Текст книги "Долина смерти (Искатели детрюита)"

Автор книги: Виктор Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Не оставалось и тени сомнения: палочка исчезла… Не клал он ее в шкап с книгами?.. Конечно, туда и положил… Но там ее не оказалось…

Перевернул комнату чуть ли не вверх дном… обыскал каждый закоулок – даже в туфли ночные заглянул – нет палочки, исчез детрюит.

Комната на ночь запиралась – дверь и теперь на крючке. Крючок массивный, через щелку его не откинешь.

Окно?.. – Окно открыто.

Волосы рвал на себе злополучный изобретатель; ломал пальцы в непроходимо-черном отчаянии… В глотке загор-чило от спазмов… Заскочили глаза внутрь, втянув кожу темными кругами…

Что делать?! Последние гроши истрачены… Нет больше урановой руды. Перебиты-исковерканы химические приборы. Детрюит рождался в муках и, появившись на свет, уничтожил все, что способствовало его рождению.

Выскочил из комнаты…

Дьякон ушел в Наркомпрос, дьяконица – на исходящий-входящий, – перевалило за одиннадцать утра.

Выскочил на двор, потом за ограду, на улицу… И без шапки, с расстегнутым воротом, помчался вниз по Никитской…

Куда? Куда?

Прохожие шарахались в сторону. Мальчишка-моссель-промщик свистнул вдогонку через пальцы. Милицейский хотел остановить, но передумал, махнув рукой. Лишь шершавая собачонка с пронзительным лаем назойливо увязалась вслед, пытаясь тяпнуть за ногу…

С налитыми кровью глазами обернулся на полном ходу к ней:

– Р-р-р-разрушу!!.

Вначале было занятно: большой лохматый человек с исцарапанным лицом, в протертых брюках студенческих, атаковывал маленькую шершавую собачонку, хрипло вопя: р-р-разрушу! – а та, играя, отпрыгивала, безостановочно лая и взвизгивая от удовольствия…

– Папа, смотри, пьяный…

Обыватель с брюшком потащил сына на другую сторону:

– Нет, детка, это – сумасшедший…

Три дня и три ночи пропадал дьякон. В первый день и в первую ночь мучилась дьяконица Настасья. Ворочалась на пуховой перине и, давя клопов на стене, догадывалась, почему ушел муж:

– Это потому, что я Митеньку при нем нежно обозвала, когда он ранился…

Вздыхала и делала вывод:

– Господи, жуть-то какая! Ни одного мужчины в доме!..

На второй день, заплевав губы шелухой от подсолнухов, тараторила легкомысленно в палисадничке при лодыре По-лувии:

– И на что мне дьякон сдался!.. Да и не дьякон он, а расстрига!.. Подумаешь, – сокровище какое!.. Без него не проживу! Чего мне? Сама служу, сама деньги зарабатываю… Вот возьму да и найду себе нового мужа… И-хи-хи…

Пойми-ка ее: то ли она шутит, то ли серьезничает!.. Затараторила про какого-то красавца Петю Огуречного, регистратора при Наркомпросе, о брючках его галифе фасонных, об усиках в стрелку… и понесла, и понесла…

Неодобрительно отозвалась сторожиха – женщина строгая и «в положении»:

– Озорная ты, дьяконица. Ветер у тебя в голове… Потому и детей нет.

Слушать больше не стала: ушла, бросив сурово:

– Ты бы, хуч, губы от шелухи ослобонила…

– И-хи-хи-хи!..

На третий день, поздно вечером, яко тать в нощи, пробираясь вдоль церковной ограды и галифе пачкая известкой, пришли «усики стрелкой» к дьяконице. Пришли и долго засиделись. Не на ветер бросала крылатые слова дьяконица Настасья. Посерело небо от усталости: все ждало – когда-то откроется домик церковный в три окошечка; заморгали виновато звездочки, пропадая одна за другой, взволнованный примчался ветер, с полей примчался росистых и прохладных: конфузливо взрумянилось облачко на востоке. – Не выходили «усики».

