Текст книги "Медвежий угол"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Ну что ж, – Полыхалов опять недоверчиво усмехнулся, будто кто-то приятными словами пытался погасить его бдительность. – Слушаю вас.

– Насколько я понял, Георгий Петрович, – начал Колчанов, – вся телефонная связь в Поселке проходит через вас?

– Правильно поняли, – ответил Полыхалов низким басом. Чувствовалось, что истинный его голос малость потоньше, басом он не всегда говорит.

– Когда была поднята тревога?

– Вот Шаповалов, наш участковый, позвонил Панюшкину около двадцати двух. Тогда все и завертелось. Отличная была ночка! – Полыхалов улыбнулся так, будто это он организовал и ночку, и буран, и все спасательные работы, и даже само происшествие.

– Я слышал, что Колю нашли вы?

– Да. Я сдал смену напарнице и ушел с отрядом вдоль Пролива. Колю мы нашли недалеко от берега. Он уже замерзал. Ему еще повезло – мороз был небольшой. Но это всегда так – в большие бураны не бывает сильных морозов.

– Он был далеко от того места, где нашли Горецкого?

– Порядочно, – Полыхалов в раздумье солидно погладил усы, – километрах в пяти.

– Георгий Петрович, как по-вашему, Коля и Горецкий могли потерять друг друга случайно?

– Случайно? – Полыхалов откашлялся, посмотрел на участкового, как бы советуясь. – Знаете, дело темное. Буран. Коля мог испугаться и повернуть обратно. Горецкий мог бросить его. Хотя... Вряд ли. В такие моменты в самом отпетом богодуле просыпается что-то человеческое.

– А может, и звериное тоже просыпается? – следователь пристально посмотрел Полыхалову в глаза.

– Не встречал, – с нажимом произнес телефонист. – Не встречал. Вот смотрите, у Коли из родных только отец и мать, а в поисках участвовало чуть ли не сто человек. И я бы не сказал, что они ничем не рисковали. Колю нашли часа на три раньше, чем Горецкого. Так? А ведь не прекратили поисков, никому и в голову не пришло вернуться домой. Хотя кого искали? Можно сказать, преступника. Где-то рядом замерзает человек – вот о чем думали. Знаете, товарищ следователь, в такие моменты обычные мерки, представления не подходят. Не подходят, и все! – Полыхалов уже забыл говорить басом и перешел на свой обычный голос – негромкий, хрипловатый, ломающийся, как у мальчишки. – Обычные представления попросту малы, как бывает мал пиджак на широкие плечи, понимаете? Мелкие расчеты, колебания, хитрости, выгоды – все это по боку! В этот момент ты уже не тот человек, которым был час назад! Ты выше, достойнее, чище! Ты – спаситель. Потом, на следующий день все опять вернутся к своим привычкам, недостаткам, вспомнят старые счеты, но это будет потом. А сейчас все это спадает, как шелуха, как короста с Ильи Муромца...

Полыхалов закашлялся, неосторожно глотнув дыма, согнулся чуть ли не пополам, и Колчанов вдруг с болью увидел, какой это, в сущности, маленький и тщедушный человек. Он отвел глаза от телефониста, но не перестал наблюдать за ним как-то исподтишка, будто боясь оскорбить прямым взглядом, и видел его маленькие слезящиеся глазки, сиротливо дымящуюся на столе такую солидную трубку из вишневого корня и, сам не зная почему, вдруг подумал, что у того, должно быть, на Материке была не очень счастливая жизнь...

– Да, чуть не забыл, – спохватился Колчанов. – Георгий Петрович, ведь вы знаете, в каком месте, когда нашли всех троих – двух беглецов и Большакова... Скажите, мог Горецкий за два часа пройти от того места, где нашли Большакова, до того места, где нашли его самого?

– Пять километров за два часа? В принципе можно. Но в ту ночь это было на грани человеческих возможностей.

– А Коля? Коля мог встретиться с Большаковым, когда остался один, когда Горецкий ушел?

– Одну минутку... Конечно, мог! Ведь их нашли почти рядом. Сто метров!

