Текст книги "Медвежий угол"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Вообще-то верно, тут я маленько оплошал... Но тогда откуда же в подсобке столько пустых бутылок? Я почему спрашиваю – тут поговаривают, что не только пивком в магазине можно побаловаться, а и водочка на разлив бывает.

– Ох, чует мое сердце – Шаповалов вам все как есть выложил!

– Каюсь, гражданка Горбенко, моя работа.

– Вот так, Валентин Сергеевич, и поработайте – сначала просят, слезы горючие на прилавок льют, мордой об углы колотятся, а потом сами же тебя и продают! Можно после этого людям верить?

– Это что же, Михалыч тоже об углы колотился и водки выпрашивал?

– Не о нем речь, я в принципе...

– А, в принципе, тогда другое дело. Так что, Вера, кроме пива в тот вечер, когда у вас чуть было смертоубийство не произошло, в магазине продавалась водка на разлив?

– Это еще доказать надо.

– Можно и доказать. Свидетелей найдем, очные ставки устроим, ревизию проведем... Но лучше сразу признаться, как дело было. Сами понимаете...

– Ну и хитрый же вы человек! – с одобрением произнесла Горбенко. – И не хочешь, а признаешься.

Когда протокол был готов, Горбенко прочитала его, наклонилась, полностью вывела свою фамилию и, не распрямляясь, не отводя пера от бумаги, посидела немного, глядя куда-то сквозь протокол.

– Как приговор себе подписала, – сказала она тихо.

– Что уж теперь вздыхать! – утешил Шаповалов.

– А тебе и в радость! Понимаю я... Чем больше виновных окажется, тем меньшая вина участкового. А она ведь все равно есть, вина-то. Ведь знал Шаповалов и о посуде, и о водке на разлив... Все знал. А теперь, когда беда стряслась, вроде бы не прочь и кулаком по столу постучать. Ну что ж, до свиданья! Приятно было познакомиться.

Горбенко плотно затянула платок на голове, взяла со стола варежки. Дверь она притворила осторожно и плотно – как из пустого дома вышла.

– Что, Михалыч, пристыдила гражданка Горбенко? – без улыбки спросил Колчанов. – Пристыдила. И сказать нечего... Бывает, видим, что-то не так делается, а вмешаться – сил душевных, смелости человеческой не хватает. Случится что – виновных искать начинаем, все дыры виновником заткнуть норовим. Даже дыры в собственной совести. А виновник-то нередко отказывается человеком, который только и того, что послабже других, только и того, что первым на непорядке споткнулся...

Колчанов взял из папки новый бланк протокола и задумался. Вера Горбенко, щурясь от яркого солнца, поскрипывая валенками по снегу, уже торопливо шла по улице в свой магазин, в он еще мысленно все задавал ей новые и новые вопросы, вслушивался в напористый голос, пытаясь отделить правду от лжи, напускную бесшабашность от настоящей боли...

Вошел и остановился у двери Ревнивых, маленький, жилистый мужичонка с цепким, насмешливым и не очень трезвым взглядом – повестка к следователю освобождала его от работы, и он отнесся к этому дню, как к праздничному.

– Вот это и есть наш уважаемый Павел Федорович Ревнивых, – напомнил Шаповалов.

– А! – Колчанов поднял голову. – Добрый день, Павел Федорович! Чего же вы стоите? Садитесь, вот мы с Михалычем и стул для вас приготовили.

– Отчего же не сесть, ежели хороший человек просит... Сядем.

– Кем вы работаете, Павел Федорович?

– А замещаю начальника ремонтной мастерской. Нет у нас полноправного начальника, я вот только есть – бесправный, можно сказать, начальник. Панюшкин все не решается утвердить. Чем-то я ему не угодил... Но кому-то надо работать! У нас как... Работаешь – молодец, грамоту тебе под мышку! А воздать, так сказать, должное – это, братец, погоди. Вот если бы ты здоровался поласковее, к трибуне дорожку протоптал, свое лыко в строку насобачился бы вставлять, вот тогда тебе и должность, и зарплата, и почет. А работа – это так, это не самое главное.

– Поимей совесть, Павел! – возмутился Шаповалов. – Тебе ли на Панюшкина бочку катить! А что начальником мастерских не назначил, так сам виноват. Ты же отказался! А теперь, выходит, не угодили тебе?

