Текст книги "Медвежий угол"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Панюшкин подошел к окну, долго смотрел на закатное солнце, и лицо его, освещенное красным светом, будто пожарищем, было печальным, словно там, в этом пожаре за окном, сгорало что-то очень дорогое для него, а он никак не мог вмешаться, ничего не мог спасти.

– Идут наконец, – сказал он. – Все трое идут. И Шаповалов, и Нина идет, и Югалдина. Хотя, по правде сказать, я не был уверен, что Анна согласится прийти.

– Как это согласится? – не понял Колчанов. – Она вызвана официально! – Следователь удивленно посмотрел на Панюшкина.

На крыльце послышался топот ног, голоса, потом шум переместился в коридор. Первой в дверь заглянула Югалдина. Она потянула носом воздух, поморщилась.

– Душно тут у вас! О чем можно толковать в такой духоте? О чем-то скучном и никому не нужном.

– Полностью с тобой согласен! – обрадованно ответил Панюшкин. – Заходи, Анна, заноси с собой свежесть-то, не оставляй ее в коридоре.

– Придется войти, – врастяжку сказала Югалдина и переступила через порог. Она искоса посмотрела на следователя, выдержала его усмешливый, выжидающий взгляд, улыбнулась, поняв, что ему приятнее было бы видеть ее смущенной. – А вы и есть тот самый знаменитый на весь Пролив следователь? – спросила она.

– Ага, он самый, – спокойно кивнул Колчанов.

– Допрашивать будете?

– А это моя первая обязанность. – Колчанов несколько мгновений смотрел на Анну с недоумением, потом улыбнулся понимающе: – Не надо. Я ведь еще ни в чем не провинился...

Последней в кабинет вошла Нина Осадчая – сжавшаяся, вроде даже ставшая меньше ростом, суше. Взгляд ее, настороженный и опасливый, сразу остановился на Колчанове. Она никого больше не видела в комнате, не слышала оживленного разговора, смеха Югалдиной, окающих слов Панюшкина, сиплого баса Шаповалова, она смотрела на следователя. И тот понял, почувствовал ее состояние, мучительное иссушающее ожидание, стремление узнать что-то, покончить с неизвестностью. Не раздеваясь, она села у двери, положила руки на колени, перевела дыхание. Разговор смолк, продолжать его так же легко и беззаботно было уже невозможно.

– Ладно, пошутили, и будя, – сказал Панюшкин. – Анна, ты вот что, подожди в приемной, а я пойду по делам. Скучать не будешь?

– Если и буду, вы же не останетесь меня развлекать? – усмехнулась девушка.

– Да ладно тебе, – Панюшкин вдруг так смутился, что сквозь его коричневые от зимнего солнца щеки проступил румянец. Поняв, что все заметили это, он смутился еще больше, начал зачем-то складывать в стопку бумаги на столе, рассовывать их по ящикам. Уже Анна вышла в приемную, Нина сняла пальто, села на табуретку к столу, а Панюшкин, торопливо одеваясь, все еще хмурился да поглядывал из-под бровей – не смеется ли кто?

– Итак, вас зовут Нина Александровна Осадчая? – начал Колчанов.

– Да, это я.

– Нина Александровна, простите меня великодушно, но мне придется задавать вопросы, касающиеся личной жизни...

– Задавайте, – Нина пожала плечами.

– Вы давно знаете Горецкого?

– Года полтора. С тех пор как он приехал сюда.

– Он жил у вас?

– Да, с первого дня.

– Значит, можно сказать, что вряд ли кто в Поселке знает его лучше вас?

– Пожалуй.

– Нина Александровна, вы знаете, в чем он подозревается?

– Да, мне говорили. Виктор Горецкий очень несдержанный, горячий... Опять же пьяный был. А когда он выпьет, то становится очень обидчивым. Не злым, не агрессивным, а именно обидчивым. Хотя так ли сейчас существенно: по злобе или по обиде он в человека нож воткнул?

– Нет, что вы, Нина Александровна! Для меня важен не сам факт, как мотивы его, – заметил Колчанов.

