Текст книги "Век гигантов"

Автор книги: Виктор Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

11
С зимой случился конфуз. – Об искусственной среде между человеком и природой. – Экспедиция за стариками. – Исполинский олень. – Копье чужестранца. – Плиоценщики опасаются кары стариков. – «Старое слово арийя» – закон. – Первобытная орда. – Недоброжелательная встреча. – Николка агитатор. – Бунт молодежи против стариков

Определенно с зимой случился какой-то конфуз. Уже все приготовилось встречать ее: леса и степи оделись в блеклые краски, небо захмурилось грузно снеговыми тучами, прибрежный песок по утрам кололся хрупким и звонким ледком, а она вдруг пошла на попятную: заморосил теплый дождичек, снова позеленела хвоя, в ясные дни солнце стало ласкать по-вешнему.

Сконфуженный конфузом зимы медик (не он ли пророчил: «батенька мой, зима на носу») лепетал в свое и зимы оправдание:

– Милый друг! Это – влияние моря. Море – гладко, как и всякое море; на нем нет гор (как и на всяком море) и нет лесов (тоже). Через море, не встречая никаких препятствий, свободно доходит до нас теплое дыхание Юга. Это – во-первых, а во-вторых: нужно помнить, что плиоцен – период пограничный между жаркой третичной эрой и холодной четвертичной. И как всякий пограничный период, он не может соблюдать постоянства в правильной смене времен года. Беря распространенный в народе медицинский термин, я скажу: в плиоцене времена года «путаются». Возможно еще, что зима придет резко, вдруг, но я также не буду удивлен, если набухнут вдруг древесные почки, зацветут ранние весенние цветочки, и перелетные певчие птички вернутся к нам из-за морей. Нет, я не буду удивлен. Таково милое свойство всех переходных периодов. Для подкрепления этого положения я мог бы взять сравнение из милой вашему сердцу политики, но я не возьму его, потому что не люблю спорить…

Говоря о возможном набухании древесных почек, медик уже кривил душой, так как почки набухли за три дня до этой его декларации, а солнышко стало сиять по-весеннему еще раньше и сияло так радостно, что дикари без приплясывания не могли на него глядеть.

Все предзимние приготовления на дворе и в пещере давно были закончены. Спешка велась отчаянная, а зима надула. В этом, однако, была своя хорошая сторона: у пещерных коммунаров (названьице с подковыркой пустил Скальпель, Николка принял его без подковырок) оставалась теперь масса свободного времени. Пока медик придумывал, как наиболее разумно употребить досуг, Николка гнул свою линию и досуг заполнял техническим образованием дикарей, благо они с душой отдавались этому делу и схватывали все поразительно быстро.

На дворе – из камней, глины и песка – была построена огромная домна, – конечно, до настоящей ей было далеко, но все же она имела в высоту более полутора саженей. Ее заполняли железной рудой, вперемежку с древесным углем, нагнетали воздух снизу при помощи гигантских мехов, на которых работало пять человек, и гнали теперь вместо мягкого самородного железа крепкий чугун и упругую сталь. Кузница тоже была восстановлена, восстановлены слесарные и токарные станки, и вновь поставлено литейное дело. Конечно, все это было первобытно, с большими дефектами, упущениями, но назначению своему – уменьшить зависимость человека от природы, увеличить технику, эту искусственную среду между человеком и природой – этому назначению Николкины сооружения отвечали в полной мере. Например: не имея чугуна, коммунары должны были и в стужу и в бурю ходить за водой на реку, подвергать себя опасности простудиться или быть унесенным разбушевавшейся рекой; чугун устранил это неудобство: из реки провели водопровод до самой пещеры по чугунным трубам. Мало того, по настоянию медика устроили настоящую баню – с душами, бассейном для плаванья, с горячей и холодной водой. Николка задался еще более крупными планами: построить динамо или, на худой конец, паровой двигатель, но осуществление этих планов ему пришлось пока отложить, – нужно же было, наконец, побеспокоиться о женах, детях и отцах краснокожих плиоценщиков, тем более, что сами плиоценщики ничуть не заботились о соблюдении пятой заповеди и при напоминании о ней морщились. Скальпель, вначале, подобно дикарям, относившийся индифферентно к существованию орды, теперь почему-то горячо торопил Николку в экспедицию за ней, будто надеялся встретить там свою бабушку…