– Дур-рак!.. – в досаде крикнула ворона на обескрестен-ном куполе, каркнула и кувыркнулась в помойную яму…

…Вернулся дьякон-то!.. С черного хода зашел, опасливо озираясь; стукнул два раза в окошечко, забубнил:

– Мать, а мать!! Ну-ка!..

Ох, и всполошилась дьяконица, голос родимый узнавши… И напугалась и обрадовалась до смерти…

Пойми-ка ее!..

Зашипела на «усики»:

– Ну, ты, развалился! Собирайся, что ли!.. Муж пришел… Да ну, скорей, черт вас здесь носит!..

– Мать, а мать? Ну-ка… – бубнил дьякон с осторож-кой. – Ну-ка, выглянь, мать…

«Усики» галифе быстро надели, а с сапогами еле-еле справились: и то правый на левую ножку напялили, а левый на правую…

– Ох, скорей!.. Горюшко ты мое!.. – ныла дьяконица, пальцы ломая… шипела: – Сам откроешь там, ключ-то аг-лицкий… Дверь только покрепче прихлопни за собой… О, уродина!..

И к окну. Ставень открыла:

– Вася!

Зарос дьякон волосами до глаз, а глаза вороватые – бегают, бегают…

– Что, мать, Митька-то дома?

Обиделась дьяконица.

– На кой ляд мне твой Митька сдался!.. Думаешь, валандаюсь я тут с ним, с прыщавым?.. Я тут мучаюсь, а он… – И в слезы.

Нетерпеливо перебил дьякон:

– Брось, мать, я не про то… Где Митька-то, отвечай! Спит, что ли?

– Нету Митьки! Был да весь вышел!.. В сумасшедшем Митька твой сидит! На вот!..

– Что-о? – Уже два года, как не было у дьякона бороды, а тут опять вспомнил, за бороду схватился и поймал воздух.

– В су-ма-сшед-шем?

Обрадовался прохвост, зубы гнилые до ушей осклабил.

– А ну, отпирай, мать… Я уж тебе порасскажу… заживем, мать…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Экзамен сдан благополучно. Никакие случаи и случайности не помешали ему. Но ведь зато и меры были приняты соответствующие. Меры, в корне пресекающие возможность появления недруга рода человеческого – случая. А Павел так и не явился, проморгал срок. Замотала его ароматная дама.

– Эх, Павлушка, Павлушка!.. Связался ты с кем не следует! Пропадешь ни за грош ломаный!.. Хороший ты парень, жалко… Не мы ли с тобой дули и в хвост, и в гриву Калединых, Корниловых, Деникиных, Колчаков, Врангелей и пр., и пр.?! Мы. Да как дули? Только перья золотые из генеральских хвостов по воздуху реяли…

– Эгой, Карп, Карп!.. Газеты есть?..

– А то, – отвечает флегматично дворник.

Иван Безменов – светловолосый гигант – через пять ступенек на шестую скатывается по лестнице: не сходит, а слетает вниз – на крыльях… впрочем, без всяких крыльев, хорошо развиты мышцы ног, крепки и упруги, хоть одна и прострелена в бою под Воронежем с бандами генерала Мамонтова.

– Иди-т-ко сюда, – таинственно манит его дворник, – смотри-кось, чьих это рук дело?

Безменов смотрит по направлению корявого пальца дворника: за трехэтажным зданием кренится купол сутулой и в землю вросшей церковки.

– Ну? – спрашивает Безменов, ничего особенного не замечая. – Церковка, как церковка, давно на дрова пора. Больше никуда не годится…

– Разуй глаза-то, – советует дворник. – Симпола-то рабства и невежества, чай, нету? Гляди!..

– И то – нет креста…

– Ну вот то-то, – дворник удовлетворяется сказанным и, ухмыляясь, идет по своим делам. Пройдя двор, он снова оборачивается:

– В народе бают: сами долгогривые симпол-то ночью сняли, чтобы потом обновление устроить…

Иван совсем другое думает: нет ли связи с балконной дверью?