– Еще вопрос... Когда нашли Большакова, вы ничего особенного не заметили? Какая-нибудь несуразность, след? Деталь?

– Что вы! Какая деталь! – Полыхалов безнадежно махнул рукой. – Нашли его в снегу, среди торосов, под обрывом, он пролетел метров десять. Вы Горецкого еще не допрашивали? Вот кого надо потормошить! Он над Андрюхой поработал, больше некому. Он ведь по дремучести своей небось даже не подозревал, что его, дурака, спасают. Думал, что сотня человек среди ночи поднялась, чтобы ловить его, охломона несчастного!

– Горецкий мог бы одолеть Большакова?

– В честном бою нет. Нет. Большаков недавно из армии, не пил, ходил на лыжах, в армии разряд по боксу получил, был, как говорят, в форме. Нет, в честном бою Горецкий ни за что не справился бы с ним.

Когда следователь на третий день добрался наконец до больницы, Алексей Самолетов уже поджидал его.

– Привет, товарищ пострадавший! – бодро приветствовал его Колчанов.

И Самолетов не мог не ответить на его белозубую улыбку, не мог не проникнуться к следователю доверием и симпатией.

– Здрасте, – сказал он, улыбнувшись.

– Лежите-лежите! Не надо подниматься. Как себя чувствуете? – Колчанов присел на табуретку у кровати.

– Нормально. Рана ведь у меня не очень... Вот только крови много потерял.

Вид у Самолетова был неважный. Желтовато-бледное лицо, ввалившиеся щеки, частое дыхание – все говорило, что он еще слаб.

– Тут, пока вы следствие ведете, разговоры кругами ходят. Как с кем поговорили, сразу в толпе любопытных оказывается. Да и у меня все ваши клиенты побывали, – Самолетов усмехнулся. – Оно и понятно – Поселок! Говорят, будто вы сомневаетесь, что именно Горецкий столкнул Большакова с обрыва?

– Да я во всем сомневаюсь! – искренне воскликнул Колчанов. – Работа такая.

– Но вы не сомневаетесь в том, что Горецкий меня ножом пырнул?

– В этом – нет. Врачи убедили, свидетели рассказали, Горецкий, говорят, не отрицает... Я, правда, с ним еще не толковал.

– Он сейчас на свободе?

– Как сказать... По Поселку ходит, но какая же это свобода? Ведь он знает, что ему со мной улететь придется.

– А не сбежит?

– Куда, Леша? Через Пролив? Там Панюшкин днюет и ночует, все ждет, пока промоина затянется. Мимо Панюшкина ему никак не проскочить. В сопки? Он уже удирал в сопки и вдоль Пролива удирал. Думаю, снова у него такое желание не скоро появится.

– Дай бог, – усмехнулся Самолетов. – О ссоре в магазине вам, наверно, все известно?

– Кроме одного: что именно сказал Горецкий о Югалдиной.

– Что сказал... Какая разница? Хамство, мат. Важно ведь не что именно сказано, но и как, кому, с какой целью... Не исключено, что в другой компании я бы и не услышал его слов.

– Вообще-то да, – согласился Колчанов. – Одни и те же слова могут звучать и безобидной шуткой и смертельным оскорблением. Да, Леша, вы его хоть раз двинули по физиономии?

– Ни разу. Хотя не отказался бы... Но не успел. Сказывается отсутствие практики. Вот вы время от времени встречаете, наверное, людей, которые становятся преступниками до того, как совершат преступление... Подход к людям, к себе – все это уже говорит о многом. Я не знаю, совершал ли Горецкий преступления раньше, но что он давно уже преступник, не сомневаюсь.

– Леша, вы уверены, что так ни разу и не ударили его?

– Вон вы куда клоните... Мне ребята рассказывали – физиономия у Горецкого разукрашена, как на рождество. Но это не моя работа. Я бы не смог. Жидковат я против него. Раз двинуть смог бы, но разукрасить – нет. Тут все ясно – Большаков над ним поработал. Там. На Проливе. Встретились они. Я высчитал по времени – все сходится. Можете не сомневаться. Кроме Большакова, никто его так разукрасить не сможет.

