Текст книги "Век гигантов"

Автор книги: Виктор Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Несколько минут стояла отвратительная тишина. «Пропаду ни за грош ломаный», – сообразил Николка и заговорил, обращаясь к посеревшим охотникам:

– Храбрые братья, мы приехали сюда, неся в сердцах великое добро. Мы хотели дать старикам хорошую пещеру, обильную пищу и безопасную жизнь. Старики приняли нас гневными словами. Старики не захотели слушать «новые слова» Къколи. Айюс – злой старик – обругал Къколю шакалом, лягушкой и мышью. Къколя обругал Айюса белой крысой… Пусть старик скажет, что Къколя – не шакал, не лягушка и не мышь. Тогда Къколя скажет, что старик – не белая крыса; тогда Къколя скажет свои новые слова, и старикам будет хорошо, женщинам будет хорошо, детям будет хорошо…

У охотников лица покраснели, выправились угнетенные позы, заблестели потускневшие было глаза. О, маленький вожак умел говорить! Его речь журчала, как прохладный ручеек в знойной пустыне; логика его слов действовала ободряюще. Никто из арийя, даже сам Айюс, «умудренный годами», даже этот великий старец, проживший 150 зим, не мог так красноречиво, так убедительно и так плавно говорить… Когда говорил Къколя, его речь завораживала и своей формой и своим внутренним содержанием. Длинная, плавная и красивая речь гипнотизировала дикарей, как глаза аметистового питона…

Маленький Къколя учитывал все это прекрасно. Не в первый раз приходилось ему уничтожать панику разумными словами. Теперь он нарочно не употреблял русских слов, принятых в обиходе коммунаров, но непонятных старцам. Его речь, хотя он и повернулся лицом к охотникам, в той же мере предназначалась сейчас и для остальных слушателей. Николка продолжал говорить, чувствуя за спиной возрастающее к себе внимание, переходившее в благоговение.

– О храбрые мужи! Мы покорили лошадей, мы заставили Ду-ду – мастодонта работать, мы построили себе большую пещеру, мы провели воду из реки, мы умеем делать сверкающие, как солнце, топоры… Мы много-много умеем делать такого, чего старикам не снится… Къколя говорит свои новые слова. Вот они, новые слова (оратор по внутреннему побуждению изменил прежнее свое намерение и повернулся к старцам). Слушайте, о старики, новые слова, – слова Къколи – первого вожака великих охотников.

Коммунары имели полное право гордиться своим вожаком. Как же! Ведь он заставил-таки грозных старцев слушать себя, да еще как слушать. Глаза, опушенные мохнатой сединой, прямо впились в рот искусного оратора… Къколя говорил:

– О старики! О мужи, без ног, без глаз и без рук! О женщины – старые и молодые! Охотники пришли к вам и принесли доброе свое желание. Охотники хотят видеть вас каждый день сытыми, одетыми и в тепле. Охотники считают, что так нужно по справедливости, по заветам «пъпа арийя»… Охотники покорили себе огонь, страшный огонь. Огонь служит теперь охотникам, как топор служит руке. Огонь отгоняет хищных зверей, пугает лесных людей, – врага, уничтожавшего женщин и детей арийя. О старики, слушайте обоими ушами и раскрытым сердцем! Хотите жить, не зная страха, не зная голода, холода и хищных зверей? Отвечайте! Къколя сказал свои «новые слова». Къколя ждет ответа. Охотники ждут ответа…

Николка кончил и внимательно осмотрел лица коммунаров: на них уже не было страха, было восхищение и беспрекословная готовность исполнять какие угодно приказания маленького словоискусного вожака. Старики имели подавленный вид. Айюс беспокойными жестами выдавал свой душевный разлад; его мысли прыгали, как распуганные блохи. Но вот он поймал нужную и заговорил, стыдясь тяжелой неповоротливости своих слов:

– Маленький голый человек сказал хорошо. Куда зовет нас маленький человек? Где находится его добро? Айюс стар, как слон. Айюс много видел. Айюс знает обман. Большой обман! Двадцать зим прошло от большого обмана. Маленький человек – Къколя – хочет повторить большой обман. Пусть покажет Къколя свое добро. Пусть глаза старого Айюса увидят. Много говорил Къколя, пусть немного покажет…

Николка, несмотря на туманность речи старика, понял все: старик требует от него доказательств, старик боится обманчивых слов. Обман – вообще редкое явление среди арийя, но кто-то жестоко надул старика двадцать лет тому назад.

