Текст книги "Банда 6"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Я никогда не буду тебя этим попрекать!

Света так бесхитростно ставила свои вопросы, что он мог, не задумываясь, обещать ей все, что она хотела услышать, зная твердо – свои, личные, обещания выполнить будет несложно. Осознав, что он хитрее, опытнее, Пафнутьев устыдился и сам, по доброй воле, дал обещание, выполнить которое ему будет нелегко.

– Думаю, все обойдется, – сказал он. – Сегодня у меня будет тяжелая ночь. Мне пора. Тебе лучше пораньше лечь спать.

– Хорошо, – легко и безропотно согласилась Света, – оказывается, ее не надо было убеждать, уговаривать, просить. Она все воспринимала с единого слова.

– Значит, надо, – она улыбнулась, и понял Пафнутьев, взглянув ей в глаза, в долю секунды понял – не дура она, ох не дура. Света смеялась, шутила и куражилась, представляясь совсем не той, какой была на самом деле.

– До скорой встречи.

– Пока, – на этот раз она не сделала попытки подойти к нему, но улыбнулась, хорошо улыбнулась, без задней мысли. – Я позвоню, ладно?

– Света, – медленно проговорил Пафнутьев, – в ближайшие месяцы мы будем видеться очень часто.

– Да-а-а?

– Начнется следствие. Будут оформляться десятки, сотни документов – протоколов, очных ставок, протестов, отводов, заявлений... Мы очень хорошо с тобой познакомимся за это время.

– Скажите, а вас не отстранят от дела?

– Почему меня должны отстранить?

– Ну... – она помялась. – По разным причинам... Дескать, личные отношения...

– Ха! Размечталась! – и Пафнутьев весело вышел из комнаты; плотно прикрыв дверь, дождался, пока с той стороны в замке повернется ключ. И тут же увидел на внутренней поверхности башни искривленную тень – кто-то поднимался по лестнице. Шаги были медленные, осторожные, чувствовалось, что человек прислушивается.

Пафнутьев остановился, решил подождать. Здесь, на втором этаже, было сумрачно, только одна лампочка в конце коридора служила чем-то вроде ночника. Отступив назад, Пафнутьев оказался в глубокой тени, увидеть его было невозможно.

Наконец человек поднялся – это был Вьюев. Он настороженно оглядывался, шел медленно, стараясь не шуметь.

– Не меня ли вы ищете? – спросил Пафнутьев нарочито громко.

Вьюев вздрогнул, оглянулся, всмотрелся в темному, но, ничего не увидев, остался на месте.

– Это вы, Павел Николаевич?

Пафнутьев вышел из тени.

– Как вечерние новости? Закончились?

– Да, там уже идет какая-то американская игра...

– Интересная?

– Американская... Как она может быть интересной? Надсадно орет ведущий, сам потный, жилы вздуты, постоянно требует от публики аплодисментов, на сцену выносят утюги, сковородки, какие-то моющие средства, дарят победителям, те стонут от радости... Чушь.

– Вы меня искали?

– Почему вы так решили? – насторожился Вьюев.

– Мне кажется, вы что-то хотели сказать.

– Хотел... А сейчас вот думаю: стоит ли...

– Стоит.

– Собственно, мне лично все уже достаточно безразлично, – протянул Вьюев, но Пафнутьев громко его перебил:

– Но есть, есть грозный суд, наперсники разврата! Есть грозный судия! Он ждет, он недоступен звону злата! И мысли, и дела он знает наперед! Напрасно вы прибегнете к злословью, оно вам не поможет вновь! И вы не смоете всей вашей черной кровью – праведную кровь!

Полумрак, в который был погружен второй этаж, глубокие тени, свет из глубины башни, орущий Пафнутьев, его слова о черной крови – все это произвело на Вьюева гнетущее впечатление. Он отшатнулся, прижался спиной к стене и молча слушал, широко раскрыв глаза.

– Не понимаю, в чем вы меня обвиняете? – наконец пролепетал он. – Какая кровь, какой разврат... Что вы говорите, Павел Николаевич, как вы можете?

– Лермонтов, – сказал Пафнутьев уже обычным голосом. – Михаил Юрьевич. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом году прошлого века. Заметили мистику?

