Текст книги "Медвежий угол"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Annotation

В дальневосточном поселке, на строительстве трубопровода, разворачиваются трагические события. Ранен ножом и потерял много крови один из рабочих. Во время бурана разбился, упав со скалы, поселковый дружинник, и врачи не могут поручиться, что он придет в сознание…

Для изучения обстоятельств произошедшего в поселок вылетает следователь Колчанов.

Журнал «Человек и закон» 1980, № 04.

Виктор Пронин

Виктор Пронин

Медвежий угол

Повесть

Самолетик, маленький и насквозь промерзший, с инеем на иллюминаторах и на жестких металлических скамьях, летел над мерзлыми болотами, затянутыми туманом, над худосочной северной тайгой. Несколько раз он садился на каких-то таежных аэродромах, больше напоминающих обычную укатанную лыжню, пробегал мимо занесенных по самую крышу избушек, мимо воткнутых в снег елочек, которыми ограждали взлетную полосу, и останавливался. Сквозь тонкие, вибрирующие борта слышались злые порывы ветра, скрип и скрежет каких-то тросов, распорок, креплений. Ненадежным казался самолетик, весь его вид настораживал и как бы предостерегал от слишком честолюбивых планов, заставлял вспомнить забытые суеверия, осмеянные предчувствия.

Приземлившись, летчики, не обращая внимания на одинокого пассажира, что-то вытаскивали из самолетика, втаскивали в него, беззлобно смеялись над кем-то, договаривались о встрече, а потом захлопывали дверцы, отряхивали с себя снег, падали на остывшие сиденья и, не прекращая начатого разговора, выруливали на старт. Провожающие что-то беззвучно кричали им, размахивая рукавицами, шапками, бежали следом. Самолетик набирал скорость, его бросало, заносило из стороны в сторону, а потом вдруг наступало такое ощущение, будто он с проселочной дороги выехал на асфальт. Значит, поднялись. Теперь надо было поскорее набрать высоту – до того, как приблизится темная стена леса. Последний раз мелькали покосившиеся на ветру елочки, и узкая просека исчезала. И было немного жутковато думать, что ее могли и не найти в бесконечной белой круговерти. Но летчики находили и следующую просеку, приземлялись, сбрасывали мешки с почтой и снова поднимались.

Панюшкин сидел недалеко от кабины пилотов, плотно сжав крупные жесткие губы. За время полета углы поднятого воротника куртки от его дыхания покрылись инеем, да и Панюшкин казался как бы смерзшимся, меньше обычного. Прижимаясь лбом к иллюминатору, он видел далеко внизу то жиденькую рощицу, то сопку, но в следующий момент все опять скрывалось в снегу и возникал новый пейзаж, точно такой же...

«Какого черта вызывают?» – думал Панюшкин недовольно. Он не любил, когда его вызывало начальство, он всегда ощущал неприятное чувство зависимости, которое приходилось подавлять усилием воли. «Опять, наверно, какая-нибудь неприятность», – решил он. Было досадно, что его сорвали с места, заставили бросить стройку, а завтра, если не сегодня, ему предстоит сквозь вот эту же белесую мглу проделать обратный путь. Если, конечно, будет самолетик, если будет оказия, соизволение начальства...

Панюшкин ворчал про себя, но в то же время был рад этой поездке, которая нарушила его не больно веселые будни. Каждый месяц ему приходилось вот так, воспользовавшись почтовым рейсом, добираться в городок, где он за день решал уйму вопросов со снабженцами, заказчиками, проектантами, со всеми, кто был заинтересован в скорейшем окончании строительства нефтепровода.

Добираясь из аэропорта в городок, идя по дымящейся от мороза улице, утонувшей между сугробами, толкаясь в приемных начальства, ругаясь и отшучиваясь, Панюшкин все еще чувствовал в теле насадную вибрацию самолетика. Когда он наконец утряс все хозяйственные, кадровые и прочие дела, он вспомнил, что ему еще надо зайти в райком. «Эх, некстати!» – с досадой крякнул Панюшкин: он не успевал на обратный почтовый рейс. «Эх, некстати!» – продолжал про себя повторять он, вышагивая по вытертой дорожке в приемной секретаря. Несмотря на его маленький рост, шаги у Панюшкина были крупные, поворачивался он круто, смотрел исподлобья напористо, даже зло.

