Текст книги "Век гигантов"

Автор книги: Виктор Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Еще два слова о «папе». Вас, наверное, интересует, почему он так похож на маленького Эрти и почему он мумифицирован. На первое у вас самого ответ должен быть. Я уже вам говорил, что дети, по известному биологическому закону, воспроизводят в своей внешности внешность далеких предков; с годами это их сходство теряется. Между прочим, благодаря этому сходству я укрепился в мысли, что в лице «пъпа арийя» вижу перед собой далекого предка, по крайней мере – эоценового времени, краснокожих великанов. Теперь о мумификации. Она указывает на крайнюю сухость той стороны, где «папа» жил, где он умер и где был погребен. О последнем можно сказать определенней. Погребен он был в песке – песок у него в ушах, в глазах, в ноздрях и в шкуре – в местности жаркой и не знающей осадков, только там могла произойти такая идеальная мумификация. Изрядное время пролежал он в песке, пока его не извлекли оттуда на свет божий и не сделали знаменем, вокруг которого объединились сильнейшие, знаменем прогресса…

Минута молчания. Ровно минута, потому что за это время Николка успел двадцать раз вдохнуть и выдохнуть воздух, собираясь с мыслями. Он был немного взволнован, поэтому сделал лишних четыре вдыхания: его нормой считалось 16 в минуту. Потом – вопрос из глубины сердца:

– Доктор, неужели они вырождаются?

– Вырождаются, мой друг.

– И этому нельзя помешать?

– Можно, мой друг.

– Что надо сделать?

– Вернуть их обратно в среду их соплеменников.

– А сами-то они знают, что их ожидает?

– Нет, мой друг, они живут, как птицы небесные.

– И они не собираются обратно?

– Поинтересуйтесь. Спросите у них сами…

В последнем ответе скрылась какая-то загадочность, недоговоренность. Николка вонзился испытующим взглядом в лицо медика, но лицо, вытянув губы дудочкой, засвистало с деланным равнодушием:

– Фи-фью-фью-фью… Фи-фью-фью-фью-фью…

«Фокусничаешь, дядя!..» – с подозрением отошел Николка от лукавого медика.

На берегу реки его ожидали краснокожие, развлекавшиеся от нечего делать метанием плоских камешков в реку. Камешек бросался горизонтально к воде, и задача заключалась в том, чтобы заставить его сделать несколько прыжков по зеркальной поверхности, прежде чем потонуть. Этому занятию научил их Николка, считавшийся в данном виде спорта непревзойденным чемпионом: он заставлял камень прыгать 15 раз подряд.

– Къколя! Къколя! Прия. Уах!.. – приветствовали его шумно дикари, спеша показать новые свои успехи в метании.

Но Къколя был мрачен и к игре не выказал расположения: лукавый медик вечно какую-нибудь заковырку преподнесет. После его зловещего предсказания даже это невинное развлечение краснокожих Николке представилось в другом свете: взрослые люди занимаются ребяческой игрой! Не один ли это из признаков вырождения?!

Машинально поднял Николка удобную плитчатку, машинально запустил ее в реку, утопив на первом прыжке, и, совсем омраченный, опустился на белый сыпучий песок, вперив грустные очи в далекий горизонт. Надо бы поговорить с дикарями, но как с ними говорить, когда они ни бельмеса не понимают?! Скальпелю это легко, потому что он знает несколько языков, переберет все и найдет, в конце концов, подходящее слово… Потом – такая отвлеченная тема: вырождение и мероприятия против него! Попробуй-ка объяснись мимикой. Ведь это не охота, где слов не нужно, где достаточно порычать, помяукать, повыть да помахать на разные манеры руками, и тебя сразу поймут, о ком говоришь… А Скальпель – свинья! Любит загадочки-заковырочки; знает что-то и скрывает по подлому своему обыкновению. А попробуй с ним начистоту поговорить, – сейчас же прикинется обиженной овечкой: «Что вы, друг мой? Это вам померещилось! Я ничего не скрываю, и нет у меня таких привычек. Вы болезненно мнительны, батенька… вам надо полечиться…» И заведет волынку на полчаса… Тьфу!..