– Мне, Леша, по должности положено сомневаться, так что не могу я воспользоваться вашим советом. Еще одно... Простите мне этот вопрос, но скажите: почему так близко к сердцу вы приняли то, что сказал Горецкий о Югалдиной?

Самолетов, не поворачивая головы на подушке, быстро взглянул на следователя и закрыл глаза.

– Только вот что, Леша... Если не хотите отвечать – не отвечайте. Но придумывать ничего не надо, добро?

– Чего придумывать... Не я, так другие скажут... Да и Югалдина молчать не будет. Я ненавижу Горецкого и не скрываю этого. Если он сейчас не убил меня и Большакова, он кого-нибудь убьет потом. Если не убьет – жизнь испоганит. Пока он будет жить на свете, он будет поганить все, к чему прикоснется.

– Да, – протянул Колчанов. – Чует мое сердце – за этим что-то есть... Я ведь не верю, что все дело в тех нескольких словах, которые Горецкий выкрикнул в магазине.

– Ясно, что дело не в этом... Ну ладно. Анна Югалдина приехала сюда ко мне. Не к Заветному, за которого она замуж собирается, не к Горецкому, с которым познакомилась в первые же дни, а ко мне, чтобы выйти за меня замуж. Но из-за Горецкого вышла отсрочка, а потом появился Заветный. Ясно? Но и Заветный не для нее. Нет, не для нее. Дело в том, что он давно все знает – что хорошо, что плохо, что прилично, а что ни в какие ворота... А Югалдина в каждом случае решает все заново. Если чего нельзя, то у Заветного всю жизнь нельзя, а у нее сегодня, может быть, и нельзя, а завтра – только так, и никак иначе. В этом смысле он слабак. И я говорю это не потому, что он мне дорогу перешел, нет... Так оно и есть.

Горецкого следователь застал в общежитии. Тот одетый лежал на кровати, забросив ноги в тяжелых сапогах на железную спинку, и курил, пуская дым к потолку. Увидев Колчанова, он быстро сбросил ноги на пол и сел.

– Привет, начальник! – воскликнул Горецкий почти радостно. – Вот кого я ждал – дождаться не мог, вот кто утешит душу мою, утрет слезы мои!

Горецкий ерничал, но, видимо, в самом деле обрадовался, наконец-то для него кончится неизвестность.

– Здравствуйте, – сдержанно раскланялся Колчанов. Он молча разделся, не найдя вешалки, бросил пальто на кровать, подержался за шапку, но снять ее не решился – в комнате было прохладно. – Вы в состоянии отвечать на вопросы?

– А почему нет?!

– Ну все-таки вы, говорят, сильно обморожены. – Колчанов разложил на столе бланки протоколов, брезгливо отодвинув подальше консервные банки, крошки, колбасные шкурки, сразу давая понять, что ему здесь неприятно.

– Простите, – проговорил Горецкий, – я не думал, что вам придется за стол садиться...

Внимательно поглядывая на него, Колчанов мысленно примерял его к тем поступкам, о которых узнал за эти дни. Правильное динамичное лицо, узкие глаза, большой улыбчивый рот, ровные зубы, причем все свои, видно, никому еще не удалось поубавить ему зубов. Но лицо его было каким-то нервным, издерганным...

– Вы уже судились? – спросил Колчанов.

– А это имеет значение?

– Двести шестая?

– Точно. Злостное хулиганство.

– Ясно. Теперь попробуем кое-что выяснить.

– Попробуем. Попытка – не пытка, спрос – не допрос. Или я ошибаюсь?

– Дело в том, что это все-таки допрос. И в заключение вам придется подписать свои показания. И показания эти будут подшиты в уголовное дело. Ваше игровое настроение я могу объяснить только неосведомленностью.

– Так осведомите меня, начальник, просветите меня! Только не очень долго, врачи запретили мне волноваться. Переохлаждение организма – это такая неприятная штука.

– По-моему, вам больше грозит перегрев, – Колчанов кивнул на бутылки в углу.

– Не обращайте внимания, начальник. Это мы с ребятами слегка отметили мое спасение.

– Ну, ладно, – жестко сказал Колчанов. – Вы подозреваетесь...