– Павел Федорович, – строго спросил Колчанов, пресекая перепалку, – из-за чего возникла драка в магазине?

– Из-за чего драка, – проговорил уже спокойно Ревнивых. – Из-за чего драка? Женский пол тому виною. Вот мое слово.

– Весь женский пол или кто конкретно?

– Конкретно – Анюта. Анна Югалдина, это она смуту вносит. Если между нами да по-культурному – девушка легкого жанра.

– Эти слова можно записать?

– На кой? – удивился Ревнивых и даже по сторонам посмотрел, словно бы призывая всех в свидетели. – Я же предупредил – между нами. Кто ж ее знает, какая она на самом деле? Может, она... балерина какая подпольная! Говорят. Зря говорить не станут.

Ревнивых замолчал, преданно глядя в глаза следователю, даже голову склонил набок от старательности. Мол, спрашивайте, не стесняйтесь, все, как есть, отвечу. Его нечесаные вихры взмокли под шапкой и теперь торчали во все стороны, щетина отсвечивала на солнце красным и седым, одинокий тонкий волос торчал из ноздри воинственно и непокорно.

– Так, – протянул Колчанов. – Причину мы выяснили. Анна Югалдина смуту вносит. А как же драка началась?

– Скажу. Этот самый, ну который порезанный, Самолетов Лешка, было дело, начал одно время под Анюту клинья бить. Ухаживать, другими словами. Хотя, между нами говоря, данных у него на это дело никаких не было. Ни физических, ни моральных. А Горецкий – парень не промах. Он знает, что клин вышибается клином. Это любой сведущий человек знает.

– А что же сама Анна?

– Во! – Ревнивых восторженно хлопнул ладонями по коленям так, что от его ватных штанов даже пыль поднялась. – Очень уместный вопрос. Сама Анюта и на Лешку Самолетова, и на Витьку Горецкого – ноль внимания. Если уж на то пошло, то я, Павел Федорович Ревнивых, человек не больно высокого полета, Михалыч не даст соврать...

– Не могу не согласиться, – сказал Шаповалов со значением. – Что правда, то правда.

– Во! Так что хочу сказать – я был, в общем-то, Анюте ближе, чем оба они вместе взятые. Хотите верьте, хотите нет, но я...

– Хорошо! – с нажимом сказал Колчанов. – А драка из-за чего началась?

– О! – Ревнивых сморщился так, что и не понять было, где в мелких морщинах скрывались его глазки, где нос, рот... – Очень тонкий маневр получается, постараюсь объяснить. Может быть, вы меня и поймете... Оглянитесь вокруг, – Ревнивых развел руками, но шапка упала с его колен и величественный жест пришлось прервать. – Что мы видим? Глушь. Несусветную глушь. Здесь не то что живой человек, картинка на тумбочке может стать причиной страшных преступлений. Скажи, Михалыч! Было ведь, говори, не таись! Один новичок спер у экскаваторщика девушку из тумбочки. Красивая такая девушка была, хотя на мой вкус больно тоща, да и взгляд у нее нахальный. Ну и сильно загорелая, как цыганка какая...

Колчанов беспомощно оглянулся на участкового, и тот счел нужным внести ясность.

– На картинке девушка, – пояснил участковый. – Снимок из журнала.

– Вот и я говорю – из-за этой самой картинки новичок схлопотал по физиономии. Чтоб красавиц похищать неповадно было. А вы говорите, из-за чего драка.

– А Горецкий что за человек?

– Ну что Горецкий... Он здесь полтора года. Еще подъемные, наверно, не пропил. Хотя нет, пропил. Это я зря на человека наговариваю. Живет он с секретаршей Панюшкина. И потому пользуется некоторой неприкосновенностью.

– Ты, Пашка, того... Не надо, – строго сказал Шаповалов. – Меру знай.

– Да? А как он Панюшкина чуть было бульдозером не растерзал! Али забыл? Я вот что скажу, Михалыч, – тебе бы Панюшкин того не простил. А Горецкому простил. Нинка уговорила, чтоб не губил он любовь ее незаконную да постыдную. Во!