– Какую мистику? – прошептал Вьюев.

– Цифры! – воскликнул Пафнутьев с непонятной убежденностью. – Цифры, обозначающие даты рождения и смерти как бы поменялись местами. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом.

– Что же из этого следует?

– Худолей говорит, что все цифры, характеризующие преступления в этом доме, не имеют законченных форм, они как бы растекаются, они зыбки и неустойчивы, постоянно меняют свою суть, свое значение.

– Не понимаю!

– Тройка может превратиться в восьмерку, единица – в семерку, шестерка переворачивается и становится девяткой.

– И что? – просипел Вьюев.

– Худолей говорит, что будут трупы.

– О боже...

– Нам надо поговорить, – твердо сказал Пафнутьев.

– Да, наверное, это необходимо. Худолей прав, еще могут быть жертвы... Убийцы не остановятся, пока не достигнут своих целей. Вы должны все знать, вам необходимо все знать, иначе...

– Где ваша комната?

– Вот здесь, направо.

– Идемте, – сказал Пафнутьев и первым шагнул в темноту.

Где-то внизу продолжал работать телевизор, ведущий с потеками пота вдоль ушей, визжа от азарта, вручал утюги, сковородки, стиральные порошки, прокладки, оснащенные крылышками, прокладки без крылышек, которые не пропускали влагу и позволяли задирать ноги, прыгать в машины, перемещаться в пространстве, не оставляя следов. Это для Пафнутьева было в прокладках самым важным – с ними человек мог вести себя в жизни раскованно и непредсказуемо, не оставляя следов. Поэтому рекламу прокладок всегда он просматривал чрезвычайно внимательно, вслушиваясь в каждое слово, всматриваясь в каждый кадр, не переставая возмущаться, – ну почему не показать, как именно пользоваться этими прокладками, где именно должны порхать белоснежные крылышки.

* * *

Поначалу Скурыгин ходил по объячевскому дому, держась за стены, отдыхал у каждого подоконника, и постепенно оперативники привыкли к тому, что этот доходяга не скоро станет на ноги. Уже на следующий день, слыша за спиной его шаркающие шаги, оперативники даже не оглядывались, продолжая бдительно смотреть за теми, кто, по их мнению, действительно мог сбежать.

А потом наступил момент, когда Скурыгин решил, что уже всех убедил в своей слабости, в том, что может сам по себе помереть на ровном месте.

Набросив на плечи пальто, в котором еще среди зимы приехал в гости к Объячеву, даже не застегивая его, он направился к выходу – все той же шаркающей походкой, касаясь пальцами кирпичной стены, дыша широко раскрытым ртом.

– Куда собрался, дядя? – весело спросил один из оперативников, оторвавшись от нард.

– Не могу больше, ребята, – просипел Скурыгин. – Пойду свежего воздуха глотну.

– Глотни, – рассмеялся здоровый, уверенный в себе оперативник. – Глотнуть никогда не грех... Я бы и сам не прочь глотнуть, да вот служба! – и он снова склонился над доской, снова принялся бросать костяшки, передвигать фишки, бормотать свои игровые прибаутки.

Скурыгин вышел на крыльцо, вдохнул весенний воздух, глубоко вдохнул, раз, другой, третий. И у него действительно закружилась голова. Он невольно схватился за ручку двери. В этот момент и увидел его другой оперативник, который все-таки решил проследить за Скурыгиным.

– Мужика и в самом деле водит, – пробормотал он.

Скурыгин сел на крыльцо, огляделся по сторонам. Он знал, что у него есть минут десять, те десять минут, за которые его никто не хватится. И он все так же медленно, покряхтывая и постанывая, спустился с крыльца, обогнул дом и оказался перед дорогой. Ярко светило солнце, лужи растаяли, из леса тянуло сосновым духом – теплым, тревожным, обещающим жизнь долгую и прекрасную, наполненную поездками, встречами, любовью, неожиданной, случайной и оттого еще более влекущей.

Скурыгин оглянулся на объячевский дом, вышел на дорогу и, все так же ссутулившись, начал быстро удаляться от места своего заключения.