– Надо исследовать, – говорит он себе. – Вечером залезу на купол, если креста не найду…

Задумчиво поднимается к себе – наверх.

В газете, полученной от Карпа, в отделе хроники, бросается в глаза жирный заголовок:

ТАИНСТВЕННЫЙ ГРАБИТЕЛЬ

Читает и еле справляется с бурным приливом волнения:

В последнее время в Москве стали совершаться необыкновенные и по технике и по результатам кражи. Некоторые из них отдают простым ребяческим озорством, другие пахнут миллиардами, но все они объединяются однообразием воровской техники. Последняя весьма проста, и в то же время до сих пор не разгадано то орудие, при помощи которого вор одинаково легко режет и стекло, и камень, и дерево, и металл, и… человека. Целый ряд случаев прошел перед нашими глазами……………………..

Вор замечательно ровным четырехугольником вырезает в зеркальных витринах стекла, в каменных стенах – целые плиты, режет железо, сталь, несгораемые шкафы… Кражи заключаются в случаях от пары лакированных ботинок и коробки конфект до сотен червонцев и ценных бумаг………………………………………………………………………….

В двух случаях было совершено зверское убийство, рассечен пополам человек – случайный прохожий, и хозяин магазина, найденный просверленным каким-то оружием насквозь на уровне сердца…………………………………………………

Несомненно, что все кражи и убийства совершались одним лицом……………………………………………………………………..

Приняты все меры………………………………………………………

– Приняты все меры, – машинально повторяет Иван. – а я приму дополнительные. – И его серой стали глаза становятся вдруг снова острыми, как лезвие хевсурского кинжала.

Он снова исследует осколки стекла. Потом, став спиной к разбитой балконной двери, мысленно представляет себе за домом местоположение купола церкви.

– Купол должен находиться на уровне второго этажа. Так. Проведем линию от двери к куполу, к основанию креста. Так. Линия проходит около чернильного пятна на стене – в аршине над полом. Так. Исследуем стену…

Теперь он прибегает к помощи лупы и… сразу же открывает в гладкой стене горизонтальную – шириной сантиметра в три – скважину. Скважина, несомненно, идет через всю стену наискось.

Иван хватает фуражку и летит в соседнюю квартиру.

Медная табличка:

АММОНИТ ПЛИОЦЕНОВИЧ ТРИЦЕРАТОПС.

Готовит во все ВУЗы.

Все языки.

Днем от 8 утра до 12-ти часов, вечером от 5 до 8 часов вечера.

– Черт, не знал, что со мной рядом такая птица живет!.. По-видимому, иностранец…

Звонит. Женщина с засученными рукавами, с подоткнутой юбкой. В одной руке – грязная тряпка, другой, растопыренной, при помощи большого пальца сомнительной чистоты приводит в порядок растрепавшиеся пряди волос.

– Вам чевой-то?

– Мне бы, – говорит рабфаковец и читает по табличке: – Аммонита Плиоценовича… можно видеть?..

Женщина безмолвно сторонится, окидывает его с ног до головы любопытным взглядом спереди и потом, когда он проходит, то же проделывает с задним его фасадом. В довершение всего она бросает ему под ноги грязную тряпку и переходит на «ты»:

– Вот накось ноги вытри… Мою я полы-то сегодня…

Рабфаковец имеет уважение к чужому труду и беспрекословно повинуется.

– Посиди-ка здесь, – говорит женщина и скрывается во внутренних дверях.

Минуты через две выходит человек, – средних лет; лицо до глаз – покрыто колючей рыжей бородой, кругленький носик торчит чуждым элементом из щетины, глаза – неспокойные – глубоко запрятаны в орбитах.

«Настоящая горилла», – отмечает Иван про себя и представляется, принимая глуповатый, как у обывателя, вид:

– Ваш сосед, через стену живу…

Горилла издает нутряной гортанный звук, словно сам себе в глотку плюет, потом мурлыкает, как сытая пантера.

– Очень приятно. Чем могу служить?

