Текст книги "Записки наемника"

Автор книги: Виктор Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Мы повернули назад и увидели, что прямо на нас движется возмущенная толпа, вооруженная кольями, ножами, охотничьими ружьями. Полицейские на посту быстренько сели в машину и умчались. Мы вновь повернули и начали двигаться вместе с толпой. Показались военные грузовики, с них соскакивали солдаты. Вот они по команде выстроились в боевой порядок.

Толпа остановилась в замешательстве. Задние ряды напирали, а впереди люди не решались идти на военных. Военные изготовились к стрельбе.

Первый залп последовал в воздух. Началась паника. Зажатые в толпе среди потных и разгоряченных людей, мы не знали, что предпринять.

– Держись меня! – крикнул я радисту, нисколько не заботясь о том, что меня услышат люди. Саша оглянулся. Толпа оттесняла его.

Прозвучал следующий залп. Я не видел ни одного раненого или убитого, однако началась настоящая давка. Мне удалось вцепиться в осветительную мачту и вскарабкаться на нее. Выше меня уже сидели несколько молодых людей, весело переговаривавшихся на своем тарабарском языке. Ко мне они тоже обращались, но я делал вид, что не слышу их. Я высматривал своего напарника. Его нигде не было.

Тем временем толпа рассеялась. Я спрыгнул с мачты и бросился на поиски радиста. Он бесследно исчез.

Стараясь не привлекать внимания, я ходил взад и вперед по улице, кружил в одном квартале, надеясь на встречу, но тщетно.

Над городом сгустились сумерки. Полицейские и военные машины проехали в другой район города, очевидно, волнения продолжались там. Я был не вправе покинуть эту улицу, не найдя радиста. Он молод, слаб, плохо ориентируется. Непременно попадется на какой-нибудь мелочи.

До полуночи я бродил по погруженному в полумрак кварталу. Когда улицы совершенно опустели и по дороге начали сновать патрульные машины, я спрятался среди мусорных баков возле то ли магазина, то ли харчевни, непрерывно следил за улицей. Что будет завтра?

Свернувшись калачиком, чтобы сохранить тепло, я уснул, надеясь на лучшее.

Еще не расцвело как следует, а я снова вышагивал по улицам, делая вид, что я прохожий, спешащий на работу. Мне приходилось менять маршруты, иначе я примелькался бы.

Чертов Джамхурият Ислам Пакистан! Чертов город, в котором я потерял своего человека, которого был обязан довести до советского посольства!

В этом районе города на меня не обращали серьезного внимания. Внимание было совсем иного рода. Скажем, стоило мне зазеваться и простоять лишнюю минуту возле продавца мелочью, как мне что-то кричали и прогоняли прочь. Конечно, на мне была одежда крестьянина, работавшего в поле. Зевать не приходилось. Жажда и голод мучили меня.

Я был вынужден все дальше и дальше уходить от улицы, на которой потерял радиста. Надо было подумать о пропитании, искать безопасное место для ночлега.

В полдень я заметил, что за мной следят. Пошел куда глаза глядят, пытаясь сбить преследователей с толку. Их было двое. Оба маленькие, один одет в европейское платье. Покружив по городу, я снова вернулся в «свой» район. Через некоторое время едва не наткнулся на своих преследователей, но теперь с ними был один из тех самых душманских охранников. Надежда найти радиста растаяла. Его схватили, в этом не было сомнений. Теперь хотят добраться до меня.

Душман был вооружен, в этом тоже нельзя сомневаться. В конце концов, он мог пристрелить меня прямо на улице. Но, скорее всего, это не входило в его планы. Ведь выгоднее продать!..

Я свернул с центральной улицы, убедился, что за мной идут, и принялся петлять по переулкам. Двое отстали, душман неотрывно следовал за мной. На одной из безлюдных улиц я свернул за угол дома и затаился.

Мой нож мягко вошел под левый сосок душмана. Я прислонил труп к стене, обшарил карманы. Пистолет, несколько рупий и целлофановый пакетик с белым порошком, очевидно, наркотиком.

Второго преследователя я тоже убил ножом, а третьего – выстрелом из пистолета. Обшаривать карманы не было времени. Теперь мне надо залечь на дно. Перемахнув через невысокую стену, я очутился на задах каких-то торговых рядов. Спрятался за пустые ящики. Звук выстрела привлек внимание. Многие видели, как я перемахнул через стену. Спустя некоторое время здесь окажется полиция. По следу может быть пущена собака. Еще светло, многолюдно, а я – обыкновенный убийца. Выждав некоторое время, я рывком перемахнул через более высокую стену, за которой находился жилой дом. Я очутился во внутреннем дворике. На маленьком табурете сидела женщина с открытым лицом и вышивала. Увидев меня, она громко и пронзительно завизжала. Прижимая палец к губам, чтобы женщина не шумела, я рванул к выходу. На счастье, калитка оказалась незапертой. Но из боковых дверей выскочил мужчина. Я наставил на него пистолет и попятился к выходу.

На улице мне пришлось идти по направлению движения людей. Они сбегались к месту убийства, на ходу выкрикивая какие-то фразы и возбужденно размахивая руками. На другой стороне улицы собирались люди, глазели на бегущую толпу. Даже пересечь улицу было опасно. Из лавчонок, магазинчиков непрерывно выбегали люди. На меня уже обращали внимание, задерживая взгляды на какие-то секунды больше положенного.