Хорошо! Николка даст требуемые доказательства. – Пусть охотники оседлают лошадей. – Это будет первое доказательство.

Лихо вскочили коммунары на спины застоявшихся коней, лихо загарцевали вокруг утеса… Зрители буквально обмерли, они не подозревали такого трюка: лошади – думали они – пойманы для мяса, а на них – смотрите-ка! – люди ездят верхом, все равно, как малые ребята на плечах матери…

– Довольно! – крикнул Николка.

Всадники полным галопом примчались к площадке, подняли коней на дыбы и соскользнули с них – невозмутимые, спокойные.

Не понять всех преимуществ конного охотника перед пешим мог разве только совершенно слабоумный человек. Старики, инвалиды и даже женщины шумно-неистово выразили свое одобрение.

– Ну-ка, братва, – крикнул Николка, – следующий номер: огонь!..

Четырнадцать пар рук – не за страх, а за совесть– принялись высекать искры из кремня и колчедана, соперничая друг с другом в быстроте и ловкости. Ребятишки, выскочившие на зов Мъмэма из пещеры, по его же просьбе натаскали сухих веток. Четырнадцать огоньков запылало почти одновременно на площадке. Это вызвало отчаянный переполох…

Одно за другим выложил Николка все свои доказательства: перед ошалевшими зрителями рубили стальными топорами многовековые деревья, метали копья и стрелы в мешки с сеном, ловили арканом собак. В заключение Николка угостил орду жареным мясом, потом – новой речью.

Айюс, успевший найти себя, величаво ответил:

– Старейшие пойдут на совет. Старейшие тогда скажут свое слово.

Двадцать старцев и пять старых женщин удалились на совещание в пещеру.

Вернулись они через пять минут – среди них царило единодушие. Айюс длинно и запутанно изложил свой ответ. Слушая его, Николка только посвистывал – изумленный. Ответ содержал в себе следующие категорические пункты:

1. Старейшие милостиво принимают предложение маленького Къколи.

2. Орда выступит завтра на заре вместе с охотниками.

3. На новом месте, как это было и на старом, как это было всегда, извечно, власть карать и миловать, власть над всею жизнью орды принадлежит совету старейших. Охотники самостоятельны только в охоте.

4. Маленький Къколя утверждается советом в обязанностях вожака – только на время охоты и войны.

5. Мъмэм, как нарушивший заветы отцов, должен умереть.

Николка счел нужным возразить на пункты 3-й и 5-й.

Пункт 3-й. Относительно власти. – Власть принадлежит всем, достигшим совершеннолетия. Къколя соглашается, что раньше было вполне нормальным, когда власть находилась в руках наиболее мудрых и опытных в орде – в руках старых людей. Теперь это будет ненормально, потому что охотники знают столько же, сколько и они, если не больше. Власть должна быть выборной. Пяти человек, избранных на общем собрании, с полномочиями на год, будет достаточно.

Пункт 5-й. Относительно Мъмэма. – Мъмэм не должен умирать, потому что он искупил свою вину. Это он, а не Къколя привел охотников к старикам. Если бы не Мъмэм, старики поумирали бы зимой от холода, голода и хищного зверья. Мъмэм будет жить и останется вторым вожаком после Къколи.

Ни того ни другого возражения Айюс – председатель старейшин – не принял, даже слушать не стал. – Айюс сказал. Его слово – кремень. Так было – так будет. Мъмэм сейчас умрет, и его скушают, ибо мяса, привезенного охотниками, недостаточно для всей орды.

