Текст книги "Банда 6"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

«О, эта подлая профессия», – мысленно простонал Пафнутьев, гладя короткие светлые волосы красавицы, от которых шел тревожный запах полыни и еще каких-то душных и сумасшедших трав – этот запах он помнил, оказывается, много лет, с тех пор, как далеким летом довелось провести ему месяц на Арабатской стрелке под знойным бездонным небом, на хрустящем ракушечнике, у зеленого Азовского моря...

Оказывается, помнил, помнил хмырюга старый.

И при этом в мыслях, о подлая работа! При этом в мыслях он ерничал и усмехался наивным и беспомощным словам девчушки, удары сердца которой чувствовал собственной грудью, и грудь ее тоже чувствовал. «Надо же, как удачно она расположилась на мне», – мелькнула мыслишка настолько гадкая и мелкая, что Пафнутьев ужаснулся своему падению и устыдился, устыдился.

Девушка неожиданно резко отстранилась от него и, не убирая рук с плеч, в упор посмотрела на Пафнутьева заплаканными глазами.

– Обещайте мне... Вы возьмете убийцу!

– Конечно, обещаю, – Пафнутьев с трудом покинул раскаленный на солнце ракушечник Арабатской стрелки, со стоном бросил последний взгляд на медленные, зеленые волны Азовского моря и вернулся в этот, уже опостылевший ему, недостроенный объячевский замок. – Я с удовольствием задержу его, – сказал он несколько бестолково, но тут же исправился, задав вопрос и своевременный, и важный: – Но кто он?

– Не знаю. – Света отошла от Пафнутьева и присела на свой громадный диван. – Не знаю.

– А его жена... Что это за человек?

– Стерва.

– В каком смысле?

– Во всех. Откуда на нее ни глянь, куда в нее ни загляни – одна сплошная стерва.

– Сурово вы о ней...

– Если бы вы знали, если бы вы знали, как Костя ее ненавидел, как она его ненавидела! – Света вскочила с дивана, подбежала к Пафнутьеву и опять замерла у него на груди, – видимо, была у нее такая привычка.

«Если не отработанный прием, – подумал Пафнутьев и снова устыдился. – Да, Паша, привык ты общаться с людьми, у которых другие манеры, осторожные, расчетливые и сухие. И вот столкнулся с другим человеком, и все в тебе топорщится от подозрительности и опаски. А чего ты, Паша, опасаешься? Скажи, наконец, сам себе – чего ты опасаешься? Что может сделать с тобой этот ребенок, искренний и наивный, доверчивый и несчастный? Стыдно, Паша, стыдно».

– А за что она его ненавидела? За что он ее ненавидел?

– О! – Света уронила руки вдоль тела и отошла к окну. – Костя вкладывал в этот дом все свои силы, время, деньги, наконец. Он с рабочими клал кирпичи, вывозил мусор, с архитекторами составлял проект. А сколько сил стоило протянуть электричество, водопровод, канализацию, телефон...

– Да, это большая работа, – сочувственно произнес Пафнутьев. – И, наверное, стоит больших денег.

– А, деньги! – махнула Света красивой ладошкой. – Стоит ли говорить о деньгах, если уже нет человека!

– Да, действительно, – рассудительно произнес Пафнутьев. – Жизнь человеческая – это мерило всех ценностей на земле.

Эти слова он слышал совсем недавно по телевизору, и надо же, подвернулись в удобный момент. Сначала Пафнутьев спохватился – было в них что-то выспреннее, фальшивое, но Света восприняла их всерьез и даже уронила слезинку в высокий ворс красноватого ковра.

– Когда дом был почти готов, Маргарита заявила Косте, что это их совместно нажитое имущество, представляете?! Выкопала где-то эти юридические слова и выдала их в удобный момент. Совместно нажитое имущество! И потому она, как его законная жена, имеет полное право на часть дома. Я, говорит, отсужу у тебя половину этого сооружения, она дом называет сооружением, но жить, говорит, в нем не буду ни одного дня. Я, говорит, свою половину заселю всеми народностями Кавказа, какие только удастся найти. Я, говорит, устрою здесь маленький такой, симпатичненький Кавказ. И все мои жильцы будут воевать друг с другом не слабее, чем на настоящем Кавказе. Будет, говорит, у тебя здесь и своя Чечня, и Осетия будет, и Абхазия тоже состоится... А ты, говорит, живи в своей половине, как в большой России, и радуйся. Живи и радуйся. И трупы у тебя здесь будут, и взрывы, и простые убийства, и заказные... Все будет.