– Может, ему напомнить? – спросил он, резко остановившись у столика секретарши.

Полная женщина с легкомысленным шарфиком на шее вначале подперла пальцем строку, которую читала, сняла очки, приосанилась и только тогда подняла глаза.

– Простите, вы что-то сказали?

– Я спросил, не напомнить ли вашему? – он дернул подбородком в сторону обитой двери. – Я здесь уже достаточно поторчал и его начальственное самолюбие, полагаю, вполне ублажил.

Секретарша неодобрительно посмотрела на Панюшкина, надела очки и убрала палец со строки. Углубилась в работу.

– Между прочим, он не только мой начальник, – проговорила она, не поднимая головы.

– А чей же еще? – быстро спросил Панюшкин.

– Хм, – она улыбнулась бумажке, которая лежала перед ней. – Будто не знаете... А между прочим, он не из таких.

В это время раздался звонок.

– Вас ждут, – проговорила секретарша так, будто эти ее слова были самым убийственным доводом в их споре.

Панюшкин решительно подошел к обитой черным дермантином двери, рванул ее на себя и, одним шагом перемахнув через маленький темный тамбур, ступил на мягкую ковровую дорожку, которая вела прямо к столу секретаря.

Секретарь, Олег Ильич Мезенцев, сидел за столом, правильно, по школьному. Что-то писал.

– Здравствуйте, Николай Петрович, – Мезенцев улыбнулся, и его лицо, освещенное отраженным от бумаг солнечным светом, показалось Панюшкину слишком молодым. – Как долетели?

– Ничего, долетел, – обронил Панюшкин, усаживаясь в кресло. Буква «о» у Панюшкина звучала сильнее, звучнее других.

Панюшкин хорошо знал кабинетный ритуал, по которому, едва поздоровавшись, а то и до приветствия, принято этак непосредственно обменяться простенькими шутками, рассказать забавную историю, которая бы заняла некоторое время, чтобы собеседники успели показать взаимное расположение и готовность поговорить откровенно, решить вопросы быстро, по-деловому, без перестраховок и формальностей. Однако сегодня Панюшкин не смог выдержать правила игры до конца. Он сразу же рассказал о графике строительства, количестве метров уложенных труб, жилищных проблемах стройки. Но все это секретарь знал и без него.

– Да! – воскликнул Олег Ильич, словно бы вспомнил о чем-то не очень важном, но Панюшкин понял, что сейчас-то и последует главный вопрос. – Чуть не забыл... Поговаривают, что у вас там на стройке нечто вроде чрезвычайного происшествия приключилось?

– О чем, собственно, вы? – невинно спросил Панюшкин.

– Ну как же... Это... Драка, поножовщина, поиски преступника, в которых участвовал едва ли не весь строительный отряд...

– А! – Панюшкин небрежно махнул рукой. – Ерунда! У вас, Олег Ильич, информация несколько большей концентрации, ее нельзя употреблять без предварительного разбавления. Как спирт. Ха! Поножовщина! Слово-то какое! Поиски преступника! Это же сказать надо!

– Не будем спорить о словах, – возразил секретарь. – С вами вместе, Николай Петрович, вылетает следователь Колчанов. Он ознакомится с происшествием, проведет расследование. Надеюсь, вы не возражаете?

– Возражаю! – Сидя глубоко в кресле, Панюшкин быстро взглянул на секретаря исподлобья, и синие, глубоко сидящие глаза его недобро сверкнули. – Все кончилось, Олег Ильич. Буран прошел, в происшествии мы разобрались, виновных наказали.

– Премии лишили? – улыбнулся Мезенцев.

– Нет, премии не лишили. Это было бы слишком жестоко. Но с кем надо строго поговорили.

– Простите, я что-то не понимаю, – Мезенцев сказал это холодно, даже отчужденно. Панюшкин сразу почувствовал, что он в кабинете секретаря, а не в своей конторке на берегу Пролива. – В городской больнице умирает человек...

– Да бросьте! – Панюшкин махнул рукой. – Я звонил сегодня в больницу.

