Текст книги "Долина смерти (Искатели детрюита)"

Автор книги: Виктор Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Торжественно извлеченные из склепа и хорошо спеле-нутые веревками «контрики» в сопровождении двух конвои-ров-чекистов были отправлены на хранение. Третий агент остался около плиты на страже, так как рабфаковцы решили исследовать подземелье.

Непосредственно под плитой оно имело в глубину аршина три и представляло собой четырехугольный погреб, вместимостью достаточный для того, чтобы в нем свободно могли подраться трое коренастых мужчин. С трех сторон его ограничивали стены каменной кладки, с четвертой имелось отверстие в узкий и длинный ход, с небольшой наклонностью спускавшийся вниз.

– Ну, как чувствуешь себя, «борец со случаем»? – смеялась Синицына, идя рядом с Иваном, который все время крутил шеей.

– Черт тебя знает, – искренне восхитился тот, – откуда только ты появилась?..

– Ха-ха-ха!.. Следуя твоему принципу, решила предусмотреть случай и, как видишь, здорово накрыла его… А что с твоей шеей?..

Вместо ответа Иван, осветив свое лицо, приложил палец к губам в знак молчания, и таким порядком они дошли до того места, где ход раздваивался под острым углом. Здесь поневоле пришлось остановиться.

– Мы прошли под Большой Никитской, – прошептал Иван на ухо спутнице, – пересекли Малую Никитскую и теперь, если только я не потерял своей способности ориентироваться, находимся под Гранатным переулком. Правый рукав хода, по-моему, идет в направлении, перпендикулярном к Спиридоновке, левый, если я не ошибаюсь, метит на угол Спиридоновки и Георгиевской… А вот куда нам метить – неизвестно…

В таких делах Синицына всецело полагалась на опытность своего друга, почему и не сочла нужным подать какой-либо реплики.

– Вот что, – предложил тогда Иван, – ты иди направо, а я налево, или, как хочешь – можно наоборот.

Обыкновенно молчание является знаком согласия, но рабфаковец, вопреки смыслу мудрой пословицы, решил, что Синицына на этот раз промолчала потому, что была несогласна.

– Ну, ладно, – быстро уступил он, вспомнив, что существует еще его наблюдательность и возможность в связи с этим третьего исхода. Прожектор фонаря он направил себе под ноги. Прямехонько им навстречу шли по пыльной дорожке две пары следов, шли из левого хода. Правый хранил в девственной чистоте пыльную пелену невинности.

– Ну, сугубая осторожность, – предупредил Иван, – иди сзади..

Теперь они подвигались вперед, тщательно осматривая пол, потолок и стены.

Гранитный переулок скоро остался позади. Они уже находились под тем треугольником зданий, который выходит ломаной гипотенузой на Спиридоновку, а двумя катетами на Гранатный и Георгиевскую. Иван внезапно остановился, даже несколько попятился. Синицына, влетев носом в широкую спину, пустила из глаз сначала искры, потом две-три слезинки… Рабфаковец погасил фонарь.

– Ни одного сантиметра, – прошептал он, – замри…

Только по прошествии неопределенного количества времени Синицына услышала то, к чему ее товарищ прислушивался: заглушенное расстоянием бурчание голосов впереди.

– Дальше ты не пойдешь, – категорически прошептал Иван. – Нужна дьявольская осторожность, а твоя юбка… – он не кончил, потому что решил, что достаточно и сказанного.

Когда Синицына безмолвно, но горячо запротестовала, он на мгновение открыл свет и показал в полуаршине от себя тонкую черную нитку, тянувшуюся поперек хода на уровне колен.

– Я перелезу, – умоляюще прошептала Синицына.

– Ты не перелезешь, – безапелляционно возразил Иван.

– Тогда я подлезу…

– И не подлезешь…

Он пустил сноп лучей на опасное место и, как кенгуру, ловко перескочил нитку.

– Сиди и жди, – последовал затем совет, – без моего сигнала не являйся…

Синицына осталась одинокой в жуткой тьме.