Вон оно что! Старцам человеческого мяса захотелось!.. Николка подозревал о каннибальских наклонностях краснокожих, о их людоедстве во время голодовок, но он никогда не думал, что об этом можно говорить так просто и цинично. Да дело-то, в сущности, и не в этом: людоедство нужно истребить в корне; чтобы и помыслов таких не было. Вот как надо вопрос ставить!

Но старики были непреклонны, в их глазах загорелись плотоядно-звериные огоньки, в мыслях они уже кушали Мъмэма. Айюс встал и повторил, что его слово твердо, как кремень, – пускай Мъмэм убьет сам себя.

Великан Мъмэм сделался пепельно-серым, миндалевидные его глаза помутились. Чего доброго, он готов был исполнить требование кровожадного старца. Николке только и осталось, что призвать охотников к открытому восстанию.

– Братья! – сказал он, ожесточившись. – Старики глупы, как кремни. Головы их тверды, как кремни. Слова их тверды и глупы, как кремни. Охотники умнее стариков и сильнее их. Охотники жалеют глупых стариков. Не надо их убивать, но надо заставить их ехать в новую пещеру. Власть там будет принадлежать всем… Вот смотрите, что я сделаю. Пусть братья поступят так же.

Он взмахнул арканом, приготовленным загодя, и Айюс, захлестнутый в плечах, скувыркнулся с председательского места.

Старики и пять ведьмоподобных старух схватились за свое жалкое оружие. Инвалиды держали нейтралитет: они ничего не теряли. Схватка окончилась смехотворно-быстро. Противник был силен своей нравственной силой, но когда эта последняя, в лице Айюса, грохнулась на землю, богатырям-охотникам не составило большого труда обезоружить слабые руки и надеть путы на дряхлые тела. Нужно отдать справедливость охотникам: они обращались со старцами и старухами сыновне-нежно и спеленали их веревками, как грудных детей.

– Вах! – свободной грудью вздохнул дикарь Мъмэм и нерешительно добавил: – Охотники будут кушать стариков.

– Нет, – отвечал Николка, – старики будут жить с нами в мире; они полежат немного и поумнеют.

– Старики жестки, как веревки, – согласился Мъмэм, – пусть лежат.

Наскочившая на утес ночь загнала всех в пещеру – и людей, и коней, и собак. Около пленников Николка установил посменное дежурство.

12
Лесной пожар. – Николка сооружает сани. – Луп – забияка. – Старики голосуют вместе с молодежью. – Выступление колдуна-гипнотизера. – Предательство стариков. – Николка вносит «порядок». – Необходимость антирелигиозной пропаганды. – Печальный вестник от Скальпеля. – Новая орда – «моглей». – Скальпель в плену. – Семейных отношений в орде не существует. – Николка надул. – Обида Скальпеля

В полночь затряслась земля. Гранитные своды пещеры наполнились гулом. Проснулись все; даже часовой, мирно склонивший голову на живот одного из старцев и задремавший крепко, вскочил, ровно встрепанный… Ему-то показалось, что это пленники, зорко охраняемые им, сбежали и колотят теперь палицами по головам спящих коммунаров… Но нет: пленники были на своих местах; они тоже прислушивались к зловещему гулу. – Дрожал великан-утес; ревело смертельным ревом лесное зверье; панически-тоскливо выли собаки; бились кони в темном углу пещеры. Старуха Гарба – «Утроба», складчатостью кожи похожая на летучую мышь, прокаркала веще:

– Рушится земля, ух-ху! Смерть всем – связанным и свободным! Ах-ха-ха!..

Она определенно била на увеличение паники.

Николка бросился к каменной глыбе, загораживающей выход, чтобы посмотреть – что там, на воздухе, но его удержали перепуганные насмерть охотники.

Гарью пахнуло в трещины стен. Айюс, «умудренный годами», отозвался спокойно из груды спеленатых тел:

– Лес горит. Бегут звери… Много мяса будут иметь арийя.

Спокойные слова внесли умиротворение в трепещущие сердца. Николка проникся вдруг уважением к человеку, прожившему 150 зим. В самом деле, ведь этот гул – топот бесчисленных ног спасавшихся бегством от стихийного бедствия животных. Как можно было думать о землетрясении!