– Я тоже, – сказал Мезенцев. – Он все еще без сознания, и врачи не уверены, что придет в сознание.

– Придет, – тихо, будто про себя сказал Панюшкин. – Большаков крепкий парень. – Он помолчал. – Я понимаю, Олег Ильич... Правосудие, конечно, должно сказать свое слово. Но если бы ваш следователь приехал попозже... Горецкий – единственный дельный наш механик.

– А мне говорили, что он единственный возмутитель спокойствия на стройке.

– Не без этого, – вздохнул Панюшкин.

– Значит, договорились, – Мезенцев поднялся. – Вылетаете вы завтра вместе с Колчановым.

Тяжело, с невырвавшимся вздохом Панюшкин поднялся, подошел к окну, и лицо его с глубокими складками у большого рта осветилось тусклым светом зимнего дня. Он потрогал пальцами толстый слой инея на стекле, зябко передернул плечами и, набрав полную грудь воздуха, осторожно выдохнул его, чтобы секретарь, не дай бог, не подумал, что он вздыхает.

Панюшкин познакомился со следователем уже в самолете, перед самым отлетом. Тот сидел у окошка, в тесноватом пальто и громадной мохнатой шапке. Где-то в глубине меха розовели щеки, светились глаза, сверкали в улыбке белые зубы. На коленях у следователя стоял видавший виды саквояж со стертыми углами.

– Николай Петрович? – доброжелательно спросил следователь. – Прошу! – он показал на сиденье рядом с собой. – А я – Колчанов. Валентин Сергеевич.

– Очень приятно, – усаживаясь, хмуро проокал Панюшкин. – К нам-то первый раз?

– Первый! – радостно сказал Колчанов. – Никогда не был я в этой вашей глухомани и с вами чести не имел... Хотя предупредили меня знающие люди – с Панюшкиным надо держать ухо востро. Не дает, говорят, расслабиться. Говорят, боксер агрессивного стиля, а?

– Какой я боксер, – Панюшкин махнул рукой. – Я не боксер. Я – дворняга.

Потом самолетик долго выруливал на взлетную полосу, что-то у летчиков не ладилось, потом они долго ожидали какую-то важную почту и, наконец, поднялись. Колчанов, хватаясь за поручни и сиденья, посмотрел, кажется, во все окна, любуясь городишком сверху, а когда пейзаж стал привычно унылым, когда ничего нельзя было увидеть, кроме бесконечной снежной равнины, опять сел рядом с Панюшкиным.

– Как поживает мой друг Шаповалов? – спросил он.

– Это участковый? Приболел Михалыч маленько. Как раз во время тех событий, которые и будут вас интересовать. Но завтра будет в форме. Шаповалов – человек безотказный. Он к вам доставит всех, кого пожелаете. Так что будет с кем побеседовать. Но, думается мне, зря едете. Чрезвычайное происшествие было, а вот криминалу – не обессудьте.

– Ничего, – ответил Колчанов. – Вскрытие покажет.

– Что?! – повернулся к нему Панюшкин. – Какое вскрытие? Кого, интересно, вы вскрывать намерены?

– Не кого, а что... Я намерен вскрыть суть происшедших событий. – Колчанов усмехнулся. – Это поговорочка у нас такая – «вскрытие покажет».

– Ну, знаете, вы поосторожней со своими поговорочками. А то у нас народ простой, не очень подготовлен к такому юмору.

С полчаса молчали, изредка поглядывая в маленькие, покрытые инеем иллюминаторы.

– А знаете, Николай Петрович, чтобы не терять времени, может, потолкуем о деле? Прилетим, а преступление уж и раскрыто! Ведь чует мое сердце, что вас там, на стройке, нелегко будет поймать, задержать, допросить? А?

Панюшкин с силой потер лицо руками, ссутулился, искоса глядя на иллюминатор. Его лицо, освещенное резким боковым светом, казалось грубоватым, морщины – глубокими, глаза вообще были почти не видны под выступающими надбровными дугами.