Изредка пользуясь фонарем, Иван крался по коридору, все более и более принимавшему форму узкой расщелины. Он опасался новой нитки или какого иного сигнального прибора, ведущего в помещение разговаривающих. И опасался не напрасно. Вторая нитка, натянутая на уровне носа, попалась шагов через двадцать… Отсюда разговор принимал уже более материальную слышимость. А спустя две минуты можно было остановиться.

– Вы счастливо отделались! – произнес с восхищением, как показалось рабфаковцу, дурашливо-тонкий голос.

– Было очень трудно, но не настолько, чтобы задержать меня, – отвечал презрительно стальной голос.

– И подумать только! – воскликнул третий голос, принадлежавший, судя по тембру его, некоему мечтателю. – И подумать только: с шестого этажа на пятый, с пятого через всю улицу на второй, а отсюда прямо в автомобиль… Вы, Борис Федорович, вы… в восторг меня приводите. Вы… мне гораздо более нравитесь, чем шоколад фабрики Миньон, который… по чести говоря, я обожаю… именно обожаю… А вас, Борис Федорович, я, прямо-таки, по чести говоря… боготворю…

– Глупости. – пробурчал глухо четвертый голос. – Глупости говорите, милейший… К делу нужно. К делу…

– Да! – подхватил стальной голос. – Приступим к делу!..

«К делу, так к делу», – молчаливо отозвался рабфаковец, делая еще несколько шагов вперед, и уперся в холодный металл плиты, отгораживающей неизвестных от коридора. Плита была приперта изнутри, – когда рабфаковец с револьвером наготове осторожно налег на нее, она не поддалась.

– Дела обстоят не скажу, что блестяще, – начал тот, кто имел стальной голос и которого назвали Борисом Федоровичем. – Брат мой, посланный мной утром на слежку, не знаю, каким порядком, попал в Чеку. Трицератопс разбился насмерть, неудачно прыгнув. Я еле передвигаю ноги… Квартира моя занята чекистами… Всю эту мерзость создал нам известный вам рабфаковец…

«Позвольте представиться», – смеялся в душе Безменов, хорошо понимая, про кого они говорят.

–..Сегодня он доживает свои последние часы… – продолжал Борис Федорович. – Мы очень удачно собрались: с минуты на минуту его должны сюда привести… Он этой ночью собирался навестить дьякона, которого у нас из-под носа выкрал англичанин. Я послал для поимки его двух надежных молодцов…

«…Сидят благополучно у Васильева», – опять сделал свою ремарку рабфаковец.

–..Наша очередная задача: освободить из Чеки брата; он нам остро нужен… Это я поручаю вам, Николай Филимонович…

– Очень хорошо. Я это сделаю, – угодливо отозвался голос мечтателя.

– Затем… С вами, Аполлон Игоревич, завтра в восемь часов утра мы должны будем навестить психиатрическую клинику, что на Девичьем поле…

– Мы непременно навестим ее, – быстро согласился тот голос, что перед этим оборвал мечтателя.

– Цель нашего визита: изъять из клиники настоящего изобретателя детрюита, – так называет дьякон свое смертоносное оружие…

– О!.. о!.. о!..

– Да. Дьякон – не изобретатель, это я узнал сегодня перед собранием. Изобретатель – Востров… Вы, Аполлон Игоревич, приготовьте к 8-ми часам утра документы на имя какого-нибудь родственника изобретателя. Запишите его имя-отчество: Дмитрий Ипполитович… Вы назоветесь родственником Вострова, – ну, братом, что ли, – и возьмете его на домашнее лечение… Я думаю, этот номер пройдет..

– Пройдет, непременно пройдет…

– Сообщу вам, что мне удалось экстрактировать из собрания мумий. Прежде всего, я очень дешево – за 150 червонцев – приобрел точную и подробную карту подземной Москвы; главным образом, Кремля…

– О! о!.. Покажите…

– Вот она! Осторожней… Поручаю вам, Савва Никоди-мыч, эту карту для немедленного использования… Динамит у нас есть, действуйте…

– О, я буду хорошо действовать, – пропищал дурашливо-тонкий голос, повергаясь в телячий восторг.

«Дружная семейка», – отметил сурово рабфаковец, ущемляя памятью имена и задания.