Одним солнечным утром эта экспедиция выступила, наконец. В пещере остался медик с пятью коммунарами и малышом Эрти, неожиданно разревевшимся, когда ему предложили ехать со всеми «за своей мамой». Николкин отряд собрался в путь тоже без большого воодушевления. Без сомнения, дикарей радовала перспектива прокатиться верхами на далекое, сравнительно, расстояние; радовали возможности опасных встреч с хищниками, но сама цель поездки, видимо, мало привлекала, пожалуй, даже угнетала. Дивился Скальпель, дивился Николка, но разгадать причину такого отношения к орде никто из них не мог.

Как бы там ни было, пятнадцать краснокожих и один коричневокожий – верхами, на отличных конях, с оружием – копьями, топорами и стрелами – не железными, а стальными, со стаей собак – в упомянутое солнечное утро выступили со двора. Их путь лежал по берегу реки – сначала на юг, потом, вместе с поворотом реки, – на запад. Всадники оживленно болтали; их лексикон значительно обогатился за счет русского языка не потому, что ученый медик, выгоняя из себя и из учеников по семь потов, вечерами занимался с ними русской речью, а в силу многочасовой ежедневной работы на дворе под руководством Николки, работы, которая проходила всегда с песнями, шутками и болтовней и которая, в смысле обогащения языка, давала несравненно больше, нежели всякие учебные филологические занятия.

Николка тоже болтал, ничуть не уступая в этом плиоценщикам. Он теперь свободно понимал их речь и так же свободно мог отвечать. Их разговор был легок, как семя одуванчика, и так же легко порхал с предмета на предмет; он никогда не касался «высоких» тем, и содержание его лишь отражало в себе самые конкретнейшие явления природы и действия самих плиоценщиков. До отвлеченностей они не дошли, зато могли свободно беседовать с цветами, деревьями, камнями, водой и с животными, как с подобными себе существами.

Первую половину пути кавалькада следовала шумно – с криками, песнями и хохотом, в начале второй – приумолкла: всадники проголодались. С собой они ничего не взяли, надеясь в пути поохотиться. Замолкнув, они хорошо сделали: коллективная болтовня разгоняла и мелкого и крупного зверя в окружности, по меньшей мере, одного километра. Но и численность самой экспедиции не благоприятствовала охоте. Надо было сделаться более незаметными.

Николка свернул от реки к обрыву, за ним, как за главным вожаком, последовала вся кавалькада. Обрыв у своего подножья окаймлялся по всей протяженности широким рвом, глубиной метра в два, – ров образовался в результате падения весенних вод, стекавших из леса. Его ширина позволяла всадникам ехать в три коня, высота, не закрывавшая голов, давала возможность наблюдать за берегом реки.

Дикари во время своего пребывания в «пещерной коммуне» привыкли к регулярному приему пищи, – к хорошему легко привыкаешь! – и если раньше они могли в течение двух и более суток свободно обходиться без пищи, теперь лишение ее, на протяжении даже двух часов, действовало на них угнетающе. Николка, как менее податливый материал в отношении всякого рода привычек и отвычек, – не он ли в лице своих предков миллион с лишком лет варился на огне всевозможных переделок? – Николка не унывал. И это он первым завидел мясо, много мяса в четверти километра от обрыва, склонившееся лесом двадцатичетырехконечных рогов к зеркалу многоводной реки.

– Стой! – скомандовал он категорическим шепотом.

Всадники замерли, шенкелями принуждая коней к тому же. Собаки, почуявшие мясо, осторожно-радостно зафыркали.

Николка быстро объяснил план атаки: надо рассыпаться цепью, не выходя из прикрывающего их рва, – так, чтобы между каждым звеном могло поместиться десять копий; по сигналу, по свистку Къколи, выскакивать из прикрытия – собак вперед, и мчать во весь опор к реке, стараясь отрезать оленю путь к лесу. В круг не смыкаться. Все время держаться полукругом, чтобы не перестрелять друг друга. Ну, айда!..

