...
– По-моему, ничего.
– Я не о «Вовке», я о «скажите». Скажи, Вовка! Так лучше, да?
– Пожалуй, – согласился Званцев.
– Заметано. Так вот, скажи, Вовка, организация досуга сезонных рабочих входит в твои обязанности?
– Слегка.
– Слушай, надо что-то придумать! Скукотища!
– Тебе? Скучно? Не верю.
– Спасибо на добром слове, товарищ главный инженер, только ведь и в самом деле скучно. Хоть бы мероприятие какое запузырили!
– Могу предложить поездку на Материк. Прямо сейчас. На катере. За грибами. Ну?
– Даже не знаю... Как-то не приходилось ходить за грибами с главным инженером... Кто их знает, инженеров-то... Особенно главных.
– Решай. Катер идет сейчас, а вечером возвращается.
– Слушай, Вовка, ведь ты думаешь, что я откажусь! А я не откажусь. Грибы – не знаю, а вот через Пролив махануть – тут что-то есть. Мы не опоздаем на катер?
– Анна! Ты едешь с главным инженером!
– Прошу прощения. Еще не привыкла. Да и стоит ли привыкать? – она испытующе посмотрела на Званцева.
Он смешался, начал высматривать у причала катер, махнул кому-то рукой. – Так стоит ли привыкать к такому высокому начальству?
– Думаю, стоит. Больше того – необходимо.
– Да ну?
– Точно!
Он взглянул на девушку, пытаясь найти в ней нечто такое, что отрезвило бы его, но она нравилась ему все больше. Правда, настораживала ее напористость, слишком быстрое согласие ехать с ним, но Званцев, не задумываясь, отнес это к собственным достоинствам.
– Слушай, Вовка, ты женат?
– Хм... Нет. А ты?
– Что ты, в моем возрасте! Да и женихов больно много, все норовят друг другу дорогу перебежать. Деваться от них некуда! То прогуляться зовут, то на Материк за грибами чуть не силком тащат!
Они рассмеялись, и смех сблизил их больше, чем весь разговор.
А потом, через год, они будут вспоминать, как болтало на Проливе маленький катер, как медленно удалялся, таял в утреннем лиловом тумане маленький, разбросанный на отлогом берегу Поселок. Держась за мокрые от ночной росы поручни, они смотрели, как бьются в помятые, ржавые борта литые морские волны и как постепенно впереди проступают неимоверно зеленые материковские сопки. Они запомнят запах моря, облезлые цифры на рулевой рубке, маленького рулевого в огромной морской фуражке с крабом, бело-розовый пароход, который прошел в тумане совсем рядом...
Когда они сошли на берег Материка, туман рассеялся, и море заблестело солнечными зайчиками. По песку под ногами ползали маленькие крабы, и на их бронированных спинах блики солнца сверкали четко и остро.
А еще была высокая трава, и густые заросли каких-то кустов, и чистая, зеленая поляна с желтыми цветами.
В ползающих крабах, в громадных, хрустящих под ногами перламутровых раковинах, в чистоте поляны, в камнях на берегу, в бесконечности, бесчисленности солнечных зайчиков виделось нечто, лишь для них и существующее, то, что исчезнет, как только они уйдут отсюда.
Так бывает после непонятного, тревожного сна. Проходит полгода, и ты уже не знаешь – сон ли это был, или все произошло в действительности, а может, все только приближается, и с каждым днем это состояние ты будешь ощущать четче, сильнее.
Едва спрыгнув на берег, Анна понеслась к лесу, но неожиданно упала в высокую траву. Когда Званцев подбежал к ней, то увидел в глазах девушки изумление и счастье. Рядом лежал громадный, вывороченный из земли белый гриб. Тут же стоял еще такой же, дальше в траве тускло мерцали шляпки поменьше, покрытые ночной влагой и хвойными иглами. За небольшим пригорком в косом утреннем солнце они увидели россыпь маслят, такую невероятно обильную и щедрую, что лишь молча подошли и присели, не в силах сорвать ни одного гриба – требовалось время, чтобы прийти в себя, освоиться в счастливой стране, которую они открыли. Она существовала только для них, ее бесполезно было бы искать кому-то другому, потому что у каждого такая страна своя, в своем месте и времени.
Спустившись к берегу, они нашли выброшенный волнами деревянный ящик и за полчаса так наполнили его грибами, что еле дотащили до причала. Рулевой помог им внести ящик в маленькую теплую каюту с лежаками вдоль бортов. У обоих было чувство, будто с ними произошло нечто такое, что обязывает их быть другими, они понимали неуместность шуток, которые еще совсем недавно нравились, фальшь бравады, помогавшей им там, на Острове.
Они стояли на самом носу катера и молча наблюдали, как розовые в закатном свете волны расходились в стороны и гасли. Ровно и натруженно гудел мотор, уменьшался Материк, сглаживались, становились покатыми его сопки, будто сейчас, вот в эти минуты, над ним проносились тысячелетия. А впереди вырастал Остров, и его берега тоже были розовыми, и розово сверкали окна в домах Поселка, башня маяка. Остров приближался, и его холмы словно поднимались из морских глубин.