Подошел Мъмэм, покинув шумную ватагу играющих, опустился на песок подле страдающего Николки и, пытливо глянув ему в глаза, спросил участливо:

– Къколя – рудж круда?[17]17
  По-санскритски «грудь» kroda (крода); «боль» ruja (руджа). Последнее слово произошло, по всей вероятности, от rudh (руд), что значит «кровь»; церковнославянское – «руда» (кровь).


[Закрыть]

Как раз перед этим у Николки на охоте открылось кровотечение из раненой груди. Теперь Мъмэм, при виде его угнетенной позы, предположил, что причиной тому растревоженная грудь.

– Нет, – отвечал Николка, – грудь не рудж… Душа по вас, черти красные, болит, вот что…

– Ай-яй-яй-яй!.. – тоскливо закачал головой Мъмэм, будто понимая Николку.

– Вот те и ай-яй-яй! Ведь вы, эфиопы, вырождаетесь, медик говорит… обратно на родину вам надо идти…

– И-и? – ухватился Мъмэм за последнее слово, единственно понятое им из длинной фразы.

– Ну да, «и-и». Туда, на юг, где остались ваши братья-фрааръы.

– И-и фраар?

– Да-да, к фраарам, туда, за море и горы… Это по-вашему будет… черт, как это Скальпель говорил?.. Да! За «мра» и «гири»… Понял: «и-и к фраарам, за мра и гири».

Николка сам не ожидал такого эффекта: Мъмэм понял его. И опечалился вдруг.

– Ноо… – произнес он безнадежно и залопотал быстро-быстро, с жаром колотя себя в грудь.

Теперь Николка уже ничего не понимал, кроме отдельных слов, обозначающих родство, вроде: пътар – отец, матр – мать, джанни – жена[18]18
  Соответствующие слова по-санскритски: pitar (питар), matar (матар), janani (джанани).


[Закрыть], и понимал, что у дикаря на душе не так уж спокойно, как до сих пор показывал его невозмутимо-беспечный вид.

Остальные краснокожие тотчас побросали свои камешки и в волнении окружили вождя. Они не оставались безучастными к его стенаниям. У них вообще не было индивидуальных эмоций: радость одного немедленно охватывала всех, горе становилось общим горем. Но здесь не простое сочувствие выражалось вождю, здесь было натуральное общественное горе.

Встревоженный, прибежал на шум Скальпель, но не подошел близко, а остановился в отдалении. Прислушался к жалобным и возмущенным крикам и… и удалился не спеша, без сочувствия на лице…

Николка предоставил дикарям свободно изливаться в течение нескольких минут, потом поймал мгновение и зашипел, водворяя тишину. К нему уже относились с достаточным уважением, как к отличному организатору охот. Ведь это он – не кто иной – научил их волчьими ямами ловить зверя, загонять в отгороженное место копытных, стрелять из луков дружно и убийственно по команде «пли». С ним теперь считались больше, чем с медиком, о врачебном искусстве которого было порядком забыто.

Но, водворив тишину, Николка не знал, что делать дальше. Говорить? Что? Опять о горах и море? Положение как будто глуповатое. Все уставились на него жадными глазищами, а он сидит пентюх-пентюхом и лупает бессмысленно зенками. И все слова, какие знал, вылетели.

После трех минут добросовестно-нелепой игры в молчанку у Николки заискрились глаза смехом. Одновременно вернулось самообладание.

– Братцы! – воззвал он, сурово расправляясь с невольной улыбкой. – Вам надо и-и к фраарам, туда, на юг, за мра и гири…

Новый взрыв шумной скорби повлекло за собой это приглашение. Опять заударяли молоты-руки в гулкие груди. Опять птаръы, матръы и Джанни выступили на сцену.

– Тьфу, черт! – рассердился Николка. – Этак я никогда с ними не сговорюсь… Доктор! Доктор! Где вы там?.. Идите на помощь!..

– Я здесь, мой друг, – немедленно отозвался Скальпель, скромно появляясь из-за ближайшего валуна. – В чем я должен помочь вам?

– Вот надо с ними поговорить…

– На какую тему?

– На ту тему, почему они воют.

– Я с удовольствием исполню вашу просьбу, – согласился медик, – но с условием, что вы откажетесь вмешиваться в их семейные дела…

– ?!

– Да-а, милый друг. Мы так мало знаем о быте плиоценового человека, о его семейных и прочих установлениях, что своим вмешательством можем только вызвать катастрофу.