– Ну и пакостный же ты человек, Пашка! Чего на человека-то бочку катить?

– Разберемся, – остановил их Колчанов. – Вернемся в магазин. Ваше слово, Павел Федорович.

– Вернемся, – согласился Ревнивых. – Значит так, выпили мы пивка, вот я и говорю Витьке Горецкому – с ним мы пивко пили. Так и так, говорю, а Самолетов вроде бы к Анюте на два корпуса ближе тебя. А я не соврал, так оно и есть. Самолетов часто у столовой вертится, где Анюта работает, то ящики поднесет, то мусор унесет, то хиханьки с Анютой затеет, то хаханьки... Вот я Витьке и говорю, хоть, говорю, и потаскушка...

– Самолетов это слышал?

– Нет, я человек обходительный, знаю что к чему, опять же в каких-никаких начальниках хожу, себя блюсти должон. А Горецкий к тому времени, помню, пивка уж махнул и чекушку опорожнил... Ну и заорал он на все побережье. И про легкое ее поведение, и слова всякие непотребные. Я ему по-дружески, предостеречь чтобы. А он не сдержался. А когда Самолетов подскочил да начал криком кричать да кулаками размахивать, Витька и пырнул его. Чтоб, говорит, перед глазами не мельтешил.

– Понятно, – кивнул Колчанов. – А теперь, Павел Федорович, поскольку вы человек знающий, скажите мне, будьте добры, как Вера Горбенко относится к Виктору Горецкому?

– Вот это вопросик! В самую точку. Втюрилась Верка в Горецкого, а за что – не пойму. Хотя догадаться можно. Витька работает на укладке трубопровода, деньгу лопатой гребет, совковой, между прочим, лопатой. Вот ей и обидно, что такие деньги без присмотра остаются. Она за каждый гривенник башкой своей кудлатой рискует, а он десятками швыряется. И правильно делает – подыхать не обидно будет... Горецкий, между прочим, и есть та причина, по которой муж и жена Горбенко разошлись в прошлом году, как в море корабли. На предмет супружеской верности эта самая Вера слабинку допустила.

– А Большаков? Что он за человек?

– Ничего парень, правда, он не из нашей компании. Это Михалыча кадра. Он про него все знает. А вот как разбился – это уж вы, товарищ дорогой, расскажите нам. Сам сорвался или помог кто – на данный момент одному богу известно.

– Я слышал, что во время драки в магазин вошел Большаков и доставил Горецкого в милицию. А больше никому в голову не пришло это сделать. И вам тоже, Павел Федорович. Так?

– Как это мы все горазды людей к ответу привлекать! – от возмущения Ревнивых саданул себя кулаком по коленке. – Вот я, к примеру, не требую, чтобы вы со мной в ночную смену мерзлые железки одну к другой привинчивали! Не требую, чтобы подменяли меня, когда я с ног валюсь! Или, может, вы в водолазной бригаде вкалываете? Нет? Вот так-то. Давайте будем каждый заниматься своими делами.

– Давайте. Как Горецкий относится к Большакову?

– Ишь как вы резво... Побаивается. Остерегается. Силу чует. Никому Витька спуску не давал, а вот Андрея Большакова стороной обходил.

– Что делал Горецкий, когда в магазин вошел Большаков?

– Пиво пил. Ребята вокруг Самолетова возились, из того кровища, как из пожарной кишки, хлестала, а Горецкий посмотрел на все это и говорит... Не скоро, говорит, мне теперь пивком побаловаться придется, грех, мол, недопитое оставлять, потом, говорит, я об этой кружке долгие годы жалеть буду. И тут заходит Большаков. Горецкий посмотрел на него сквозь кружку, допил, спокойненько так отставил ее. Бери, говорит, меня, я вся твоя, – это он Большакову. А тот промолчал. Подошел к Самолетову, а надо сказать, что Лешка Самолетов – его первый дружок. Так вот, посмотрел Большаков на лежащего Самолетова, желваками пошевелил и поворачивается к Горецкому. Твоя, спрашивает, работа? Моя, отвечает тот. А что ему отвечать – двадцать свидетелей. И увел Большаков Горецкого.

– Тот сопротивлялся?

– Что он, дурак? Поздно сопротивляться.

– Значит, потасовки, стычки между Горецким и Большаковым в магазине не было?

