Текст книги "Век гигантов"

Автор книги: Виктор Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Вожак повернул окровавленную морду в сторону любопытных звуков, убедился, что машинка не трогается с места, и снова отдался насыщению себя.

Скальпель продолжал говорить, выкрикивая особенно выразительные места:

– Николка! На нас напала орда обезьян! Разрушила все. Меня пленили. Уходите в лес, не ходите сюда!.. Николка! Слушайте, слушайте!..

Его предупреждение дошло до уха фабзавука лишь после того, как чуткие уши обезьян поймали издалека топот Живчика по камням. Бросив трапезу, все сгрудились около вожака.

– Николка! – крикнул последний раз Скальпель. – Вас ждет смерть или пленение…

Фабзавук, благодаря Керзону, узнал о нашествии обезьян задолго до того, как услыхал отчаянный голос Скальпеля. Он примчался к воротам, держа топор наготове, и, не слезая с коня, прильнул лицом к отверстию между бревнами. Ему сразу бросилось в глаза разрушение их жилища, но человекообразность обезьян смутила его.

– Может быть, во всем виноват Скальпель, – мелькнуло у него соображение, – должно быть, раздразнил чем-нибудь этих первобытников.

Но камень, с большой меткостью пущенный в отверстие между бревнами и там застрявший, разубедил его. Камень открыл действия со стороны обезьян. Издавая свирепый рев, первым громадными скачками приблизился к воротам седобородый вожак, за ним мчалась вся орда. О Скальпеле забыли, и он бросился к тому месту, где у них в углублении утеса хранились луки, стрелы и остальное вооружение.

Николка дождался, когда разъяренный вожак прыгнул на ворота; тогда он очень спокойно двинул по его лохматой башке тяжелой жердью молодого бука (бук был избран им для лыж). Оглушенный вожак свалился к ногам лошади, – лошадь угостила его дополнительно копытом, а Керзон – клыками. Николка увидел под мышкой у вожака свою винтовку, но поднять ее не успел: вся орда была на стене и начала метать камни. Живчик без понуждения пустился вскачь. Николка остановил его, когда камни перестали долетать. Обернувшись к стене, он был поражен тем, что там творилось – Керзон не последовал за лошадью и остался под стеной. Обезьяны, пока они были вооружены, не уделяли ему никакого внимания, слишком занятые странным сочетанием из лошади и голого двуногого, а теперь, разметав все камни, они боялись прыгать вниз, на полуторавершковые клыки, но не прыгали они и во двор, потому что оттуда летела стрела за стрелой. Конечно, Скальпель из десяти попадал только один раз, но у него в запасе находилось около двухсот стрел и он не жалел их: нет-нет, а какая-нибудь обезьяна кувыркнется со стены на безжалостные клыки Керзона.

Видя, что обезьяны обезумели от паники, Николка отозвал Керзона и позволил поредевшей орде соскочить со стены. Сломя голову пораженный враг кинулся к лесу.

Удерживая Керзона от погони, Николка подъехал к залитым кровью воротам. Под ними лежал самец с перегрызенной глоткой и две обезьяны со стрелами в груди. Они были бездыханны. Но, едва только лошадь поравнялась с трупом вожака, из-под последнего выскочило и метнулось к лесу живое забавное существо, ростом с семилетнего ребенка. Существо бежало, прихрамывая и отчаянно семеня маленькими ножками. Это был трех– или четырехлетний детеныш обезьяны, но руками он не касался земли, и из его глотки выходил самый настоящий, уши раздирающий детский плач.

– Керзон, ни с места! – приказал Николка и верхом пустился вдогонку за маленьким существом.

Живчик шутя догнал беглеца. Николка спрыгнул на землю. Беглец остановился, дрожа всем тельцем и безнадежно, тоскливо всхлипывая. Он поднял обе руки вверх и вперемешку с горьким рыданием что-то залопотал на своем языке. Из правой его ноги торчал обломок стрелы.

– Ну, ну, малыш, не реветь, – добродушно сказал Николка, – мы не звери какие-нибудь… иди сюда…

Малыш протер кулачонками заплаканные глаза и вдруг доверчиво пошел на руки к коричневокожему юноше, тем не менее не переставая реветь. Его лицо не было покрыто волосами. Голова была круглой и достаточно объемистой, и изо рта не торчали клыки.