На глазах остолбеневших охотников он собственноручно развязал старца и сказал ему с веселой покорностью:

– Пусть Айюс приказывает, что делать.

Польщенный старик гордо тряхнул седыми лохмами и победоносно осмотрелся кругом.

– Маленький Къколя имеет хорошую голову, – сказал он, – но старый Айюс жил долго и знает больше Къколи.

– Пусть так, – согласился Николка, – не буду пока спорить. Дуй, старче, дальше.

– Старый Айюс, – продолжал старик с горечью в голосе, – будет приказывать, потом – его опять свяжут?

– Нет, он теперь навсегда освобожден.

Старик ворчал:

– Старый Айюс имеет старые кости. Старые кости болят от грубых веревок…

– Ладно, ладно, старче, не дуйся, не проезжался бы насчет Мъмэмского мясца, не был бы связан.

По забывчивости последнюю фразу Николка произнес на чистом русском языке, ее никто не понял, и тем большее впечатление произвела она на старика. Кто его знает, что он подумал, только вместо того, чтобы приказывать, он стал конфиденциально советоваться с Николкой:

– Айюс думает: зверей бежит много, звери потеряли голову, легко охотиться; будет много мяса.

Это была хорошая мысль: в пещерной коммуне людей должно значительно прибавиться, и совсем не лишнее пополнить ее запасы.

Николка стал разъяснять охотникам, что от них требуется. В этот момент тяжело заухала каменная глыба; кто-то снаружи барабанил нещадно. Охотники повскакали в новом приступе животного страха.

– Кто там? – спросил Николка.

Из-за глыбы дошел глухой человеческий голос:

– Арийя…

Глыбу приняли. То был Ркша – медведь, обожженный и окровавленный. В таком же состоянии находилась и его новая лошадь.

Не слезая с коня, Ркша въехал в пещеру.

– Лес горит… Большой огонь пожирает деревья… Звери горят… Звери бегут… – забормотал он, дико блуждая глазами. – Ркша ехал среди зверей… Миау хотел его скушать… Волки хотели его скушать… Медведь хотел его скушать… Ркша отбился… Вот он, Ркша, вместе с лошадью…

– Молодец, Ркша, – успокоил обезумевшего дикаря Николка, но он чувствовал, что еще не все сказано. Он вспомнил мрачное предсказание Скальпеля: «Друг мой, вы научили дикарей обращаться с огнем… В одно прекрасное время они нас спалят…»

Николка отвел великана в сторону.

– Это Ркша упустил огонь? – тихо спросил он.

– Ркша должен умереть… – с глухой тоской отвечал великан. – Ркша развел костер. Ркша заснул. Огонь убежал из костра.

– Ркша не умрет, – категорически сказал Николка. – Ркша пойдет сейчас охотиться вместе со всеми. Он хорошо сделал: будет много мяса. Только… пускай он этого не делает больше. Вот так.

– Вотта!.. – повторил воспрянувший духом дикарь, и он уже готов был хвастаться своим поступком.

Охотники вышли на воздух. Огненное море полыхало в южном направлении от пещеры, с каждой минутой разливаясь шире и шире и грозя отрезать коммунаров от Скальпеля с его помощниками. Но нечего было и думать о немедленном выступлении в обратную дорогу: толпы животных, спасавшихся от пожара, мчались с юга и востока. Слоны, мастодонты, мамонты, динотерии, носороги, исполинские быки и олени грозной лавиной сметали все со своего пути. Между ними метались хищники кошачьей породы, обезьяны, которых до сих пор Николка близко не видел, волки, дикие собаки, гиены, лошади, лани и мелкие обитатели степей и лесов. Свет костра, вырвавшийся из пещеры, заставлял их далеко огибать утес.