– Нет. Твердо говорю – не было.

– Ну, Павел Федорович, у меня больше вопросов нет. Вот протокол, прочтите. Если со всем согласны, подписать требуется.

– Отчего ж, прочту, коли хороший человек просит. Очень даже интересно, как мои слова в письменном виде выглядят.

Ревнивых долго читал, шевеля губами, хмыкал, пожимал плечами, иногда недоуменно поглядывал на следователя, на участкового и снова принимался читать. Так и не произнеся ни слова, подписал и отодвинул от себя. Поднявшись, он долго, старательно надевал шапку, натягивал рукавицы и, казалось, колебался – не сказать ли ему еще что-то важное, но так и не решился, промолчал. Только у самой двери живо обернулся.

– А хотите знать, кто виноват? Панюшкин! – выкрикнул он свистяще. – Распустил людей! А людей надо – во! – И Ревнивых потряс тощим, жилистым кулачком.

Столовая располагалась в стандартном северном вагоне, очень похожем на железнодорожный. От вагона к сараям тянулся щербатый частокол забора, рядом в беспорядке валялись пустые ящики из-под тушенки, круп, макарон.

Колчанов и Шаповалов пообедали молча, и только отхлебнув компот, участковый решился заговорить.

– Вот человек, а! – с досадой крякнул он. – Вроде и друг Горецкому, а намекнул – пощупайте, дескать, не он ли...

– Ты о ком? – спросил Колчанов.

– Да все о нем же, о Ревнивых!

– A-а... Бывает. Врачам люди признаются в самых дурных своих болезнях... И нам тоже признаются. Жене не признается, от детей утаит, да что там говорить – самому себе человек не всегда признается в своих же желаниях, страстях, зависти. А нам признается.

– Боится потому что! Сроком пахнет!

– Нет, Михалыч, дело не в этом... Смотри, тот же Ревнивых дал понять, что никакой он не друг Горецкому, подтвердил, что именно он подтолкнул Горецкого к драке в магазине... Кто знает, может, он и дружит с Горецким только для того, чтобы подталкивать его время от времени к таким вот скандалам.

Обожженное морозом лицо Колчанова стало задумчивым, почти скорбным, будто на его глазах только что умер человек.

– А может, он просто дурак? – спросил участковый.

– Не похож он на дурака. Маленько озлоблен, обижен – это есть. Знаешь, почему он не до конца раскрылся? Из-за тебя, Михалыч. Не будь тебя в кабинете, он сказал бы больше. Ты местный, ты останешься...

– Да, – протянул Шаповалов. – А скажи, Валентин Сергеевич, хорошие люди тебе встречаются в работе?

– Хорошие? Это какие?

– Ну... чтоб на работе уважали, в семье любили, чтоб не боялся правдивое слово сказать, за общее дело болел бы...

– Чтоб не изменял жене, помогал друзьям, не боялся врагов? – с улыбкой продолжил Колчанов.

– Примерно, – подтвердил Шаповалов.

– Это не хороший человек, Михалыч, это уже идеальный. А что до хороших людей... Встречаются, а как же... Ты мне вот что скажи. Как я понимаю, в магазинчике вашем публика собирается довольно своеобразная?

Шаповалов пожал плечами – вопрос не показался ему интересным.

– Ясное дело. Кто вечером пошагает через весь Поселок ради кружки пива? Есть у нас человек десять, за которыми глаз да глаз нужен. Как что случится – все они то свидетели, то участники, то виновники... Ума не приложу – что их все время вместе сводит? Выпить не все из них любят, подраться тоже не все горазды... Есть, видно, какая-то сила, что людей с червоточинками друг к дружке тащит, а?

– Понимают друг друга, сочувствуют слабостям.

– Какой там сочувствуют! Тот же Горецкий, он выпить не больно охоч, знаю – противно ему с алкашами, иногда так кого двинет... Сто метров по снегу скользит.

– И такое, значит, бывает, – обронил Колчанов.

– А чего не бывает? Все бывает. Место у нас – не каждый выдержит, на любителя место. И не в физических трудностях беда, не в погоде дурацкой... Оторванность – я так понимаю. Взять Веру Горбенко. Ведь на Материке примерной бабой стать могла бы, а здесь... Столько мужиков вокруг, и у всех глаз горит.