Николка продолжал недоумевать: что имеет в виду «дальновидный» медик?

– Видите ли, – стал разъяснять тот, – в среде их может быть какой-нибудь конфликт, какое-нибудь противоречие, которое по природе своей должно быть изжито медленно-осторожно…

– Эволюционно… – подсказал Николка, относившийся скептически к эволюциям в общественных явлениях.

– Пускай будет эволюционно, если это слово вам более нравится… А мы с своей культурной скороспелостью, со своим увлечением НОТом, с горячкой людей века аэроплана и электричества, захотим ускорить решение этого противоречия, не учтя – да и сумеем ли мы учесть? – специфические особенности первобытного времени.

– Важно сказано! – одобрил Николка. – Теперь жарьте о своем конфликте. Вам, кажется, можно и не вступать в разговор с дикарями?

– Совершенно верно, мой друг. Я достаточно знаком с положением вещей в нашей орде. Об этом мне подробно поведал раненый Гух. Ваша правда: мне не требуется новых разговоров. Но прежде чем сообщить вам о существующем в орде конфликте, разрешите получить ваше слово, что вы не будете делать глупостей.

– Я глупости делать перестал с 10-летнего возраста, – пробурчал Николка. – 10-ти лет я уже помогал отцу зарабатывать на хлеб…

– Верю, мой друг. Я неправильно выразился. Вы должны дать мне слово, что не станете вмешиваться в семейные неприятности наших первобытников.

Крепко зная, что в первобытном обществе семьи не должно быть, Николка громко и торжественно провозгласил:

– В семейные неприятности не буду вмешиваться!.. – а про себя добавил: «Медик в калошу сел, ха-ха!»

– Вот спасибо, друг, – радостно вздохнул Скальпель, не помышляя ни о каком подвохе. – Теперь я вам расскажу все.

– Сыпьте! – приготовился Николка слушать.

Они ушли в сторону от шумливой ватаги и сели на берегу возле самой воды.

– Должен вам сказать, – начал медик, – что наши 20 красных друзей не представляют собой целой орды, они лишь часть ее, – правда, наиболее существенная. Вся орда, как я говорил раньше, насчитывает в себе около 50 человек, – есть женщины, дети, старики и инвалиды; все они находятся отсюда на расстоянии одного дневного перехода. Женщин и детей, если я правильно понял Гуха, очень незначительный процент. Орда недавно, всего месяц назад, подверглась нападению со стороны звероподобных двуногих, выродков из человеческого рода, наших старых знакомых, разгромивших нашу пещеру и двор. Нападение было совершено в момент отсутствия боеспособных членов орды, занятых в это время охотой. Выродки взяли в плен много женщин и детей, из которых половину тут же съели (да, да, людоедство у них распространено вовсю), половину забрали с собой для этой же цели. Вот тогда-то и Эрти попался к ним, и его ждала та же горькая участь, если бы не мы. Остальные, успевшие скрыться в пещеру, отбились кое-как и остались живыми. Погибло около 30 человек и столько же осталось…

– Гух говорит, что после этого разгрома у них, у охотников, окрепло давнее стремление покинуть эти холодные местности, уйти туда, где стоит вечное лето – «сама», где солнце – «суриа» – горячее и ласковое, где много «арийя», где много «нари» – женщин. Последний вопрос более всего интересовал дикарей, так как их жены в большинстве своем погибли. Но, друг мой, им пришлось считаться с желанием всего коллектива. Старики наотрез отказались идти в столь далекую дорогу: они – дряхлы, слабы, немощны, они не вынесут всех тяжестей ее и они не отпустят от себя женщин и детей. Заметьте, я не становлюсь ни на ту, ни на другую сторону, а стараюсь быть вполне объективным… Я спрашивал Гуха, разве охотники не смогли бы уйти одни – без женщин, стариков и детей? Я задал этот вопрос с намерением узнать крепость семейных уз, существующих в орде. Увы, мой друг, эти узы весьма непрочны… Стоять друг за друга, охотник за охотника они готовы до последней капли крови. Здесь, в охотничьем молодняке, узы дружбы отличаются крепостью необыкновенной, но в орде?.. Мне ответили приблизительно так: мы давно бы ушли одни, но мы не знаем дороги, и, кроме того, на одной мясной пище трудно прожить… Они, видите ли, считают ниже своего достоинства собирать плоды, овощи и коренья. Это специальность «абаля» – слабых… Я подозревал, что и с нами они держатся до тех пор, пока не исчерпан наш запас фруктов и ягод… О непрочности связей между охотниками и остальной ордой говорит и тот факт, что до сих пор наши гости ни разу не выказали беспокойства о своей орде, а ведь прошло уже трое суток, как они с нами, да еще трое суток, как они покинули орду… Увы, в первобытном обществе, если только можно употребить здесь слово «общество», царят грубо материалистические отношения. Не таким я себе представлял первобытный коммунизм…