– Значит, о трупах в этом доме уже была речь?

– Да. И слова эти произнесла Маргарита.

– А он? Константин Александрович? Что он ответил на эти угрозы?

– Что он ответит... Человек добрый, увлеченный делом, весь в хлопотах, заботах... А она, знай, виски хлещет с утра до вечера и с вечера до утра.

– Вы ее не очень любите?

– Взаимно, – Света улыбнулась беспомощно и, уже как бы по привычке, подошла к Пафнутьеву и положила ему на плечо свою очаровательную головку. И хотя опять дохнуло на Пафнутьева запахами разогретой на солнце полыни, счастливые картины Арабатской стрелки на этот раз не посетили его, не посетили. Осторожно, чтобы не оскорбить тонких чувств красавицы, он отстранил ее от себя, подвел к дивану и усадил, поторопившись отойти на несколько шагов.

– А как у вас последнее время с Константином Александровичем? – каждый раз Пафнутьев произносил имя Объячева с трудом, как бы медленно пробираясь по ступенькам и опасаясь сбиться, – неудобное имя было у бизнесмена, церемонное какое-то.

– С Костей? – переспросила Света. – Что сказать... Не я – так другие доложат... Плохо.

– Вы поссорились?

– Он собирался купить мне какую-то комнатенку и выселить туда. С потрохами, – неожиданно добавила Света. И Пафнутьев сразу, в доли секунды, увидел ее другими глазами. Все так же пахла полынь, и Светины глаза мерцали тревожно и даже зовуще, но сам зов угас и затих среди других звуков – кухонных, будничных, суетных. Напрасно она упомянула потроха, ох напрасно.

– Купил комнатенку-то?

– Купил, – без выражения ответила Света. – Там, собственно, квартирка... С удобствами, и место неплохое, почти в центре... Но комната одна.

– Может быть, это не самый плохой вариант... Ведь здесь-то вам в любом случае не жить.

– Почему? – спросила Света таким простым, ясным голосом, будто и в самом деле ее удивили слова Пафнутьева.

– С Маргаритой вам трудно будет ужиться.

– А зачем нам с ней уживаться. – Света легонько так, почти незаметно, повела плечом, и это невольное ее движение сказало Пафнутьеву о красавице куда больше, чем все, что она произнесла до этого. Легкое, почти неуловимое движение плеча в свободной искрящейся спортивной куртке. – Вначале у нас с ней складывались отношения... Неплохо все шло. Костя даже собирался переписать дом на мое имя... Но когда начались кавказские угрозы, чеченские предупреждения...

– А почему они начались? С какого момента?

– Мы с Костей как-то выехали за рубеж... Там, конечно, фотографировались. Снимки Маргарите не показывали, но кто-то послал ей фотку, доложил. С того момента все и началось.

– А в качестве кого вы ездили с Объячевым?

– Секретарша. – Света сделала еще одну ошибку – она улыбнулась вопросу Пафнутьева, но улыбнулась как бы жалеючи его за непонятливость. Пафнутьев не любил таких улыбок. Не то чтобы они повергали его в гнев, ничуть, просто не нравились. Он сразу делался улыбчивым и бесконечно добродушным, однако Худо-лей, который хорошо знал Пафнутьева, в таких случаях старался побыстрее улизнуть из кабинета от греха подальше, на всякий случай. – Референт, помощник, делопроизводитель, – продолжала перечислять свои обязанности Света все с той же снисходительной улыбкой.

– А что... Снимок был слишком уж смелый, откровенный?

– Да нет... Обычный пляжный снимок.

– Куда вы ездили с Объячевым?

– Канары.

– Он вел там деловые переговоры?

– Вроде того, – глаза Светы просохли неожиданно быстро, и она смотрела на Пафнутьева незамутненным взглядом, каким, наверное, смотрела в свое время на Канарских официантов.