– Перехожу к последнему и самому основному вопросу, – продолжал Борис Федорович Сидорин. – На собрании мне довелось выслушать старичка – ученого химика и тоже изобретателя. Старичок этот открыл новый элемент с радиоактивными свойствами; кажется, он называл его экс-терминатором, – впрочем, это неважно. Он произвел при нас эксперимент, о котором я вам уже говорил и который явился причиной смерти самого изобретателя. Да. Но это тоже неважно. Важно то, что и детрюит и экстерминатор, по моему глубокому убеждению, одно и то же вещество… Да, этот экстерминатор представляет только новые свойства детрюита. Мне удалось установить, хотя и приблизительно, местонахождение детрюита-экстерминатора… Кто из вас знает, господа, где находилась древняя Колхида?..

– Я имею некоторые сведения, – отвечал глухо ворчливый голос, он же Аполлон Игоревич.

– Нуте-с?

– Но только приблизительные, – продолжал Аполлон Игоревич. – Это где-то на территории Кутаисской и Батумской областей, а ныне, конечно, самостоятельных республик: Абхазской, Аджарской и Грузинской. По всей вероятности, по течению руки Гумисты или Ингура…

– Мы с вами поедем туда, Аполлон Игоревич, как только покончим с московскими делами.

– С удовольствием-с…

– Моя информация закончена. Приступим к вашей… Но меня начинает беспокоить долгое отсутствие моих молодцов… Кто из вас свободней – пройдитесь с фонарем, посмотрите: не заснули ли?.. Черт их знает, что они медлят?..

– Я пройдусь, – услужливо поднялся дурашливый голос, он же Савва Никодимыч.

Рабфаковец отскочил от плиты и стрелой понесся по подземному ходу, благополучно избегнув во второй раз сигнальных ниток.

– Синицына, это – я, – предупредил он издали. – Тише, и идем скорей…

Запыхавшиеся, они остановились только под выходным отверстием склепа.

– Сипягин, – тихо позвал Иван караулившего наверху агента, – прыгай сюда… А ты, Синицына, лезь наверх; у нас здесь будет небольшая свалка.

Рабфаковка, подсаженная сильными руками, выскочила на поверхность, а Сипягин и Безменов стали по бокам отверстия, ведущего изнутри.

Ждать пришлось недолго: услужливый Савва спешил выполнить возложенное на него поручение… Сначала луч света озарил на мгновение противоположную стенку склепа, затем в проходе показалась тощая фигура. Безменов дал ей пройти, потом быстро и могуче стиснул сзади, одной рукой зажав рот. Сипягин скрутил руки и – в ухо:

– Если, сволочь, пикнешь – по башке револьвером!..

Но «сволочь» не могла пикнуть, потому что от неожиданности и от мертвой хватки рабфаковца лишилась чувств… В кармане ее лежала злополучная карта подземного Кремля.

Завладев картой, неугомонный рабфаковец не пожелал «почить на лаврах», как ему предложила Синицина. Сдав под ее надзор полубесчувственного Савву-мечтателя, он вместе с Сипягиным снова устремился во тьму подземной Москвы. Но на этот раз его удаче пришел конец…

Они не дошли даже до места раздвоения хода. За пять-шесть шагов до него под ними вдруг разошлись в стороны две каменные глыбы… Грохот, лязг и стремительное падение… Единственная предосторожность, которую рабфаковец успел принять, это – сокращением мышц спины и живота сохранить прямостоячее положение, чтобы упасть на ноги. На ноги он и упал, отделавшись легким сотрясением позвоночника. Сипягин же упал навзничь. Сейчас же над ними с тем же грохотом сомкнулись глыбы.

Безменов зажег фонарик. Картина, представившаяся его взорам, не была рассчитанной на поддержание в ком бы то ни было бодрости духа. Круглый каменный «мешок» диаметром в полторы сажени с массивной кладкой и без всяких ходов. По окружности стены, на равном друг от друга расстоянии, на коротких заржавленных цепях, вделанных в пол, сидело пять человеческих костяков, на веки веков сохранивших язвительно-насмешливый оскал желтых зубов… Сипягин раскинулся в бессознательном состоянии посреди истлевших костей, но у него не было видно ни крови, ни серьезных наружных повреждений.