– Экое насекомое! – изумился Николка. – Он совсем не похож на тех, что удрали… Ну, не реветь!..

Он сел с ним в седло, к вящему недоумению Живчика, и тихо поехал к разбитому своему жилищу. Малыш, не переставая, плакал, хотя и прижимался крепко к фабзавуку.

– Нога болит? – догадался, наконец, тот. – Еще бы не болеть! Это тебя Скальпелище угостил… Ну, мы заставим его излечить тебя. Это он тоже умеет…

Скальпель встретил Николку с пленником – у ворот. У него был очень воинственный вид – лук в руках, колчан за спиной, топор за поясом – и слегка растерянная физиономия.

– Вы видели? – задал он горделивый вопрос.

– Ваше геройство? – усмехаясь, спросил Николка и передал ему своего раненого пленника. – Вы очень метко стреляете, – вот живое доказательство.

Скальпель побагровел и стал оправдываться.

– Это случайность… Видит бог, случайность… Я не стрелял в ребят… Да и вообще, выпустив добрую пол сотню стрел, я попал только в двух случаях… Значит, это третий, но он совершенно ненамеренный…

Малыш, перейдя в объятия Скальпеля, почуял в нем своего будущего мучителя и прервал его оправдательную речь пронзительным верещанием.

Приятели почему-то избегали глядеть друг другу в глаза, а если и взглядывали случайно – немедленно потуплялись. Хмуро и молча вытащил Скальпель осколок стрелы из ноги извивавшегося в Николкиных руках детеныша обезьяны, хмуро и молча перевязал рану. Николка не хмурился, тем не менее молчал тоже. Пока длилась операция перевязки, их молчание было естественно: малыш своим ревом заглушал всякие поползновения к речи.

Перевязка окончилась, рев внезапно оборвался, – будто в небе посветлело, и молчание показалось диким и неловким.

– Вы чего помалкиваете-то? – спросил Николка.

– А вы? – был дипломатический ответ.

– Скверно все как-то вышло! – сознался Николка.

– Скверно, друг, – вздохнул Скальпель и комично прибавил: – А я-то о Художественном театре мечтал…

В небе совсем светло стало, то Николка прыснул смехом, и зазвенел, ему вторя, тоненький голосок обезьяны.

– Ха-ха-ха!.. – закатывался Николка.

– Хи-хи-хи!.. – вторил малыш.

– Хо-хо-хо!.. – грохнул и Скальпель.

Сквозь слезы на кумачовом лице выдавил Скальпель чле-но-раз-дель-ное:

– Вы… бы… ста-но-чек им по-ка-за-ли… И-ли лек-ций-ку о ком-му-низ-ме прочли… Хо… хо… хо!..

– На ги-тар-ке… На ги-тар-ке… – надрывался Николка, не будучи в состоянии окончить фразу. – Изо-бра-зи-ли бы что-нибудь на ги-тар-ке им…

Жалкие остатки гитары валялись подле них – какой-то любитель музыки из обезьян треснул ею по голове коровы…

Как ни смеялись друзья, все-таки на душе было грустно…

…Сквозь открытые настежь ворота вошел медлительный мастодонт. Ему странно показалось, что ворота открыты, и совсем чудно стало при виде трупов коров, свиней и сайг… Подняв кверху хобот, он затрубил в тоске и гневе.

– Бедный Малыш, – сказал Скальпель, – его друзья, которых он так любил… дергать за хвосты, – мертвы…

Обезьянка, сидевшая на плече фабзавука, насколько Керзона боялась, настолько не выразила ни малейшего страха при виде исполина-слона. Мало того, тонким голоском она попыталась подражать его мощному трубению…

Мастодонт, услыхав этот новый для него звук, осторожно приблизился к Николке и, вытянув хобот, обнюхал маленькое существо с ног до головы. Друзья насторожились, и даже Керзон, гавкнув удивленно, тихо сел на задние лапы и склонил голову набок: мол, посмотрю, что будет дальше…