– Говорят, Маргарита часто пьет?

– Почему часто? Она просто не прекращает пить.

– Мне кто-то сказал, что вы любите красные грузинские вина?

– Люблю. У меня и сейчас где-то здесь пара бутылок завалялась... Хотите выпить?

– Чуть попозже. А что пьет Маргарита?

– Сивуху. Виски.

– А что пил Объячев?

– Все. Он пил все и с большим удовольствием.

– А что он пил в прошлый вечер?

– Вчера? Сейчас скажу, – Света сморщила очаровательный свой лобик, не привыкший к тяжким размышлениям о чем бы то ни было. – Вспомнила – водку. Потом выпил виски – он последнее время подстраивался к Маргарите, понравиться хотел, за рубеж уговаривал ехать.

– Куда?

– Канары. Он любил Канары.

– Кто мог его убить?

– Понятия не имею.

– Маргарита могла?

– Запросто! – ответила Света, не задумываясь.

Пафнутьев понял ее невинную уловку – если бы Юшкова задумалась, поколебалась и сказала то же самое, но неуверенно, что-то преодолевая в себе, она взяла бы на себя ответственность, ее ответ был бы осмысленным. Бросив же словечко «запросто» легко и бездумно, как бы продолжая рассказ о Канарах, красном вине и подосланном снимке, она ничего не сказала, уклонилась, но подозрение бросила или, во всяком случае, подтвердила. И Пафнутьев сделал вывод – непростая это девчонка, умненькая. Она вполне могла быть надежным помощником у такого человека, как Объячев, и, без сомнения, справлялась со своими обязанностями не только на этом диване.

– Маргарита ездила за рубеж?

– Да, Костя как-то отправлял ее с подругой в круиз по Нилу.

– А вы оставались здесь?

– Меня он на это время отправил к маме. Решил, что мне пора проведать маму. Он очень беспокоился о моей маме.

– Да-а-а? – удивился Пафнутьев, представив, сколько было сцен, слез и скандалов, когда Объячев отправлял Свету к маме. – Кто же ухаживал за ним? Кто готовил пищу, укладывал в постель? – последние слова были явно провокационными, и, будь Юшкова постарше, поопытнее или хотя бы менее взволнована в эти минуты, она разгадала бы ловушку. Но сейчас она просто свалилась в капкан, который подготовил ей Пафнутьев.

– Пока я общалась с мамой, а его жена путешествовала по Нилу, ухаживала за Костей, готовила пищу и укладывала в постель некая гражданка по фамилии Вохмянина. Екатерина Андреевна Вохмянина.

– Это... жена телохранителя?

– Она самая.

– Вохмянина тоже была на вашем последнем ужине?

– Была.

– Скажите, Света... А Екатерина Андреевна не могла это совершить?

– Вы имеете в виду убийство? – Юшкова, кажется, решила преподать Пафнутьеву урок разговора твердого и жесткого. Он только усмехнулся про себя ее самоуверенности.

– Да, я имею в виду убийство. – Пафнутьев подумал, что вначале он недооценил эту красавицу. Без сомнения, она – человек сильный и целеустремленный, а эти ее припадания к мужскому плечу... Что ж, далеко не самый плохой прием, свежий, неожиданный, результативный. Пафнутьев мог себе представить, как содрогнулся Объячев, когда Юшкова впервые положила свою головку на его плечо, ища успокоения и защиты. Объячев наверняка оказался не столь сухим и заскорузлым, как он, Павел Николаевич Пафнутьев.

– Чем дольше я разговариваю с вами, тем больше убеждаюсь в том, что каждый из нас мог пойти на это.

– Но для столь крутого решения нужны причины, нужен повод, важный повод.

– А он есть у каждого. – Света повернула голову к окну, и Пафнутьев увидел, что над кромкой леса небо посветлело и приобрело еле заметный розоватый оттенок. – Вот и утро, – сказала Света. – А мы все про убийство да про убийство.

– Почему же, мы и про Канары поговорили.

Юшкова легко поднялась с низкого дивана, подошла к Пафнутьеву, положила ему ладони на плечи, твердо посмотрела в глаза.

– Вы меня подозреваете? – спросила она.