Рабфаковец вышел из оцепенения и, предоставив своему товарищу самостоятельно возвращаться из мира небытия в мир солнца и красок, с лихорадочной поспешностью принялся за изучение бывшей с ним карты.

– Глупо сделал, – бормотал он сквозь зубы, – надо было оставить карту у Синицыной…

Он до тех пор, не отрываясь, пристально смотрел на карту, пока ее ходы, каналы, подземелья и застенки не врезались навсегда в клетки его мозга. Густо покрытый пылью пол служил ему при этом графитной доской, а палец – грифелем. Потом вспыхнула спичка, и от карты остался один пепел.

После урока географии он занялся медициной и тоже с отменным успехом:

– Ну-ка, расскажи… – после пятиминутного искусственного дыхания задал свой первый вопрос Сипягин. – Ну-ка, расскажи: куда это нас угораздило?..

– В место, где много костей, но мало мяса. – ответствовал Безменов.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– Послушайте, сэр, – сказал дьякон, сидя в двухместной каюте «Юнкерса», – а ведь я – не изобретатель, нука?..

Аэро в это время пролетал над «Белым озером» – «Вай-сензее», по-немецки, – то есть, уже приближался к Берлину.

– Брешете, – с полным недоверием отозвался Чарльз Уэсс, цикнув слюну через зубы и попав себе в ноздрю, вместо окна.

– Брешете, – повторил он, заалев и шелковым платком уничтожая последствия своей неопытности.

«Господи! – сокрушился дьякон про себя. – Даже плевать, как следует, не умеет…» – И, разжижив слюну, он оскорбительно-демонстративной струйкой пустил ее на кладбище «Нэу Хохен Шонхаус», над которым пролетал теперь аэроплан.

– Нет, в самом деле? Какой я, к дьяволу, изобретатель! Я даже таблицы умножения не знаю…

В голосе дьякона совсем не чувствовалось убедительности, потому что он сознавал, что англичанин ничему не поверит, и все-таки продолжал с деревянной настойчивостью:

– Скажем: изобретатель, ну-ка? Разве такой он имеет вид, как, к примеру, у меня?.. Мне дьяконица постоянно сказывала – если уж идти в открытую – «ты, мол, не человек, а идиот оловянный».. Право, так и говорила… – Он снова пустил через зубы тонкую струйку и снова демонстративно прищурился на своего похитителя.

Англичанин, забитый вконец искусством дьякона, глянул на него искоса. Усмехнулся… Определение дьяконицы как нельзя больше соответствовало истине: английский строгий пробор и бритые щеки очень слабо гармонировали с дьяконской луковицей вместо носа, и, действительно, оловянными глазами.

– Вот я и говорю, – продолжал дьякон, – тратите вы зря, сэр, деньги… Это на меня-то… Потому как я совершенно не соответствую вашему, сэр, представлению… Был я, скажем, дьяконом, а теперь даже «Преблагой господи» забыл, как читается; был регистратором и курьером и всегда путал адреса и номера исходящих-входящих… Неспособный я человек, сэр… Господи Исусе! Смотрите! Смотрите! Падаем ведь мы!.. – Он вдруг рванулся к окну и завопил истошным голосом…

Англичанину пришлось силком оторвать его от окна, чтобы самому убедиться в положении аэроплана. В этот момент дьякон, очутившись сзади, массивным кулаком съездил англичанина по уху, из сюртука быстро извлек у него детрюитную палочку, и неподвижное тело, перевесившееся головой и руками через окно, выбросил из каюты…

Только тогда он опомнился… Подвиг, которого он никак от себя не ожидал и который был совершен в состоянии секундного аффекта, теперь поверг его в безграничную растерянность и подавленность.

– Господи, что же это я наделал и что мне теперь будет? – спросил дьякон, обращая блуждающий взор к небу.

Господь, по обыкновению, помалкивал в кулачок, и дьякону довелось самому разбираться в возможных последствиях своего поступка.

На землю спускались сумерки, и никто из пассажиров не заметил падения тела. Но ведь исчезновение англичанина скоро должно обнаружиться, когда контролер пройдет по каютам!..