Он сам себе определил всего десять минут, которые и составляли его шанс. И еще он знал – когда обнаружится его исчезновение, оперативники не бросятся тут же на дорогу. Они начнут бегать вокруг дома, потом облазят сам дом, все его четыре этажа. Им и в голову не придет, что человек, который только что еле волочил ноги, вдруг рванет по весенней распутице в комнатных шлепанцах. И уж потом, потом только они попрыгают в свои «газики» и рванут по дороге в сторону города, но до этого пройдет не меньше двадцати минут. А сейчас, в эти вот считанные минутки, ему надо войти в лес, исчезнуть из поля зрения, чтобы не могли его увидеть в окно или с крыльца.

Расчет Скурыгина был прост – началось утро, начался рабочий день, и к поселку новых русских, и от поселка беспрерывной чередой тянулись машины с бетоном, вагонкой и кирпичами, с сантехникой и плиткой, песком и щебнем. Хоть одна машина, идущая порожняком к городу, должна его обогнать, должна настигнуть в лесной полосе.

Так и получилось.

Сзади раздался гудок, Скурыгин сошел с наезженной части на обочину и поднял руку.

Самосвал остановился. Ничего не поясняя, не спрашивая, Скурыгин рванул железную дверцу на себя и впрыгнул в кабину.

– В город? – спросил он.

Скурыгин хорошо знал, как вести себя в кабине самосвала, – надо спрашивать весело, отвечать напористо и всячески показывать, какой ты панибратский, простой, общительный человек. Высадить такого просто невозможно. Как его высадишь, если он свой в доску? Более того, нормальный водитель еще и отвезет, куда попросишь, и денег не возьмет, и всю жизнь тебе свою расскажет.

Такой вот водитель попался Скурыгину, и он уже через двадцать минут петлял по окраинным городским кварталам, выруливая к заводу железобетонных изделий, где самосвал должен был загрузиться перемычками для окон и дверей. Проезжая мимо троллейбусной остановки, Скурыгин попросил водителя остановиться, спрыгнул на обочину, махнул рукой и тут же забыл водителя, его грузовик и всю его жизнь, путаную и бестолковую.

Сев в троллейбус, Скурыгин понял, что ушел, оторвался, и теперь только от него самого зависит его судьба. Конечно, оперативники уже обнаружили побег, доложили начальству, и пошли, пошли ориентировки по всем отделениям милиции. Скурыгин понимал – надо срочно сменить облик, переодеться. Его длинное черное пальто, как униформа всех банкиров, да еще комнатные шлепанцы неизменно обратят на себя внимание.

Для начала он вылез из троллейбуса, подсел к частнику и без помех добрался к своему давнему другу – это было несложно. Он позвонил ему из телефонной будки.

– Игорь? – спросил он, услышав знакомый голос, – Ты дома?

– Эдик? Откуда?! Жив?!

– Буду у тебя через пять минут, – сказал Скурыгин.

Он был у Игоря через десять минут и застал того в совершенно растерянных чувствах. Молодой, полный, румяный парень метался по квартире, не зная, что делать, кому звонить, как себя вести. Скурыгин некоторое время молча наблюдал за ним, стоя в прихожей, и видел, хорошо видел – тот прячет глаза, не может смотреть спокойно и твердо.

– Игорь! Остановись! Замри! Сядь! – парень послушно выполнил все приказания. – Смотри на меня! Слышишь, что говорю? Смотри на меня! В упор! А теперь отвечай... Ты меня кинул?

– Эдик, это долгий разговор.

– Понятно.

– Ничего тебе не понятно! Тебя не было два или три месяца! За это время все перевернулось. Приходят люди с бумагами, которые ты сам и подписал, появляются новые хозяева, ставят своих людей, наших в шею гонят!

Скурыгин прошел в комнату все в тех же комнатных шлепанцах, сел в кресло, откинулся на спинку, закрыл глаза.

– Какие-нибудь точки остались?

– Ни фига не осталось! А если что и уцелело, то на них навешаны долги всех остальных, понимаешь? Все точки чистые, а три-четыре – в долгах, как в шелках! В меня стреляли, понял?

– Понял.

– Говорю открытым текстом – и в тебя будут стрелять. Ты что, все продал Объячеву?

– Нет.