– Ошибочка, начальник. Я не подозреваюсь. Я обвиняюсь. По статье двести шестой. Опять хулиганство. На этот раз – в магазине.

– Здесь мне все ясно. Я о другом.

– Ну-ну! Какую висячку вы собираетесь навесить на меня?

– Вы подозреваетесь в попытке убийства Андрея Большакова.

– Что?

– Андрей Большаков с несколькими ребятами отправился на поиски. Он искал вас и Колю Верховцева. Той же ночью Большаков был обнаружен в торосах... В связи с этим у меня есть несколько вопросов. Для начала расскажите, как все произошло в магазине. Поподробнее.

– А что рассказывать, сами говорите, что здесь все ясно. Мы же не знали, что этот малохольный Самолетов подслушивает нас с Ревнивых... И позволили себе отозваться о нем не очень лестно. Он кинулся на меня с кулаками, я хотел его толкнуть, но у меня в руке нож оказался – я как раз окунька разделывал. По пьянке получи лось так, что я, сам того не ведая, оттолкнул его той рукой, в которой был нож.

– Что было дальше?

– А дальше приходит добрый молодец Большаков, берет меня под белы руки и ведет к злому волшебнику Шаповалову.

– Большаков вас ударил?

– Нет.

– А Самолетов?

– Что вы! Ведь и драки-то не было! Он подслушал наши девичьи секреты, и ему захотелось почему-то эти секреты из моей головы выбить. Но не успел, бедняга.

– Когда вас поместили в камеру, там уже кто-то был?

– Зачем эти наводящие вопросы, начальник? Вашему брату запрещено задавать наводящие вопросы, так что не будем нарушать уголовно-процессуальный кодекс.

– Нет, вопрос не наводящий. Я вас спрашиваю – кто был в камере кроме вас?

– Коля Верховцев в камере был. Так вот Коля и показывает мне, что шурупы, которыми крепится решетка на окне, очень даже запросто вывинтить можно. Он уже сообразил, чем это можно сделать – набойками от каблука.

– Но вывинтили вы?

– Нет, Коля.

– Нет, вы. Коля не сможет. Сил не хватит. Вот вы и руки в карманы сунули, Горецкий. А я ведь, когда зашел, первым делом на ваши пальцы посмотрел. Содраны они, сбиты.

Горецкий внимательно посмотрел на свои ладони, на пальцы, повертел их перед глазами, вздохнул.

– Ладно. Был грех – вывинтил шурупы.

– Почему решили убежать?

– Сам не знаю. Когда выпьешь двести пятьдесят да еще с пивом, без труда можно через Пролив махнуть.

– Неужели так страшно стало, что и буран не остановил?

– Вот мы и на личности скатились... А такой разговор приятный был!

– Зачем Колю с собой потащили?

– Сам увязался. Домой, говорит, мне теперь дороги нет, отец лупить будет... И увязался.

– Хорошо, так и запишем. А как же вы растерялись там, в сопках?

– Ума не приложу! Смотрю – нет Кольки. Искал-искал, из сил выбился – нет Кольки. Неужели, думаю, он вперед ушел... Кинулся догонять – не догнал. Как меня самого нашли – не помню.

Колчанов молчал, давая Горецкому выговориться.

– Колька ведь местный, знает дорогу, знает, как к нивхам выйти, к буровикам. Я не представляю, кто его еще столько бы искал, сколько я... Дело в том, что я по дурости проболтался ему там, на Проливе, что Самолетова ножом ударил, он и взбеленился. Самолетов у него среди людей на первом месте... Он обиделся и удрал от меня. Удрал, понимаете?! Удрал. Только дети могут такие глупости делать. А взрослый понимает – Север.

– Так, – протянул Колчанов. – Так, – повторил он раздумчиво. – Ну, а насчет синяков и разукрашенной физиономии что у вас приготовлено?

– Синяки? Скажу. Поставил мне их один человек, спаситель мой, дай бог ему здоровья. Кто – не знаю. Он первым нашел меня, я уже замерзать стал. Нашел и так меня отделал, что тело до сих пор горит... Навалился как медведь, трясет и орет не своим голосом: «Где Колька?» Благодаря его тумакам я и проснулся тогда, в себя кое-как пришел. И отвечаю ему – не знаю, мол, где Колька. Потерялся Колька. Тогда он мне еще вломил, век за него молиться буду, и ушел он в темноту. Кольку искать...