Дьякон порывисто собрал уэссовские вещи, намереваясь немедленно выбросить их в окно, но одумался и сначала вынул из ручного саквояжа все деньги, револьвер и подвернувшуюся под руку зубную щетку в целлулоидном футлярчике. Все это он переложил в свой саквояж. Пальто англичанина, его палка с золотыми инкрустациями и оба саквояжа полетели вниз.

Через полчаса аэроплан стал снижаться. В каюту, как и ожидал дьякон, вошел контролер; предложил показать билет…

Пассажир в ответ замычал… Он совсем забыл о проездных документах, и они остались в сюртуке англичанина.

Контролер спросил о втором пассажире.

В ответ новое бессмысленное мычание.

Контролер пожал плечами и повернул к выходу. Дьякон еле удержался от страстного желания пустить ему вслед детрюитный луч.

Совершенно потерявшись, в приступе животного ужаса, он запер за контролером дверь каюты на задвижку, судорожно ухватился за ручку и ждал.

В дверь очень скоро забарабанили. Дьякон перекинулся к окну. Аэроплан уже был над аэродромом, передними колесами он касался земли, но мчал с большой скоростью.

Действуя в том же животном исступлении, дьякон прыгнул в окно, зацепился ногой за раму и тяжелым кулем ухнул на землю. Он не почувствовал боли, хотя в силу инерции прокатился сажени две по асфальту. Его чувствительность была подавлена разгулом смертельного ужаса… Поймав момент, он вскочил, наконец, на ноги и, прихрамывая на обе ноги, под яркими лучами прожектора, который, конечно, не для него светил, а для посадки аэроплана, побежал вприпрыжку, стараясь поскорее достигнуть черной, неосвещенной грани.

Но его уже заметили. Прожектор стал обгонять ковыляющую фигуру. Дьякон с новым приступом ужаса увидел, что черная грань уходит от него, как во сне. Тогда, внезапно обернувшись, он послал луч в сверкающую глотку прожектора. Раздался треск, и свет погас. Последний акт разрушения произвел на него такое действие, что он вдруг остановился и прерывающимся от одышки хриплым хохотом огласил тьму ночи.

Ведь он же всемогущ, сатана их всех забери!!.. Он ли должен бежать от кого-то, задыхаясь, обливаясь потом и чувствуя, как грудная стенка колеблется от нелепой пляски сердца, как почва вокруг огнедышащего вулкана, нука? Ему ли – владыке детрюита – спасать свою жизнь от двуногих козявок, которые – это он хорошо знал – под лучом детрюитной палочки распадаются надвое, натрое и на сколько угодно частей?!. Они, они, весь мир, все должны трепетать перед его могуществом!!.. Пасть перед ним на колени и молить униженно о пощаде… но вот кого он пощадит, кого казнит – это уж его дело!.. ха-ха-ха!..

Неожиданно он ударился жестикулирующим кулаком о каменную стену.

Что такое стена? Пхэ!.. Василий Ипостасин, если потребуется, а то и просто так – ради собственного удовольствия, насквозь просверлит землю, собьет спесь с надменной рожи луны – пускай не ухмыляется без толку! – расколет надвое огненную сковородку солнца и одну половину подарит, кому захочет… Василий Ипостасин всемогущ, как бог, ну-ка?!..

Продолжая выпускать из воспаленной глотки исступленные раскаты хохота, он лучом заставил каменную стену на протяжении 2-х аршин сверху донизу превратиться в искристую пыль, и после этого с горделиво взброшенной головой прошел через брешь, как через триумфальную арку.

Кругом заносились пронзительные трели полицейских свистков; рассыпались взбудораженные голоса; забегали беспокойные огоньки. И снова могучий сноп лучей второго прожектора рассек наполненную тревогой тьму. Дьякон уже находился за стеной – вне досягаемости световых щупальцев – и все же вернулся обратно. И торжественно, будто священнодействуя, повторил свой эксперимент. Снова – треск и тьма.

Тогда он окончательно перешел за стену и попал на шоссейную дорогу. Вышел, чувствуя в себе необузданную мощь и отвагу древнего галла, о котором Кайюс Юлиус Цезарь написал бесподобные мемуары.

Навстречу ему катил велосипедист.