– Видите ли, – начинает рабфаковец робко и с запуганным видом, – я этой ночью, не знаю, как вы, был встревожен подземными толчками…

– Толчками?.. Продолжайте…

– Да, толчками… Вы не слыхали разве?

– Продолжайте, продолжайте…

– У меня в квартире стена дала трещину и лопнуло стекло балконной двери.

– О?..

– Да-да… И мне хотелось бы для успокоения себя и всех жильцов проверить, насколько крепок наш общий дом. Выдержит ли он в случае повторения подземных ударов?..

– О?.. Которая стена у вас подкузьмила? – Горилла как будто начинает беспокоиться не на шутку. Иван с тем же обескураженным, робким видом зорко, исподтишка наблюдает за ним.

– Стена, смежная с вашей квартирой.

– О! Пойдемте – посмотрите…

– Ноги, ноги вытирайте. – доходит откуда-то озабоченный голос женщины.

– Вот ваша стена, – указывает горилла, вводя посетителя в зал.

Тот незаметно бросает взгляд через окно, вниз, на обес-крестенный купол – купол находится саженях в пяти на уровне второго этажа, за ним через двор кособочится домик в три окошечка.

В стене – скважина, но рабфаковец не считает нужным сообщить о ней. Он начинает искать чего-то на полу.

…Мягко, по-кошачьи ступая, горилла вдруг скользит в соседнюю комнату и плотно притворяет за собой дверь.

Сыщик-любитель оставляет пол – он и здесь нашел, что искал, – становится самим собой. Говорит себе:

«Ванька, поведение орангутанга подозрительно, прими меры – не вляпаться бы…»

В соседней комнате – звонок телефона. Вызов придушенным голосом. Ничего не разберешь.

Не уступая хозяину в мягкости походки, Иван тоже скользит к двери, склоняется к замку ухом.

Через отверстие замка еле слышно, но слышно:

– Александр Петрович?.. Да-да, я, Трицератопс. Советский зверь напал на чей-то след. что?.. Мой сосед рабфаковец… у меня в квартире… Да-да… Чего-то ищет… Орудует лупой… Ну, всего… Что?.. Хорошо.

Рабфаковец снова на полу. При входе Трицератопса поднимается с улыбкой смущения:

– Извините, напрасно вас побеспокоил. Ничего не нашел… Очевидно, моя стена давно имела трещину, а я только сегодня ее заметил…

Горилла опять делает внутренний плевок и мурлычет:

– Ничего, ничего, пожалуйста… я очень рад услужить соседу. Однако, должен вас заверить: в Московской области землетрясений не бывает. Кроме того, я только что звонил на метеорологическую станцию, она никаких ударов в эту ночь не отметила…

«Знаю, на какую станцию ты звонил», – думает Иван, а говорит с дурашливым видом:

– Да?.. Неужели?.. Вы меня успокоили… Знаете, я так боюсь землетрясений… С тех пор, как пережил одно, в Туркестане… это ужасно…

С поклонами оставляет гориллу.

Во втором этаже живет Маруся, тов. Синицына. Во всей квартире никого, кроме нее, не оказалось. Все разошлись, – кто на базар, кто куда. Синицына зубрит: «Атомы, электроны и мировой эфир». Рабфаковец быстро осматривает комнаты, выходящие окнами на церковный двор. В средней, что под горилловской залой, замечает на потолке свежее углубление в виде узкой полоски сантиметра в три. Единственное окно в комнате разбито и заклеено бумагой. Линия, мысленно проведенная от трещины в потолке к изъяну в стекле, идет дальше поверх церковного купола и кончается в окне дьяконского домика.

– У твоей хозяйки есть бинокль? – спрашивает Иван затаившую дыхание Синицыну.

– Сейчас принесу…

Окно дьяконского домика настежь открыто. В бинокль, как на ладони…

Стол. На столе самовар – пыхтит, плюется. Сквозь кружевной занавес радостное солнце зайчиков пускает по белой скатерти, по сдобным пышкам. В кресле – дьякон щурится, благодушествует: откусит пышки, сладким чаем с молоком запьет, в газетину уставится жующим ртом, брюшным смешком закатывается…

Иван разочарован… Маруся смеется:

– С ветряными мельницами борешься, борец со случаем?..