Мастодонт, казалось, что-то вспомнил: за свою чуть ли не двухсотлетнюю жизнь мало ли ему довелось видеть на свете белом? Обезьянка продолжала вести себя очень непринужденно: большим пальцем ноги, выдающимся среди всех и подвижным, как на руке, она пощекотала ощупывающий ее хобот и что-то такое произнесла, похожее на ворчание разнежившегося мастодонта. Тот же звук повторил гигант, сосредоточенно моргая глазами. Обезьянка как будто этого и ждала: спрыгнув с плеча Николки и проказливо гавкнув на остолбеневшего Керзона, она подняла с земли обломок сука и с ним смело подошла к находившемуся в раздумье гиганту.

– Урр..? – произнес гигант.

– Урр-урр… – ответила обезьянка.

– Смотрите, – прошептал восторженно Скальпель, – они разговаривают… Что вы скажете по этому поводу, мой друг?..

– Ничего, – ответил Николка, слишком увлеченный разыгравшейся перед ними сценой.

Обезьянка подошла к ноге мастодонта и суком поскребла у него складчатую столетнюю кожу. Мастодонт издал поощрительный звук. Тогда она перешла к хоботу и повторила то же с кожей хобота. Это опять понравилось гиганту, он даже закрыл глаза в истоме… Почесывая хобот в разных местах, обезьянка продолжала издавать ласковые звуки, и их хорошо понимал мастодонт, отвечая на них растроганным трубением. Керзон удивленно тявкнул: вот, мол, пройдоха! Обезьянка резко обернулась к нему и, в свою очередь, тявкнула, но укоризненно. Керзон конфузливо замотал головой.

– Смотрите: она и по-собачьи умеет!.. – тявкнул в третью очередь Скальпель.

Дальше произошло то, о чем приятели всегда мечтали, но боялись сделать. Мастодонт дутой вытянул конец хобота, эту дугу оседлала обезьянка, хобот стал медленно подниматься, и по нему, как по мосту, обезьянка, не выпуская сука, перебралась на голову гиганта…

Керзон не выдержал и обиженно залаял. Скальпель хлопнул в ладоши, Николка захохотал. Всем троим обезьянка дала наставительную отповедь. К собаке она обратилась на собачьем языке, в результате чего Керзон поджал оскорбленно хвост; к Николке и Скальпелю – на языке, состоявшем из множества гласных, – на языке своего племени. Двуногие не оскорбились, подобно собаке, а засмеялись дружелюбно. Хитрая обезьянка, чувствуя свою недосягаемость, показала им язык и суком стала скоблить за ушами у мастодонта. Гигант до того растрогался, что его нежное ворчание перешло в сплошной стон…

– Оставим нашего нового друга за его приятным занятием, – сказал со вздохом Скальпель, – и давайте подведем итоги своему двухмесячному существованию в первобытном мире.

– Цыплят по осени считают, – буркнул в ответ по своей скверной привычке Николка. – Я очень рад, – прибавил он, – что нас ничто теперь не заставляет сидеть на одном месте.

– Но… друг мой, зима…

– Ну что ж, что зима? Давайте уйдем от нее.

– То есть как?

– Очень просто. Соберем свои харахорки и пойдем на юг.

– Послушайте: идея! – воскликнул Скальпель, не жалея своего лба для лишнего удара. – От зимы действительно можно удрать, только пойдем не на юг, а на восток.

– Почему на восток?

Скальпель не сразу ответил.

– Видите ли… я надеюсь, вы не считаете, что наше пари закончено?..

– Конечно, нет. Произошло скверное недоразумение. Если бы был я, этого никогда не случилось бы.

– Не будем говорить о том, что случилось бы и чего не случилось бы, – отвел в сторону Скальпель неприятное направление разговора. – Ни вы, ни я не проиграли, не выиграли. Вернее, мы оба проиграли…

– Дальше, дальше… – предложил Николка.

– Вот я говорю: идемте на восток… В науке есть предположение, что первые люди пришли в Европу с востока, из Азии; не будем ждать их прибытия, отправимся к ним навстречу…

– Откуда вы знаете, – возразил Николка, – что людей здесь нет? Разве те, что произвели этот разгром, не люди?