– Сам он никогда не начнет... Подраться он мог, конечно, но сознательно пойти на убийство... Нет. Тем более что ко времени встречи с Большаковым там, на Проливе, если они действительно встретились, к этому времени он уже должен был протрезветь. После драки в магазине прошло уже несколько часов, и все эти часы он был на ветру, на морозе. Если бы Большаков нашел Горецкого там, среди торосов, – тот скорее бросился бы ему на грудь, чем стал бы с обрыва сталкивать.

– Вообще-то, да, тут что-то есть, – озадаченно проговорил Колчанов. – А сколько ему лет?

– Горецкому? Двадцать семь. Я понимаю ваш вопрос... Конечно, между нами не могло быть ничего... долговечного. Он несколько раз пытался уйти в общежитие, но я удерживала его. Вы, может быть, не представляете, что значит жить в Поселке. Одной. Слева Пролив, справа сопки. А если еще начнется буран, если он тянется день, второй, третий... И ничего не слышишь кроме треска сорванных крыш, падающих деревьев, этого бесконечного воя... И ты одна в доме, одна сегодня, завтра, через год. Я люблю Поселок, сопки, Пролив, даже эти болота. Но ведь не всякая любовь бывает счастливой, верно?

Нина пытливо посмотрела на следователя, надеясь найти в нем если не сочувствие, то хотя бы понимание. За эту ночь она постарела больше, чем за последние три года, – красные от бессонницы глаза, припухший нос, бесцветные губы, пальцы, без конца перебирающие платок... Она пришла на этот допрос словно для того, чтобы отдать кому-то последний долг, выполнить последнюю свою обязанность.

Колчанов не спеша закончил фразу в протоколе, поставил точку.

– И вы не хотите уезжать отсюда? Из этого медвежьего угла, от собачьего холода?

– Нет, – просто ответила Нина. – Мне здесь нравится. И потом... Я прожила с этими людьми несколько лет и... и не хочу расставаться. Мы все неизбежно разъедемся, но это будет не самый счастливый день в моей жизни. А Виктор... Он мне нужен больше, чем я ему. Я это знаю. И он знает. Так что все расписано наперед. Скоро все это кончится. Да, наверно, уже кончилось.

– Расскажите мне подробнее про Горецкого.

– Что сказать... Он многое перенес в жизни, рано остался без родителей... И до сих пор чувствует себя школьником, которому на каждой перемене нужно отстаивать себя. Странно, я учительница, а он терпеть не может учителей. Воспоминания у него об учителях неважные. Подковырки, насмешки... Наверно, у них были для этого основания, учился он плохо. Может быть, этими подковырками они хотели как-то расшевелить его, поиграть на его самолюбии, но... добились обратного. Скажите, а Виктора посадят? – решилась задать Нина самый важный для нее вопрос.

– Пока не знаю наверняка, не со всеми говорил. Но ведь он ударил человека ножом! Мне говорили, что этот Самолетов, которого он ударил, ничего парень, не злобный...

– Да, Леша хороший парень.

– Еще вопрос. Горецкого и Колю, которого он с собой в сопки потащил, нашли в разных местах... Чем вы это объясняете?

– Думаете, Горецкий бросил Колю на Проливе? Не верю. Этого не может быть. Виктор никогда не бросит замерзающего человека. Мне трудно говорить о том, что у них там произошло, но у Виктора очень развито чувство солидарности... если можно так сказать. На него может найти затмение, и в это время он ничего не соображает... но совершить явную подлость... Нет.

– Даже без свидетелей?

– А разве подлость перестает быть таковой, когда о ней никто не знает?

– Вообще-то, да, – согласился Колчанов. – У меня больше вопросов нет.

Нина поднялась, оглянулась на Шаповалова, молча направилась к двери. И уже одевшись, уже приоткрыв дверь, оглянулась.

– Значит, посадят все-таки Горецкого? – спросила она, глядя на следователя.

– Это решит суд, – сказал Колчанов сухо и, обрывая затянувшееся молчание, спросил: – Вы хотели еще что-то сказать?

– Нет, – тихо ответила Нина.

– Тогда пригласите Югалдину. Если вам не трудно.