– В каких условиях мы работаем, вы знаете, – начал Панюшкин. – Отсутствие дорог, сложности со снабжением, жильем, текучесть, оторванность... Все это не может не сказаться на настроении людей, на их взаимоотношениях. Много раз замечал: у всех, почти у всех повышенная требовательность друг к другу. До капризности, до нетерпимости. Отсюда – большие нагрузки на психику. Выдерживает эти нагрузки далеко не каждый. Мне иногда кажется, что я могу написать неплохую работу о том, как ведут себя, как чувствуют сто человек, помещенные в изолированное пространство. Для будущих космических полетов такая работа была бы не лишней. Понимаете, когда к нам направляют сезонника, его не испытывают на тестах, у него далеко не всегда спрашивают, что он умеет делать, не всегда даже в трудовую книжку заглядывают... Завезут, высадят с вертолета, с самолета, с катера, а ты тут разбирайся.

– Даже так? – сочувственно проговорил Колчанов.

– Да что говорить! Неплохо бы, отправляя людей в такие вот медвежьи углы, проверять их дружелюбие, наличие чувства солидарности, товарищества. В наших условиях это нередко важнее квалификации чисто производственной. А тут еще проблема – мы платим людям неплохие деньги, но тратить их у нас негде. Негде. Еще одно: строители наши, между прочим, в большинстве мужского пола. Отсюда – обостренное, болезненное отношение ко всему, что касается женской благосклонности.

– Вот мы и подошли к главному, – сказал Колчанов. – Судя по докладу, который прислал участковый, драка в магазине произошла на почве ревности или что-то в этом роде, а?

– Не знаю, – Панюшкин обиженно поджал губы. – Не знаю. Это вам придется выяснить у участников событий. Слава богу, они живы остались.

– Пока живы, – уточнил Колчанов.

– Не понял, – Панюшкин взглянул на него в упор.

– Большаков в больнице. Он до сих пор не пришел в сознание. Яснее ясного.

– С другими поговорите.

– Вот я и спрашиваю вас.

– Ладно, пусть так, – холодно сказал Панюшкин. – Вас интересует мое мнение? Вот свое мнение я и докладываю. А оно заключается в том, что все происшедшее – случайность. Драка между Горецким и Самолетовым не имеет касательства ни к женщине, хотя они говорили о женщине, ни к ревности, поскольку ни один из них не имеет отношений с женщиной, о которой они говорили.

– Это интересно, – протянул Колчанов.

– Как посмотреть.

– И все же...

– Весь интерес в том, что суть событий вовсе не в драке, – отчеканил Панюшкин. – После того, как нашего баламута Горецкого доставили в отделение милиции, он оттуда сбежал и прихватил с собой парнишку, Колю Верховцева. Из местных. За что-то его наш Михалыч посадил на ночку для профилактики. К тому времени начался буран, небольшой по нашим понятиям. Но поскольку была ночь, мы, в полном соответствии с нормами морали, принятыми у нас, организовали поиски. Послали людей – в сопки, на Пролив, вдоль берега. Для этого пришлось пожертвовать производственными делами, что для меня более всего огорчительно.

– Послушайте, Николай Петрович, а какой смысл столько людей посылать в сопки? Ведь проще всего беглецам уйти через Пролив на Материк...

– Ха! Через Пролив... Не замерз наш Пролив. Не замерз, хотя по ночам мороз к тридцати подбирается. Двести метров в фарватерной части промоина осталась.

– И все это вы затеяли, чтобы задержать хулигана? – Колчанов с сомнением посмотрел на Панюшкина.

– Отвечаю – нет. Все поиски были организованы для спасения людей. Мы их спасли. Мы сделали свое дело. Теперь ваша очередь. Теперь вы решайте, как с ними быть дальше.

Панюшкин с вызовом глянул на следователя и решительно отвернулся к иллюминатору, хотя солнце било прямо ему в глаза.

Когда-то, очень давно, Остров и Материк в этом месте, видно, смыкались, но теперь только два мыса торчали напротив друг друга, как две протянутые, но так и не сомкнувшиеся руки. Впрочем, увидеть эти мысы можно было только на карте или с самолета. Отсюда, с Острова, Материк казался лишь узкой, тающей в морозной дымке полоской земли у самого горизонта. Дальше на юг Остров и Материк расходились, и узкий Пролив превращался постепенно в море.