– Он всем владеет. И везде твои подписи. Тебя ищут, за тобой охотятся. Тебе надо срочно линять. И куда-нибудь подальше – в Новую Зеландию, Новую Каледонию, на Новую Землю... И Европа, и Америка для тебя закрыты. Найдут за месяц.

Скурыгин некоторое время молчал. Игорь послушно ждал, пока его неожиданный гость снова заговорит, но тот не торопился, осмысливая услышанное. Собственно, по тем подписям, по тем бумагам, которые он подписал, можно было себе представить нечто похожее.

– Вообще-то у меня назначена важная встреча, – произнес наконец Игорь. – Мне надо идти.

– Я был в заложниках у Объячева.

– Выкуп никто не требовал. Не было ни звонков, ни угроз, ни намеков.

– Ему не нужен был выкуп. Он мне подсовывал договоры, и я их подписывал.

– Зачем? – заорал, сорвавшись, Игорь.

– Жить хотелось, – негромко ответил Скурыгин, пожав плечами. – Других желаний не было.

– Теперь мы все нищие!

– Но живые, – жестко усмехнулся Скурыгин.

– И это жизнь?!

– Разбогатеем. У меня, Игорь, такой опыт появился, такой опыт... И такая остервенелость в душе... Ничто не остановит. Ничто. Переступлю через любого.

– Ребята разбежались по норам... Придется снова всех собирать. Это будет непросто.

– А всех и не надо. Нам потребуется совсем немного людей, совсем немного. Но это должны быть наши люди, до конца наши. Никаких попутчиков.

– Соберем. Что с Объячевым?

– Ты же смотришь последние известия? – Скурыгин кивнул на телевизор.

– Смотрю.

– Вот и смотри. Как я понял, они дают информацию полную, достоверную, своевременную. Обо мне еще не говорили?

– Говорили, – без выражения ответил Игорь, глядя куда-то в угол.

– Что сказали?

– Сообщили, что сбежал. Не от Объячева сбежал, от милиции. Показали портрет, сказали, что в пальто и в комнатных тапочках. Обратились к гражданам с просьбой звонить по телефонам. Телефоны дали. Можно и просто по ноль-два. Сказали, что будут чрезвычайно благодарны за любое сообщение.

– Когда же они успели, – растерянно проговорил Скурыгин. – Ведь прошло, наверно, около часа, – он посмотрел на часы. – Нет, оказывается, прошло уже два часа. Шаланда сработал.

– Кто это?

– Начальник милиции.

– У тебя появились хорошие знакомства?

– В гробу я видел эти знакомства. Мне нужно переодеться.

– Сейчас?

– Немедленно.

– Мы с тобой в разных весовых категориях... Тебя это не смущает? Будешь выглядеть отощавшим.

– Я не могу появиться в городе в этом пальто и шлепанцах. Тащи все, что есть. Выберу.

Игорь уже пришел в себя и выглядел, как обычно, – замедленным, неторопливым, на каждое скурыгинское слово отвечать не спешил, впадал в некоторое раздумье, словно докапывался до скрытого смысла услышанного. Впрочем, вполне возможно, что не торопился Игорь сознательно, оттягивая тот момент, когда Скурыгин выйдет из дому, ведь не отстанет тот сегодня, это Игорь уже понял. Бросив на гостя взгляд, долгий, прощупывающий, он решил, что не надо бы ему сразу бросаться во все авантюры, которые тот предложит, не надо. Лучше выждать какое-то время, пока все утрясется, уляжется, станет на свои места.

С тяжким вздохом Игорь пошел к шкафу и принес несколько коробок с обувью. Скурыгин тут же выбрал туфли мягкие, из натуральной кожи, с тяжелой литой подошвой. По сезону выбрал, а Игорь только дух перевел – дороговаты были туфли, пару сотен долларов он отвалил за них и ни разу надеть не успел. Из верхней одежды Скурыгин облюбовал кожаную куртку и клетчатую кепку. Теперь, полностью преображенный, он был готов выйти в город.

Пройдя в прихожую и остановившись перед зеркалом, он придирчиво осмотрел себя.

– Сойдет, – сказал наконец. И вернулся в комнату. – Деньги нужны. У меня совсем нет денег.