– Значит, медведь вам синяки наставил, медведь помял, – озадаченно проговорил Колчанов. – Ну, ладно, у меня все. – Он поднялся, надел пальто, с трудом застегнул пуговицы. – Выздоравливайте, гражданин Горецкий, завтра в город полетим. Там повеселее будет.

Направляясь в палату, где лежал Коля Верховцев, Колчанов с удивлением почувствовал, что волнуется. Да, ему удалось выяснить многие детали происшествия, он подробно поговорил со многими людьми и мог даже на год вперед предсказать их взаимоотношения, но теперь вся его версия зависела от встречи с мальчишкой. И даже не от всей встречи, а от того, что ответит Коля на один его вопрос.

Следователь открыл дверь палаты, просунул голову и увидел на кровати парнишку.

– Ищу Верховцева! – доверительно прошептал Колчанов.

– Я Верховцев...

– Вот тебя-то мне и надо! Ну, давай знакомиться... Фамилия моя Колчанов. Следователь. Прошу любить и жаловать. Если ты не против, я присяду.

– Конечно, что вы... Садитесь, пожалуйста.

– Как сам-то поживаешь?

– Уже лучше... А вначале неважно было... Врач говорит, что ноги целы будут, а вот с левой рукой дело похуже... Так что ученик слесаря Николай Верховцев пойдет на маяк смотрителем.

– Уж и работу присмотрел! Так вот, глупости это глупые, и больше ничего. Я только что с врачом разговаривал. Единственное, что тебе грозит, так лишняя неделька в этой палате. И все. И можешь мне поверить, что самое худшее в твоем положении – это опустить голову. Учти.

– Ладно, учту.

– А теперь, если ты не против, давай немного о деле поговорим. Вот скажи мне, не лукавя, не тая, – на кой черт тебе понадобилось с Горецким на Пролив среди ночи идти?

– А так! Назло хотелось сделать. Вы меня в кутузку, а я уйду. И ушел. Дурь, конечно, собачья, но так уж получилось.

– Ну, хорошо, запер тебя Михалыч... Да, а за что?

– Тоже дурь... – Коля отвел глаза в сторону. – Понимаете, пива мне Верка в магазине не дала. Мал, говорит. А народ в хохот, а тут еще девчонка одна... Ну, я и психанул. А Михалыч меня за холку и в кутузку. Поостынь, говорит.

– Ну, хорошо, а почему на Пролив удрал, а не домой?

– Горецкий уговорил. Что же ты, говорит, товарища по несчастью бросаешь? И понес, понес... Вначале у меня и вправду была мысль домой двинуть, но он все время присматривал за мной, про дружбу плел, про товарищество... Как я понял, забоялся он один в буран идти.

– Понятно. Еще вопрос. Как вы расстались на Проливе?

– Как расстались... Сделали привал где-то километров через пять, ну, отдохнуть сели. Он всю дорогу болтал, болтал, вот и проболтался, что Лешку Самолетова ножом порезал. Я только тогда понял, почему он этот побег затеял.

– Дальше?

– А дальше поцапались мы. Я будто взбесился тогда... Ведь Лешка вроде мой наставник, ну, учеником я при нем. Всегда вместе. Парень что надо! Вот злость меня и взяла, что Горецкий обманом за собой потащил. Кинулся я на него, вцепился в пасть... Но, сами понимаете, силы оказались неравными. Он намял мне бока и заставил еще с километр идти вместе с ним... А потом я убежал от него. Мы тогда по берегу шли, вдоль Пролива, вот я за какой-то пень и спрятался.

Посмотрев в этот момент на Колчанова, ни за что нельзя было догадаться, что он насторожен, что даже пальцы его слегка вибрируют от напряжения, что каждое его слово, каждая интонация, жест далеко не случайны.

– Он что же, в самом деле перетрухал? – рассмеялся Колчанов понимающе.