Красивая девушка, ничего не скажешь, подумал Колчанов, глядя на Анну Югалдину. Настоящая, здоровая, несуетная красота. Ничего броского, ничего, что можно было бы назвать идеальным. Нетрудно себе представить и более правильный нос, и более выразительные глаза, и более изящное сложение, но у Анны все так подогнанно, так безукоризненно сочетается, что одно это создает красоту.

– Сколько вам лет, Анна?

– Смотря что иметь в виду, – склонив голову набок, Анна выжидающе посмотрела на следователя.

– Я ничего не имею в виду. Я просто спрашиваю, сколько вам лет. Мне в протокол поставить надо.

– A-а, тогда восемнадцать.

– Прекрасный возраст. Мне тоже когда-то было восемнадцать, хотя в это и трудно поверить. Скажите, Анна, Ревнивых – хороший человек?

– Нет. Дурак на букву «ж».

– Анна! – не выдержал Шаповалов. – Прекрати. Человек дело важное делает, а ты... Нехорошо. Девчонка, понимаешь, от горшка два вершка...

– Смотря какого горшка, Михалыч! – засмеялась Югалдина.

– А Горецкий? – спросил Колчанов.

– Не знаю... Говорят, что он Лешку порезал, что Колю на Проливе оставил, что Большакову чуть ли не голову проломил... Не знаю. Слухам не верю, по себе знаю, что слухам лучше не доверять. Плохого о Горецком ничего сказать не могу. Каждый может оказаться в положении, когда хочется кому-то по мозгам дать. Дает не каждый. Чаще всего из трусости, из расчета, по здравому размышлению.

– Ничего себе установочка! – Колчанов откинулся на спинку стула.

– Тут ты, Анюта, малость перегнула, – серьезно сказал Шаповалов. – Если каждый начнет волю рукам давать...

– Каждый волю рукам давать не будет. А подонков станет меньше. Затаятся. Потому знать будут – кроме профсоюзного собрания есть еще такое мощное народное средство, как зуботычина.

– Вы знаете, что Горецкий и Самолетов подрались из-за вас? – спросил Колчанов.

– Сказали уж, просветили.

– И как вы к этому относитесь?

– Положительно.

– То есть как – положительно?!

– Нравится мне, когда мужики из-за меня дерутся. Как-то... чувствуешь себя человеком. А вы? Вот вы узнали бы, что две бабы из-за вас друг дружке глаза повыцарапали – да вам бы на всю жизнь гонору хватило!

– А что, может быть. Но, к сожалению, я не сталкивался с таким положением. Теперь вот что, Анна, у них были основания драться из-за вас?

– Что-что?

– Я это... поинтересовался, грешным делом, не было ли у них оснований для такого бурного выяснения отношений.

– Это надо у них спросить. А если... Если вы имеете в виду это самое, то нет, можете спать спокойно. Ничего у меня не было ни с одним, ни с другим. У меня с Заветным было, с главным инженером. И еще будет. Если вас что-то в этом духе интересует, спрашивайте, не стесняйтесь, я все расскажу, все как есть... Лишь бы правосудие не пострадало, лишь бы вы с заданием справились.

– Вы напрасно на меня обиделись, – примирительно заговорил Колчанов. – Ей-богу, напрасно. Я задал вполне естественный вопрос – были ли у ребят основания драться... Я обязан был спросить об этом.

– Ладно, поехали дальше, – сказала Анна. – Я нечаянно. Вы уж на меня зуб не имейте,

– Поехали, – согласился Колчанов. – Скажите, как по-вашему, мог Горецкий бросить Колю на Проливе в ту ночь, когда тут у вас буран куролесил?

– А черт его знает! Я где-то читала, что каждый человек может совершить подлость, преступление, если надеется скрыть это.

– И вы тоже?!

– А я что, рыжая!

– Скажите, а в спасательных работах той ночью вы участвовали?

– А я что, рыжая! – повторила Анна и рассмеялась. – Послушайте, а вот вы, следователь, могли бы пойти на преступление? А то вы все спрашиваете, спрашиваете... Ответьте на один вопрос, только честно! – Обернувшись, Анна подмигнула Шаповалову: сейчас, дескать, мы его прощупаем.