– Да что ты все о том же, – поморщился Колчанов. – Понимаешь, нужны людям свежие впечатления, возможность как-то проявить себя... Отражаться в других людях. А когда человек этого лишен, он может удариться во что угодно. Она ведь сказала тебе – красивая любовь. А ей виднее.

Свежий снег замел протоптанную дорожку, крыльцо, и Панюшкин поднимался по ступенькам, с удовольствием вслушиваясь в ночной скрип снега. Он на ощупь прошел по коридору, толкнул дверь кабинета, не раздеваясь сел за стол да так и остался сидеть в темноте, положив лицо в большие, жесткие ладони, чувствуя затылком поднятый воротник куртки и подтаивающий в тепле снег.

– Устал, – вздохнул он почти беззвучно. И еще раз повторил: – Устал...

И тут же, будто подхлестнутый этим словом, будто оскорбленный им, резко распрямился, встал, включил свет, бросил на гвоздь куртку, снова сел. В работу Панюшкин мог включаться немедленно.

Не прекращая писать первые пункты приказа, Панюшкин прислушался. На крыльцо кто-то поднимался. Когда хлопнула входная дверь и в коридоре раздались тяжелые неторопливые шаги, он догадался – пришел Заветный, главный инженер. Войдя, тот неторопливо осмотрелся, привыкая к свету, усмехнулся, увидев Панюшкина, зарытого в бумаги, со вкусом прикурил от зажигалки.

– Володя, я слышал, у тебя намечаются перемены в личной жизни? – спросил Панюшкин.

– Возможно.

– Ты еще не решил?

– Не в этом дело, – Заветный внимательно рассматривал облачко дыма, поднимающееся над его головой. – Я суеверный, Николай Петрович. Мало ли что помешать может... Да и невеста с норовом.

– Анюта?

– Она самая.

– Значит, все правильно. Жаль, что мне сказал об этом следователь, а не ты. Я бы предпочел радостные вести узнавать из первоисточника. Подожди, не перебивай. Колчанов занимается расследованием причин драки в магазине и всех тех чрезвычайных событий, которые разыгрались у нас на прошлой неделе.

Главный инженер улыбнулся и, погасив сигарету, бросил ее через всю комнату в угол. Она упала рядом с корзиной. Панюшкин внимательно смотрел за ее полетом. Он поймал себя на том, что ему не понравился жест Заветного. Хозяйский какой-то, подумал Панюшкин. Или просто пренебрежительный. Но у Заветного было совершенно спокойное незамутненное выражение лица.

– Володя, тебе известна причина драки? – спросил Панюшкин.

– В общих чертах, Николай Петрович. Горецкий опять отличился. Напрасно вы его держите, ей-богу напрасно. Когда-то он вас чуть было бульдозером не раздавил, сейчас Лешке Самолетову досталось, Большаков, говорят, концы отдает...

– Концы? – быстро переспросил Панюшкин. – Как понимать?

– Вам не понравилось выражение? Простите, сорвалось.

Панюшкин почувствовал раздражение. Настольная лампа ярко освещала его лицо, слепила, стоило ему лишь поднять голову, чтобы посмотреть на Заветного. А тот стоял, прислонившись плечом к теплой стене, и его лицо было в тени.

– Володя, причиной драки послужила твоя Анюта, – медленно, сдерживая себя, проговорил Панюшкин. – Тебе это известно?

– Да.

– Почему же ты мне ничего не сказал?

– Мне показалось, что это мое личное дело.

– Так! – Панюшкин вскинул указательным пальцем очки и с размаха бросил ладонь тыльной стороной об стол. – Личное дело! Володя, ты ведешь себя так, будто один из нас дурак, причем ты уверен, что дурак, конечно, не ты! Подожди! Весь Поселок срывается среди ночи и несется на Пролив! Каждый рискует замерзнуть, сломать в торосах ноги, свалиться в промоину! Следователь выясняет причины поножовщины, как выразился секретарь райкома! А главный инженер товарищ Заветный полагает, что это его личное дело!

– Прошу пардону, Николай Петрович! Из нас двоих дурак, разумеется, я. Дело в том, что я сам совсем недавно узнал причину драки. Оказывается, воздыхатели сцепились. Кавалеры то есть.