Пригнувшись к гриве коней, всадники безмолвно и бесшумно понеслись по рассыпчатому песку, сжимая копья в охотничье-радостном спазме. Мъмэм умчался раньше всех: ему поручено было возглавлять цепь на правом фланге. Николка остался на левом.

Маневр выполнен. – Свист. – Рванулась вперед собачья свора, за ней – лавой – лихая конница. Распластались кони, вихря копытом песок; затикали дикари, размахивая копьями… Олень на шум поднял тяжелую голову. О! Он нисколько не испугался! В нем было больше трех метров росту, расстояние между концами его рогов равнялось трем с половиной метрам. Это был плиоценовый, исполинский олень, а не какой-нибудь. Прежде чем испугаться, он еще посмотрит, заслуживает ли того враг. На разноголосую ватагу, цепью растянувшуюся по песку, он уставился испытующе. Враг не был страшен, но – многочисленен и видом – необыкновенен. Собаки – пустяк. Собаки убегут, разглядев, с кем им придется дело иметь. Олень, спокойно ступая, отошел от воды и вдруг – прянул стрелой навстречу необыкновенному врагу… В середине цепи находились Ркша, Гири и Трна; на них несся олень, низко склонив украшенную лесом острых пик гордую голову. Собаки, скуля, отступили перед остророгой громадиной. Всадники центра сдержали коней, фланги загнулись. На длине пяти лошадей Ркша, Гири и Трна метнули копья и, подняв лошадей на дыбы, схватились за луки. Громадина запнулась, получив два копья в спину и одно в грудь, но это – только мгновенье, в следующее – две собаки, осмелевшие на свое несчастье, взвились кверху и упали, пронзенные в десятках мест. Одновременно зачертили воздух копья и стрелы. Олень споткнулся, ослепленный и усеянный древками. Ркша бросился к нему с топором.

– Ох-хао! Ркша не боится рогатого зверя! Ркша-а…

Олень резко вскочил на ноги, и смелый всадник, не закончив фразы, вместе с лошадью кувырком покатился на песок. Это было последнее злодейство гиганта, – Мъмэм раздробил ему позвоночник. Ркша поднялся помятый, лошадь – в лужах крови – осталась лежать.

– Ркша не пойдет за отцами, ах-хо! – печально сказал дикарь.

– Ркша пойдет, – ответил Мъмэм.

– Ркша не поедет за отцами. Ркша понесет лошадь к мейду. Мейд вылечит лошадь…

Но лошадь, с распоротым брюхом и грудью, пронзенной в двух местах, не могла ждать помощи всесильного «мейда». Она скончалась прежде, чем расстроенный великан успел подойти к ней.

Николка успокоил его:

– Ркша вернется в пещеру. Ркша возьмет новую лошадь и догонит нас.

С этим великан согласился и перестал печалиться. Ни-колка поехал в лес за дровами для костра.

Охотники не стали ждать, пока маленький Къколя соберет сухого валежника, высечет огонь и разведет костер. Вах! Длинная история! Очистив оленя от копий и стрел, они мигом раскромсали его на куски и зачавкали с аппетитом, расправляясь с парным дымящимся мясом.

Вернувшийся с валежником Николка застал их за концом трапезы. Мъмэм уже стоял в стороне, он держал в руках синеватый блестящий предмет и разглядывал его с пристальным вниманием.

– Что у тебя, Мъмэм? – спросил Николка.

– Коппе, – не совсем спокойно отвечал Мъмэм, спокойно исковеркав русское слово.

Заинтересованный ответом, Николка подошел к дикарю.

– Ого! – вырвалось у него при первом же взгляде на странный предмет.

Это был наконечник копья, сделанный из вулканического стекла – обсидиана, с обломком деревянной рукоятки, прикрученной к нему жилами… Мъмэм поведал, что он извлек «коппе» из тела убитого оленя.

– Из оленя? – переспросил Николка, огорошенный сюрпризом. – Кто же пустил в оленя эту штуку?

Мъмэм отвечал: его охотники не пускали; его охотники имеют копья с наконечниками из стали; старики же совсем не знают копий, старики – глупы…

– Ва-ах, – сказал Николка и, крутя головой, сел к костру.