Колчанов несколько мгновений озадаченно смотрел на Анну, выпятив губы, потом его лицо приняло снисходительное выражение, опять изменилось – теперь в нем можно было увидеть интерес.

– Нет, – сказал он твердо. – Я бы не мог пойти на преступление. Потому что всего, чего мне хочется, можно достичь честным путем, вернее, законным путем, так будет точнее.

– А если сказать еще точнее, – подхватила его мысль Анна, – то у вас всегда найдется способ обойти закон.

– Фу, – поморщился Колчанов. – Обойти закон – это значит нарушить закон. Что есть преступление? Преступление есть неумелое, опрометчивое, грубое, заметьте, психологически, нравственно, духовно грубое стремление выразить себя. На преступление идет человек, который не в силах справиться со своими желаниями, стремлениями, мечтами, да-да, и мечтами, со своими страстями. На преступление идет человек с искаженными, испорченными представлениями о достоинстве, справедливости, имеющий ошибочное представление о собственной персоне. На преступление идет человек, пренебрегающий законами, по которым живет большинство людей, полагающий, что он, в силу своего какого-то там превосходства, может нарушить эти законы... Так вот, я ни под одну из этих категорий не подхожу. Вас устраивает такой ответ?

– Значит, вы застрахованы от того, чтобы оказаться на скамье подсудимых? – спросила Анна.

– Нет, – быстро ответил Колчанов. – Не застрахован. Но это уже особый разговор. И долгий.

– Ну что, друг Михалыч, твоя очередь, – сказал Колчанов.

– Чего меня допрашивать – мой рапорт в деле.

– А знаешь, не помешает. Слог у тебя суховат... И потом, я ведь тебя знаю не очень хорошо, а мне интересно, что ты за человек и почему участковым на шестом десятке заделался...

– Как стал... Был шахтером, работал, как все приличные люди, неплохим шахтером, между прочим, был, есть чего на стенку повесить – грамоты всякие, листы похвальные... До орденов, правда, дело не дошло.

– Не горюй, Михалыч, на новом поприще получишь.

– Да бог с ними, с орденами... Нынче все больше молодых награждают, им, видать, нужнее. Ну так вот, работал я в Бошнякове, здесь же на Острове. Недалеко от Александровска. И в том Бошнякове есть одна шахта, а в той шахте одна добычная бригада.

– Какая-какая?

– Добычная. Та, которая уголек на-гора выдает. А обслуживают эту добычную бригаду тринадцать проходческих бригад. Ну, это те, которые забой готовят для добычной. В чем дело, спрашивается? А дело в условиях залегания. – Заговорив о близком, Шаповалов заволновался. – Пласты угольные там мало того, что всего полметра толщиной, но еще перекручены, смяты, разорваны, сдвинуты – не шахта, а наглядное пособие. Все, что с пластами в природе может случиться, на нашей шахте есть тому конкретный пример. Погодь, Валентин Сергеевич, не перебивай. Вызвался – слушай. Так вот, только наладимся, бывало, давать приличную добычу, только конвейерную линию отладим – бац! Кончился пласт. Оборвался. Где он? Ниже? Выше? Или в сторону нырнул? Или вообще сдвиг в породах такой, что его на сотню метров в сторону швырнуло? Ищи-свищи! А мощность пласта невелика, работаем лежа, кровля трещит, сверху наседает, сыплется, не всегда успевали технику вызволить – зажимает. Чуть зазевался – села кровля и зажала комбайн. Никакими силами не вытащишь!

– Невеселая, гляжу, работка была, а, Михалыч?

– Зато и не соскучишься. Боевая работа. Не каждому по нраву, да и по силам не каждому.

– Скажи, Михалыч, вот и работа адская, и поселок такой, что на карте районной не найдешь, и могу себе представить, как у вас там с жильем, снабжением... Что же тебя там держало?

– А черт его знает! Зарплата там приличная была, но не в ней дело. Коли б дело в зарплате было, не стали бы люди по две смены подряд уродоваться, вручную вкалывать, чуть не жизнью рискуя, комбайны из забоя выволакивать, не стали бы костры под куполами возводить.

– Костры?