– А у кого они сейчас есть... У меня тоже нет. Всем владеет Объячев.

– Владел, – поправил Скурыгин. – Мы все у него отсудим, все вернем.

– Как? – простонал Игорь.

– Факт моего пребывания в заложниках установлен. Составлен и подписан протокол. К нему приложены снимки подвала, где я сидел. Мои фотографии, где я выгляжу, как старая обезьяна. Я не брился все это время.

– Надо же, – пробормотал Игорь, думая о чем-то своем.

– Все подписи, датированные этими месяцами, недействительны. И все договоры, расписки тоже недействительны. И мы не остановимся, пока...

Скурыгин увидел, что Игорь совершенно его не слушает, что он попросту пережидает, пока тот закончит говорить. Скурыгин замолчал и получил еще одно подтверждение, что Игорь его не слышит – тот продолжал сидеть, ковыряя пальцем обивку кресла и кивая головой: дескать, пой, птичка, пой.

– Игорь! – громко позвал Скурыгин.

– Ну? – вздрогнул тот от неожиданности.

– Что происходит?

– Видишь ли, Эдик... Наверное, я должен был сказать тебе об этом с самого начала, но все не решался, да и ты не замолкал... Ребята поговаривают... В общем, у многих сложилось мнение, что ты нас всех кинул, – Игорь искоса взглянул на Скурыгина.

– Не понял? – тихо сказал тот.

– Да ладно тебе, Эдик, – с легкой приблатненностью протянул Игорь. – Все ты понял. И не надо ваньку валять. Так не бывает, чтобы один был умный, а остальные дураки.

– Игорь! – заорал Скурыгин. – Говори ясно. Я не врубаюсь! На что ты намекаешь!

– Чего намекать? Открытым текстом говорю – кинул. И все ребята сошлись на этом.

– Как кинул?!

– Ты продал все наше хозяйство Объячеву, получил с него хорошие бабки и слинял. А историю с заложником вы просто разыграли. Посмотри на себя в зеркало – так заложники не выглядят. Кинул ты нас, Эдик. И вот что скажу... Не везде тебе можно появляться. Не знаю, какие у тебя отношения с милицией, ты вон даже ихнего Шаланду, оказывается, лично знаешь...

– Он допрашивал меня!

– А я что? Я ничего. Допрашивал, – значит, так и надо. Не допрашивал – тоже хорошо. А сейчас от кого убежал? От Объячева? Он, говорят, мертв уже несколько дней. От милиции? Так у тебя Шаланда в кармане. От кого бежишь, Эдик? Не знаю, не знаю... Но больше всего опасаться тебе надо наших же ребят. Мы разорены. У нас ничего нет. Ты ведь не только договоры подписывал в своем подвале, ты и банковские чеки подписывал... На наших счетах дуля с маком, Эдик.

– И за это я его убил! Понял? Я убил Объячева!

– Надо же, как получается, – сонно проговорил толстяк и от сосредоточенности даже губы вперед выпятил. – Объячева убили неделю назад, по телику показали. А тебя из подвала Шаланда вытащил вчера или позавчера... Он тебе и пистолет выдал?

– Из пистолета стрелял не я.

– А кто?

– Не знаю.

– Ладно, Эдик, ладно... То ты убил, то не знаешь, кто убил... Шаланда, может быть, и поверил тебе по старой дружбе, а ребята... Не знаю, поверят ли. Давай соберемся, поговорим.

– Давай, – уныло согласился Скурыгин. После короткой вспышки ярости от непонимания, недоверия он весь сник и теперь выглядел усталым и действительно слабым, каким притворялся совсем недавно.

Только сейчас Скурыгин в полной мере осознал, в каком положении оказался. Рассчитывать на восторженный прием, на красивое застолье в хорошем ресторане, на веселые тосты и щедрые пожелания он уже не мог. Такой встречи не будет. Предстоит работа, тяжелая работа по переубеждению своих же соратников.

– Ты сообщил кому-нибудь, что я здесь, у тебя? – спросил Скурыгин.

– Нет еще, – многозначительно протянул Игорь.

– Но сообщишь?

– Конечно. Ты же сам этого хочешь. Соберемся вечерком, покалякаем.