– Конечно, – быстро, легко и бездумно ответил Пафнутьев.

– Правильно делаете, – усмехнулась Юшкова, она поняла, что Пафнутьев применил тот же прием, которым совсем недавно воспользовалась в их разговоре она сама. – Мы понимаем друг друга, да?

– Надеюсь.

– Понимаем, – кивнула она. – Не пренебрегайте мелочами, здесь все замешано на мелочах. Глупый совет, да?

– Нет, почему же... Совет очень хорош, но... Но я помню об этом, Света.

– Наверное, Костя и сам не сознавал, какое осиное гнездо он устроил в своем доме, какую безжалостную банду собрал под крышей. Наивный, простодушный человек... Впрочем, нет... Скорее безоглядный. Вы не всех еще видели, не со всеми говорили...

– Откуда вы знаете?

– Знаю. Может быть, со всеми вам и не придется говорить, – произнесла Юшкова, и Пафнутьев тут же насторожился. Света уже несколько раз произносила слова, которые не вписывались в разговор, были как бы из другого времени. Пафнутьев уже знал – такие слова не могут быть случайными. Похоже, сейчас он разговаривал с самым предусмотрительным и осторожным, с самым непроницаемым человеком в этом доме. – Как я понимаю, вы здесь надолго?

– Я буду отлучаться и возвращаться.

– Ко мне будете заглядывать?

– Обязательно, Света. В этом не сомневайтесь.

– Заглядывайте. Нам есть о чем поговорить. К тому же... На вашем плече и поплакаться можно. Не возражаете, если я и в будущем воспользуюсь вашим плечом? – Нет, – честно ответил Пафнутьев, не без содрогания глядя в ее потрясающие глаза. – Буду только рад.

* * *

Была весна, ранняя еще весна, холодная, стылая, неуверенная. Днем бежали по дорогам тощие ручейки, собирались в лужи. К ночи они подмерзали, затягиваясь тонким ледком, исчерканным узорами из длинных пересекающихся линий. Грязь на строительных площадках тоже подмерзала, пронизанная льдистыми иглами, но стоило лишь ступить на эту, вроде бы надежную, опору, как она тут же расползалась под ногами и наружу проступала жидкая глина.

Когда взошло холодное еще солнце, его красноватые блики вспыхнули в лужах, придав им вид нарядный, чуть ли не праздничный. Весенний ветер гудел в кронах громадных сосен, оставшихся кое-где на участках, и этот сосновый гул пробуждал в душе жажду весны, тепла, поездок, встреч и всего того, что и составляет жизнь.

Выпросив у Вохмянина безразмерные резиновые сапоги с холодным, вымерзшим нутром, Худолей бесстрашно сунул в них свои тощеватые ноги и отправился бродить по объячевскому участку. Его курточка грела слабо, вязаная шапочка продувалась на стылом ветру, глаза слезились, но Худолей не дрогнул, не отступил. Он обошел вокруг дома, только сейчас оценив в полной мере его громадность, своеобразие замысла и исполнения. Соседние дома тоже были непростые, каждый со своим кандибобером, но не столь крутые, не столь.

Сапоги проваливались в жидкую глину, скользили в колее, оставленной мощными машинами, кранами, бульдозерами. Но в воздухе стоял весенний дух, Худолей в этом году ощутил его впервые. Он всегда отмечал это в себе – когда впервые почувствует первый порыв весны, когда что-то вздрогнет в нем, и он обрадуется, ощутив ожидание лета. Значит, и в этом году он еще поживет немного.

На бетонной дорожке уже стояли машины «Скорой помощи» и милиции, которые прислал Шаланда. Их водители зябко покуривали в стороне, потрясенные не столько убийством, сколько размерами домов на поляне. А Худолей, ссутулившись в нейлоновой своей куртке и сунув руки поглубже в карманы, продолжал вышагивать по участку, не то пытаясь вспомнить что-то, не то – найти потерянное. Он несколько раз обошел вокруг сложенных бетонных плит, постоял у кучи битого кирпича, зачем-то попинал ногами покрытые молодой ржавчиной трубы, потом отправился в длинную прогулку по краю участка. Но нет, ничто не привлекло его внимания, ничто не заставило радостно вздрогнуть, обрадоваться находке.