Несомненно, что появилась новая орда.

Сюрприз! И этот сюрприз мог быть двоякого сорта, – «сорта альтернативного», сказал бы ученый медик: орда может стать к пещерным коммунарам или в дружественное отношение или во враждебное. В первом случае все пойдет как нельзя лучше: исчезнет надобность в далеком путешествии, диктуемом, если верить медику, вырождаемостью краснокожих. Новая орда – свежая кровь – чего еще надо. Во втором случае… Черт его знает, что может произойти во втором случае!..

– Мъмэм узнает, кто пустил коппе, – сказал вожак. – Мъмэм пойдет по следам оленя. Мъмэм найдет кровь оленя, найдет следы новых охотников.

– Послушайте, идея! – вскричал Николка, к вящему удовольствию дикарей в точности копируя почтенного «мейда». – Мы все пойдем по следам. Тихо пойдем, языки спрячем за зубами.

Его предложение встретили с большим энтузиазмом, потому что идти за приключениями было гораздо приятней, чем навещать каких-либо забытых родственников. Ркша – медведь, удовлетворенно заворчав, немедленно пустился в обратную дорогу; он теперь будет отхватывать по километру в минуту, он лошадь обгонит, лишь бы отложить радостный момент встречи со стариками!..

Закусив на скорую руку полусырым мясом, Николка разделил остатки исполинского оленя, по числу охотников, на 16 разных частей. Мясо нужно было взять с собой: неизвестно, как повернутся обстоятельства.

Кавалькада снова выступила в путь, держась глубоких следов в песке, но в том же направлении, так как олень на свой последний водопой бежал по берегу реки – с юга. Николка заинтересовался: почему животное не напилось где-нибудь раньше, а выбрало именно это роковое для себя место. Если бы оно выскочило к нему из леса, было бы понятно, а тут… Его недоумение вскоре рассеялось, когда, отъехав километров пять от места кровавой драмы, он сам почувствовал жажду: здесь вода имела уже горько-соленый вкус. Скривившись, выплюнул Николка воду и с растерянной улыбкой взглянул вдаль.

Ему бросилось в глаза, что картина, расстилавшаяся перед ними, несколько изменилась; здесь – куда только хватал взгляд – по безбрежному раздолью на гребнях волн гуляли белые резвые барашки; с беззвучным, казалось, смехом они догоняли друг друга; взмывая кверху снежным дождем, сшибались; падали мягко, как гимнаст в сетку, в изумрудно-прозрачные ухабы; скользя вверх, неслись дальше, словно играя в бесконечную чехарду, и, наконец, пенным ворчливым валом опрокидывались на берег, заливая копыта фыркавших недружелюбно коней и разгоняя собак, досадующих, что с ними играют, как с малыми щенятами.

– Море?! – с невольным восторгом воскликнул Николка, ища сочувствия в лицах краснокожих. Море он видел однажды в своей жизни, это когда конница Буденного гнала на «водопой» разбойные рати «белых», но тогда совсем не было времени разглядывать его, тогда более сильные эмоции волновали душу. Теперь его охватило буйное чувство восторга, как ребенка перед новой игрушкой с замысловатым механизмом, и необыкновенный подъем сил испытал он каждой клеткой своего тела, вдохнув солоноватый запах, исполненный первобытной свежести.

– Мъра! Мъра! – отвечали дикари, восторгов особенных не выявляя и дивясь беспокойному поведению маленького вожака. Море у них было связано с понятием смерти. Море скрывало за собой их родину, теплый юг. Море безжалостно уничтожало смельчаков, уходивших вплавь далеко от берега. Когда оно гневалось, то выплескивалось с бешеным воем из своей гигантской чаши, уничтожало все вокруг себя, крушило вековые деревья и отрывало от берега громадные скалы. Одним словом, это был страшный и загадочный враг, против которого ни дубинка, ни топор не действовали и которого, если желаешь остаться живым, нужно избегать во всех случаях жизни. Поэтому радоваться, глядя на него, конечно, не приходилось, и дикари отнюдь не радовались.