– Соберемся, – все с той же унылостью ответил Скурыгин, прекрасно понимая, что это будет за каляканье. – Деньги нужны. Немного. Хотя бы тысячу. Такси, перекус, нужно побывать в некоторых местах... Не жлобись, Игорь, верну. Ведь не было случая, чтобы я не возвращал.

– До сих пор не было, – Игорь полез в карман, вынул бумажник, покопался в нем толстыми, короткими пальцами и вынул пять стодолларовых купюр. – Это все, Эдик. Себе оставил три. Тебе пять. Учитывая, что после сырого подвала тебя потянет на всевозможные соблазны. Если ты в самом деле скрываешься от милиции, домой тебе ехать нельзя. Наверняка нарвешься на засаду.

– Знаю, – сказал Скурыгин, пряча деньги в карман.

– Так что, – снова спросил Игорь, – соберемся сегодня?

– Я готов.

– В десять вечера. Здесь.

– Договорились.

Весь день Скурыгин не знал, куда себя деть. Он несколько раз проезжал мимо своих бывших владений, всматривался в окна, пытался узнать кого-либо, но войти не решался. Состояние было паскудное, хотелось выпить, хорошо так выпить, но знал – нельзя. Вечером должен состояться очень важный разговор. И неизвестно, чем он закончится. Удастся ли ему отстоять роль предводителя, или уже нашелся другой мужик, порешительнее... Оказывается, два месяца – это очень много, это очень большой срок. Ну, ничего, возвращаются люди и через годы.

Попытался было позвонить Скурыгин по прежним своим связям. Одному позвонил, второму, третьему. Разговоры получились странными какими-то, двусмысленными. Его поздравляли с освобождением, с возвращением к жизни деловой и веселой, но чувствовал – каждый раз возникало напряжение, недоговоренность, уход от главного. Спрашивали о здоровье, материли Объячева, делились новостями, которые только что увидели по телевидению, и при этом ни слова о деле. Все готовы были встретиться, отпраздновать возвращение, но не сейчас, попозже: завтра, послезавтра, а лучше на следующей неделе. И, вообще, созвонимся, старик, согласуем и отметим событие достойно.

Никто не пригласил к себе, никто не напросился на встречу. Все оказались занятыми, у всех именно в этот день были назначены важные дела, отложить которые было невозможно.

К вечеру Скурыгин сник окончательно. К тому же устал. Хотелось прилечь, забыться, опять захотелось выпить. Он зашел в какой-то занюханный ресторанчик, подивился ценам, понял, что содержат его только для того, чтобы оправдать деньги, которые где-то крутятся с бешеной скоростью, как совсем недавно крутились его деньги.

Все это он понимал, все было знакомо.

Но мясо оказалось вполне приличным, водка, которую он заказал, – тоже вроде ничего, и он просидел в забегаловке не меньше двух часов. Никто его не тревожил, не поторапливал, зал был почти пуст. В углу шушукалась парочка, видимо, из своих. Сначала они сидели напротив друг друга, потом сели рядом, совсем рядом, и Скурыгин отвернулся – и это было знакомо.

Потом в ресторан заглянули два милиционера. Не глядя по сторонам, прошли к стойке, посмеялись с барменом и, выпив граммов по сто пятьдесят водки, так же молча, деловито вышли. Скурыгин их не интересовал, более того, он понял – милиционеры подчеркнуто не смотрели на посетителей, давая понять, что здесь они не нарушат ничей покой, здесь территория для них как бы неприкосновенная.

И это было знакомо.

По телевизору, установленному в зале, Скурыгин посмотрел последние известия, дождался уголовной хроники, еще раз полюбовался собственным портретом. Снимок был старый, вырезанный из общей фотографии, и узнать его по этому снимку было невозможно. Снова выступил Шаланда и, величественно возвышаясь над низковатым студийным столом, рассказал, что дело, в общем-то, закончено, неясностей у следствия нет, что остались лишь некоторые шероховатости.

Скурыгин кивнул с кривоватой ухмылкой – он понял, что под шероховатостью начальник милиции имел в виду его, Эдуарда Игоревича Скурыгина.