– Значит, вы заблуждались, – сказал свое слово Николка. – И не знаю я, почему вы говорите о каком-то грубом материализме, когда здесь, судя по вашему рассказу, самый настоящий – чистой воды – жизненный материализм. Почитайте Генриха Эйльдермана «Первобытный коммунизм и первобытная религия», и вы скажете, что иначе никак нельзя представить отношений в первобытном человечестве, как только основанными на взаимных материалистических интересах.

– Эйльдермана я не читал, – сознался Скальпель, – и вряд ли теперь удастся прочитать его, но дело не в этом. Я вам рассказал все без утайки и повторяю еще раз, что вы не должны вмешиваться… Это должно разрешиться само собой, без нашего участия.

– Во что вмешиваться? – переспросил Николка, не желая давать слово на неясное требование.

– Вмешиваться в семейные отношения…

– Ага! В семейные отношения не буду вмешиваться. Даю слово.

10
«Эх, олкки жълон!..». – Плиоценщики выражают желание вернуться к своим старикам. – Заготовка продовольствия. – Охота па лошадей. – Революция в быту плиоцена. – Друзья устраиваются на зиму в пещере. – Социологический спор между фабзавуком и медиком. – Второе пари Скальпеля

– Ну, ребятки, – на другой день рано утром сказал Николка дикарям, – собираемся на охоту – на мргайю. Будем ловить много-много крупных зверей, много мрга. А потом пойдем – значит, и-и, – к вашим птарам, матрам и джанкам, у кого они есть…

Скальпель нежился в пещере, выжидая, когда пройдет утренняя свежесть; поэтому оратор, не боясь быть разоблаченным, был откровенным:

– Мы захватим с собой птаров, матров и прочий балласт и тогда айда на вашу родину. Понятно? И-и туда – татра, – и он махнул рукой на юг.

Дикари взвыли восхищенные, воем подтверждая, что, хотя оратор выражался крайне темно и причудливо, они все же понимают его. Вслед за дикарями взвыли и собаки, почуявшие в криках своих друзей радость предстоящего разгула по широким степям, по крутым горам, по непролазным дебрям…

– Да, – продолжал Николка, – уйдем за мра и гири… Скальпелю натянем нос и старикам тоже. Стариков ваших я понимаю отлично и сочувствую им: они пекутся о себе, но одновременно – невольно, конечно – и о сохранении коллектива. Не будь стариков, вы давно бы разбежались в разные стороны. Скальпеля я тоже понимаю, но не сочувствую: он принципиальный противник всяких революций и, в особенности, революций общественных. Я ему дал слово, что в ваши семейные отношения вмешиваться не буду, и я сдержу это слово, потому что у вас семьи нет, а есть орда, но я все-таки вмешаюсь в ваши возрастные отношения, в отношения между стариками и молодежью… Со стариками, без сомнения, нам придется немного повоевать, а если они откажутся идти, мы их просто свяжем и погрузим на Дудушку…

– Мы должны заготовить много мяса – «мса», много плодов – «пъла» – и всякой другой растительной пищи. Мы должны дождаться, когда выпадет белый снег – «пандъра сии», когда вода – «уда» – сделает «крак»[19]19
  «Плод» по-санскритски phala (пааля); «белый» – pandura (пандура); «вода» – udaka (удака) – отсюда латинское unda (унда) – «волна», отсюда же русское «вода».


[Закрыть]; тогда мы перейдем Волгу, вот эту «ръкха», и дунем на юг, где жарит солнце, где народищу – уйма и где весело жить, эх, елки зеленые!..

– Эх, олкки жълон!.. – подхватил проказливый Ург, давно смотревший непосредственно в рот чудаку Къколе.