– Сто-ой!! – загорланил он.

Велосипедист остановился и оказался полицейским, но, прежде чем он успел схватиться за револьвер, его тело, разрезанное пополам по поясу, скатилось в дорожную пыль. Дьякон подхватил падающий велосипед. Разбив кулаком фонарь, он неуклюже взгромоздился на стального коня и, рисуя корявые зигзаги, покатил по шоссе. Велосипед каким-то чудом избегал столкновений с пышущими светом автомобилями и экипажами.

Новый полицейский, попытавшийся на углу людной улицы преградить ему дорогу, немедленно отправился по стопам своего коллеги.

Было бы утомительным перечислять все подвиги по-истине взбесившегося дьякона. Достаточно сказать, что за первую свою ночь в Берлине он увеличил число небожителей на одиннадцать человек.

Местность «Вайсензее» богата проточными озерами. В озерах водятся сомы, щуки, налимы, карпы, окуни и лягушки. В особенности изобильны последние.

Поселок «Доппель-кюммель» стоит у небольшого озерца того же названия. В озере, следуя общему правилу, больше лягушек, чем рыбы. Однако находятся рыбаки из жителей поселка, которые упорно, из ночи в ночь, ловят в озере сомов. Одним из таких является престарелый Фридрих Кюммель.

В текущий вечер означенный рыбак сидит около потрескивающего и шипящего костра на своем излюбленном месте – под сенью кряжистой и мшистой ивы, сливаясь с нею в одно целое. Кюммелю – 85 лет, иве – 70. Кюммель помнит иву, когда она была жалким кустиком, и поэтому покровительственно относится к старушке, поглядывая на нее отечески строго, хотя и снизу вверх. Кудрявая ива дружелюбно укрывает старика в зеленых прядях своей кудлатой головы, оберегает его от ночного свежего ветра, посматривая на него сыновне-ласково, хотя и сверху вниз. Весеннезвонкие голоса пучеглазого водяного общества полощут над озером воздух.

– Де-душ-ка, – говорит старому Фридриху внучек Кар-лушка, говорит с тоской в голосе. – Де-душ-ка, я пойду лягушек бить. Пусти, ну?..

– Сиди, сиди, постреленок! Ты мне в прошлую ночь всех сомов разогнал и опять хочешь?..

Рыболов сердито жует мягкими челюстями жесткую фразу, готовую сорваться с мшистых губ, но, разжевав, сдерживается, сомы ведь бегут от бранчливых.

Карлушка с новым приступом тоски прислушивается к издевающимся, кажется ему, голосам лупоглазок.

– Дедушка, – говорит он робко, – мне отец сказал, что в озере сомов нет и никогда не было…

– Твой отец дурак! – срывается-таки у старика, пораженного в самое больное свое место. Потом, пожевав, он добавляет более сдержанно: – Твой отец и не знает, что такое сом. Он его разве только во сне видел. А я здесь лавливал не десятками, а сотнями…

– Папа говорит, что это было…

– Знаю, знаю, что он говорит. Это, мол, было при царе Горохе…

– Да, при царе Горохе, – быстро соглашается внучек, – у меня еще сказка такая есть…

– А скажи-ка, – у старика в голосе, в глазах, во всей фигуре – явное торжество. – Скажи-ка: кто это клевал в прошлую ночь? Ага!..

– Это лягушка…

– Сам ты лягушка! Где это видано, чтобы лягушка клевала на лягушечью наживу! Ага!..

– Она и не клевала… Она только ногами дрыгала… – Внучек прыскает в кулак и, отскочив на расстояние двух палок, добавляет, приплясывая: – А я на крючок не мертвую посадил, а живую… Ага! Живую! Живую!.. Ага, ага, ага!..

Невоспитанность малолетнего внука развертывается вовсю. И кто знает, до чего бы он дошел, если бы…

… В двух шагах от схватившегося за палку деда, подняв вверх каскады воды и рассердив ею по натуре игривый костер, бухнул тяжелый предмет и пошел ко дну… Удилища согнулись и погрузились в воду… Дед, конечно, совсем не обольщаясь, что сомы с некоторых пор стали водиться на небе, сгреб концы всех удилищ своей мозолистой лапой и поволок их из воды.