Огонь полыхал, казалось, совсем близко, но Николка знал, как обманчива ночная перспектива. Километра два, во всяком случае, отделяло их от пожара. Опасаться – быть окруженным всепожирающим кольцом – не приходилось: утес стоял на лысом плоскогорье, и ближайшие к нему деревья были редки и низкорослы. Кроме того, пожар обнаруживал тенденцию распространяться на восток, а не на север; это потому, что как раз в двух километрах от пещеры в южном направлении протекала широкая река, и она ставила огню естественную преграду. На востоке, правда, находились остальные коммунары, но и там – Николка знал это твердо – огненное море встретит себе препятствие – ущелье, в котором они некогда ловили лошадей. Полное безветрие обеспечит невозможность переброски искр и углей через эти преграды. Так или иначе, но для того, чтобы возвращаться в коммуну, нужно было дожидаться конца пожара. Как скоро пожрет огонь отведенные ему природой участки леса, никто из коммунаров не знал. Обратились к много видавшему Айюсу. Этот уверенно отвечал, что больше двух-трех дней никак не пройдет.

– Больше двух-трех дней, черт побери! Как-то там чувствует себя Скальпель? – Николка возмутился «идиотской» стихией. Два-три дня в первобытном мире такой большой срок, что за это время можно сто десять раз погибнуть и тем скорее, чем более «многоученую» голову носишь на плечах. А у Скальпеля-то голова не только многоучена, но и безнадежно рассеянна…

Николка возмущался, но дела не забывал. Он заметил, что коммунары, приблизясь к движущейся полосе из животных тел, со свойственным им пылом занялись приготовлением «мясных запасов». Конечно, они били без промаха, но так как приблизиться к живому потоку на расстояние топора было опасно, они употребляли метательное оружие – копья и стрелы. В большинстве своем это оружие пропадало – или уносясь животным, в котором оно застревало, или растаптываясь вместе с трупом павшего. Такая охота причиняла слишком большой убыток, но дикари не видели его в охотничьем азарте. Как это ни трудно было, Николка настоял на прекращении охоты и получил за это восхищенный взгляд седого Айюса. Старик сознался, что он не смог бы прекратить охоты в самом ее разгаре, его бы никто не послушался.

– Надо быть товарищем, а не начальником, – тоном преподавателя отвечал Николка.

Старик не понял, но это не помешало протянуться невидимым, но прочным нитям взаимной симпатии между фабзавуком и старейшим из старейших арийя.

Наутро в южной стороне пожар прекратился; вместо зеленого соснового бора там стояла теперь молочно-дымная завеса. Огонь бушевал на востоке. Бегство животных остановилось – за ночь участки леса, предопределенные к уничтожению, более или менее очистились.

Необычайное поведение земных стихий послужило стимулом к такому же поведению стихий небесных: с утра, казалось бы – ни с того ни с сего, повалил вдруг густой снег; температура резко понизилась. Пожалуй, это была настоящая зима, и Скальпель в своем утверждении относительно непостоянства времени года в плиоцене оказался прав. Николка ничего не имел против зимы – лишь бы не вызвала наводнения эта комбинация из океана огня и массы снега, – вот чего он опасался. Но, как всегда, опасаясь и размышляя, он дела не забывал.

Еще до снега, по его инициативе, орда в полном составе (были освобождены и старики со старухами) рассыпалась в окрестностях утеса и к полудню натаскала такое количество затоптанных и зажаренных трупов, что площадка перед пещерой, площадка в 50, а то и более квадратных метров, покрылась целиком и выдавалась кверху холмом метра в четыре.

С полдня снег перестал валить, небо очистилось и ударил крепкий морозец…

– Все идет как по писаному, – радовался Николка и, собрав орду к костру, под защиту гранитных сводов, стал объяснять ей, что такое «сани» и как на них можно перевозить мясо с одного места на другое. Объяснение длилось часа полтора. Николка вспотел и упарился, когда получил, наконец, первый удовлетворительный ответ. Этот ответ последовал не от инвалидов и стариков, не от женщин и даже не от охотников. Маленький, лет 10-ти, мохнатенький, как мартышка, плиоценщик Луп – «луп» потому, что он всех своих сверстников лупил – забияка-мальчишка Луп дал этот ответ. Он сказал тоненьким и срывающимся от волнения голоском:

– Луп знает «саны», это – две деревянные ноги к четырем ногам лошади. Мясо надо класть на две ноги, лошадка будет бежать, две ноги будут ползать по земле, мясо будет бежать. Да?