И хозяева на участках, и строители еще спали, вся большая поляна, до самой кромки леса затянутая весенней, уже весенней, дымкой, была безлюдна. Лишь изредка можно было заметить на чьем-то балконе или в проеме окна человеческую фигуру – слух о кошмарном убийстве распространился еще ночью.

– Хорошенькое у вас, ребята, начало, – бормотал Худолей, оглядывая зябнущие на утреннем морозце фигурки. – С убийства началась история вашего поселка, с убийства, ребята... И чует мое старое, истерзанное сердце, чует, что этим не ограничится... Будет судьба время от времени напоминать о себе, о том, что не все в мире делается по вашей указке, дорогие вы мои банкиры, олигархи, магнаты, титаны толкучек, бензозаправок, разливочных подвалов и...

Худолей остановился в своей обличительной речи, потому что именно в этот момент подошел к небольшому кирпичному домику в глубине объячевского участка. Рядом с основным домом его можно было назвать сараем, но он вполне мог сойти за добротный, хотя и скромный дом. Толкнув дверь, Худолей убедился, что она открыта и ничто не мешает ему войти.

И он вошел.

Внутри было тепло, ощущался явно жилой дух.

Худолей осмотрелся.

У запотевшего окна стоял стол с остатками ужина или ночных посиделок, початая бутылка виски возвышалась посредине стола. Уже знакомая ему бутылка. Вдруг краем глаза он заметил движение в темном углу – с кушетки поднялся, вышел на середину комнаты и присел к столу странный человек. Всклокоченный седоватый тип с трехнедельной щетиной на щеках, с помятой физиономией и в таком тряпье, что в характере его занятий не возникало никаких сомнений. К тому же правый глаз незнакомца был затянут густой синевой.

– Простите, пожалуйста, – произнес Худолей с чрезвычайной вежливостью, – я не помешал?

– Нисколько, – голос у незнакомца был низкий, с сипловатой хрипотцой, видимо, не только от сна – это Худолей знал лучше кого бы то ни было.

– А вы кто? – спросил он, все еще топчась у порога.

– Бомж, – склонив голову к плечу, незнакомец смотрел на Худолея свободным от синяка глазом.

– Кто?

– Бомж, – повторил тип точно с таким же выражением. – Вы никогда бомжей не видели?

– Приходилось.

– И что? Не похож?

– Нет, почему же... Очень даже.

– Что же вас удивляет?

– Если говорить честно, то больше всего меня удивляет бутылка виски за две тысячи рублей на столе бомжа.

– А! – улыбнулся незнакомец, показав, что у него непорядок не только с глазом, но и с зубами, – похоже, их выбили еще до того, как подбили глаз. Он протянул руку, взял бутылку, встряхнул ее, полюбовался цветом, остро глянул на гостя. – По глоточку?

– Можно, – кивнул Худолей.

Что-то произошло, что-то открылось бомжу в те недолгие секунды, пока он единственным своим глазом смотрел на Худолея. Понял, по каким-то признакам безошибочно догадался, что перед ним человек, которому без большого риска для жизни можно предложить выпить. И тот скорее всего не откажется. Из вежливости ли, из каких-то коварных целей или просто по состоянию своего здоровья, но не откажется, слова грубого не скажет и на улицу не выбросит.

– О! – обрадовался бомж пониманию. – Это по-нашему! Прошу! – и он шлепнул по сиденью стула большой, похоже, давно не мытой ладошкой.

Худолей сел, сдвинул на столе в сторону остатки вечернего застолья, придвинул стакан, который показался ему почище других. Но хозяин оказался на высоте – откуда-то возникшей в его руках тряпкой он протер стакан, посмотрел его на свет, еще раз протер и со стуком поставил перед Худолеем.

– Мы тут тоже не хухры-мухры! – радостно сказал он, свинчивая пробку с бутылки.