В лесках запутался человек. Можно сказать, самый настоящий человек, и, по всей видимости, буржуазного происхождения. Ликованию малолетнего Карлушки не было границ. Особенно его восторгало то, что человек был брит, как патер, и кругом облепился дохлыми лягушками.

– Дед? Он клюнул на них? – не без лукавства вопрошал внучек.

Престарелый Фридрих молчал. В молчании чувствовалось непередаваемое словами презрение «к тем проклятым штуковинам, которые имеют вертушку на носу и сбрасывают сверху всякую падаль на головы ни в чем неповинных и всеми уважаемых граждан».

– Потрясти его надо, – сказал он, наконец. Однако этот способ оживления оказался не под силу ни старому, ни малому.

– Ну, что мне с ним делать?! – возмущался старик. – Не тащить же его две версты на своей спине?! Ступай, позови людей…

Карлушке совсем не хотелось бросать выуженного человека на произвол «злого» деда; кроме того, сгустившаяся темнота отнюдь не благоприятствовала двухверстному путешествию до поселка.

– Я, пожалуй, не пойду, – неуверенно сказал он. – Лучше я буду трясти…

Дед снова схватился за палку, а человек в это время пришел в себя.

– Откуда я? – спросил он на чистом английском.

Фридрих Кюммель когда-то служил матросом и был неплохим матросом, он чуть было не сделался старшим боцманом. Поэтому английский язык ему был знаком.

– Вы, гражданин, распугали мне всех сомов, – угрюмо процедил он.

– Значит, я был в воде? – спросил человек, пытаясь подняться с земли.

– Вы, гражданин, чурбаном рухнули в воду и распугали мне всех сомов, – упрямо продолжал дед.

– Ах, значит, я упал с аэроплана…

Карлушка смотрел прямехонько в рот выуженному человеку и, хотя не понимал ни слова из его странной речи, все же чувствовал себя на одиннадцатом небе от блаженства.

– Дедушка, он высохнет? – спросил он.

Но дед продолжал свое:

– Я вас, гражданин, когда вы примете человеческий вид, привлеку к судебной ответственности за…

Человек с трудом поднялся, с удивлением оглядывая свое платье, увешанный лягушачьими лапками и крючками.

– Мне нужно сухое платье и белье, – твердо выговорил он.

– Может быть, вы хотите, чтобы я разделся? – пробурчал дед.

– Мне нужно переменить одежду, – снова повторил человек и потом, вдруг заметив мальчугана, обратился к нему: – Не падало ли здесь еще чего-нибудь?..

– Ни-че-во-шень-ки не понимаю, – чуть не плача от досады, протянул Карлушка, обращаясь не к человеку, а к старику.

Человек сейчас же перевел свой вопрос на немецкий. Карлушка встрепенулся:

– Падало! Падало! Да еще как, ого! Только там… – и он махнул рукой в ночную темь.

– Я так и думал, – произнес человек, как бы про себя.

– Он – не круглый идиот… Ну, принеси мне, что там упало.

Карлушка безмолвно придвинулся к деду.

– Ну, пойдем вместе, – понял его человек.

Карлушка еще тесней прилип к старику.

– Он, гражданин, боится темноты и вас, – нехотя пояснил Кюммель. – Вы посидите тут, а я с ним схожу, так и быть…

Нашли чемодан, пальто и палку с золотым набалдашником.

Палку странный человек тотчас же подарил деду, мокрое белье и платье с лягушачьими ножками – Карлушке, а сам переоделся в сухое белье и новую пару.

– Далеко ли отсюда до города? – спросил он.

– До поселка две версты, – преобразившийся, отвечал дед, – а от поселка на трамвае… Мы вас, гражданин, проводим… Карлушка, – прибавил он, – сматывай удочки и все… Такого сома мне еще не приходилось лавливать…

В поселке человек спохватился денег, но не нашел даже ни одного пенса. Старик любезно одолжил ему на трамвай до английского посольства.

При прощании малолетний Карлушка спросил, подражая деду:

– Вы когда еще будете падать, гражданин?..

– Н-не знаю, – отвечал странный человек вполне серьезно.