Вот уже два года строители укладывали по дну Пролива трубопровод, который доставил бы нефть с северной части Острова к материковым перерабатывающим заводам. А Николай Петрович Панюшкин был начальником экспедиционного отряда подводно-технических работ, который и строил этот самый трубопровод. Именно Панюшкин подписывал графики работы столовой и магазина, вы давал разрешения для поездки на Материк и в местные поселки, определял меры наказания и поощрения. И что бы ни произошло в Поселке – родился ли кто, умер, пропал, украл, собрался удрать на Материк, угробил или спас технику – первым кто об этом обязан был знать, помнить и принимать решения, был опять же Николай Петрович Панюшкин.

Весь строительный отряд в самый разгар летних работ не превышал ста пятидесяти человек, а зимой здесь не было и половины. Водолазы, механики, газосварщики, водители тягачей и вездеходов, разнорабочие, служащие почты, столовой, магазина – всех понемногу. Собственно, стройка и состояла из этих разношерстных бригад, из флотилии барж и катамаранов, из звонков на Большую землю, из постоянных хлопот, связанных со снабжением не больно многочисленного «воинства» питанием, одеждой, топливом, горючим и прочими предметами первой, да и не только первой, необходимости.

За два с лишним года работы по строительству подводного трубопровода Панюшкин привык к своему кабинету, этой небольшой комнатенке с одним окошком, и не замечал ни шелушащихся стен, ни перекошенного пола, ни выпирающей дверцы печи, грозящей вывалиться каждую минуту вместе с пылающими поленьями. На столе стоял старомодный угластый телефон с мохнатым проводом, стену украшала схема трубопровода на пожелтевшем ватмане, несколько вбитых в стену у двери гвоздей заменяли вешалку.

Войдя в кабинет, Панюшкин, не раздеваясь, сел за стол, посмотрел на маленькое квадратное окошко с видом на Пролив. Вздохнул, с силой потер лицо ладонями, пытаясь сосредоточиться.

– У вас неприятности, Николай Петрович? – В дверях стояла Нина. Машинистка, секретарь, делопроизводитель, курьер и еще бог знает кто. В общем, правая рука Панюшкина. – Следователь приехал, говорят, что-то будет, – сказала Нина низким, глуховатым голосом.

– Обязательно что-то будет, – подтвердил Панюшкин. – И всегда что-то есть. И неизбежно что-то кончается. И это здорово, черт побери! – Панюшкин одним движением сдвинул бумаги в сторону и на освободившемся месте положил руки.

– Все это хорошо, – тускло сказала Нина, не загоревшись настроением начальства. – Все это хорошо, – повторила она, садясь на табуретку у стола.

– А что плохо?

– Следователь приехал, Николай Петрович!

– Ну, конечно. Я и привез его! – Панюшкин остро глянул на Нину глубокими синими глазами и тут же опустил густые брови.

– Неужели ничего нельзя было здесь решить, самим, а, Николай Петрович?

– Отчего же нельзя? Можно. Когда Горецкий на меня бульдозером попер, мы сами все решили, может быть, напрасно, посамовольничали, но решили. Полюбовно. Простил я его, скажем так. Хотя я больше о тебе думал. Должен ведь начальник заботиться, чтобы его подчиненные улыбались почаще. А если честно, то и не об улыбке твоей я думал, а о твоей производительности труда. Вот какой я лукавый. Но сейчас... Нина, Горецкий ударил человека ножом.

– Сколько же ему дадут, Николай Петрович?

– Если только за это... Года два, полагаю. Суд разберется. Суд не любит, когда ему подсказывают.

– А за что его еще можно судить?! Или вы решили поднять эту историю с бульдозером?

– Нет, речь идет все о той же ночи... Есть подозрение, что он не только Самолетова ножом пырнул, но и над Большаковым поработал. Большакова нашли разбитого, переломаны нога, ребро... Голова помята... Сам он не мог так разбиться. Да и Колю Горецкий во время бурана, похоже, бросил. Это тоже статья – оставление человека в условиях, опасных для жизни. Коля мог замерзнуть? Мог. Ушли они с Горецким вместе? Да. Вот такушки... Неважный тебе парень попался, Нина, неважный. Родителей мы не выбираем, но мужей, друзей – можем. У нас этого добра хватает, только свистни. Есть из чего выбрать.