– Полагаю, бывшие кавалеры?

– Чего темнить, Николай Петрович! Говорите сразу, что, мол, хлопот с ней не оберешься, что жизнь моя после этого под откос пойти может... Но вот скажите мне, Николай Петрович, добрая душа, опытный специалист, человек, немало поездивший на своем веку и насмотревшийся всякого... Скажите мне, зачем мне пересиливать себя? К свадьбе дело идет? Пусть идет. Разве я поступаю подло? Разве я женюсь по расчету? Разве я этой женитьбой добиваюсь денег, славы, карьеры? Нет. У меня только любовный расчет, если можно так выразиться. А в этом я не вижу ничего плохого. Или вы считаете, что я теряю свое достоинство, беря в жены столь презренную особу?

– Не заводись, Володя. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к Анюте. Если у меня что-то и есть за душой, так это ревность...

– Не может быть, Николай Петрович! – захохотал Заветный.

– Почему? – грустно спросил Панюшкин. – Почему? Очень даже может быть... А что касается расчета, то любовный расчет не менее постыден, нежели денежный... Даже более. Потому что на кону судьба человека. Ведь вы не на равных, Володя. Что бы между вами ни произошло в дальнейшем – ты на ногах и останешься на ногах. А у нее вся жизнь может кособоком пойти. У нее, а не у тебя. О ее жизни я беспокоюсь, а не о твоей.

– Если ее жизнь пойдет кособоком, Николай Петрович, то в этом будет не только моя вина.

– Хочешь сказать, что ты не первая ее симпатия здесь?

– Вы не ошибетесь, если скажете, что я и не вторая ее симпатия.

– И это дает тебе право вести себя как угодно?

– Почему же как угодно! Просто свободно.

– Не надо, Володя, этой бравады. Я и так смогу понять тебя. Ты говоришь, что у тебя любовный расчет... Другими словами, ты хочешь сказать, что любишь ее, так?

– Можно и так сказать.

– А через месяц? Через два, через полгода – сможешь ли ты спокойно разговаривать с ней вечером, если в течение дня где-нибудь услышишь за спиной обидный смешок, реплику, прямой вопрос о ее прежних симпатиях?

– Жизнь покажет, Николай Петрович.

– Ну она-то тебя любит?

– Как вам объяснить. – Заветный прошелся по кабинету, придвинул к столу табуретку, сел на нее. Теперь и его лицо оказалось на свету, и это как бы уравняло Заветного с Панюшкиным, он словно бы согласился побыть с ним на равных. – Спросите у нее сами, если хотите. Я не спрашивал. А она не говорила. Знаете, она все время смотрит на меня с каким-то удивлением, все время у нее в глазах вопрос... Мол, что же это такое творится на белом свете, что я, Анюта, та самая Анюта, выхожу замуж?! И за кого? За главного инженера! Мы говорим с ней о свадьбе, у нее на лице оживление, она смеется, загорается, говорит о наряде, о фате... И вдруг – молчание. Этакий недоверчивый прищур, резкость, грубость. Процедит сквозь зубы, что все это, мол, блажь чистой воды и никакой свадьбы не будет, что потрепались, дескать, людей потешили – и хватит. «Почему?» – спрашиваю. Рукой махнет и отвернется. Мне так кажется, говорит. Или я передумаю, или ты. Или еще кто-нибудь...

– Так, – протянул Панюшкин озадаченно. – Значит, все-таки любит...

– Вы так думаете? – оживился Заветный.

– Тут и думать нечего. Ясней не бывает.

Выйдя из мастерских, оставив за спиной сумрачность, холод, сквозняки, лязг металла и раздраженные человеческие голоса, оставив за спиной едкий запах отработанного горючего и поминутно глохнущий мотор тягача, Панюшкин неожиданно столкнулся с Колчановым.

– О! – воскликнул Панюшкин. – Я вижу, служитель истины не знает покоя?

– Какой покой, – вздохнул Колчанов. – Покой нам только снится – кто-то, по слухам, произнес такие слова, не знаю, правда, кто и по какому поводу... Да, Николай Петрович, вы уж простите меня, ради бога, за самоуправство. Короче, попросил я участкового пригласить в контору нескольких человек, с которыми мне нужно маленько потолковать. Если вы не против, мы расположимся в кабинете. Рабочий день все равно к концу идет...