– Костры, – солидно кивнул Шаповалов. – Когда обрушивается кровля и над тобой образуется яма метров на десять вверх, когда эта яма дышит и из нее вываливаются время от времени булыжники тонны по полторы-две весом, когда не знаешь, на чем там, вверху, все держится, и когда обрушится все через минуту или две... Вот тогда единственное спасение – костер. Внизу, под куполом, добровольцы костер кладут: два бревна вдоль, на них два бревна поперек, а на них опять вдоль... И выкладывается такая башня вверх до самого купола, чтобы последние бревна подперли потолок. Тут что главное – не содрогнуть купол, быстро успеть выскочить, когда видишь, что камушек дышать начинает...

– И ты тоже костры возводил?

– Костры я клал, премию мне за это отваливали, но врать не буду – не за премию работал. Не знаю, как объяснить... Тут без красивых слов и не обойдешься... Знаешь, живешь вот так, на работу ходишь, то-се, а где-то глубоко в тебе иногда чувство такое возникает, что настоящая твоя жизнь, ответственная, справедливая, не знаю, как ее еще назвать, идет где-то рядом, а ты в суете даже не касаешься ее, не замечаешь. Когда клал я костры, когда камни вокруг меня падали, будто я под обстрелом находился, казалось мне, что это моя настоящая жизнь... И сейчас вот вспоминается не плохое жилье, не худая спецовка, вспоминаются случаи, когда настоящую жизнь почувствовал. Я вот что тебе скажу – такие случаи, как костры, жизнь человека подпирают. И чем больше таких случаев на твоем счету, тем прочнее купол над тобой, прочнее твоя жизнь, тем тверже и надежнее ты на земле стоишь, и не сковырнет тебя ни злобство людское, ни беда какая.

– Ох, Михалыч, говоришь ты – перебивать не хочется! Но уж коли сам остановился, давай вернемся в твою шахту.

– Давай в шахту, я сам по ней соскучился, снится иногда. У нас что интересно – дождь в сопках пройдет, а через неделю начинает нам за шиворот капать. Мы даже с ребятами иной раз спорили – за сколько дней дождь до нас доберется. Точно угадывали. Да что дождь. Туман на сопки ляжет – и то мы чувствуем его там, на глубине.

– И однажды тебе все это надоело?

– Нет, какой надоело! Работа в шахте тяжелая, но после нее к другой трудно привыкнуть... Вот ты, Валентин Сергеевич, знаешь, как наша с тобой планета пахнет?

– Планета? Ну ты и хватил... Не нюхал я планету. Землей, наверно, пахнет, чем же еще?

– Какой землей? Черноземом? Перегноем? Мусором каким? Травами? Все это, мил человек, запахи поверхностные, посторонние, в общем-то, запахи. А вот если в шахту спуститься, о! Только там и почувствуешь. И чем глубже, тем он сильнее, чище! Не могу я тебе этот запах описать, самому надо его почувствовать... Влажный такой запах, серьезный, сравнить не с чем... Отвлечешься от работы, посидишь, тревога берет. Не поверишь – тревога берет!

– Итак, ты ушел из шахты?

– Да, придавило меня там маленько. Все комбайн пытались вызволить, не удалось, а меня прищемило. Ногу. Ходить можно, но работать, шахтером работать – нет. Но ведь жить-то надо... Я говорю не только о деньгах... Кончил курсы и вот пожалте – участковый. Хотя и с шахтерской пенсией тоже кантоваться можно. Но у меня две дочки на Материке, учатся... Все замуж никак не выйдут, все, вишь ли, парни им не те попадаются...

– Понял. Теперь, Михалыч, о том вечере, когда чрезвычайное происшествие у вас стряслось.

– Так, дай сообразить... Было уже часов восемь. От метеорологов мы предупреждение получили. Начинался буран. Панюшкин команду дал – укрыться. Конечно, мы всех об опасности пожаров оповестили, в такую погоду ветер даже из сигареты столько огня выдувает, что курить страшно. В школе занятия отменили, танцы отменили, что можно – закрепили, аварийные бригады укомплектовали.

– Только про магазин забыли?