– Хватит уж, отсвистелась.

Нина была маленькой, худенькой женщиной с неожиданно густым голосом. Она приехала работать учительницей, но в последний момент оказалось, что с учителями перебор вышел – много ли их надо для полутора десятка ребятишек. Панюшкин предложил Нине работать в конторе. Из нее получилась на удивление дельная секретарша.

– Ладно, Нина, – сказал Панюшкин. – Разговор этот грустный, да и преждевременный. Следствие, как я понял, ведут большие знатоки. В любом случае справедливость я тебе гарантирую.

– А что мне делать с этой справедливостью, Николай Петрович? Сыт ею не будешь, на стенку не повесишь...

– А может, все к лучшему, а, Нина? Ведь с ним ты все время как по лезвию ходила. Не муж он тебе, да и не хотел им быть... Ну ладно, это я не в ту степь поскакал. Прости великодушно.

Утром следующего дня, когда на солнце сверкало все заснеженное побережье, а редкие черные избы, тягачи и вагончики на льду казались случайными пятнышками на фоне всеобщего торжествующего сияния, Колчанов в сопровождении участкового Шаповалова, пожилого, прихрамывающего, полноватого человека, прошел к небольшой избе, в которой помещалось местное отделение милиции. Здесь уже толпилось полтора десятка человек из тех, кто был вызван повестками, и те, кто был просто любопытен.

– Раздайся народ, правосудие идет! – зычно крикнул Шаповалов и, оглянувшись, подмигнул следователю. Вот, мол, как тут у нас!

– Это мы еще посмотрим, что за правосудие и куда оно идет! – крикнул кто-то из толпы.

– Смотри у меня, Верка, не шустри! Тебя первую допрашивать будем! – ответил участковый, не оборачиваясь на голос.

– Это вы мастаки! – прозвучало откуда-то из слепящего пространства. – Ишь, чем грозить надумали – допрашивать они будут!

– Мастаки не мастаки, а дело свое знаем, гражданин Ревнивый! – Шаповалов не задерживался с ответом.

– Не Ревнивый, а Ревнивых! Я смотрю, оскорблять вы и в самом деле мастаки!

– Какая разница, – отмахнулся Шаповалов. – Все равно ревнивый, как сивуч!

Люди засмеялись, и участковый, довольный тем, что выиграл эту маленькую стычку, быстро снял замок, распахнул двери и повернулся к следователю.

– Прошу! – громко сказал он, торопясь, чтобы Ревнивых не успел выкрикнуть еще какую-нибудь дерзость.

– Небогато живете, – сказал Колчанов, стаскивая пальто. Повесив его на гвоздь у двери, он подошел к печи и прижал к простенку ладони.

– Теплая, – заверил его Шаповалов. – Я уж с утра побывал здесь, протопил.

– Правильно, – Колчанов улыбнулся. – Гостей принимать надо умеючи.

– Да у нас и учиться-то некогда... Вот ты – первое начальство из города. Авось и последнее.

– Авось, – согласился Колчанов. – С кого начнем, Михалыч?

– А с меня и начинай. А чего? Как человек, который знает здесь если не все, то почти все, я смогу сразу ввести в курс дела. – Большое красное лицо Шаповалова светилось доброжелательством и желанием помочь.

– Просветили уж, ввели в курс. – Следователь махнул рукой. – Панюшкин ваш уже, можно сказать, дал показания. А отчет твой мы получили еще раньше. Ты вот что мне скажи... Сколько народу у вас здесь живет?

– Народу? Человек пятьдесят строителей да местных около тридцати. Ну еще десяток на почте, телеграфе, в столовой... Сейчас-то и этого не наберется. Затишье. Ждем, пока Пролив затянет... А когда в делах затишье, тут и жди всяких происшествий.

– И подолгу ждать приходится?

– Чего спрашивать – сам знаешь. Отчеты не задерживаем, как «радость» какая случится – всегда поделимся. Вот порезал один другого – ты уж на следующий день выводы делал.

Шаповалов провел широкой красной ладонью по наголо остриженной голове и, подойдя к теплой стене, прижался к ней крупным животом. – Начинать-то с кого будем?