– Отчего же! Интересно будет посмотреть на работу профессионала... А дело, которым вы занимаетесь, для себя я уже расследовал.

– Может, мне и возиться не стоит?

– Не иронизируйте, – усмехнулся Панюшкин, пряча лицо от холодного ветра. – Я обязан знать все, что происходит тут у нас.

– Кто же преступник? – Колчанов не мог сдержать любопытства.

– Не поверите. Ищите, потом сверим результаты.

Некоторое время они шли молча, похрустывая снегом, отвернув лица от ветра, молча пересекли двор конторы, вошли в кабинет Панюшкина.

– Другими словами, – медленно проговорил Колчанов, исподлобья глядя на Панюшкина, – вы хотите сказать, что Большаков, который лежит в больнице, не сам свалился?

– Помогли ему, – горестно подтвердил Панюшкин.

Колчанов, набычившись, несколько мгновений смотрел на начальника строительства, но, видимо решив не настаивать, прошелся по комнате, посмотрел в окно и наконец остановился у карты, на которой пунктиром была изображена нитка будущего нефтепровода, на две трети закрашенная красным карандашом.

– Насколько я понимаю, – Колчанов показал закрашенную часть, – это уложенные трубы?

– Совершенно верно.

– А этот участок еще нужно уложить?

– Точно, – улыбнулся Панюшкин.

– Тяжело?

– Тяжело. Самая тяжелая моя стройка.

– А в чем наибольшая трудность?

– Да все одно к одному, – Панюшкин махнул рукой. – Люди... Вечная наша проблема.

– Да, я смотрю, контингент у вас тут... – Колчанов замолчал, предоставив Панюшкину самому закончить фразу.

– О! – воскликнул начальник почти восторженно. – Народ очень разношерстный. В самом начале, когда предполагалось, что стройка будет закончена этаким кавалерийским наскоком, задача создания долговременного коллектива не ставилась. Считалось, что мы вполне можем обойтись сезонниками. Конечно, водолазы, механики, инженерная служба – это наши кадры, управленческие. Остальные – народ случайный. Многих зарплата привлекает, иных экзотика. Люди здесь обитают самостоятельные, независимые. К бумажкам да звонким словам почтения не дюже много. Сумеешь убедить, переломить, доказать – останется работать, отлично будет работать. Начнешь криком брать, власть показывать – уедет. Хорошо еще, если заявление оставит, расчет получит. У нас вон до сих пор в сейфе валяется несколько трудовых книжек, даже запросов не шлют.

– Ишь ты!

– Пролив трудный... Научные экспедиции еще не добрались до этих мест, а у метеорологов только общие данные о режиме, течениях, сменах приливов и отливов. Представляете, все время меняется скорость течения, направление течения – вода в Проливе ходит взад-вперед! Еще – дно не оттаивает полностью даже в середине лета. Хотя масса воды не промерзает до дна, но там образуются линзы вечной мерзлоты... Понимаете?

– В общих чертах.

– А детально и не нужно. Тут вот в чем трудность – нам не просто нужно уложить трубу на дно, нам нужно ее в дно зарыть. А как ее, дуру, зароешь, когда скрепера скользят по мерзлому дну, даже царапин не оставляя! Господи, а тайфуны, бураны, циклоны! Во время хорошего урагана вся масса воды Пролива приходит в движение. Двадцать пять метров глубина, а вода кипит, как в кастрюле! Был случай – мы не успели трубы зарыть в дно, а тут тайфун...

– И что же?

– Ничего. От труб ничего не осталось. Металлолом. Прямо под водой резали и выволакивали, резали и выволакивали, резали и выволакивали. – Панюшкин, вспомнив прошедший тайфун, механически повторял эту фразу.

Колчанов постоял у схемы, зябко передернул плечами.

– Николай Петрович, что же вас заставляет сидеть здесь который год? Зарплата? Такую же вы могли бы получать и в другом месте, более обжитом... Должность? То же самое... Слава?

– Какая слава! – Панюшкин горько рассмеялся. – Тут ославишься – всю жизнь не проикаешься!