– Ого! – воскликнул Коля. – Вы бы посмотрели на него тогда! В Поселке он немногим дорогу уступал, а там... Вы не поверите – меня по имени-отчеству называть стал! Представляете? Горецкий меня называет Николаем Васильевичем! Я вначале не понял даже, подумал, к кому это он обращается, может, думаю, он в темноте еще кого увидел... А выходит, что это я – Николай Васильевич... Потеха!

– Это когда ты от него удрать решил?

– Ну!

– А как он себя вел, когда ты от него спрятался? – подступил Колчанов к главному своему вопросу.

– Искал! Он ведь дороги не знает... Звал, возвращался, видно, понимал, что я где-то рядом... Целую речь толкнул, обращаясь ко мне!

– Что же он говорил? – улыбнулся Колчанов.

– А! Скукотища! Что нехорошо, мол, я себя веду, что погибнет он один... Обещал вообще уехать из Поселка, если я того захочу. Представляете? Если я, Колька, захочу, то он, Горецкий, из Поселка уедет!

– И ты все это время его видел? – Колчанов весь замер внутри.

– Да нет, почему все время, – беззаботно ответил Коля. – Буран ведь был. Он сначала толокся на одном месте, потом уходил в темноту, снова возвращался... Один раз довольно долго его не было... С полчаса.

– И после этого он подошел к тебе совсем близко?

– Да, в двух шагах остановился.

– И молчал?

– Да, на этот раз молчал, – озадаченно проговорил Коля.

– А место там какое? Опасно ходить?

– Еще как! Там мало того, что обрыв метров десять, да еще эти узкие провалы в берег выдаются. Провалы снегом заносит, их не видно, – зато падать мягко.

– Значит, злой ты тогда на Горецкого был?

– Да, ведь он Лешку... И меня потащил...

– И даже, говоришь, в пасть пробовал ему вцепиться там, на Проливе?

– Ну!

– И если бы была такая возможность – отомстил бы ему?

– Ну... если бы возможность была... Если бы я смог... Говорю же – злой я тогда на него был.

– Видел бы ты Горецкого... Как на рождество разукрашен – прихрамывает, рука на перевязи, физиономия в синяках... Уж теперь-то Вера нальет тебе кружку пивка, а?

– Да она мне за этого Горецкого еще вслед кружкой запустит!

– За Горецкого?

– Ну!

– Думаешь, она знает, что это твоя работа?

– А чья же еще? Больше некому!

– А может, он сам... сорвался?

– Да нет... Пришлось помочь.

– Он ведь мог крепко разбиться.

– Ничего, он везучий, – Коля слабо улыбнулся, видно, устав от допроса.

– Ну ладно, на сегодня хватит, и так разболтались, – Колчанов поднялся, аккуратно поставил табуретку в сторонку. – Выздоравливай. Вот здесь подпиши протокол, будь добр. Да, я еще хотел спросить у тебя: почему Самолетов так Горецкого не любит? У них и раньше что-то было?

– Конечно, было, чего там. Анюта ведь к Самолетову приехала, они жениться собирались. А тут Горецкий полез куда ему не надо. Из-за этой Анюты будто сбесились все! Самолетов, конечно, слабинку допустил, он сам потом мне плакался. Слухи пошли насчет Горецкого и Анюты, дескать, что-то было между ними. Ревнивых распустил слухи-то.

– А на самом деле?

– На самом деле ничего не было. Лешке бы плюнуть на все это, а он к Анюте пошел, выяснять начал, она, конечно, его по физиономии за недоверие, ссора между ними получилась, а тут главный инженер интерес проявил... И Самолетову вообще отставка вышла. Теперь его еще и ножом пырнули.

– Ну ничего, я с ним разговаривал, он вроде духом не падает. Хвост кренделем держит.

– Кто?! – Коля приподнялся на локтях. – Лешка? Чтоб Лешка духом упал? Да вы что! Он сам мне говорил, – хороша, говорил, девка, да, видать, не для меня. Может, говорит, и лучше, что все вот так получилось. Куда там лучше, если он до сих пор дрожит, когда о ней разговор заходит. Почему и драка в магазине получилась.