– Они люди, но выродившиеся, – с апломбом отвечал медик и поспешил объяснить свой апломб: – Есть научное положение, что все животные, в том числе и человек, в ранней своей молодости строением организма походят на первобытных своих предков. Так, настоящий человек – гомо сапиенс – в утробном состоянии покрыт волосами, – указание на животное происхождение человеческого рода. В младенческом состоянии у него весьма подвижны большие пальцы ног, – указание на родство с обезьянами, – приплюснут нос…

– Знаю, – перебил Николка, – дальше!

– Вот и у нашей орды, что сделала на нас столь блестящее нападение, дети значительно отличаются от взрослых субъектов. У них крупнее голова, не так выдаются надбровные дуги, они менее волосаты, наконец. Это прямое указание, что наши громилы знали лучшие времена, т. е. я хочу сказать, что их предки если и не были настоящими людьми, то, во всяком случае, были более человекообразны.

– Значит, они все-таки люди? – стоял на своем Николка.

– Люди, – согласился Скальпель.

– Тогда я ничего не понимаю…

– Что вы не понимаете? – с укором в голосе спросил Скальпель, чувствуя, что они уклоняются от нити разговора.

– Не понимаю вот чего, – упрямился Николка. – Вы говорите, что мы находимся в плиоцене. Плиоцен предшествует ледниковым периодам. Первый ледниковый период – известно ли это вам? – начался в конце плиоцена, то есть, как считают ученые, около миллиона лет тому назад (считая, конечно, от начала культурного летоисчисления). Самыми древними останками первобытных людей Европы являются кости так наз. Гейдельбергского человека, по своим физическим признакам близкого к нашим первобытникам-громилам. Эти останки найдены в первом или втором межледниковом периоде, т. е. от нашей эры 200–400 тысяч лет тому назад и… в то же время мы встречаем людей в плиоцене, в котором, по вашему уверению, находимся мы сейчас. Как согласовать это с наукой?

– Ага, – сказал Скальпель, – понимаю. Но я вас еще больше удивлю, если скажу, что мы сегодня имели (и имеем) удовольствие видеть более высокостоящую человеческую расу, нежели раса «громил»…

– Вы говорите про малыша, – догадался Николка, – но тогда я совершенно отказываюсь вас понимать и начинаю не доверять науке.

– Напрасно, – усмехнулся злорадно Скальпель, – у вас очень короткая память… Прежде всего, я вам скажу, что вы забываете о плохой сохраняемости человеческих костей в земле. И затем, если не найдено до сих пор человеческих останков более древних, чем ледниковые, то найдены зато следы деятельности человека в самом начале плиоцена. Не помните? Ага! А я помню… В южной Франции, в местности Орильяк, в древнеплиоценовых отложениях долины Тана обнаружены скопления кремней, имеющих на себе типические признаки отбивания. Как вы знаете, кремни употреблялись первобытным человеком в качестве оружия, он их только отбивал (и то не всегда), чтобы придать им более удобную и острую форму. Мало того, я скажу вам еще один, очевидно, вам неизвестный факт: несколько лет тому назад в южной Англии был найден череп ископаемого человека, и этот череп обнаруживает близость к виду разумного человека, а не первобытного, в то время, как существование его ученые относят к концу плиоцена. Я думаю, что теперь вы достаточно убеждены?

– Да, – признался Николка и резюмировал то, что он узнал от Скальпеля: – Значит, человек появился в Европе гораздо раньше найденного Гейдельбержца. Если кремни, отбитые его рукой, относятся к началу плиоцена, то это уже пахнет двумя-четырьмя миллионами лет. Он не оставил после себя костей, потому что человеческие кости плохо сохраняются, это – во-первых, и, во-вторых (вы об этом не говорили, но я скажу), переселение человека из Азии в Европу в начале плиоцена, нужно предположить, происходило в небольших размерах.

– Очень хорошо, – тоном справедливого учителя одобрил Скальпель и уже своим тоном добавил: – Значит, идемте на восток, где человек более многочислен.

– На восток, так на восток, – согласился Николка. – Только бы там зимы не было.