Берег изогнулся крутой дугой на запад. Исчез обрыв. С левого бока теперь плескалось море, с правого – тянулась широкая песчаная отмель, заканчивающаяся невысокими скалами. Скалы были изъедены и изрыты волнами, доходившими до них в бурю или во время прибоя. Следы оленя от моря повернули к скалам.

– Руд! – крикнул остроглазый Мъмэм, заметив капли крови на камнях. Кровь сопутствовала следам, и чем дальше уходила кавалькада, тем многочисленней становились кровавые пятна. За скалами лежала степь. Здесь Николка перестал видеть и следы и кровь; но краснокожие видели их по-прежнему, а собаки, кроме того, чуяли свежий запах оленя. По твердой высохшей почве кони ускорили бег. Соперничая в быстроте с ветром, охотники в полчаса покрыли десятка два километров. Неожиданно Мъмэм, возглавлявший кавалькаду, на полном ходу остановил лошадь и соскользнул к земле. Поднявшись с испачканным пылью носом, он сказал тревожно:

– Здесь стояли люди. Пять человек стояло, ух-хао…

Никаких следов не было видно, но Мъмэм продолжал утверждать:

– Пять человек; они нехорошо пахнут, ой-йе! Пахнут не как арийя.

Каждый плиоценщик счел своим долгом удостовериться в показаниях вожака. Тринадцать носов поочередно склонились к сухой почве и тринадцать глоток заверили:

– Пять человек, ой-йе!..

– Куда они ушли? – спросил Николка.

– Пять человек не умеют охотиться, вах! – отвечал Мъмэм. – Пять человек устали догонять оленя и вернулись обратно. Здесь они отдыхали и думали. Плохие охотники, ох-хе!..

– Надо проследить их до самого жилья, – сказал Николка.

Коммунары азартно вскочили на коней, в них проснулся дикий боевой пыл. Николка выдвинулся вперед, совсем не желая, чтобы с новыми охотниками произошла стычка. «Надо заставить плиоценщиков уважать себе подобных, – думал он. – Трудовое содружество, а не война должно быть написано на наших знаменах».

Благодаря собакам дикари избегали неприятной обязанности вынюхивать землю для дальнейшего следования. Собаки бежали уверенно: к следам оленя присоединялись другие следы – его преследователей. Степь оборвалась громадным оврагом, диким и унылым. Мъмэм узнал местность.

– Там, – сказал он, сокрушенно махнув рукой вверх по оврагу, – там старики.

Но следы шли вниз, а не вверх. К ним вскоре подошли новые следы – целой охотничьей дружины. Коммунары поспорили и остановились на цифре «50».

– Пятьдесят человек – это слишком много даже для дружественной встречи, – сказал Николка и заставил своих товарищей быть более осторожными.

Овраг был длинен и завален острыми ребристыми камнями. Лошади то и дело спотыкались, неподкованные копыта сильно страдали, и всадники принуждены были ехать медленно. Олень давно отделился от общих следов и ушел в сторону, вверх по крутому скату; охотники оставили его без внимания. Только часа через два окончился опостылевший всем овраг. Песчаные холмы-дюны закрыли горизонт; за дюнами развернулось безбрежное море.

– Вот так фунт! – Николка был поражен до глубины четвертого желудочка в мозгу, где, по свидетельству Скальпеля, находится центр дыхания и кровообращения. У него захватило дух и учащенней забилось сердце: многочисленные следы ног на мокром песке уперлись в самую воду и здесь пропали…

Краснокожие в первую минуту растерялись, во вторую – нашлись:

– Ох-хе! Глупые охотники потонули в море, вах, вах!..

– Глупые те, кто говорит глупые слова, – проворчал Николка.

– Нет, друзья мои, тут пахнет навигацией, – сказал он через несколько минут, когда обнаружил в песке желобоватые вдавления, как бы следы вытащенных на берег лодок.

– Навигация очень первобытная, но все же навигация, – еще добавил он, поняв, что вдавления на песке произведены стволами деревьев, и открыв в море, саженях в 200 от берега, темную холмистую полоску.