Худолей взял стакан с желанием подвинуть его поближе к бомжу, чтоб легче было наливать виски, но, пронося стакан мимо себя, уловил посторонний запах, который его насторожил, что-то напомнил. Худолей уже внимательно внюхался в стакан – это был запах машинного масла. Тогда он оборотил свой взгляд к тряпке, которой бомж только что протирал стакан. Взял ее вроде для того, чтобы смахнуть крошки со стола, но замешкался, что-то ответил бомжу, о чем-то спросил и, механически теребя тряпку в руках, успел внимательно осмотреть ее со всех сторон. И убедился – масляные пятна на ней свежие, не успевшие еще растечься по холстине. Да, пятна имели четкие границы, – следовательно, пользовались тряпкой как протирочным материалом совсем недавно, может быть, даже сегодня.

Худолей все-таки смахнул со стола какие-то крошки, мусор и, уже не скрывая, не таясь, понюхал тряпку.

– Вкусно пахнет? – беззаботно рассмеялся бомж. Худолей видел, что тот действительно смеется добродушно, будто удачно разыграл со своим гостем веселую шутку.

– Маслом, – ответил Худолей.

– Сливочным? – снова расхохотался бомж, показывая остатки зубов. «Он наверняка уже выпил граммов сто пятьдесят, – безошибочно прикинул Худолей. – Может, двести? – спросил он у себя. – Нет, все-таки сто пятьдесят, если не сто тридцать». В таких вещах он не ошибался. Но и эта доза оказалась для бомжа почти предельной. Если он выпьет еще столько же, то никакого разговора с ним уже не получится.

– Машинным, – сказал Худолей и, припав грудью к столу, пристально уставился бомжу прямо в глаза. – Машинным маслом пахнет твоя протирка, – повторил он.

Результат оказался совершенно неожиданным – бомж попросту поперхнулся и уставился на гостя глазами, полными ужаса. Сквозь его месячную щетину, невзирая на выпитое виски, явственно проступила бледность. Что делать, простоват был бомж, а жизнь в подворотнях, в пустых вагонах и брошенных складах, когда приходится бояться не только сторожей, их собак, но и просто прохожих, когда тайком приходится питаться из мусорных ящиков, – все это лишило его твердости, уверенности, способности к самому малому сопротивлению.

– Где брал масло? – спросил Худолей, казня себя за непозволительное коварство по отношению к этому забитому существу. После многих лет работы в следственных кабинетах он знал – не догадывался, не открывал что-то новое, а просто знал, что первые вопросы должны быть невинными, они вроде бы никого ни в чем не уличают, они вроде продолжения предыдущей беседы.

– В гараже, – бесхитростно ответил бомж. – А что, нельзя было?

– Тебя как зовут?

– Петя.

– А по отчеству? – продолжал выпытывать Худо-лей, понимая, что человек, втянувшийся в ответы, не сможет остановиться и потом, когда он задаст вопрос жесткий и прямой.

– Михалыч, – бомж даже не осмелился произнести «Михайлович», он был просто Михалыч.

– Фамилия?

– Да какая там фамилия! Уже и от имени ничего не осталось! А ты – фамилия! Нет у меня никакой фамилии. Была да вся вышла.

– Масло вернул на место?

– Отнес.

– Много использовал?

– Плеснул на тряпку – и все использование.

– Ладно, Михалыч, – Худолей откинулся назад, отрешенно посмотрел на стакан с виски, отодвинул его в сторону: дескать, какое виски, какая выпивка, если обнаружилось такое, что... Дух перехватывает. – Давай, – устало, негромко, сочувствующе проговорил Худолей. – Показывай.

– Что показывать-то?

– Что смазывал, то и показывай.

– Чистосердечное признание, да? – не то с насмешкой, не то с издевкой спросил бомж.

– Вроде того.

– А что мне будет за это?

– Ничего не будет. – Худолей мысленно воззвал к высшим силам, чтобы сбылись его слова, чтобы не пришлось ему потом каяться и маяться за слова, брошенные хитро и обманно. Но что-то подсказывало ему, что-то стонало в его душе – не сможет человек после преступления так простодушно и легко угощать даровым виски, не сможет быть таким беззаботным, каким был бомж десять минут назад.

– Точно не будет? – Михалыч припал грудью к столу и попытался заглянуть Худолею в глаза.

– Клянусь, я не сделаю тебе ничего плохого, – произнес Худолей, решив про себя, что за эти слова он может отвечать в любом случае, он-то лично и в самом деле не принесет этому существу никакого вреда.