– Не будет, – уверенно сказал Скальпель, будто времена года были подвластны ему. – В Азию ледники не заходили, насколько мне помнится… – И он лукаво взглянул на фабзавука, желая проверить его знания.

– Не заходили, – подтвердил Николка, – собираемся в Азию.

Друзья не откладывали своих сборов, но нужно было кое-что приготовить, и это вызвало задержку до вечера. На ночь глядя, не стоило отправляться в дальний путь, поэтому выступление все-таки было отложено до утра.

6
Караван в степи. – Как обезьянка получила имя Эрти. – Обезьянка Эрти – не обезьянка. – «Жур-жур». – «Ночь + ночь». – Столкновение с первобытным носорогом. – Скальпель в качестве лихого наездника

Густолиственный лес с красками, поблекшими от холодного дыхания осени, оборвался степью. В белесовато-голубой свод убегающей ширью уходила гладь спаленных солнцем трав. В порывах ветра печально-звонко шелестела трава, и шелест ее, собранный со всего необъятного простора, был подобен гулу метельной вьюги в морозную ночь. И лес, и степь, и небо за лето выгорели и полиняли; яркие свежие цветы юности сменились ветхой пестротой возмужалости и сединой старости. Терпкие ароматы – ароматы увядания и смерти – носились над волнующимся простором. Оживлявший его в осенние и летние месяцы крикливый мир пернатых улетел на теплый юг; в густой траве не видно было проворных грызунов – обычных обитателей степи, ни быстроногих антилоп, ни ветвисторогих оленей; лишь высоко в небе парили ширококрылые орлы – может быть, тоже собиравшиеся в отлет. Унылая степь готовилась надеть белый саван снега…

…Затрубил рог на опушке леса; веселые человеческие голоса раздались вслед за ним. Жизнерадостный лай вынесся из-под осенне-пестрой кровли леса, и белая спина громадной собаки заныряла в высокой траве. За собакой, возвышаясь монументальным туловищем над волнистым абрисом степи, показался медлительный мастодонт с диковинным балдахином на спине… В балдахине, преважно развалясь, сидел ученый медик Скальпель. В пяти шагах сзади мастодонта на резвом Живчике ехал Николка, а сзади него вприпрыжку бежала человекообразная обезьяна.

– Товарищ Даниленко! – крикнул Скальпель, перегнувшись назад через борт балдахина. Фабзавук, лениво щурясь на полуденное солнце, пропустил мимо ушей его призыв. – Николка-а! – громче прокричал Скальпель. – Подъезжайте-ка сюда…

– Это приволжские степи, надо думать, – сказал он, когда фабзавук подъехал. – А ведь мы с вами о Волге-то забыли… Как через нее перебраться?

Николка блаженно-рассеянным взором уставился на ученого медика и вдруг выпалил без запинки:

– Только тогда особенно остро чувствуешь всю прелесть солнца, когда оно утром встает холодным и блестящим и лишь к полудню начинает пригревать.

Скальпель вытаращил глаза:

– Вы это к чему?

– Так… – просто отвечал фабзавук. – Я сформулировал, наконец, свое состояние… Чертовски приятно греет солнце…

– Ага, понимаю, – учтиво посочувствовал Скальпель, защищенный от солнца навесом из липовой коры, и, чтобы его сочувствие не было голословным, выставил руку под солнечные лучи. – Очень приятно, вы правы… Однако надо ответить на мой вопрос.

– Например? – Николка или забыл, или совсем не слыхал этого вопроса.

– Как нам через Волгу-то перебраться? – повторил Скальпель.

– Вплавь, – не долго думая, отвечал фабзавук.

– Не годится, – возразил Скальпель. – Волга широка, мы потонем.

– Ну, вы что-нибудь должны придумать, – беспечно произнес Николка и задержал лошадь, чтобы, пропустив вперед мастодонта, ехать по широкой удобной дороге, оставляемой им. Скальпель принужден был над проблемой предстоящей переправы размышлять единолично.