– Да, с магазином промашка вышла. Но не забыли, нет... Я потолковал с Панюшкиным, он и говорит, что уж коли буран начинается, то людям надо продуктами подзапастись, а то ведь наутро и магазина под снегом не найдешь. Бывало и такое. А в девятом часу Андрей Большаков приволакивает ко мне в отделение этого бандюгу, Витьку Горецкого. Так, мол, и так, докладывает, человека порезал. Лешку Самолетова.

– Горецкий был избит?

– Не заметил. Я еще подумал тогда – вот подлец, улыбается. Парень он видный, ничего не скажешь, но злобный какой-то, все по сторонам глазами шныряет – не то укуса боится, не то сам укусить норовит... Допросил я его, как положено, Большакова Андрюху тоже допросил, протокол составил, ты читал этот протокол... А Витьку в камере запер.

– В камере уже кто-то был?

– Да, Коля Верховцев был. Парнишка он ничего, но за ним глаз да глаз нужен. Родители его тоже здесь, в Поселке, живут, из местных он. И какая-то ему в голову дурь влезла – все стремится доказать, что он не хуже других. Другие-то весь Дальний Восток объездили, на островах всяких побывали, в страны всякие плавали, народ у нас пестрый, а Коля в Поселке все свои шестнадцать лет отбарабанил. В магазине его как-то обидели, он хотел было окна побить, а тут еще с одной девчонкой история вышла, ну по договоренности с его же отцом я и оставил его переночевать в отделении. Приструнить чтобы. У нас тепло, печь хорошо горит, дровишки есть... Где прилечь, тоже найдется.

– Что было дальше?

– Часов в девять я домой отправился. Еле добрался. Ни один фонарь уже не горел – на подстанции предохранители полетели, во многих местах провода не выдержали... И вдруг – бац! В десять часов звонок. Так, мол, и так, окно в отделении выломано, и ветер там уже гуляет, и снег наметает, и все что твоей душе угодно там происходит. Сбежали. И Горецкий, и Коля.

– Как же они умудрились?

– А! Вывинтили шурупы, которыми решетка к окну крепилась, откинули шпингалеты и были таковы. К буровикам направились. Это около сорока километров, а в такую погоду их и к сотне приравнять можно.

– Чем же они вывинтили шурупы?

– Набойкой от каблука. Нашел я эту подковку... В инструкции ведь не сказано, что задержанных разувать положено.

– Горецкий знал, что рана у Самолетова не опасна для жизни?

– Думаю, не знал. Крови было много, к Самолетову он не подходил, мог решить что угодно...

– И там, на Проливе, встретившись с Большаковым, Горецкий мог подумать, что терять ему нечего... А? Одним больше, одним меньше?

– Кто ж его знает, что он подумал... Конечно, если он решил, что Лешка Самолетов убит, то наверно... с отчаяния... Или со злости... Как знать...

– Значит, уверенности в этом у тебя, Михалыч, нет? Продолжим. Итак, десять часов вечера. Ты получаешь сообщение о том, что задержанные сбежали. Твои действия?

Шаповалов тяжело вздохнул, потер стриженую голову, опять вздохнул...

– Ох, и измордовал ты меня, Валентин Сергеевич! Первым делом я отправился к Нинке Осадчей. Горецкий живет у нее на положении хахаля. Вернее, жил. Недавно в общежитие перебрался. Оказывается, были они у Нинки, оба были, оделись потеплее и ушли. Куда – не сказали, но Нинка догадалась – к буровикам. А оттуда они надеялись выбраться в обжитые места.

– А Осадчая мне об этом ничего не сказала, – задумчиво проговорил Колчанов. – Утаила, можно сказать, важные для следствия сведения.

– Вопросу об этом не было, вот и промолчала. – Шаповалов осторожно посмотрел на следователя.

– И ты, Михалыч, не подсказал мне этот вопрос, хотя знал и при допросе присутствовал... Ну, ладно, замнем. Что дальше?