– Ох-хао! – воскликнул Николка и привлек забияку в объятия.

Тогда вдруг все заявили, что они давно поняли объяснения Къколи, но не хотели об этом говорить, чтобы не обижать тех, которые не поняли; что две деревянные ноги, ползающие за лошадью по земле – вещь не такая уж сложная, и они готовы хоть сейчас делать их, если, конечно, Къколя согласится показать.

Къколя безусловно согласился, смеясь добродушно над наивной хитростью дикарей. Возможно, что ему не следовало смеяться; возможно, что здесь была не хитрость, а коллективистская солидарность. А может быть, он был прав: его объяснения бесспорно уступали в простоте и доступности объяснению смышленого Лупа, и если дикари на протяжении одного с лишком часа не понимали толкований человека, ушедшего от них на миллионолетие вперед, то первобытно-образное толкование своего соплеменника они могли понять с первых же слов. Так или иначе, Николка смеялся – правда, доброжелательно, – и, смеясь, немедленно приступил к устройству первых, показательных саней. За материалом ему не пришлось идти в лес, – в пещере нашлись подходящие бревна и жерди; из бревен он вырубил грубые полозья, из жердей – перемычки и оглобли, из шкур сделал подобие хомута.

Самой смирной и самой прирученной из всего табуна лошадью был Живчик; на нем Николка объездил первую пару саней. И стар и млад высыпал из пещеры, несмотря на сильный мороз, подивиться чудесному изобретению. Гарба – «вещая» старуха – разъикалась с переляку и отнеслась пессимистически к новой затее. Да и все старики, пожалуй, разделяли ее мнение, но они-то хоть не выражали вслух. Гарба же не постеснялась.

– Ах-кха-кха! – прокаркала она. – Чужеземец Къколя хочет смерти арийя. Саны поломают шеи арийя…

Относясь с уважением к преклоннолетним, никто ей не возразил; только Луп-забияка, улучив момент, в виде протеста высунул язык, за что, впрочем, в ту же секунду получил увесистый подзатыльник от одного из инвалидов.

До темноты продолжалась горячая работа коммунаров, подгоняемых желанием иметь такие же сани, как у маленького Къколи: ведь на санях-то, как выяснилось, не только мясо может кататься, но и сами люди! Потом объезжали под упряжью лошадей. Перед началом работ имел место небольшой инцидент, открывший Николке глаза на истинную природу общественных отношений в орде.

Дело было так. Кончив демонстрацию первых саней, он взял с собой трех дикарей и поехал с ними в лес за бревнами и жердями. Уезжая, он крикнул оставшимся, чтобы к его возвращению они достали из переметных сум зимнюю одежду – куртки, штаны и мокасины, так как работать придется на воздухе и работать долго – может быть, до самой ночи. По возвращении он увидел умилительную картину. Вся орда находилась на площадке, декорированная – кто одним мокасином, кто курткой, кто штанами; цельного костюма не было ни на ком. Только с десяток ребятишек – наиболее волосатых – не получили ничего: у них, значит, своя, природная одежда достаточно укрывала тело…

Вмешательство Николки, желающего одеть тех, которые должны были работать на воздухе, не привело к каким-либо результатам: охотники наотрез отказались взять обратно свою одежду; получившие не менее категорически отказались возвращать ее. Николка принужден был уступить, – здесь «старое слово» арийя оказалось сильнее его доводов рассудка. Вот тогда-то он и решил, что напрасно смеялся по поводу того, что ему показалось наивной хитростью дикарей.

Лесной пожар закончился уже к вечеру этого дня. Ненасытный огонь сделал свое дело, съел все, что можно было съесть, и теперь умирал, разбившись на очажки, – голодный по-прежнему.