– Это остров, – сказал он себе и попросил остроглазого Мъмэма посмотреть как следует вдаль на горизонт.

– Там лес и горы, – подтвердил его открытие великан.

– Там… люди, – прибавил Ург, нюх которого мог поспорить с нюхом собак, – они скверно пахнут, эти люди. Это – новые охотники.

– Нам здесь больше нечего делать, – резюмировал Николка. – Поворачивайте лыжи. Мы отдадим им визит, когда у нас будет лодка.

Краснокожие в недоумении хлопали глазами: эти люди, эти глупые охотники перебрались на остров. Но море кишит хищными, длиннозубыми рыбами. В море даже купаться опасно… Николка пытался объяснить, как можно плавать на деревьях, – безуспешно; это им было совершенно непонятно, такого способа передвижения они ни разу не видали… Пускаться в детальное толкование с примерами и чертежами Николка счел неуместным в данной обстановке.

Свежий предвечерний ветерок подул с запада, закосило солнце золочеными лучами, когда утомленные кони и всадники на них вступили под торжественную сень строгого соснового бора. По грустным лицам краснокожих чувствовалось, что «желанные» родственники их не за горами, и еще чувствовалось, что от этой встречи никто не ждет для себя чего-либо хорошего. Перед тем, как въехать в бор, дикари – наивные дети природы – ударились в хитрость.

– Ух-хао! Мъмэм забыл дорогу… – сам себе удивился Мъмэм.

– Ай-яй-яй! Охотники заблудились. Ай-яй-яй-яй! – запел Ург.

Гири:

– Чужой, чужой лес. Гири здесь никогда не был…

Трна:

– Скоро ночь, нас скушают звери, ой-йе-йе!..

Все заохали, застонали:

– Домой, домой! Надо ехать обратно! Скорей домой!..

Опешивший на секунду, Николка увидел в опущенных взорах хитрость, самую первобытную хитрость, и он разоблачил ее при помощи такого же первобытного приема.

– Мъмэм хорошо помнит дорогу, – сказал он, – Мъмэм большой охотник. Ург не заблудился, у него нюх собаки. Гири много-много раз был в этом лесу. Гири знает лес, как свою руку. Звери не скушают Трну, Трна сам их скушает. Домой не надо ехать: охотники все смелы и непобедимы…

Что ж! Если смотреть объективно, в словах маленького Къколи сидела чистая правда, он нисколько не преувеличивал достоинства арийя, и эта правда льстила им. Надо было ехать дальше, чтобы не уронить своего достоинства.

Первые пять минут плиоценщики ехали, выражая на лицах отвагу и непреклонность, потом отвага понемногу растаяла, а непреклонность снова перешла в нерешительность. Мъмэм во второй раз задержал коня.

– Дороги нет, дорога пропала… – сказал он голосом, исполненным отчаяния.

– Надо найти, – сурово отвечал Николка.

К нему подъехал Ург.

– Зачем нам старики? – вдруг спросил он.

Вопрос был поставлен ребром. Николка не сумел на него ответить. В самом деле, зачем им старики?.. Не распространяться же перед дикарями о морали, диктующей хранить старших и немощных, «чтить отца своего и мать свою» и т. д. и т. д.?

Коммунары тесно обступили маленького вожака и нетерпеливо ждали ответа.

– Правда, – согласился Николка, – старики нам не нужны, но там женщины и дети.

– Зачем нам женщины и дети? – снова спросил Ург.

Очень трудно было объяснить дикарям о необходимости сохранения молодых побегов и продолжения славного рода арийя. Николка не знал соответствующих слов на языке плиоцена и вряд ли такие слова были. Николка молчал и начинал злиться.

– Зачем нам старики, женщины и дети? – с ножом к горлу пристал Ург, убедившись в надежности своих позиций.

– Ох-хе! – презрительно воскликнул Николка. – Большие охотники боятся слабых женщин и дряхлых стариков… – Он думал этим холодным замечанием подхлестнуть отвагу, задев самолюбие.

– Охотники не боятся женщин и стариков, – раздув ноздри, отпарировал Мъмэм. – Охотники боятся старого слова арийя..