– Потом направился я к Верховцевым, – с облегчением продолжил участковый. – Была у меня надежда, что Коля все-таки домой вернулся... Это только сказать – сходил к Верховцевым... На самом деле сползал. Ветер был уже под сорок метров в секунду. Но дополз. «Колька дома?» – спрашиваю. А старики на меня, извиняюсь, шары выкатили. Тут и началось. Тут уж не до преступников – людей спасать надо. Тут уж второе дело – шофер ты или начальник строительства, преступник или молодожен – спасать надо. Закон у нас такой. Спасать. Разбираться потом будем. Это как на шахте у нас – завалило одного парня, кровля не выдержала. Сутки не выходили, все откапывали, пробивались к бедолаге, руки в кровь изодрали, но спасли. Его только маленько помяло. А вечером ему же и шею намылили. Заслужил.

– Твои действия, Михалыч? – напомнил Колчанов.

– Звоню Панюшкину. У него люди, техника, связь. Он все и развернул. Аварийные бригады на Пролив направил, по старой дороге к буровикам. А я тем временем дружинников собрал, того же Андрея Большакова, еще человек пять. Трое пошли вдоль берега, еще трое поверху, над обрывом. Под этим обрывом и нашли потом Большакова. Собака его почуяла, а то и сейчас бы там лежал...

Поздним вечером Колчанов увязался с Панюшкиным и главным инженером Заветным на Пролив – вот-вот должна была затянуться промоина. Когда они вышли из конторы, чистая луна висела прямо над Проливом, а на льду лежала широкая лунная дорога, которая вела прямо к вагончикам водолазов. Там же стояли подготовленные ледорезные машины, маленькой прозрачной рощицей чернели тросы, всевозможные знаки, предупреждавшие о прорубях, майнах и прочих опасностях, которыми был так богат неподвижный, поблескивающий под луной Пролив.

Все трое спустились к берегу и даже не заметили, как ступили на лед Пролива. Укатанная тягачами и вездеходами дорога лежала ровная, прямая, и сойти с нее, заблудиться было невозможно даже ночью.

– Так вы, Валентин Сергеевич, утверждаете, что преступник вас не больно интересует? – нарушил молчание Панюшкин.

– Да ну, какой это преступник! Хулиган невысокого пошиба, да и только!

– Слышишь, Володя, что он, оказывается, расследует, – обратился Панюшкин к Заветному, который, зябко ссутулившись, шагал впереди, лишь иногда оглядываясь на поотставших Панюшкина и Колчанова. – Он, видите ли, расследует поведение целого отряда, очень его волнует проблема – почему народ не разбегается.

– Я бы тоже хотел это знать, – сказал Заветный.

– А то не знаешь? – подзадорил его Панюшкин.

– Не знаю, – донеслось из темноты. Заветный остановился, подождал начальника строительства, следователя, пошел рядом. – Я не знаю, почему молчат эти люди, видя безнаказанность Горецкого. Я бы на вашем месте, Николай Петрович...

– Ну-ну! Интересно, с чего ты начнешь, оказавшись на моем месте!

– Я не уверен, что окажусь на вашем месте, – невозмутимо продолжал главный инженер. – Я не уверен, что мне хочется оказаться на вашем месте, но если это все-таки случится, то Горецкого я выгоню первым же своим приказом. И я не понимаю, почему вы его не выгоните, Николай Петрович!

– Да, почему? – присоединился Колчанов. – Я ведь, откровенно говоря, не верю вашему объяснению, что, дескать, механик он хороший... Подумаешь – механик!

– В самом деле, – хмыкнул Панюшкин. – Почему? Жалко. Куда он пойдет? Кто его возьмет после заключения?

– Он уже отсидел? – быстро спросил Колчанов.

– Был такой факт в его биографии. Но он не настолько падший человек, как это может показаться из рассказов. А что касается безнаказанности, это ты, Володя, перегнул. В нашем коллективе он как-никак, а держится. Ему продержаться надо бы еще год-второй-третий, не больше. Наступит перелом, он поймет, что давно уже взрослый человек. Все его беды от того, что он никак не может понять, что ему вот-вот пойдет четвертый десяток... Горецкий остановился в своем развитии на уровне семнадцати лет, он, видно, очень нравился себе в семнадцать лет...

– Мы все нравились себе в семнадцать лет, – заметил Заветный.

– А ты бы выгнал его? Зная, что он окончательно погибнет, сопьется, подохнет под забором?