На следующий день, рано утром, можно было видеть выуженного человека в кафе «Националь», что на Фридрих-штрассе, – за газетой. Он пожирал яичницу и в то же время хронику города. Одинаково энергично действовал и зубами, и глазами.

– Тэ-тэ-тэ-тэ… Я так и знал, – наконец сказал он удовлетворенно, откладывая газету и потягиваясь, несмотря на то, что последнее в приличном обществе не принято. – Он себя выдает с головой. Он – дурак. Набитый дурак…

После этого выуженный человек – мистер Чарльз Ричард Фредерик Уэсс – позвонил в главное полицейское управление:

– Что – еще не поймали таинственного убийцу?..

– Вы кто такой?..

– Я с ним ехал в одной каюте на аэроплане. Он обокрал меня и выбросил в окно… Это – русский большевик. Он выкрал у меня ценные бумаги…

– Будьте добры, зайдите к нам и сообщите свою фамилию.

– Хорошо. Я сейчас буду… Так он еще не пойман?..

– Нет. Прочтите франкфуртские газеты.

Мистер Уэсс бросил телефонную трубку и немедленно поехал в… Франкфурт. В полиции долго его ждали…

Франкфуртское общество находилось в паническом ажиотаже: неизвестный зверски убил трех жандармов, двух уважаемых всеми граждан, забравшись к последним на квартиру и унеся с собой валюту в золотом исчислении на несколько сот тысяч марок, начальника станции, и как будто уже скрылся из города.

Мистер Уэсс не ждал, чтобы ему предложили почитать, а сам лихорадочно стал рыться в провинциальной прессе.

– Ну, конечно, большой дурак, – сказал он себе, когда снова нашел в телеграммах из Глогау потрясающие известия о загадочной смерти двух сотрудников тайной полиции и хозяина отеля. – Я его непременно поймаю…

Из Глогау кровавый след тянулся до Бреславля, отсюда – до Оппельна и Ратибора.

В Будапеште неутомимый преследователь соображал:

– Куда же, в конце концов, мчит этот дурак?.. Где он остановится?.. Или, может быть, он намеревается уподобиться Агасферу – вечному страннику? Что ж, весьма возможно, но тогда я его не поймаю…

В Терезиополе он чуть было не потерял след: загадочный убийца, казалось, пресытился кровью. Выуженный человек чувствовал себя неважно. Метался из города в город, стал притчей во языцех для всей тайной полиции Австро-Венгрии. На авось переехал границу и в Сербии в Белграде, смакуя, прочитал на заборе на самой людной улице объявление:

«За поимку живым или мертвым таинственного убийцы назначается от города 2 000 динаров, за доставку его смертоносного оружия – 10 000 динаров».

По последним известиям железнодорожной охраны убийца намеревался ехать в город Ниш.

Мистер Уэсс, очутившись в Нише, недоумевал:

– Если он имеет намерение ехать в Россию, не нужно было выбирать такого дальнего пути. Впрочем, черт его знает: какое у него намерение?..

В Нише загадочный убийца рассек пополам только одного – станционного кассира.

То же самое повторялось в Софии и Филиппополе. Очевидно, убийца нашел самое верное средство заметать следы.

Из Филиппополя мистер Уэсс, не дожидаясь дальнейших известий, на свой риск поехал в Константинополь, решив:

– Да. Он едет в Россию. Но, видимо, хочет попасть в нее со стороны Кавказа. Может быть, даже поселиться на Кавказе…

Его предположения оправдались. Загадочный убийца оставил обильный кровавый след на Константинопольской пристани и в самом городе. Кассир на пристани был только ранен, и от него удалось узнать, что убийца взял билет прямого сообщения до Сухума на пароход «Кемаль-паша».

– Ага! Климатическая станция… – решил неутомимый преследователь. – Хочет подлечить нервы… не мешает…

В Константинополе загадочный убийца сделал большой промах – допустил непростительную «небрежность» – не добил портового кассира. Кассир выжил и дал детальное описание наружности убийцы.

– Это нехорошо, – думал выуженный человек, беря билет на Сухум, – его могут поймать, отобрать палочку и деньги. Я останусь ни при чем…