– Эх, олкки жълон!.. – покатилось по всем охотникам, и это восклицание с тех пор стало ими применяться универсально: наступит ли кто ногой на колючку, промахнется ли из лука в зверя, попадет ли – все равно «олкки жълон!»

В полдень, вернувшись с богатой охоты (тур, медведь и два оленя), Николка объявил Скальпелю о желании краснокожих вернуться в орду.

– Это вы их подбили… – подозрительно заметил медик.

– Каюсь, – сказал Николка, – мне очень хочется побывать у них в гостях.

– Но… – предостерег Скальпель. – Слово?..

– Мое слово крепко, – усмехнулся Николка и, чтобы его потом не укоряли в вероломстве, повторил торжественно: – В семейные отношения – ни-ни…

– Ну, то-то же, – успокоился медик. – А желание ваше приветствую.

– Но мы думаем сначала запастись продовольствием, – сказал Николка.

– Это вы думаете, – поправил его медик. И он был, конечно, прав, так как дикари жили изо дня в день и о возможностях делать запасы даже не подозревали.

– Впрочем, это все равно. Приветствую. Давно нужно было. Наступает зима, охотиться становится труднее.

Скальпель дал согласие за себя, за трех раненых и за Эрти, что они все мясо, приносимое охотниками, будут регулярно, каждый день, коптить, сушить и засаливать. Кроме того, он пообещал научить своих пациентов выделывать снятые с животных шкуры, чтобы впоследствии из них нашить зимней одежды. Последнее было не лишним – у дикарей в выделке шкур господствовал самый примитивный способ: они сначала очищали их кремневыми скребками от мяса, жира и сухожильных растяжений, затем сантиметр за сантиметром пережевывали, обильно смачивая слюной. Таким способом много шкур не выделаешь, и желающих на эту работу находилось всегда мало.

Один за другим – целую неделю – тянулись трудовые дни. Горы сушеного, копченого и соленого мяса заполнили пещеру. Фрукты и ягоды, собираемые охотниками между делом по настоянию Николки, тоже составили солидные запасы. В сознание дикарей еще не проникло оправдание таким громадным запасам, тем не менее охотились они, не зная усталости и не ослабляя пыла, с утра до глубокой ночи. Не отставал и Скальпель со своими пациентами: также с утра и до ночи пылали на дворе огромные костры и циклопическая печь-плита, на которых производилась заготовка впрок мясной и растительной пищи.

Седьмой день недели, по обоюдному соглашению, Скальпель и Николка решили отвести под праздничный отдых. К этому дню ученый медик готовил какой-то «грандиознейший» сюрприз, которому так и не пришлось осуществиться, потому что еще более грандиознейший сюрприз в этот день преподнесла друзьям природа.

На заре, когда еще туманы плотной молочной завесой висели над землей, вышел из пещеры Мъмэм, чтобы посмотреть: не сделалось ли с водой «крак». Примчался он обратно сломя голову, будто и вода сделала «крак», и все на свете «кракнуло». Еще все спали, и всех он безжалостно растолкал, в самое ухо выпалив каждому азартным шепотом:

– Акьъву!.. Акьъву!.. Акьъву!..

С кинематографической быстротой повыскакивали дикари из-под теплых шкур и, как были нагишом, попрыгали во двор. «Акьъву» значило «конь» и еще значило вот что.

Давно краснокожие вожделенно посматривали на Николку, постоянно сопровождавшего их на охоте верхом, и ждали они только удобного случая, чтобы самим «объакьвиться», олошадиться. Если необходимости в запасах они не могли осознать, то преимущество конного охотника перед пешим понимали великолепно: все, что вело к облегчению в способах добывания пищи, ими усваивалось прекрасно.

– О негодяи! – крикнул Скальпель вдогонку. – Оденьтесь, простудитесь.

Его голос, голос отца, пекущегося о здоровье детей, пропал бесследно в густом тумане. Только Николка внял ему и накинул на плечи плащ из шкуры леопарда.