Насмешливый вопрос отскакивает от тяжелого, вперед выдвинутого подбородка, от стальной брони глаз, за которой бьется, оформляется упорная мысль.

– Случай?.. Да, может быть, случай. Надо все предусмотреть, надо и за гориллой и за дьяконом хорошо следить… Синицына! К тебе просьба: пока я кое-куда схожу, следи за дьяконским домиком, ладно?..

– Ладно, – говорит Синицына. – Контрик?..

– Хуже, может быть… – Он круто поворачивается и решительным шагом идет к выходу. На минутку забегает к себе. Берет револьвер, нож, круглое вогнутое зеркальце. Рассуждает так:

– Если «горилла» счел нужным немедленно сообщить обо мне по телефону, значит, дело серьезное, значит, за мной будет слежка. Если я в этом ошибаюсь, то имя мне не Иван Безменов, а растяпа.

Идет крупно-размашисто, не оглядывается, не оборачивается, но закутанное в платок и зажатое в кулаке зеркальце то и дело подносит к глазам, будто платком трет засорившийся глаз. Вогнутые стенки зеркальца забирают в себя все, что остается позади.

Через пару минут судорогой смеха дергаются скулы: сзади неотступно плетется подозрительная личность, одетая в серое…

Иван идет быстрее – личность ускоряет шаг. Иван останавливается, подтягивает сапог, – останавливается у витрин, у выставок и серая личность.

Угол. Поворот направо. Через пять домов – ГПУ. Иван прыгает в первую попавшуюся калитку и… натыкается на человека.

– Вы кто?.. – спрашивает у него строго и одновременно показывает билет, где буквы «ГПУ» четко бросаются в глаза.

– Здешний житель-с… обыватель-с…

– Вот что, гражданин. Сейчас мимо пройдет человек, одетый в серое, спросит у вас про меня. Скажите ему, что я миновал ГПУ и повернул за угол. Хорошо?

– Д-да…

Обыватель вылезает на улицу, неверными руками пытается свернуть папироску. Иван – глазом в трещину ворот. В поле зрения появляется одетый в серое; это средних лет субъект, с широкой черной бородой, небрежно – под мужика – подстриженной. Беспокойный взгляд юлит по сторонам, задерживается на обывателе.

– Скажите, гражданин, не проходил ли здесь юноша высокого роста в сапогах и картузе?

– Д-да, он прошел…

– Куда он прошел, будьте любезны?..

– Он прошел мимо Чеки и повернул за угол…

– Направо или налево?

– Н-не знаю… он мне этого не сказал…

«Дурак! – стискивает зубы Иван, подавляя смех. – Вот он, проклятый случай!»

Чернобородый вонзает взгляд в несчастного обывателя:

– Он с вами беседовал?

– Д-да… то есть нет, нет!..

Иван выскакивает на улицу, левая рука на всякий случай в кармане, правая свободна, но напряжена:

– В чем дело, гражданин?.. Вы хотите меня видеть?

Чернобородый теряется только на одну секунду, во вторую – белый оскал зубов приятно сверкает на черном фоне бороды.

– А… Вы здесь?!.. Вот я поднял ваш бумажник, – вы обронили…

– Бумажник не мой, – строго говорит Иван, – я никогда не роняю своих вещей.

– Тогда извините, – бормочет чернобородый и поворачивает назад.

– Подождите, гражданин.

«Гражданин» резко оборачивается лицом, и… в руке – револьвер.

«Борец со случаем», не дожидаясь выстрела, валится на землю. Падая, не забывает могучим кулаком проехаться по коленям противника.

Выстрел… Пуля обжигает спину… Одновременно чернобородый с контуженными суставами шлепается рядом. Пружиной развернувшийся, Иван мигом седлает его.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Начальник Секретно-Оперативной части ГПУ – Начсоч – товарищ Васильев, встречая Безменова, довольно потирает руки:

– Ну-ну, садись, друже, что новенького принес?