– Побожись!

– Вот тебе крест! – и Худолей, как смог, размашисто перекрестился, уже по ходу сообразив, что не ошибся, что все-таки справа налево бросил сложенные в щепотку пальцы, а не слева направо.

– Ну, смотри, – Михалыч постучал по краю стола немытым, замусоленным пальцем, от которого так предательски несло хорошим машинным маслом. Он окинул взглядом комнатку, выглянул в окно, скользнул протрезвевшими глазами по столу, словно в поисках какого-то колдовского предмета, на котором его настырный гость может еще раз поклясться, еще раз заверить в своей доброте и незлобивости. И тут взгляд его задержался на двух так и не выпитых стаканах с виски.

– О! – воскликнул обрадованно Михалыч, указав пальцем на стаканы. – Чокнись со мной и выпей до дна. Тогда поверю! Тогда мы вроде кореша. Ну? Слабо?

– Почему же, – Худолей никогда не мог себе представить, что случится в его жизни подобное, что ему придется хлопнуть полстакана виски, чтобы доказать свою порядочность и верность законам пьющего братства.

Он взял стакан, крутанул его так, что виски помчалось по кругу золотистым хмельным круговоротом, весело глянул на Михалыча и понял, увидел, что для того все последующие опасности, волчьи ямы – все отступило перед предстоящим счастьем: они сейчас чокнутся, глянут друг другу в глаза и выпьют до дна. А потом пусть будет что будет.

Подчиняясь святости момента, Худолей почему-то встал, сам не заметил, как встал, твердо и спокойно посмотрел в глаза Михалычу, чокнулся с ним тоже твердо, не скрываясь за ухмылкой, за какими-то ненужными словами, прибаутками и шуточками – ничего этого не требовалось, более того: все это было бы лишним.

И выпил до дна.

И Михалыч выпил.

И посмотрел на Худолея с какой-то отчаянностью. Дескать, ничего мы с тобой ребята! Дескать, жаль, что не встретились раньше! Дескать, у нас еще будет кое-что впереди! Авось! Бог не выдаст, свинья не съест!

С неожиданной для его грузноватого тела легкостью он подошел к своей лежанке и, откинув свернутую фуфайку, которая служила ему подушкой, взял сверкнувший там темным металлом пистолет. А подойдя, размахнулся, но положил на стол осторожно, почти беззвучно.

Это был «Макаров».

– Где взял? – спросил Худолей, не прикасаясь к пистолету.

– Нашел, – не задумываясь, ответил Михалыч. Глаза его шало сверкали – он снял с души груз, добрый человек заверил, что все для него обойдется легко и просто, и он уже игриво поглядывал на бутылку, в которой оставалась верная половина душистого виски.

– Где нашел?

– А вон там, – Михалыч махнул рукой в сторону причудливого объячевского сооружения.

– Когда?

– Этой ночью, – Михалыч отвечал все с той же легкостью. И Худолей начал понимать, что, несмотря на всю анекдотичность ответов, бомж, кажется, говорит чистую правду. Он действительно мог найти пистолет этой ночью. «Господи! – воскликнул про себя Худолей. – Да мне и в самом деле не придется наказывать это простодушное существо».

– В котором часу? – в голосе Худолея начали появляться нотки заинтересованности и доверия. Михалыч ощутил это тут же, мгновенно – еще до того, как сам Худолей осознал, что верит бомжу.

– Да чуть ли не в полночь... Может, ближе к часу. Тут из окон частенько кое-что выпадает... Вот виски выпало этой же ночью, – Михалыч показал на бутылку.

– Как выпало?

– Люди здесь живут нервные, но состоятельные. Ссорятся, друг в друга бросают что попало!

– И бутылка не разбилась?

– В грязь упала. Чего ей сделается? Отмыл, протер, и вот хорошего человека угостить могу.

– Спасибо, – сказал Худолей и невольно потянулся к бутылке. Но, спохватившись, отдернул руку, виновато посмотрел на Михалыча: дескать, прости великодушно, сам за собой не уследил.

– Наливай-наливай! – радушно проговорил тот. – Для того она и стоит здесь! Бог даст еще чего-нибудь из окна выпадет на радость сирым и убогим!