Дикари, дрожа от холода и нетерпения, собрались в стойло Живчика. Они ждали Николку, который незаметно для них стал предводителем во всех их начинаниях, связанных с охотой. Мъмэм энергично жестикулировал, объясняя, сколько он видел «акьъву», где они находятся и как их надо ловить. Подоспевший Николка усомнился в сообщении дикаря и, так как на конкретные темы он мог беседовать свободно, то и спросил на языке жестов, т. е. закрыв глаза левой рукой, а правой разгоняя туман:

– Как Мъмэм мог увидеть «акьъву» в тумане, густом, как дым?

Мъмэм на том же языке, вперемежку со словами, рассказал все подробно.

Мъмэм шел к реке посмотреть, не сделала ли она «крак». Земля холодом щипала ноги, и вдруг – что-то горячее!.. Он даже привскочил от неожиданности, привскочил вот так, как человек, наступивший на змею «ург»… Это был лошадиный помет – «кака», – совсем теплый, совсем горячий; от него шел пар, как изо рта, вот так: ху-у-у… Помета было на десять-десять-десять-десять-десять лошадей, на десять-пять, на «дашнь-пянч» акьъви[20]20
  Счет древних индусов, по всей вероятности, близок к счету «плиоценщиков», и он очень похож на русский. Вот он, по порядку – до 10: adi (ади), dva (два), tri (три), catur (чатур), рапса (панча), sas (шаш), sapta (сапта), asta (ашта), navan (наван), dacan (дашан).


[Закрыть]. И лошади совсем близко, потому что Мъмэм слышал «и-го-го-го», слышал ржание на расстоянии полета камня, брошенного слабым ребенком, «абаля рбанк». Лошади ушли туда, где умирает солнце, ушли на запад. Там есть гора, треснувшая пополам, там – ущелье; лошади пошли в ущелье; охотники там поймают их…

После такого подробного – и поэтому убедительного – отчета нельзя было сомневаться в сообщении дикаря. Николка разделил отряд и стаю собак на две половины. Первую, во главе с Мъмэмом, он послал вперед с заданием обойти табун и стать у него на пути, загородив ему выход из ущелья. Сигналом, показывающим, что задание выполнено, должен быть троекратный крик махайродуса. Тогда Николка, во главе второй половины отряда, обрушится на табун с тыла. Нужно стараться, чтобы лошади не прорвались сквозь ряды охотников, для этого пустить собак вперед.

Охотники первого отряда, держа руки на загривках собак, помчались в обходной путь, подобные немому урагану. Второй отряд двинулся не спеша, следя за отпечатками копыт на прибрежном песке. Отпечатки эти действительно от реки поворачивали к ущелью. Ущелье служило некогда ложем бурной речонки; теперь по нему вился лишь небольшой ручеек, впадающий в Волгу.

Табун успел уйти далеко. Выползло из-за реки олохмаченное туманом солнце, брызнуло светом, очистилось само, очистило землю от молочной мглы, и только тогда почуяли дикари носами присутствие впереди себя доброй полусотни лошадей. Николка привел отряд к боковому отрогу ущелья и здесь рассыпал в цепь и животных и людей. Отрог был глубок, обладал крутыми, почти отвесными стенками и имел только один и притом весьма узкий выход – в ущелье. Через некоторое время послышался впереди троекратный рев махайродуса и тотчас за ним – беспокойный топот опрокинувшегося назад табуна.

– Ну, ребятки, держи собак крепче и приготовь глотки, – предупредил Николка своих охотников.

Табун приближался, грохотали камни под копытами, – казалось, откуда-то сорвалась лавина и мчит, сокрушая все на пути. Но топот покрывался хоровым ревом махайродуса (Мъмэм старался!) и свирепым лаем громадных собак. Николка едва сдерживал азарт своих охотников, неудержимо рвавшихся вместе с собаками навстречу бегущей лавине. Только когда матерый жеребец – не гиппарион, а настоящая лошадь-великан, – вырвавшись из поворота, показался во главе табуна и поравнялся с предательским отрогом. Николка дал сигнал. Охотники, с топорами в руках, пустив вперед корчившихся в кровожадном вожделении собак, рванулись с места в карьер, оглашая воздух рявканьем пещерного льва. Жеребец, а вслед за ним и весь табун, круто вздернувшись в воздухе, перевернулись на дыбах, шарахнулись вспять, снова вздыбились и хлынули безудержным потоком в единственно свободное от рева и зверей место – в проход бокового отрога – в западню…

Трудное было дело заставить дикарей и собак, разгоряченных преследованием, войти в нормальные свои чувства. Николка, став у входа в западню, собак отогнал от нее копьем, а людей руганью, выраженной в категорической форме. Все-таки три-четыре собаки прорвались к яростно метавшимся в ловушке животным и там, в назидание краснокожим, быстро расстались с жизнью под ударами многочисленных копыт.