Вторая неделя стояла на исходе от того момента, когда друзья, соорудив над мастодонтом, по идее Николки, балдахин и погрузив на него остатки своего домашнего скарба и железные поделки, случайно уцелевшие от разгрома, тронулись в далекий путь, убегая от зимы и одновременно ища встречи с представителями первобытного человечества. В самом начале, вместо того, чтобы идти на восток, они должны были взять южнее, так как на их пути тотчас же встали непроходимые болота и широкие озера – «остатки мезозойских морей», – сказал Скальпель. За две недели друзья имели множество опасных встреч с хищным зверьем и приобрели благодаря этому большой опыт в путешествии по первобытным джунглям. Этот опыт заставил их раз навсегда принять определенный порядок в своем следовании: впереди обыкновенно бежал Керзон, острым чутьем задолго предвосхищавший опасности; вторым шел гигант Малыш, не один раз принимавший на свои длинные и острые бивни зубастого или рогастого врага; третьим, верхом на Живчике, следовал Николка, вооруженный с ног до головы, а именно: винтовкой, топором, кинжалом и луком; с ним, примостившись на крупе лошади, обыкновенно ехал второй малыш – человекообразная обезьянка, у которой зрение и чутье ничуть не уступали в остроте Керзону. Николка с обезьянкой, таким образом, составляли тыл каравана. Впрочем, нельзя сказать, что они это свое назначение несли школьнически-прилежно, зато поведение их бесспорно было поведением школяров, улизнувших с неинтересного урока…

Малыш-обезьянка, об имени которой следует поговорить отдельно, с первого же дня привязалась к фабзавуку настолько безотносительно и безусловно, что она и спала, и ела, и развлекалась пением исключительно на его плечах. Это был маленький проказливый человечек, очень понятливый, все быстро схватывающий и запоминающий, кроме скальпелевского букваря и кубиков, до безрассудства обожающий головоломные трюки на верхушках деревьев и на спине добродушного мастодонта. Звали обезьянку Эрти, – так, по крайней мере, она называла себя. История этого наименования была такова:

– Слушайте, друг, – обратился Скальпель к Николке на второй день после пленения малыша, – ему нужно дать какое-нибудь человеческое имя.

– Смотря по тому, что вы понимаете под человеческим именем, – отозвался Николка, занятый сооружением балдахина.

– Что я понимаю? – Скальпель поднял брови и напряг соображение. – Ну вот, например, не дадите же вы ему такого собачьего имени, как Керзон?..

– Вы правы, – усмехнулся Николка, – такое имя не годится для славного малыша… И вообще, прежде чем нарекать именем, надо бы спросить его самого, как его зовут.

– Идея! – воскликнул Скальпель, ладонью отягивая себя по лбу. – Иди сюда, малыш, и отрекомендуйся нам.

Первобытный человечек находился в это время на одном из своих любимых возвышений – на спине гиганта-мастодонта. Он понял пригласительный жест Скальпеля и быстро спустился вниз по хвосту своего большого друга. Скальпель сосредоточил его внимание на своей персоне и произнес внятно, тыча себе в грудь перстом:

– Я – доктор Скальпель. Понял?

И еще раз:

– Доктор Скальпель – я. Понял?.. А ты кто?..

Малыш недоуменно пялил глазенки на ученого медика, но отрекомендоваться не спешил. Тогда инициативу взял фабзавук. Он поднял на руки обезьянку и, ударив себя в грудь, сказал:

– Коля.

– Къоль… – повторила сразу обезьянка.

Потом Николка прикоснулся к груди медика:

– Пель… (Для облегчения произношения он так назвал Скальпеля).

– Ффель… – сказала обезьянка, заблистав глазенками.

Потом он безмолвно прикоснулся к груди обезьянки.

– Эрти, – живо произнесла та.

Она, собственно, сказала «Мъэрти», но звук «м» так был глух, что фабзавук пренебрег им.

– Вот вам имя нашего нового друга, – сказал он. – Эрти – очень красивое имя и непохожее на собачье.

Скальпель, подавив зависть к удачливому фабзавуку, тотчас же ударился в филологические изыскания:

– Интересно… Малыш и убитую корову назвал именем «Эрти», и вожака обезьян, после того как он был убит – «Эрти», и всякое действие, вы заметили, связанное с убийством, он называет «Эрти»… Странно… Почему же для себя он тоже оставил это имя… Нет ли здесь связи со словом «смерть»?