Он посмотрел на часы – половина десятого. Пора было отправляться на встречу. Видимо, его бывшие соратники уже собрались, уже обменялись мнениями, и он скорее всего столкнется с единой точкой зрения.

– Ничего, ребята, ничего... Поговорим.

Расплатившись, Скурыгин оделся и вышел на улицу. За его спиной остался полутемный ресторан, который, как ни странно, к этому времени оказался почти полным. Здесь была своя публика, свои клиенты.

Ночной весенний воздух оказался на удивление свежим, тонкий ледок похрустывал под ногами, в подмерзшем асфальте отражались уличные фонари, огни проносящихся машин. Текла обычная городская жизнь, и никого, ни единого человека, не интересовало состояние Скурыгина.

Он остановил частника, подъехал к месту встречи, вылез из машины за два квартала – дальше решил идти пешком. Непривычное чувство опасливости вдруг охватило его, и он невольно стал предполагать разную чушь – что за ним следовала машина, в которой затаились милиционеры, заходившие в ресторан, что они и заходили туда, чтобы убедиться, что он никуда не делся, не спрятался, не исчез...

Войдя во двор соседнего дома, Скурыгин прошел в кустарник, нашел детскую площадку и, присев там на низенькую скамейку, не торопясь выкурил сигарету. Усталость прошла, он чувствовал себя хорошо, был готов к схватке, был готов рассказать все, что с ним произошло за последние месяцы. Это будет правда, чистая правда, ничего, кроме правды, а она, как известно, обладает скрытой убедительностью. Самые прожженные дельцы и ханыги всегда чувствуют – это правда. А кроме того, ее всегда можно проверить и подтвердить.

– Пора, – сказал себе Скурыгин и, поднявшись, прямо через кустарник направился к нужному дому. На улицу он так и не вышел, решил пройти дворами, тем более что они шли цепочкой, и он мог время от времени исчезать из поля зрения тех невидимых преследователей, которые, возможно, шли за ним по пятам.

Окна Игоревой квартиры были темными.

– Конспираторы! – усмехнулся он и, не задерживаясь, направился к подъезду.

Скурыгин немного опаздывал, но это было допустимо. В конце концов, он находится на особом положении, его ищет милиция, причем ищет не как преступника, а как свидетеля, который нарушил какие-то там предписания и покинул место, где ему велели находиться. Осточертел ему объячевский дом вместе с каминным залом, круглой башней, винтовой лестницей, с подвалом, виски – с какими-то отвратными людьми, которые имели странную особенность время от времени умирать по разным причинам...

– Эдик! – окликнул его кто-то из кустарника. – Старик, это ты? – голос был знакомый, радостный, и Скурыгин остановился. И в тот самый момент, когда он шагнул навстречу появившемуся из кустов человеку, раздался выстрел. Скурыгин почувствовал сильный, болезненный удар в грудь. Боль была настолько сильной, что идти он уже не мог и, сделав несколько шагов, упал на подмерзший асфальт. Попытался было встать, уйти в кусты, в укрытие, но не мог, ноги лишь скользили по крошащемуся льду, руки подгибались.

А человек, который был в кустах, подошел ближе, некоторое время смотрел на его попытки подняться, потом приложил пистолет к голове, как раз между ухом и виском.

И нажал курок.

Это был контрольный выстрел в голову.

Больше Скурыгин не пытался подняться.

Человек в темной кожаной куртке снова вошел в кусты и исчез, растворился. Секунд через пятнадцать-двадцать раздался шум мотора, вспыхнул свет фар и со двора выехала неприметная темная машина с неразличимым номером. Может, это был «жигуленок», не исключено, что «Фольксваген» или какая-нибудь японская малолитражка. Выехала, свернула направо и растворилась в ночных улицах, наполненных теплым, уже весенним ветром.