Безменов улыбается:

– Кажется, я напал на след крупного зверя.

– Ну-ну, рассказывай…

– Подожди. Сначала надо допросить этого, чернобородого…

– Пробовали, пробовали – отказывается отвечать…

– А что нашли при обыске?

– Почти ничего: пустой бумажник, совершенно новую записную книжку и револьвер.

– Все равно. Давай его сюда.

Васильев звонит:

– Приведите арестованного.

Пока исполняется это приказание, Безменов рассказывает о своих наблюдениях, но о дьяконском домике, о загадочных скважинах, о кресте ничего не говорит. Рано. Можно вляпаться в смешное.

– Как фамилия этой гориллы? – спрашивает Васильев.

Безменов достает записную книжку:

– Имя и фамилию натощак не выговоришь, я записал… Аммонит Плиоценович Трицератопс.

– Бывший эсер, – справляется Васильев в толстой книге, – состоит на подозрении, по профессии геолог и антиквар. 45-ти лет. Холост. Однажды был арестован, но выпущен за недостатком улик.

Вводят чернобородого.

– Ваша фамилия, любезный гражданин? – спрашивает его Безменов.

– Я отвечать не буду.

– Но, может быть, вы скажете, какие мотивы заставили вас следить за мной?

Молчание. Лишь глаза горят ненавистью, более чем красноречивой.

Безменов подходит к нему вплотную, просит показать руки, внимательно рассматривает их, почти изучает. Смотрит одежду, скоблит ножом, нюхает – ходит кругом странно напряженный, с окаменевшим лицом, – лишь ноздри дрожат: можно подумать, что он ворожит или совершает гипнотические пассы. Каждая деталь одежды подвергается кропотливому осмотру, ощупыванию, изучению.

– Вы не курите? – спрашивает вдруг.

– Курю, – вздрагивает арестованный, бледнеет и заливается краской.

Безменов просит его открыть рот.

– Неправда, – говорит он через минуту. – Вы не курите.

К арестованному по индукции переходит напряженность Безменова, но напряженность другого сорта: страх, почти животный, мучительная боязнь быть разоблаченным. Этот мощный юноша, с серыми острыми глазами, с походкой эластичной и твердой, кажется ему сверхъестественным существом, демоном-чародеем, исчадием большевистского ада.

– Дай мне его карманные вещи, – говорит Безменов и вынимает лупу.

По очереди он изучает револьвер, бумажник и записную книжку. По его бесстрастному лицу трудно судить о результатах осмотра, но Васильев довольно потирает руки.

– Ну-ка, друже, ну-ка, – подзуживает он, – разоблачи-ка этого зверюгу…

– Зверюга небольшой, – вдруг отвечает Безменов, откладывая вещи и пряча лупу, – самый обыкновенный, рядовой работник. – Потом пронизывающий взгляд на «чернобородого»: – Не правда ли, гражданин В. Ф. Сидорин?

Волнение опознанного таково, что пот струйками начинает сбегать с его лица и трясутся ноги, как у паралитика.

Безменов перекидывается многозначительным взглядом с Начсочем, и тот записывает что-то.

– Скажите, Сидорин, – улыбается Безменов, – ваша переплетная, не правда ли, невелика? Вы еще не приобрели машины для обрезки книг?..

«Чернобородый» передергивается и лязгает зубами.

– Неправда, неправда! – наконец выкрикивает он. – Моя фамилия не Сидорин и никакой переплетной у меня нет!..

– Ну зачем бы я стал врать? – добродушно возражает Безменов. – Все ваши профессии у меня как на ладони. Скажу, например, что вы, должно быть, великолепно играете на рояле или на пианино… У вас что: рояль или пианино?..

– Неправда! Неправда! – хрипло бубнит Сидорин. – Ничего у меня нет!..

– Ну, это мы сами узнаем, – продолжает Безменов. – Да, вот еще: я убежден, например, что ваша переплетная работа является побочным занятием; скорей всего – ширмой, которую вы себе избрали для некоторых неблаговидных целей; так сказать – подделка под рабочего человека, что?..