– Он был ранен, – сказал Николка, – на нем была кровь; очевидно, это связывает его с убитыми.

– Может быть, – согласился Скальпель, – но я думаю, ведь он имел имя еще задолго до своего пленения, следовательно, и до ранения… Позвольте, позвольте! Как будто бы малыш говорит не «эрти», а «мъэрти»? Не так ли?..

– Мъэрти… Мъэрти… – подтвердил сам малыш, ручонкой ударяя себя в грудь.

– Ну вот видите? – подхватил Скальпель. – Здесь скрывается какая-то загадка. Несомненно, имя малыша имеет отношение к смерти… – И он глубоко задумался[1]1
  Догадка д-ра Скальпеля имеет под собой большое основание: на санскритском (древнеиндийском) языке слову «мертвый» соответствует «мрта», «смерти» – «мртиу», «смертному» – «мртиа». (Здесь и далее примечания автора).


[Закрыть].

После этого прошло около двух недель. От своей пещеры друзья успели уйти километров на 700 с лишком. Природа и климат пока не обнаруживали каких-либо резких изменений, тем не менее ученый медик уверял, что зима определенно остается позади них. Пожалуй, он был прав: когда они находились в своей пещере, утренние заморозки с каждым днем делались крепче и продолжительнее, корочка льда в кадке для воды день ото дня становилась толще и толще, а ночи суровее и суровее. Теперь же зима как будто призадумалась – к завоеванным позициям она уже не прибавляла ничего: ночи продолжали быть студеными, но студеность их больше не увеличивалась. Пожалуй, Скальпель был прав: если они и не обгоняли зимы, то и не давали ей перегнать себя.

А сегодняшний день? Он ли не во исполнение Скальпелева уверения? Сегодняшний день прямо-таки удивителен. Он как будто стал на невидимой грани между холодным севером и жарким югом. Утром было прохладно, как никогда. (Это до степи, когда друзья проснулись под кудлатой кроной столетнего дуба.) Чахлая травка заиндевела и была подобна хрупким полоскам, выточенным из стекла: она звенела под ногами и ломалась. При дыхании – изо рта шел густой пар. Мастодонт недовольно чихал, а неугомонный Эрти совсем не пожелал спускать ног с Николкиных плеч. «Сни», – сказал он боязливо, что Скальпель не замедлил перевести, как «снег», – ведь по-латыни снег будет нике, а маленький Эрти, несомненно, принадлежал к индоевропейской расе.

…Это до степи. В степи же, вопреки ее унылому виду, чувствовалось совсем иное. С первых же шагов влажное теплое дыхание повеяло в лицо, а к полудню солнце грело, как хорошая пудлинговая печь, и в воздухе запарило. К этому времени относится рассеянное замечание Николки относительно солнца, «всю прелесть которого…» и т. д. Как известно, после его замечания между друзьями состоялся разговор на тему о предстоящей переправе. Разговор окончился ничем, и Николка, пропустив мастодонта, занял свое арьергардное место в караване.

Маленький Эрти устал прыгать, устал стрелять из лука (подарок Николки) в воображаемого врага и разыскивать стрелы в густой траве. В целях небольшого отдыха он решил оседлать Керзона, – ведь это было вполне естественно: он такой маленький, а собака такая сильная и громадная. Но Керзон отнесся неблагосклонно к перспективе быть верховой лошадью и, как только Эрти оседлал его, он сам сел на задние лапы. Эрти поупорствовал немного в своем желании, но Керзон был непреклонен; мало того, он даже вымолвил обидное «ррргау», что значило «слезай, дурак». Эрти ответил ему: «гауррр», то есть «от дурака слышу», и слез. Между нами говоря, на плечах коричневого Коли отдыхать было всегда удобнее и куда интересней, к спине Керзона малыша Эрти привлекала лишь прелесть новизны, но раз собака оказалась такой глупой, что ж поделаешь? Эрти догнал лошадь, прыгнул ей на круп и с крупа перебрался на Николкины плечи. Затем он вдруг вытянул шею, насколько мог, глубоко вдохнул через ноздри воздух и, улыбнувшись Николке в лицо, сказал:

– Жур-жур…

«Жур-жур» на его языке значило – «вода». Маленький Эрти обладал чисто звериным чутьем и благодаря ему безошибочно предсказывал не только воду, но и появление диких зверей: хищников, копытных и хоботных.