* * *

Пафнутьев уезжал из объяческого замка, когда стемнело и какая-то надкушенная луна висела над темной кромкой леса. На переднем сиденье рядом с водителем сидела Света в дубленке с откинутым капюшоном, сзади, между Пафнутьевым и Худолеем, тяжело громоздился Вохмянин в наручниках. В доме оставались двое – Екатерина и Вьюев. Когда машина отъехала от дома и Пафнутьев оглянулся, он увидел в светлых окнах два контура – мужской и женский. После всех смертей, после того напряжения, которое царило здесь почти неделю, в доме установилась стылая тишина. Вьюев собирал свои пожитки, намереваясь наутро выехать в город. Вохмянина, как и хотела, оставалась в доме хозяйкой. Единственной. Однако это, похоже, нисколько ее не огорчало. Со всеми людьми, которые здесь были, она расставалась без сожаления. Каждому протянула красивую полную руку, улыбнулась, вполне искренне улыбнулась, поскольку все эти отъезды ее радовали.

– Еще увидимся, – сказал на прощание Пафнутьев.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. Только свистните, Павел Николаевич. Я тут же окажусь в вашем кабинете.

– Свистеть не буду, но машину пришлю.

– Вы хотите сказать, что будете присылать ее каждый раз, когда появится необходимость в моих показаниях?

– Да, – кивнул Пафнутьев после некоторого колебания. – Во всяком случае буду стараться. Спасибо за гостеприимство, до скорой встречи! Надеюсь, мы вас не слишком огорчили.

– Вы? – переспросила Вохмянина. – Не слишком.

– Может быть, через некоторое время захотите повидаться с мужем...

– Я вам об этом скажу.

– Усек, – шало ухмыльнулся Пафнутьев и поднял в прощальном приветствии руку.

Машина шла медленно, переваливаясь с боку на бок, похрустывая тонким ледком и фарами вырывая время от времени из темноты бетонные плиты, заборы, уцелевшие после нулевых работ ели, березы, сосны.

Минут через пятнадцать машина вырвалась на трассу и помчалась к городу, набирая скорость. За рулем сидел Андрей и, казалось, ничего не видел, ничем не интересовался, кроме дороги. Вохмянин молчал сосредоточенно и угрюмо. До последнего момента он не знал, что с ним поступят вот так неожиданно. Когда Андрей подошел к нему с наручниками, Вохмянин вопросительно посмотрел на Пафнутьева – что, дескать, так нужно?

– Да, мужик, да, – ответил Пафнутьев.

– Я в чем-то обвиняюсь? – спросил Вохмянин негромко, но побледнел, сосредоточился, как-то весь подтянулся.

– Мне бы не хотелось на столь интимные темы, как обвинения, подозрения, говорить при стечении народа. И тебе это не нужно. Согласен?

– Да ладно, чего уж там... Согласен, не согласен... Были бы доказательства, да, Павел Николаевич?

– Золотые слова, – Пафнутьев добродушно похлопал по широкой спине Вохмянина.

– Жаль... Хоть бы переночевать дали возможность... Теперь, как я понимаю, не скоро удастся отоспаться в приличных условиях.

– Что до того, чтобы отоспаться... Я ведь тоже не остаюсь. Хотя Худолей бы не возражал.

– Недельку я бы с удовольствием здесь побыл... Следы бы какие-никакие нашел, доказательства... – мечтательно проговорил Худолей.

– Не переживай, мы еще подъедем.

– Подъезжайте, – усмехнулась Вохмянина. – Здесь кое-что осталось для хороших людей.

После поворота луна оказалась прямо перед лобовым стеклом, но Андрея это не раздражало, ему даже нравилось видеть перед собой белесое пятно.

– Луна не мешает? – спросил он у Светы.

– Нисколько.

– Мне тоже.

– Я люблю, когда луна. Можно опустить стекло?

– Конечно, – и Андрей сам, повертев ручку, впустил в машину свежий воздух. Пахло оттаявшей землей, теплой корой деревьев, просыхающей по обочинам жухлой прошлогодней травой.

– Но ветра гудит голубой напор, и кто-то глядит на меня в упор, – пробормотала Света негромко, но все ее услышали.

– И что же из этого следует? – спросил Пафнутьев.

– Значит, весна, значит, настоящая... Не из сна навязчивого, – ответила Света.

Пафнутьев хотел было ввязаться в бестолковый разговор ни о чем и обо всем, но в этот момент у него в кармане запищала коробочка сотового телефона.

– Слушаю вас внимательно, – сказал Пафнутьев. И замер. Ничего больше не произнес, только невнятно мычал в трубку, показывая, что он все-таки слушает, понимает и просит продолжать.