Сидорин тяжело дышит, затравленным зверем смотрит на дверь и на окна; в расширенных зрачках виден ужас.

– Между прочим, скажите, – продолжает мучитель с веселым участием в голосе, – вы скоро закончите свой литературный труд?.. Это, должно быть, мемуары о делах ваших и подвигах «доброго старого времени»? Не правда ли?..

– Ч-черт! Ч-черт!.. – вылетает ненавистное из сдавленной глотки.

– У нас чертей не водится, – балагурит рабфаковец, – ищите их в святых храмах, мы постоянно их там разыскиваем… Вот еще что, гражданин Сидорин, никак не пойму одного: почему ваш брат Борис, к которому вы должны были попасть сегодня к 7-ми часам вечера (но не попадете), почему он имеет такое пристрастие к дорогим сигарам?

Сидорин шатается, бледнеет, чуть не падает. Его рот ловит воздух, ноги подгибаютсся.

– Уведите его, – говорит Безменов красноармейцам, а Васильеву: – и пошли к нему врача, я задал ему слишком жестокую встряску… Слабонервный господин… Ну, – поднимается он, – ты знаешь, конечно, что дальше делать? Что касается меня, то на заседание, которое у них будет в семь часов вечера, я не пойду. Скучно… Вы их переловите там, как перепелок…

– Подожди, – Васильев звонит и отдает приказание пригласить всех свободных агентов. – Ты, друже, без обиняков, не боясь меня обидеть – я не из таковых – сообщи: какую бы программу действия ты сам предпринял. Я уж не спрашиваю о том, как ты обмозговал это дело… Ведь, вишь какими способностями тебя природа наградила…

– Что ж, – отвечает Безменов, – надо постараться узнать адрес этого В. Ф.Сидорина – произвести у него обыск, но это после – сначала узнать адрес «Б» (Бориса, что ли?) Сидорина и захватить там всех, кто сегодня соберется в 7 часов, ну и так далее. В этих вещах не мне тебя учить… Ну, а Аммонита ты пока оставь: он рядом со мной живет – не убежит.

– Значит, ты не пойдешь?..

– У меня есть еще одно дело. Пока неопределившееся. И я прошу тебя дать сегодня к моей квартире, а лучше на церковный двор – знаешь, рядом? – двух или трех человек хороших агентов. Чтоб, когда совсем стемнеет, они уже были там….

– Ладно.

– Но предупреди их, чтобы прятались хорошо. Только на мой свист – чтоб отзывались… А если под ногами будут мешаться без толку, по шее накостыляю…

– Ладно, ладно, – смеется Васильев, – смотри, самому как бы не накостыляли. Таких дам, что ползают, как змеи, а видят ночью лучше мартовских котов…

Один за другим входят четыре агента. Безменов хочет проститься, но Начсоч с лукавым лицом делает ему сюрприз:

– Подожди, друже, от меня так легко не отвертишься… Ну-ка, этим хлопцам прочти лекцию насчет своего дела. Как ты этого Сидорина опознал? Ну-ка, ну-ка! Это им наука!..

– Да чего там, – отказывается Безменов, – ерунда все это… Каждый мало-мальски наблюдательный человек сумеет сделать то же…

Но хлопцы усаживаются, а Васильев настаивает, и сы-щику-любителю приходится выступить в роли преподавателя:

– Ну вот насчет того, что он рядовой работник: у него ботинки, видишь ли, здорово потрескались, ранты вымокли, да и все переда – тож, значит, приходится частенько быть под дождем, стоять, что ли, на слежке. Одежонка у него плохенькая, латаная – крупный зверь, выходя на охоту, оденется потеплей и поприличней. Может быть, у него даже на этот случай специальный костюмчик найдется… Одно к одному, ну и выходит, что он среди своих рядовой член…