– Эх, олкки жълон, – жалобно воскликнул Гири: из погибших собак две были его.

Смерть четвероногих друзей на разгоряченных дикарей подействовала как студеный ливень с безоблачного неба. Они перестали лезть на рожон и сразу вспомнили о двух своих предводителях. На Къколю и на Мъмэма уставилось шестнадцать пар вопрошающих глаз. Гири констатировал печально:

– Кьъян мъэрт… – что в переводе на русский значило:

– Собаки-то подохли…

– Ничего нет мудреного, – отвечал Николка и прибавил назидательно: – Это тебе не буржуазная танцулька, а плиоцен!

– Лиоце… – растерянно подтвердили дикари и все свое внимание перенесли на маленького человека, продолжавшего оставаться спокойным в таких исключительных обстоятельствах.

Не слезая с коня, Николка взял у Мъмэма связку мочальной веревки; один конец ее он привязал к луке седла, на другом сделал петлю и кольцами собрал всю веревку в правой руке. Оставив Мъмэма вместо себя, он шагом поехал в овраг, где сбился в плотную, но беспорядочную кучу отчаявшийся найти выход табун; вне его пребывал лишь один вожак-жеребец; на приблизившуюся странную пару – гиппарион плюс двуногий – он вытянул шею. Живчик приветствовал жеребца серебристым ржанием. Полосатая кобылка бесспорно была красива, но доверия не внушала; жеребец повернулся к ней крупом, намереваясь использовать отпущенные ему природой смертоносные копыта. Момент был удобный, и Николка не зевал: разматываясь, заструился в воздухе аркан, петля легла на стройную шею великана-жеребца. Не давая пленнику времени на размышление, вскачь понесся Николка по направлению к выходу из оврага. Дикари сорвались ему навстречу, заранее подготовленные Мъмэмом. Аркан хлестко натянулся. Не ожидавший такого оборота жеребец повалился навзничь. Дикари перехватили веревку и быстро-быстро, как ребята бумажного змея, стали собирать ее. Дрыгая беспомощно копытами, полузадушенный жеребец на спине выехал из оврага и не успел опомниться, как был связан по всем четырем ногам, зануздан и на могучих плечах поднят с земли в стоячем положении. На хвосте, на ногах, на гриве с обеих сторон висели у него греготавшие дикари.

– Кто собирается прокатиться? – перекричал всех Николка, иллюстрируя свой вопрос жестами.

– Мъмэм, – был твердый ответ, и никто ему не перечил.

Николка снабдил дикаря мешком из мочалы и объяснил, когда и как нужно применить его.

Охотники все еще удерживали связанного пленника, когда Мъмэм в один прыжок вскочил на него. Два удара ножа, и путы были сброшены. Жеребец, с налитыми кровью глазами, молнией рванулся вперед, почуяв свободу, и вдруг, резко остановившись, начал выделывать сатанинские прыжки, дробить камни копытами и крутиться на месте гигантским волчком. Дикари, довольные зрелищем, хохотали во всю глотку, ладонями ударяя себя по бедрам. Мъмэм испускал ликующие звуки и, казалось, совсем не чувствовал рискованности своего положения. После десятка замысловатых вольтов жеребец понял, что такими приемами ему не сбросить приклеившегося к спине всадника, что неистовые вопли двуногих и вой собак, привязанных к дереву, заставляют его терять последние остатки разума. Изогнув шею крутой дугой, он сделал отчаянную попытку зубами добраться до волосатой ноги, но не добрался, потому что нога исчезла, вместо себя выставив могучий кулак, в кровь разбивший ему губы. Тогда жеребец, не помня себя от боли, от унижения, от темного ужаса, вон понесся из рокового ущелья…

– Приступим к следующему, – сказал Николка. За великана Мъмэма, скрывшегося из глаз, он нисколько не боялся. Все дикари научились лихо ездить верхом, – правда, на укрощенном вполне Живчике; все научились пользоваться поводьями, а седло они даже игнорировали, находя его элементом смехотворным и мешающим свободному движению. На вкус и цвет товарищей нет – Николка не спорил: без седла, так без седла – меньше работы, но уздечки и поводья он приготовил на всех двадцать человек.