– Может, вы... – Колчанов понизил голос, – романтик?

– Нет, я не романтик, – Панюшкин покачал головой. – И отношение у меня к этому понятию... неважное. Стоит за ним что-то наивное, кратковременное. Энтузиазм, не подкрепленный достаточным количеством информации. Более того – энтузиазм, пренебрегающий информацией, будто главное в нем самом, в энтузиазме. Ничего, дескать, что мало знаем, ничего, что невежественны и неопытны, зато у нас главное: мы молоды и полны желания что-то там сделать. Причем не просто сделать, а с непременным условием, чтоб песня об этом была! – Панюшкин с каждым словом говорил все резче. – Романтика – это так... цветение весеннего сада до заморозков, до града, до засухи и нашествия всяких паразитов!

– Ну, на этот счет может быть и другое мнение. Мне лично нравится цветение весеннего сада, – улыбнулся следователь.

– Мне тоже, – быстро сказал Панюшкин. – Смотрится приятно. Но в весенний сад нужно приходить сытым, одетым и обутым. Подкрепиться в нем нечем. На романтику я смотрю как на чисто производственный фактор, который не вызывает у меня восхищения, потому что это ненадежный, неуправляемый, непредсказуемый фактор. К нам сюда приезжают иногда этакие... жаждущие романтических впечатлений. Ах, говорят они, неужели эта узкая полоска земли на горизонте и есть Материк?! Надо же! – говорят они, глотая комки в горле. Их лица становятся задумчивыми, значительными, почти скорбными. И они до глубокой ночи колотят пальцами по струнам пошарпанных гитар, поют о чем-то возвышенном и трогательном, доводя себя чуть ли не до слез... А утром их не поднимешь на работу. Романтики! – Панюшкин фыркнул по-кошачьи и с досадой хлопнул ладонью по столу. – Видел. Встречался. Знаю. Им коровники в Подмосковье строить, чтоб можно было вечерними электричками на Арбат возвращаться. О, как они поют в электричках! Какая у них мужественная щетина! Какие экзотические названия намалеваны на их спинах масляной краской! Суздаль, Новгород, Кижи!

– Ну хорошо, а вас что здесь держит, Николай Петрович?

– Дело. Работа. Ответственность. Очень сухие, скучные вещи. Не убедительно?

– Нет, – Колчанов с сомнением покрутил головой. – Дело – оно везде дело. А вы здесь. Насколько я понимаю, уж вы-то, Николай Петрович, старый строительный волк, имеете право выбора. И выбрали этот медвежий угол, этот забытый богом и людьми край. Или проштрафились? И искупаете, так сказать, вину?

– Что вы! Разве можно наказать человека работой? Наказать можно отлучением от работы. Ведь это кощунство – наказывать самым ценным, чем только обладает человек: способностью производить осмысленные, целенаправленные действия. Сделать работу бесполезной, ненужной – вот страшное наказание. Это – высшая мера. И, насколько мне известно, в вашем ведомстве, товарищ следователь, преступников от работы не отлучают.

– Но какой же вы неисправимый романтик, Николай Петрович!

– Оставим это, – Панюшкин обиженно поджал губы. – Кого вы пригласили сюда?

– Хочу поговорить с вашей секретаршей. Нина Осадчая – так ее зовут? У нее последнее время жил человек, который подозревается в покушении на убийство. Так? Горецкий у нее жил? Они не расписаны?

– Кого вы еще пригласили? – спросил Панюшкин невозмутимо.

– Югалдину. Анну Югалдину. Как я понял, драка в пивнушке, или в магазине, назовите его как вам удобнее, произошла из-за нее? Один сказал о ней что-то обидное, второму это не понравилось, третий на ней жениться собрался, а в результате я здесь.

– Если бы я услышал о Югалдиной то, что сказал Горецкий, то поступил бы точно так же, как поступил Алексей Самолетов. И, надеюсь, вы, товарищ Колчанов, тоже поступили бы так же. Действительно, случилась драка между двумя парнями. Но она в сути своей имеет, этого нельзя отрицать, благородные мотивы – один сказал о девушке пошлость, второй счел своим долгом защитить ее честь. Но сделал это неумело, неловко, а в результате пострадал.