– A-а! Вон что!.. – сообразил Николка. Ему было знакомо это понятие «старое слово»: когда дикари возвращались с охоты, добычу должен был делить тот, кто наносил ей смертный удар, – так говорило «старое слово»; когда кто-либо из охотников получал тяжелое ранение, его нельзя было бросать, даже если он совсем не мог ходить, – его нужно было нести в пещеру; когда охотник делал себе второй топор, первый он должен был отдать тому, кто совсем не имел топора, – так говорило мудрое «старое слово».

«Старое слово» – это обычай, закон, установленный неизвестно когда и неизвестно кем, но закон обязательный для всех без исключения. Неисполнение его каралось смертью.

Так они боятся «старого слова», – думал Николка, довольный, что загадка, наконец, раскрыта. Они удрали от стариков, бросили их без защиты и без мясного питания и теперь боятся справедливой кары. Не будь эта кара столь жестокой, он без колебания перешел бы на сторону стариков. Ведь, заботясь о себе, они заботились также о женщинах и о детях и этим сознательно или бессознательно стояли на страже всего коллектива. Тут возразить ничего нельзя. Вполне правильная тактика. Но дикарей нужно было ободрить, заставить их довести до конца экспедицию. Николка сказал:

– Пусть охотники не боятся «старого слова». Къколя скажет старикам новое слово. Пусть Мъмэм смело продолжает путь.

Все же дикари не чувствовали в себе достаточно бодрости, чтобы показаться на глаза покинутой орде. При знаках общего одобрения снова выступил хитрец Ург. Подражая в интонациях и в построении фразы Къколе, он важно сказал:

– Пусть Къколя сам говорит со стариками. Маленький вожак имеет большую голову и язык быстрый, как стрела. Охотники будут немы, как дождевые черви. Пусть Къколя смело говорит свои новые слова.

Николка торжественно согласился. Тогда всадники соскочили с коней и взяли их за повода. В настороженном безмолвии они прошли весь сосновый бор; деревья стали редеть, и почва, засыпанная хвоей, изменилась в каменистую; то тут, то там попадались отдельные скалистые громады, поросшие можжевельником и елями. Вдруг Мъмэм остановился. Остановились все.

– В чем дело? – спросил Николка.

Ему показали на землю. Длинной и широкой полосой перед ними лежали сухие ветви. За ветвями начинался гранитный массив – утес, имевший в вышину сажен 25 и в обхват – около сотни.

– Что это? – спросил Николка, указывая на странные ветви, которые вызвали остановку.

– Гра, – отвечали ему[21]21
  По-санскритски grha (гра) значит «дом», «хижина»; отсюда – славянское «град», «город», что значит «огороженное место».


[Закрыть].

Николка знал, что на языке плиоценщиков «гра» значило «ограда»; так они называли, по крайней мере, каменную стену вокруг пещеры. Но эта «гра» – из суков и веток – вряд ли кого могла задержать; через нее можно было свободно перейти, не затрачивая больших усилий.

Дикари, однако, колебались, а когда они осторожно – сучок за сучком принимая – стали делать в «ограде» проход, Николка понял назначение ее: животное, вздумавшее перебраться через широкую полосу сухих веток, неминуемо подняло бы треск, треск послужил бы тревожным сигналом[22]22
  У дикого народа Ведда (на Цейлоне) место ночевки обводится кольцом из сухих ветвей. В этом можно видеть зачаточную форму изгороди.


[Закрыть].

– Значит, орда близко, – решил Николка, – а краснокожие хотят нагрянуть на нее, как снег на голову.

Он поднял глаза к верхушке горы, надеясь увидеть там часового; в ту же минуту чья-то лошадь шарахнулась в сторону и раздавила копытами несколько сухих веток, – на горе показалась голова, предупреждающий крик сорвался с ее уст.

Мъмэм крикнул навстречу:

– Арийя!.. – и вытолкнул Николку вперед.

Голова кого-то предупредила, повторив то же самое слово, и скрылась.

Коммунары обошли гору и очутились на гладкой площадке перед отвесной гранитной стеной, в которой зияло широкое отверстие. На площадке кипела жизнь.

– Да их совсем не тридцать человек, – поразился Николка.