На следующее утро первое общее собрание коммунаров – всей орды, проведенное под председательством Николки, вынесло резолюцию – немедленно отправляться в путь. Старики тоже голосовали за нее – у них теперь имелось хорошее оправдание: огонь-де уничтожил вокруг утеса все леса, звери разбежались, охоты не будет; конечно, надо переезжать на новое место. Но и без этого оправдания им пришлось бы голосовать вместе со всеми. Разве они не видели, что базис, на котором покоилась их власть, разбился вдребезги? – Прерогатива на выделку оружия – прерогатива исключительно стариков, даже инвалиды не были посвящены в это дело – отошла от них более чем определенно; появилось новое оружие, в котором они, что называется, – ни бе, ни ме, ни кукареку. Руководство кочевками, внутренним распорядком орды и даже лечебная помощь, с которой охотники, благодаря науке Скальпеля, справлялись теперь необыкновенно искусно, все это самым непонятным образом ускользнуло из рук умудренных годами старцев. Короче говоря, революция в орудиях производства революционизировала сознание дикарей, и в стариках они перестали испытывать надобность. Кроме всего, маленький безволосый Къколя, вторгшийся неизвестно откуда, имел такую быструю голову, был так обильно начинен знаниями, что и в области опыта соперничать с ними представлялось очень мало возможностей. Оставалось кое-что у старичков, что они берегли в виде последнего резерва для самой последней, решительной минуты. Берегли, не разменивая на мелочь. Эта минута, по соображению Айюса, настала тогда, когда охотники принялись грузить мясо в сани.

Раздался гнусавый заупокойный вой – будто гиена плакала над умершей своей подругой, предварительно скушав ее; из рядов зрителей выскочил, приплясывая, в одном мокасине и в куртке, мрачный уродец – горбун Тъма. Он весь был обвешан – как рождественская елка игрушками – хвостами зверей, раковинами, кореньями и иссохшими трупиками жаб, мышей, ящериц и змей; на голове его красовался скальп пантеры. «Тъма» значит «тьма», и Николка не придавал большого значения мрачному красавцу, находя, что его имя вполне отвечает его наружности – наружности выжившего из ума инвалида.

Уродец попрыгивал, бряцая своими украшениями; все зрители, кроме охотников и детей, тянули с надрывом гнусавый мотив.

– Театр? – спросил Николка ближайшего к себе коммунара. Это слово вошло в лексикон плиоценщиков, и они очень любили театр, но спрошенный отрицательно замотал головой и глазами, в которых разгорался страх, уставился на танцора. Все коммунары, бросив погрузку, тесно сплотились за Николкой. Тот пока еще ничего дурного не подозревал; наоборот, подозревал приятный сюрприз, который, видимо, ему хотели преподнести старцы.

Горбун крутился быстрей и быстрей. Хвосты и трупики раздували его жалкое тельце в некое безобразное чудовище, похожее на мифического героя древних индусов – змееголового царя змей – Кали. Соответственно ускорялся темп песни.

– Ин-терес-но, черт возьми! – потирал руки Николка, не замечая, что его охотники помертвели и трясутся мелкой дрожью.

Горбун развил невероятную скорость: вращался вокруг невидимой оси, делая по 120 оборотов в минуту – и вдруг сам начал издавать звуки. Эти звуки походили бы на рыкание свирепой пантеры, если бы не были столь хриплы и не прерывались кашлем. Скорее они походили на голос простуженной кошки.

– Интересно, черт возьми! – потирал руки Николка, не замечая, что сзади него грохнулся на землю впечатлительный Ург и забился в судорогах.

Уродец перестал вращаться и запрыгал на четырех конечностях. Из ряда охотников вырвались придавленные вопли:

– Смотри! Смотри! Тъма – пантера! На руках – когти!

Ничего подобного Николка не видел, но все-таки он был доволен зрелищем; так перед ним ни разу не танцевали. Только – почему охотники подняли вой и скрежет? Разве было что-нибудь страшное в смешных движениях горбуна? Николка оглянулся на своих коммунаров и мгновенно переменился в лице: здоровенные ребята лежали животами на площадке и дрыгали ногами, как лягушки, раздавленные копытом лошади… В чем дело?