Со следующими лошадьми дело пошло значительно легче. Живчика с Николкой они подпускали вплотную к себе, и аркан с выбором вытягивал из их гущи очередного пленника.

Охотничья дружина постепенно таяла: один за другим уносились новые всадники. С уменьшением числа дружины увеличивалась опасность дальнейшей ловли. Николка приостановил ее, когда осталось всего пять человек и когда двое ловцов были попотчеваны гневным копытом. Спустя четверть часа начали прибывать дикари на укрощенных лошадях; впрочем, трое вернулись пешими и притом сильно сконфуженными; это были плутоватый Ург, Гоо – охотник на коров – и Ничь, родившийся ночью. Их встретили дружелюбно, громким хохотом; неудачники успели сговориться и дружно оправдывались тем, что лошади под ними сдохли от напряжения… Для того, чтобы вернувшиеся кони стояли спокойно, им сделали на глаза повязку из разрезанного на полосы Николкиного плаща. «Попадет мне от Скальпеля, – говорил Николка, – он передернет карты и обвинит меня в порче народного достояния…»

Поймали еще восемь коней. Табун поредел и был теперь так распуган, что близко к себе никого не подпускал. С десяток пленников прорвалось сквозь заставу и вихрем умчалось на волю, в сопровождении оборвавших веревки собак. Тогда Николка переменил тактику.

Дождались возвращения всех охотников, потом верхами окружили табун, состоявший к тому времени из двух десятков голов. Собак поместили на периферии круга, и таким порядком двинулись из естественной западни по ущелью к дому. Лошади, подавленные численностью врага и, главным образом, свирепым кольцом громадных собак, до самого двора шли без попыток к бегству. Перед двором, в виду замешательства во вражеском кругу, штук шесть из них улучили удобный момент и прорвались на волю. Николка махнул им вслед рукой и остановил дикарей от преследования.

Скальпель, вопреки положению вещей, встретил охотников и табун без малейшего намека на удивление. Он только весело потирал руки и подсмеивался:

– Собственностью обзаводитесь, друзья, ха-ха… Это мне на руку, на руку. Пожалуй, я скоро пари выиграю…

– Это собственность общественная, – возражал Николка. – У вас слишком элементарные представления о коммунизме. Стыдно! Вы думаете, что коммунисты непременно должны ходить голыми, не стричь волос и ногтей, а питаться по евангелию: акридами и диким медом. Стыдитесь!..

– Ну-ну, я пошутил… – отвечал сконфуженный медик.

Его загадочная невозмутимость раскрылась просто. Оказывается, охотники перед тем, как вернуться в ущелье, все до одного заезжали во двор, не слезая с коней, кричали громко и победоносно:

– Ффель! Ффель! Вах-акьъву! – и когда медик со своими пациентами высовывался из пещеры, гарцевали перед ним по двору в позах премированных жокеев. Таким образом Скальпель заранее узнал о готовящемся ему сюрпризе.

Приобретение лошадей породило целую революцию в быте плиоценщиков, встряхнуло их, взбудоражило, заставило ворочать мозгами так, как до сего времени ни разу не приходилось ворочать. В этом заключался огромнейший фактор прогресса.

Впустив табун во двор, дикари попрыгали со своих коней и с самым жизнерадостным гвалтом ринулись к ученому медику, к его печке, на которой жарились аппетитные свиные котлеты – каждая величиной с небольшой тазик для стирки белья; с утра они ничего не ели, а медик, учитывая их аппетит, не хотел разбиваться на мелочи. Николка остался один у ворот. Он соскочил с Живчика и теперь размышлял: как ему без помощи краснокожих (а на них надежды были проблематичны) завалить камнями ворота. Вдруг – рраз! – Николка вверх ногами катится на песок. Через него, шаловливо дрыгнув задними копытами, пролетает укрощенный Мъмэмом жеребец, за ним кобылка, вторая, третья… Шесть объезженных лошадей, одна за другой, вырвались из плена, пока краснокожие размазни догадались, прихлопнув свои ротовые отверстия, заменить собою сшибленного от ворот Къколю.