А поздно вечером, когда солнце было уже где-то над Европой, а мороз усилился до тридцати градусов, Панюшкин принимал в своем кабинете следователя Колчанова по случаю его предстоящего отъезда. На огонек заглянул главный инженер Заветный, а чуть позже, прихрамывая, пришел и участковый Шаповалов. Печка была жарко натоплена, мерзлые поленья, горкой сваленные в углу, постепенно оттаивая, тускнели, становились влажными.

– Похоже на то, что следствие закончилось? – спросил Заветный, усаживаясь у печки.

– Похоже, – согласился Колчанов.

– Кто же преступник? – спросил Панюшкин.

– Найдем преступника, верно, Михалыч? – обернулся Колчанов к участковому, скромно пристроившемуся у самой двери. Странное дело, Шаповалов почему-то смутился, крякнул, начал поудобней усаживаться на табуретку. – Михалыч! Я говорю – найдем преступника?

– А куда ж ему подеваться, – без улыбки ответил Шаповалов.

– А кого, собственно, вы имеете в виду? – спросил Заветный. – О каком преступнике речь?

– Вот именно! – воскликнул Колчанов. – О каком преступнике речь? Здесь требуется очень важное уточнение.

– Вы меня неправильно поняли, – холодно заметил Заветный. – Я не предлагал никаких уточнений. По-моему, дело совершенно ясное: подонок увел с собой мальчишку, где-то бросил его, сам чуть не замерз... Вот и все. К счастью, нашли и того и другого. Ну, а кто виноват больше, кто меньше и как все происшедшее по полочкам закона разложить – решать вам.

– Да уж ничего не поделаешь, придется! – воскликнул Колчанов.

– Интересно было бы, товарищ профессионал, сопоставить наши выводы. – Панюшкин подпер кулаком щеку и приготовился слушать.

– Сопоставим, – благодушно согласился Колчанов. – Для начала скажу, что Горецкий не покушался на жизнь Большакова.

– Кто же тогда столкнул Андрея с обрыва?

– Как знать...

– Вот видите, и у вас язык не поворачивается сказать, что Большаков свалился сам.

– Если за этим дело, – заговорил Заветный, – то я могу сказать, что Большаков свалился сам, – главный инженер оглянулся на всех, как бы прося присоединиться к его словам.

– Простите меня, товарищ Заветный, но я слышал, что у вас к Горецкому особое отношение?

– Да, тяжелый у вас хлеб, Валентин Сергеевич, – ответил главный инженер чуть обиженно.

– И не говорите! Михалыч, а ты чего молчишь?

– Слушаю...

– Ишь ты, – улыбнулся Колчанов. – Но ведешь ты себя, Михалыч, подозрительно.

– Тебе виднее. – Шаповалов с обидой глянул на следователя.

– Вот потому и говорю, что мне виднее. Колю нашел ваш телефонист. Большакова под обрывом собака учуяла, а ты нашел Горецкого.

– Ну, нашел. Что из этого?

– А из этого следует многое. Горецкий замерзал?

– Во всяком случае, не двигался, – неохотно ответил Шаповалов.

– И ты разбудил Горецкого?

– Ну?

– Как ты его будил? В лицо дышал, за ушком тер, платочком перед носом махал... Нет? Я скажу, как ты его разбудил. Хочешь?

– Я и сам могу сказать, – Шаповалов пожал округлыми тяжелыми плечами. – Разбудил, как и положено будить замерзающего мужика.

– То есть вломил ему по первое число? – Колчанов весело оглянулся на Панюшкина. – Вломил? Ну?

– Он что же, жаловался? – с угрозой проговорил участковый, поднимаясь с табуретки.

– Нет, что ты! Он не знает как тебя благодарить! Век, говорит, буду молиться за моего спасителя, только вот, говорит, не знаю, кто это... Не узнал он тебя, Михалыч. Медведь, говорит, на меня навалился, трясет и орет в морду: «Где Колька?»

– Ну, правильно... Мне главное – мальчишку было найти.

– Я, Михалыч, не об этом... Почему ты никому не сказал, что первым нашел Горецкого, что разбудил его, что для этого тебе пришлось его маленько помять?