Худолей чувствовал в себе силы отказаться от виски, он вполне мог совладать с собой и пренебречь угощением. Но опыт, большой жизненный и хмельной опыт подсказывал ему, что без глотка виски разговор иссякнет, а поддержать его надо, не все еще он выспросил у гостеприимного бомжа. А начало уже между ними возникать какое-то препятствие – стена из недоверчивости и различия в занятиях. Опять же и допрос он учинил своему собутыльнику, заставил пистолет выложить на стол, опять же дал понять, что может ему напакостить, испортить жизнь, навредить... Дал понять. Но тот великодушно простил его. Уж не ради ли еще одного совместного тоста.

– Ты хозяин, вот и наливай, – добродушно сказал Худолей, подведя под этим своим решением базу ответственную и даже нравственную.

– Тоже верно, – охотно согласился Михалыч и щедро плеснул виски в оба стакана. Больше, чем по глотку, явно больше, и Худолей отметил это с ощутимым потеплением в душе – пришло вдруг понимание, что все идет хорошо, как надо, даже лучше, чем можно было ожидать.

– Будем живы! – сказал Худолей, поднимая свой стакан, от которого уже не несло запахом машинного масла.

– Неплохо бы, – обронил бомж, опрокидывая в себя виски. – Оно бы неплохо, – повторил он, внезапно сделавшись печальным и усталым.

– Откуда синяк? – спросил Худолей.

– А! – Михалыч махнул рукой. – Хозяин врезал.

– За что?

– Я как-то в дом просочился. Не знал, что он на месте... Давно ничего из окон не выбрасывали. Кушать захотелось. Может, думаю, чего перехвачу. Только по лестнице стал подниматься, а тут он...

– Кто? – уточнил Худолей, вспомнив, что он все-таки при исполнении следственных обязанностей.

– Объячев. И врезал. Поддатый был, ни фига не соображал.

– Часто поддает?

– Он просто постоянно поддатый. Когда больше, когда меньше. Такой человек. Это не хорошо и не плохо. Бог ему судья. – Михалыч присел к столу, поставил на него локти, подпер щеки ладонями.

– Обиделся на него?

– Упаси боже! Как можно... Он кормилец мой и поилец... Должен же я чем-то расплачиваться. Вот и расплатился.

– Чем? – не понял Худолей.

– Глазом, синяком... Как скажешь. Теперь вроде и не даром хлеб его ем, воду пью.

– И зла не затаил?!

– Что ты несешь? – удивился Михалыч. – Ты чего-то не понимаешь... Какое может быть зло? Из-за чего? В жестоком мире живешь, я вижу, а?

– Да как сказать, – растерялся Худолей от этой непоколебимой философии. – А он знал, что ты здесь?

– А как же, конечно, знал. Сам слышал, как он у Кати спрашивал: бомжа, говорит, кормили? Заботился.

– Какая же ему от тебя польза?

– Может, и никакой... Держат же люди при себе собак, кошек, попугаев, хомяков... Какая от них польза? Для души держал, как того же хомяка. Или приберегал для чего-то – и об этом мне мысли приходили в голову. А может, и проще все... Какой-никакой, а я все-таки сторож, ночью всегда участок обойду – и внутри, и за забором... Тут ведь все тащат, ну вот просто все! Лопату оставишь ненароком – наутро нету. Моток проволоки, кирпич, трубу, стойку бетонную... Тащат. И правильно делают.

– Кто тащит? Эти владельцы дворцов?

– Нет... За леском деревня... А для местных любая труба, кирпич, доска – как подарок к празднику.

– А пистолет тебе зачем?

– Низачем, – беззаботно ответил Михалыч. Не настораживали его вопросы Худолея, нисколько не беспокоили. Шла ли речь об украденной лопате или о пистолете под фуфайкой. – Вещь хорошая, надо в порядок привести. Утром спросят – я верну. Чистый, смазанный, хоть сейчас в работу.

– Какую работу? – насторожился Худолей.

– А какая ни придется, – бомж махнул рукой.

– Глушитель был при нем?

– А что это?

– Трубка такая, на ствол навинчивается.