– Не будем нарушать ход событий. Все началось в магазине? С магазина и начнем. Зови, Михалыч, продавца. Как ее там... – Колчанов заглянул в бумажки. – Вера Ивановна Горбенко.

– Ну что ж, с нее и начнем, – согласился участковый.

Он вышел на крыльцо, опять шумно и беззлобно поругался с кем-то, посмеялся чьей-то шутке и, наконец, вернулся. Горбенко вошла следом, молча постояла, привыкая к полумраку, посмотрела на Шаповалова, замершего у двери, хмыкнула непонятно чему, повернулась к следователю.

– Здравствуйте вам.

– Вы что же это, на Украине родились?

– А как вы догадались?

– Хитрый потому что! Садитесь, Вера, платок снимайте, жара тут у нас. И дело жаркое, и печь Михалыч натопил так... Да, должен предупредить – за ложные показания вы несете уголовную ответственность.

– Это как же понимать? Похоже, вы угрожаете?

– Что вы! – замахал руками Колчанов. – Какие угрозы! Да меня самого за угрозы не похвалят! Понимаете, по закону я должен предупредить вас, что следователю надо говорить чистую правду. Судят за вранье, понимаете? Ну вот... А зовут меня Валентин Сергеевич.

– Ага, – Горбенко кивнула, словно решив что-то для себя. – Понятно. Я, конечно, извиняюсь.

– Ничего, бывает. Я почему предупредил – чтоб не говорили потом, будто вы пошутили. Бывают у некоторых чудные шутки. Так вот, за шутки можно иногда ответить. Ну, ладно, приступим. Итак, Вера Ивановна Горбенко, работаете вы в магазине. И, как я понял, там же у вас в магазине пивко бывает. Нечто вроде распивочной у вас там. Верно?

Горбенко долго с подозрением смотрела на Колчанова, потом передернула плечами, усмехнулась.

– И точно, хитрый вы человек, – она помолчала. – Что до пива, то правду сказали, торгуем пивом в магазине, потому как нет больше у нас на Проливе торговой точки. А пиво нам иногда летчики забрасывают. Не отказываться же – мужики проклянут. Мы не отказываемся. И народ доволен, и план есть. Да и я не в обиде.

– А вам какая от пива радость? – спросил Колчанов, быстро заполняя лист протокола.

– Ну как же, для людей стараемся. А когда люди довольны, то и нам в радость, – Горбенко откровенно улыбнулась.

– Я смотрю, Вера, вы тоже очень хитрый человек, и потому побеседовать с вами для меня просто удача. Скажите, Вера, сколько вам лет?

– А сколько бы вы дали?

– Человек с тобой по-людски говорит, совесть поимей! – не выдержал Шаповалов. – Следствие идет! Показания даешь, а не пивом торгуешь! Документы оформляются, а ты все думаешь, что заигрывают с тобой! Отыгралась, хватит! Для протокола человек спрашивает, а не для того, чтобы!..

– Для протокола – двадцать девять, – вздохнула Горбенко.

– Двадцать девять?! – воскликнул Колчанов. – Надо же... А я думал... Ну, двадцать два, двадцать три...

– Вот видишь, Михалыч, как надо с женским полом разговаривать, – повернулась Горбенко к Шаповалову.

– Продолжим наш разговор, – вмешался следователь. – Ответьте мне, Вера, на следующий вопрос... Вы замужем?

– Да. Хотя... Нет. Сейчас – нет. Уж год как на свободе.

– Здесь уже развелись?

– И сошлись, и развелись. Бог даст, опять сойдемся. Пролив, он такой, – кого угодно и сведет, и разведет. Вот приедете следующий раз, фамилия у меня – Шаповалова. То-то смеху будет, а, Михалыч!

– А разошлись почему?

– Была история... К нашему разговору отношения не имеет.

– Да какая там история! – воскликнул Шаповалов. – Изменила мужу, вот и вся история. А Горбенко, наш главный механик, особо не рассуждал: распрощался с женой – и будь здоров!

Горбенко медленно повернулась, посмотрела на участкового, долго так посмотрела, чтоб он успел заметить, какой у нее презрительный и опасный взгляд, чтобы осознал неизбежность крупного разговора.