Теперь насчет профессии и фамилии… Видишь ли, у него руки (правая, верней) показывают хорошее знакомст-во с ножом: мозоль через всю ладонь. Такие мозоли бывают или у сапожников, или у переплетчиков – у переплетчиков, когда они ручным путем обрезают книги; значит, небогатые переплетчики, переплетчики-одиночки, любители. Но у сапожников руки – всегда грязные, замаранные лаком, варом, лоском, а у этого чистенькие; значит, он не сапожник, а переплетчик – ведь переплетчикам то и дело приходится мыть руки, чтобы не залапать материала. Кроме того, на его брюках есть клейстерные пятна – еще один плюс… Теперь – к слову скажу – ежели он переплетчик, то уж, ясно, не будет отдавать своих книг на переплет другим, а сам переплетет; у него записная книжка, вишь, какая фасонистая… сразу видно: сам делал и для себя постарался. На переплете – клеймо, а в клейме – «В. Ф. Сидорин. Ясно?..

Хлопцы и Васильев дружным мычанием выражают свое одобрение.

– Ну вот. Я сказал ему, что переплетная – ширма, за которой он прячет свою настоящую физиономию. Почему я так сказал? А вот почему. Его руки, кроме упомянутой профессии, говорят еще о других, более интеллектуальных, что ли. Все десять пальцев у него сильно вытянуты; в особенности мизинцы и большие пальцы; и они, кроме того, когда он растопыривает руку, оказываются на одной прямой линии, это – особенность пианистов и притом таких, которые занимаются музыкой с детства. О том же говорит сильная уплощенность концевых фаланг его пальцев, что объясняется давлением, постоянно и издавна испытываемым ими со стороны клавиш. В скобках скажу, что наш герой знал некогда времена лучшие…

Теперь о его литературных занятиях. Мало того, что застарелые чернильные пятна на пальцах правой руки ярко свидетельствуют об этом, имеется еще одно, более тонкое показание – показание, которое открывается лишь при очень внимательном осмотре и сличении обеих рук. Все дело в указательных пальцах. У человека, много пишущего, указательный палец правой руки всегда меньше и площе своего собрата по левой руке. Опять здесь играет роль профессиональное давление, оказываемое на палец, которым придерживается ручка или карандаш. Вот, кажется, и все…

– Нет, друже, не все, – возражает Васильев, заглядывая в лист бумаги, лежащий перед ним. – Не сказал ты ничего о том, как узнал о наличии у этого субчика брата и о дне заседания…

– Ах, это… Смотрите: записная книжка. Совсем новенькая, клей еще не просох, и записано-то всего: «К 7-ми час. веч. у Б. Ф. С.» – без обозначения дня. Ему и записывать-то этого не нужно было, так бы запомнил. Но коли есть книжка – сами знаете – как удержаться? – он и записал… Скажем, книжку он переплел вчера вечером, ночью она у него сохла под прессом; утром он получил извещение (наверное, его вызвали для слежки за мной), одновременно ему дали приглашение на 7 часов вечера. А человек он, видно, рассеянный, как и полагается быть всем пишущим мемуары: день забыл пометить. День же, очевидно, сегодняшний: клей еще не вполне просох… Дальше. Нашего переплетчика инициалы: В. Ф. С., а в книжке: Б. Ф. С. – нетрудно догадаться, что фамилия и отчество – одни, и что, значит, заседание будет у брата нашего героя. Еще к тому же: наш герой не курит, об этом говорит то, что у него изо рта не пахнет табаком, зубы чистые, без желтого налета и внутри рта нет красноты, раздражения, которое бывает у курильщиков; а когда я его спросил о курении, он мне соврал, сказал, что курит, и при этом вздрогнул. Почему соврал и почему вздрогнул? Потому что догадался, что я не напрасно нюхал его одежду: от одежды несет ароматом дорогих сигар… Где же он мог так наароматиться?.. У ближнего человека, часто бывая у него вечерами. У какого ближнего?.. У брата, на которого указывают буквы в записной книжке. Видите, как все переплетается?.. И вздрогнул он потому, что боялся за брата, имя которого я произнес на арапа, но, кажется, не ошибся. Теперь все… Прощевайте… Васильев, не забудь: когда стемнеет…

– Ладно, ладно, друже…