Куча волосатых ребят, начиная от возраста Эрти и кончая 15-летними юношами, куча, по крайней мере, в двадцать голов, буянила и резвилась вокруг неподвижной группы из стариков, женщин и мужей среднего возраста. Ребята приветствовали прибывших визгом, свистом, криками и смехом…

Старец, сидевший в центре группы, что-то произнес гневное, и ребята вмиг замолкли. Некоторое время стояло жуткое молчание. Николка успел разглядеть тех, перед которыми ему надлежало произносить свои новые слова, и успел пересчитать их. Дюжина преклонных старцев с белыми гривами и бородами; десяток мужей средних лет – по всей вероятности, инвалидов: среди них были кривые, хромые и безрукие; около восьми женщин, из которых лишь три были молоды, а остальные напоминали страшных мегер.

«Да, взрослых, действительно, около тридцати человек, – отметил Николка, – значит, ребята у них не идут в счет».

Старец, сидевший в центре, – седой с головы до пят, – глазами метал молнии, грудь его тяжело вздымалась, подбородок дрожал; он походил на белого медведя, которого выгнали из берлоги. Такой прием действовал всем на нервы, и Николка решил нарушить молчание. Может быть, это будет не по правилам, но что же делать!..

– Охотники пришли с большой добычей, – сказал он и прибавил приветствие, сочиненное им самим: – Солнце да освещает вечно ваши старые, мудрые тела.

Коммунары будто проснулись: торопливо сняли с лошадей оленье мясо и сложили его к ногам старцев. Сделав это в какой-то каталепсии, они снова укрылись за спину маленького вожака.

Белый медведь глухо заворчал, из его глотки вырвались протестующие слова:

– Человек с желтой голой кожей пусть молчит. Айюс знает, кого спросить. Айюс знает Мъмэма – вожака.

Николка обозлился и, ткнув себя в грудь, заявил:

– Къколя – первый вожак, Мъмэм – второй. Къколя приветствует стариков, мужей попорченных и женщин – старых и молодых… – и для самоободрения добавил непонятное никому: – Старики – идиоты и деспоты.

Айюс – белый медведь – на заявление и приветствие Къколи обратил ровно столько внимания, сколько обращают на пустую кость. Айюс крикнул – свирепый:

– Мъмэм!..

Великан, верный уговору, молчал.

– Мъмэм!! – Старец вскочил на ноги и угрожающе взмахнул палицей. – Мъмэм умрет!..

Из группы охотников вырвался ропот негодования. Ург скорчил дерзкую мину.

– Ург умрет!! – завопил старец.

Новый ропот – более громкий. Гири негодующе произнес: «Олкки жълон!»

– Гири умрет!..

Ропот громче, возмущение заставило Трну, Гъсу и Ничь схватиться за топоры. Старец – с пеной у рта:

– Трна умрет! Гъса умрет! Ничь умрет!.. – И, высоко взметнув палицу, он бросился на неподвижных охотников.

– Вот старый дьявол! – возмутился Николка. – Он совсем не дает сказать мне мои новые слова… – И когда над черепом застывшего в фатальной оцепенелости великана Мъмэма взлетела палица, Николка отразил ее ловким ударом топора.

Палица выпала из рук ошеломленного старика. Николка демонстративно рассек ее топором, сначала пополам, потом на четыре части.

Айюс отпрянул в сторону с резвостью пятилетнего младенца.

– Маленький желтый шакал! Безволосая лягушка! Вонючая мышь!.. – неистово орал он, но к Николке приблизиться боялся.

– Поори у меня! – внушительным басом предупредила «безволосая лягушка». – Я те поору… белая крыса!..

Последние два слова были произнесены на языке плиоценщиков, их поняли все. Николка пожалел о своем промахе. Сзади него раздались приглушенные восклицания ужаса; ребятишки, не без юмора взиравшие на предыдущую сцену, один за другим «на цыпочках» поспешили оставить площадку; женщины закрыли лица руками и прижались к земле; группа старейших и инвалидов передернулась, как от сильного электрического разряда. Сам Айюс побледнел и вытаращил ошалелые глаза, словно ему не хватало воздуха…