Горбун продолжал бесноваться, но уже видно было, что он выбивается из последних сил. И вдруг – надтреснутый голос старца Айюса покрыл вой и песню:

– Охотники нарушили заветы предков. Охотники потревожили предков. Тъма-колдун говорил с предками. Вот их воля… Охотники – встать!

Кажется, Николка начинал догадываться.

Коммунары послушно вскочили с земли с лицами, обезображенными ужасом. На колдуна они не могли смотреть, а он, собрав остатки сил, извивался теперь на одном месте, подобно раненой кобре. Айюс продолжал напыщенно:

– Предки приказывают слушаться стариков. Предки…

Николка не дал ему договорить. Свирепый, как та пантера, которую тщетно пытался изобразить колдун, он бросился на старика с кулаками, по дороге здоровенным пинком выбив из священнослужителя последние силы. Священнослужитель растянулся без сознания, растянулся вслед за ним и Айюс, угощенный в висок. Охотники все еще дрожали, скованные ужасом. На Николку кинулась Гарба-старуха, и старики – Ршаба, Грва и Дъру; из-под одежды они извлекли дубинки, хотя был приказ: «старикам оружия не иметь». Николка выхватил из-за пояса топор. Увернувшись от Гарбы, он дал подножку Ршабе, огрел обухом Грву по голове, выбил оружие у Дъру и развизжавшуюся старуху смазал с левши по скуле. Остальные в панике бежали. Инвалиды, по обыкновению, держали нейтралитет.

– Будем грузить мясо… – спокойно сказал Николка и первым показал пример.

Энергии у него было – хоть отбавляй… Ворочая тяжелые туши, он негодовал и смеялся в то же время:

– Черт побери, тут дракой, пожалуй, добьешься малого, если не обратного, придется повести антирелигиозную пропаганду. Ведь эти «предки» ни больше ни меньше как корни религии, и они, видимо, глубоко внедрились в сознание дикарей. Ну, не ожидал! Признаться, не ожидал! Рассчитывал иметь дело с настоящими безбожниками, а тут, извольте радоваться, даже поп нашелся… Проклятый старикашка! Будто смирился, а на самом деле какую пакость преподнес. Меня надеялся врасплох застать. Да, собственно, и застал. Не будь я столь решителен в своих действиях, была бы контрреволюция… Молодец ты, Николка, все-таки… А старуха-то как развизжалась!.. Будто крыса с отрезанным хвостом… А колдун-то каким туманом завертелся от моего пинка. Хо-хо!.. Здорово, однако, угостил я их. Долго будут помнить… Но… с этих стариков нельзя глаз спускать, и надо им дать какое-нибудь самостоятельное, интересное дело, иначе у них слишком много досуга, а досуг в их положении, в раскоронованном положении – одно зло…

Николка хорошо знал увлекающийся, порывистый характер людей плиоцена и знал их способность легко переходить от одного настроения к другому. Нужно только уметь к ним подойти. Старикам требовалось дать занятие на время дороги, чтобы их мысли не долбили в одну точку, и Николка нашел путь к их сердцам.

Когда длинный обоз, окруженный выплясывающими невесть что ребятишками, тронулся в путь, Николка передал управление своей лошадью забияке Лупу, а сам будто невзначай пристал к мрачно шагавшему впереди всех Айюсу.

Айюс стрельнул огневым взором, но у маленького Къколи глядело с лица такое милое, незлобивое выражение, он так обаятельно улыбался, что стариковское сердце, умевшее ценить улыбку – редкое явление в суровой обстановке плиоцена, – растаяло.

– Къколя хочет говорить Айюсу, – поулыбавшись, сколько надо было, сказал Николка.

Старик неопределенно пожевал мохнатыми губами и ничего не ответил: нельзя же так быстро забывать болезненный и оскорбительный удар в висок!

– Къколя хочет говорить Айюсу важное, – мягко, но настойчиво повторил маленький вожак.

– Пусть Къколя говорит… – разрешил, наконец, старец, теряясь перед необыкновенным поведением врага.