– Что же это ты, Михаил Михалыч! – воскликнул Панюшкин.

– Черт его знает! – Шаповалов развел руками. – Напишет со зла жалобу, а потом попробуй докажи, что ты его спасал. Я и не подумал даже, что он меня не узнал.

– Позвольте, – сверкнул очками Заветный, – но у вас не все стыкуется. Если Горецкого помял Шаповалов...

– Не только, – быстро вставил Колчанов. – Коля, слабый мальчик Коля, тоже в силу своих возможностей прошелся по физиономии Горецкого, там, на Проливе.

– Я, с вашего позволения, закончу вопрос, – церемонно сказал Заветный. – Если Горецкого помяли совместными усилиями Шаповалов и Коля, то, следовательно, Большаков здесь ни при чем и мы можем сделать вывод, что Горецкий и Большаков на Проливе в ту ночь не встречались? Или я чего-то не понимаю?

– Валентин Сергеевич, сжальтесь! – вмешался Панюшкин. – Не томите душу.

– А! Вам, Николай Петрович, интересно, сошлись ли наши результаты? Так вот – на Большакова никто не покушался. Покушались на Горецкого, если это можно назвать покушением... Поскольку покушавшийся не знал о поисках, не знал, что буквально рядом с ним, скрытые бураном, находились десятки людей, он первого же встречного человека принял за Горецкого. И столкнул его... Но этим человеком оказался Большаков.

– А сталкивали Горецкого? – не понял Заветный.

– Да. Но столкнули Большакова.

– Кто?

– А как вы думаете? Впрочем, я сам скажу – это сделал мальчик Коля. Он был уверен, что на Проливе кроме него лишь один человек – Горецкий. Вот и все.

Панюшкин молча выдвинул ящик стола, взял запечатанный конверт и протянул его следователю.

– Прошу!

Колчанов вскрыл конверт, вынул небольшой листок бумаги и прочел вслух:

– «Коля Верховцев столкнул Андрея Большакова, приняв его за Виктора Горецкого». Ну что ж, Николай Петрович, поздравляю! Ответы сошлись. А как вы пришли к такому результату?

– Да не просто! – Панюшкин махнул рукой. – Мне, как и вам, пришлось по этому поводу со многими побеседовать. А потом я поговорил с Колей, он сказал мне, что хотел удрать от Горецкого, но не получилось. Тогда он столкнул его с обрыва, думая, что внизу достаточно снега, чтобы тот упал без повреждений... А что Коля на самом деле столкнул Большакова, я уже догадался сам.

Где-то над Тихим океаном уже стоял ясный холодный день, и белесые волны перекатывались лениво и размеренно, как мышцы под шкурой великана... А здесь только начиналось утро.

Маяк, четко выделявшийся среди деревянных изб, постепенно светлел и из тускло-голубого становился розовым. А когда холодное солнце брызнуло из-за пологих снежных холмов, он вспыхнул и сделался красным, будто раскалился.

В громадной куртке и валенках Панюшкин торопился по льду Пролива к тому месту, где должен был приземлиться самолетик. Он бежал, поминутно взглядывая вверх, как бы сверяя по снижающемуся самолетику место посадки. За ним торопился следователь.

Когда самолет, пробежав по укатанной тягачами посадочной полосе, остановился, обдав снежной пылью Панюшкина и Колчанова, из-за холма показался Горецкий. Он был не один – рядом шла Нина. Они подошли к самолету и молча остановились.

 – Ну что, Николай Петрович, – нарушил молчание Горецкий, – не поминайте лихом.

– Постараюсь, – усмехнулся Панюшкин.

– Авось вернусь...

– Не надо, – сказал Панюшкин. – Никого не застанешь. Через полгода здесь останутся человек пять: смотрители маяка и обслуга перекачивающей станции...

– Надо же, еще не уехал, а уже вернуться хочется, – озадаченно проговорил Горецкий. – Даже не к людям, к этим вот местам...

– К местам возвращайтесь, – сказал Колчанов. – Местам этим вы ничего плохого не сделали. Нет у них на вас зла... – И он первым шагнул к самолету.