– Да! Да, Николай Петрович! Зная, что он подохнет под забором к вечеру того дня, когда я подпишу приказ о его увольнении. Я бы выгнал его даже в том случае, если бы какие-то высшие силы подсказали, что со мной в свое время поступят так же.

– Жесткий ты человек, Володя. – Панюшкин некоторое время шел молча, и только хруст ледяной крошки под ногами нарушал тишину. – Но я не уверен, что сила заключается в жесткости, безжалостности... Безжалостность – это признак слабости. Сила в доброжелательности к людям.

– Совершенно согласен! – сказал Заветный. – Снисходительность и благожелательность – это прекрасно. Это здорово, Николай Петрович, это возвышенно и гуманно. Но! Когда речь идет не о преступнике. Когда есть силы, есть возможности, которые позволяли бы вам быть доброжелательным. Может быть, я был бы не совсем прав по отношению к Горецкому, но я был бы тысячу раз прав перед сотней человек, которые третий год трудятся здесь.

– О людях можно заботиться и не уничтожая Горецкого. Когда начнешь уничтожать, трудно бывает остановиться, – потеряв интерес к спору, Панюшкин отгородился высоким воротником.

Колчанов любил работать в таких условиях, – он был полностью предоставлен самому себе, никто не поторапливал его, не подкидывал новых дел, не навязывал своей точки зрения. Шаповалов уже начал было подумывать, что Колчанов не столько расследует обстоятельства преступления, сколько попросту шатается по Поселку да болтает с людьми ради собственного удовольствия. А когда они направились еще и к телефонисту, участковый не выдержал.

– Ты меня, конечно, прости, Валентин Сергеевич, но... скажи откровенно... Тебе интересно это расследование? Насколько я понимаю, надо потом доложить начальству и... и прочее такое!

– Доложу, не беспокойся.

– А будет что доложить-то? Я смотрю, ты все кругами, кругами, все вокруг да около. А преступник...

– Найдем преступника. Куда ему деваться? Вот все надеюсь, что он сам придет, а он тянет... Ты, Михалыч, не беспокойся, самолет будет через два дня, вот через два дня и преступник найдется.

– Как найдется?! А Горецкий? Или у тебя еще кто на примете?

– Ох, Михалыч!

– Сдается мне, что ты и в следователи подался, чтоб с людьми всласть поболтать!

– Ну вот ты и нашел главного преступника! – расхохотался Колчанов.

День был солнечный, по единственной улице Поселка они шли не торопясь, щурясь от ослепительного снега.

– Вона наша телефонная станция, – Шаповалов ткнул рукавицей вдоль дороги. – Ждет нас Жорка. Только вот что он нам скажет... Кто кому позвонил, кто кому встречу назначил...

– О! Это не так уж мало, – опять засмеялся Колчанов. – Не будем торопиться, Михалыч!

Телефонная станция располагалась в маленькой избенке, такой же черной, как все в Поселке. Участковый поднялся по ступенькам, с силой толкнул примерзшую дверь. Колчанов последовал за ним. После слепящего дня они оказались почти в полной темноте и некоторое время стояли неподвижно. Телефонист, невысокий парень со свернутым носом и жиденькими усиками, молча наблюдал за ними. Когда он увидел, что вошедшие заметили его, не торопясь поднялся и поставил посреди комнаты два табурета.

– Прошу! – значительным жестом указал он на табуретки. Потом протянул руку и представился: – Полыхалов.

– Знакомься, Жора, – заговорил участковый. – Это следователь, он занимается тем самым делом, которое случилось у нас неделю назад. Вопросы к тебе имеет. Отвечай прямо, не юли, философия твоя ему ни к чему, можешь сегодня о ней и помолчать.

– Зачем же молчать? – удивился Колчанов. – О философии нельзя молчать.

Полыхалов пытливо глянул на следователя маленькими красноватыми глазками, криво усмехнулся. И сел, ожидая, пока следователь разложит на столе бумаги.

– Как продвигается следствие? – спросил он у Шаповалова.

– Успешно, – коротко ответил тот.

– К концу, значит, дело идет? Кто же злодей?

– Злодей обычно появляется на последней странице, – ответил Колчанов. – Не будем нарушать традицию. Нарушение традиций не всегда во благо. Верно?