– До чего же люди разные бывают, – сказала Горбенко следователю. – Не пришло ведь Михалычу в голову сказать, что так, мол, и так, случилась у нашей Веры Ивановны единственная красивая любовь в жизни, но кончилась, можно сказать, трагически. Ведь не сказал так. Изменила, говорит, и все тут. А ведь тоже мораль читает, жить учит...

– Ладно, Вера, – сказал Колчанов. – Простим его. Он человек строгих правил, опять же должность обязывает. Простим. Расскажите лучше о магазине.

– Да что там рассказывать... Обычный магазин, сделали его в брошенной избе, когда один наш начальничек невысокого пошиба однажды на Материк деру дал. Вот в его избе и сделали. А как-то раз наши торговые организаторы – не иначе как с перепугу – забросили нам бочку пива. Мы, конечно, еще попросили. С тех пор иногда забрасывают. Раз в месяц, в два месяца...

– Народу много собирается?

– Почти все мужики у нас перебывают, пока пиво есть. Да и женщины, я заметила, не прочь иногда пивком побаловаться. У нас ведь кроме магазина и податься некуда... После работы иди отсыпайся, отоспавшись – на работу собирайся. Клуб, правда, есть при школе. Вы не были в том клубе? И правильно. Кроме наглядной агитации там и нет ничего. Мыши одни.

– Бедная агитация, – вздохнул Колчанов. – Кто начал драку?

– Знаете, я так скажу... Бывает, драка начинается за неделю, за месяц... И в уме они уже давно дерутся, смертным боем друг друга колотят... Ну, обидел один другого, слово поперек сказал, за дивчиной приударил... Вот они и дерутся. А тут подворачивается случай наяву подраться, и вроде бы упустить этот случай нельзя, характер не позволяет.

– Вера, я не против, пусть в уме хоть весь ваш Поселок друг друга переколотит. Но мне интересно, кто первым наяву ударил. Это очень важно.

– А вот и не знаю. Не видела. У нас так: пиво налей, закуску подай, сдачу отсчитай, на глупость на каждую ответь, а не ответишь – на себя пеняй, а там уже очередь за хлебом, за мылом вы строилась...

– Ну, хорошо. Расскажите о Горецком.

– Думаете, он зачинщик? Ничего подобного. Ведь этот... Самолетов так на него попер, так попер...

– Значит, вы все-таки кое-что видели? Горецкий ударил ножом Самолетова?

– Так уж и ударил... Отмахнулся.

– Ну, ладно, главное, что вы видели удар ножом и не стали утаивать это от следствия. Вы поняли свою задачу свидетельницы и помогли правосудию.

– Чего это я помогла? Ничего я не помогала. Вы спрашиваете – я отвечаю!

– Конечно, отвечаете. За все свои показания отвечаете. Ведь не исключено, что Самолетов останется инвалидом...

– Проживет.

– Вера, ну неужели вы считаете, что все получилось справедливо?

– С каких это пор с продавцом о справедливости стали говорить? Не нам об этом судить, не с нашим рылом. Это уж вы решайте, вам за это деньги платят, вроде неплохие деньги, – отрабатывайте.

– Что-то, я вижу, не по душе вам этот разговор... Но давайте уж до конца выполним наш долг следователя и свидетеля. Итак, мы выяснили: Самолетов подошел к Горецкому, что-то сказал ему, а тот вынул нож и отмахнулся, как вы сказали. Теперь перейдем к Большакову. Какие у него были отношения с Горецким?

– А у Большакова со всеми одинаковые отношения – дружинник он. И все здесь отношения. Придет в магазин, бывало... Ну, да ладно. А с Самолетовым они друзья. Мишко вам больше про него расскажет.

– Кто-кто?

– Та Мишко ж, – Горбенко кивнула в сторону Шаповалова.

– A-а, Михалыч... Он расскажет. Он уже и так много чего порассказал... Да! Вот все время хочу спросить – вы посуду пустую в магазине принимаете?

– Посуду? Стеклотару то есть? Ха! Не хватало, чтоб мы еще с бутылками возились... Куда нам их – солить? Или, может, вертолет специальный заказывать!