За две недели фабзавук познакомился хорошо с немногочисленным лексиконом Эрти и научился удовлетворительно понимать его.

– Где жур-жур? – спросил он.

Эрти махнул рукой вперед.

– Много жур-жур? – спросил Николка.

Малыш зажмурился крепко, надул щеки и энергично замахал растопыренными пальцами рук.

Такая мимика, в связи с жестикуляцией, у него отвечала понятию «много», в данном случае – «много воды». Если бы он только зажмурился и надул щеки, была бы просто «темная ночь». О связи между понятием «много» и «ночь» Николка знал. Предки русских тоже прибегали к соответствующему термину; когда они хотели сказать о неисчислимом количестве, они говорили «тьма», то есть, иначе, «черная ночь», «темь + темь». В церковнославянском языке с тех пор слово «тьма» стало служить для обозначения числа «10000», а в народе и по настоящее время вместо того, чтобы сказать «очень много», говорят «тьма тьмущая». Еще знал Николка: у многих современных народностей, находящихся в первобытном состоянии культуры и умеющих считать только до десяти, число 10 равнозначно понятию ночи; у других народностей, более культурных, чем эти, перешагнувших в счете через десятку, число «11» соответствует понятию «ночь + один», 12 – «ночь + два», 13 – «ночь + три» и т. д. Эрти был более скромен в своих математических способностях: у него «ночь» в первые дни пленения начиналась уже после пятой единицы, считал он по пальцам левой руки и при этом не выказывал ни малейшей возможности перейти на правую руку для продолжения счета. С самого начала Николка пытался на живых предметах убедить малыша, что, кроме пяти единиц, существует еще и шестая, не говоря о прочих.

– Ну, считай, сколько нас здесь всех, – говорил он, иллюстрируя свои слова выразительными жестами и мимикой.

Эрти окидывал немного растерянным взглядом весь караван и, загибая пальцы на левой руке, начинал считать, начинал обязательно со своей персоны:

– Мъэрти (мизинец), Къоль (безымянный), Ффель (средний), Къер (т. е. Керзон – указательный), Ду-ду (мастодонт – большой палец)…

– А Живчик? – спрашивал Николка.

– …Чик? – Эрти крепко зажмуривал глаза, потом открывал их, разгибал перечисленные пальцы и долго смотрел на них с сердитым недоумением: как это, мол, так случилось, что для резвого Живчика не хватало на руке пальца… Николка пробовал дать ему выход из неприятного положения. Он начинал считать сам по его же пальцам и считал с того же мизинца:

– Эрти, Коля, Пель, Кер, Ду-ду… – потом переходил на мизинец правой руки: – Живчик.

– Не… – говорил малыш, упрямо тряся головкой: – Мъэрти.

У него каждый палец был тесно связан с образом, в частности – мизинец, на какой бы руке и на чьей бы руке он ни был, представлял собой его самого, большой палец мастодонта, средний Скальпеля и т. д. Как Николка ни изворачивался и ни хитрил, из его добрых намерений ничего не выходило. Только когда на помощь пришел Скальпель, дело со счетом двинулось вперед с мертвой точки.

– Да бросьте вы пальцы, – сказал он, – возьмите вместо них камешки или орехи, посмотрите тогда, что получится…

Николка внял мудрому совету медика, набрал полную горсть мелких разноцветных камешков и с ними добился действительно хороших результатов: была, наконец, побеждена «ночь».

Выбрав небольшой черный камешек, по своему цвету подходивший к цвету волосяного покрова малыша Эрти, он назвал его именем своего ученика. Второй камешек – серый и неуклюжий – был назван именем мастодонта, третий (коричневый с белой лысинкой) – именем ученого медика, четвертый – фабзавука и пятый – собаки.

– Теперь для Живчика выбери сам, – предложил Николка Эрти.

Малыш, порывшись в кучке камней, без колебания остановился на полосатом халцедоне (ониксе).