– Хэллоу, мистер русский! – неожиданно услышал я знакомый голос.

Рядом стоял джип без верха, за рулем сидел американец, который приходил к нам в подземелье. Он жестом приглашал меня в машину. Выбора у меня не было.

Проехав немного вперед, американец свернул налево, и мы выехали на улицу с оживленным автомобильным движением.

Джип мчался с повышенной скоростью. Затем повернул опять налево, еще раз налево и остановился.

– Ты – преступник! – сказал без тени злобы американец. В его белесых глазах я заметил искорку обыкновенного любопытства.

– Можешь оставаться здесь, можешь найти своего товарища, но все равно тебя поймает полиция и приведет сюда. Иди… Куда хочешь, иди.

Я вышел из машины и побрел по пустынной улице. Почему американец отпустил меня? Скорее всего, он не помнит в лицо Сашу. Теперь за мной будут следить – до тех пор, пока я не найду его.

Ночь я провел в ухоженном парке, перемахнув через его чугунную ограду. Этот район Исламабада был с европейской архитектурой, правильной планировкой улиц. Полиции здесь тоже хватало.

Едва забрезжил рассвет, я снова очутился на улице и влез в битком набитый автобус. Пассажиры передавали один другому деньги за проезд. Я бесплатно доехал почти до самого выезда из района города, в который попал благодаря американцу.

Этот американец вывел меня из себя! Он играет со мной, как кошка с пойманной мышью, в любой момент властная ударом лапы прервать жизнь жертвы. Если американец понимает, что я преступник, который прикончил троих душманов, зачем я ему нужен?

Действительно, для чего ему нужен преступник? Но преступник ли я?

Я знаю, что убийство является тяжким преступлением. Ничто не воскресит человека из мертвых. Поэтому на меня сейчас идет охота, если не со стороны пакистанской полиции, которой не до убитых афганцев, то со стороны жаждущих мести моджахедов.

Я знаю, что своими рассуждениями пытаюсь оправдать себя. Да, я убил, защищая личную свободу, ушел от реальной угрозы собственной жизни. Ведь я не знал намерения афганцев! Но, с другой стороны, я пришел в их страну, чтобы вести боевые действия против них же. В таком случае, я виноват.

Черт побери, может, я виноват в том, что эти олухи не ладят с собственным правительством?

Может, люди просто кровожадны, и им нравится убивать, и, в конце концов, быть убитыми? Разве не совершаются убийства во вполне цивилизованных странах? Разумеется, в куда меньших масштабах.

Я бродил по пригороду, зорко наблюдая за прохожими. Приходилось опасаться автомашин – из них можно вести отличное наблюдение. Но теперь я был вооружен. Несколько раз меня подмывало распрощаться с пистолетом, но мысль о том, что у пакистанцев не найдется желания провести баллистическую экспертизу, удерживала меня. А если я попадусь с пистолетом, моим «старым друзьям» душманам, то до баллистической экспертизы (с этими дикарями!) дело не дойдет. Теперь я чувствовал, что как огня боялся этого города. Купив за несколько рупий лепешек у уличного торговца, залег в придорожных кустах.

Лепешки только разожгли мучительное чувство голода. Лежать в кустах, превозмогая рези в желудке, было невозможно. Неужели придется воспользоваться теми знаниями и навыками, которые получил в школе выживания?

Я вышел к дороге и, спустившись вниз по откосу, побрел в поисках съестного. Возле небольших домов в низине меня облаяла черная собака на высоких, как у борзой, ногах. То была обыкновенная дворняга, беззлобная, глупая, и она поплатилась за это своей жизнью. Вначале я привлек ее внимание куском ветоши: держал его в протянутой руке, приманивал собаку. Собаку пришлось погладить – и она начала меня сопровождать. Убедившись, что меня никто не видит, я накинул на шею дворняге кусок проволоки и сдавил ей горло. Через пару минут она даже не дергалась.

Стянув с куска проволоки полихлорвиниловую оболочку, я ввел ее в шейную артерию собаки и быстро начал пить ее кровь, пока она не свернулась.

Почувствовав тепло в желудке, я успокоился. Теперь можно было подумать и об отдыхе.

Несомненно, по городу меня разыскивают из-за убитых. Мне следовало изменить свой облик. И я превратился в очень сутулого и неряшливого старца с клюкой. В таком виде достиг центра города, отыскал необходимую улицу и начал прохаживаться по ней в надежде встретить исчезнувшего радиста.

Была ужасная жара. Солнце палило нещадно. Но настроение улучшилось. Потому что теперь я знал удобные ходы и выходы на эту улицу; у меня было несколько запасных вариантов отхода.

Я прикидывался немым, отпала всякая необходимость в общении. Но уменьшалась с каждым днем и надежда встретить Сашу.

Проходили дни. Несколько раз я обнаруживал, что меня все еще ищут. И вот совершенно неожиданно вечером, когда я пробрался на местный базар в надежде поживиться съестным, услыхал крики на русском языке:

– Не дам, сволочь, не твое!

Это кричал радист. Боже, что он из себя представлял! Грязный, покрытый струпьями оборванец. На выходе из торговых рядов собралась ватага местных нищих. Похоже, они делили дневную выручку. В этот раз пакистанские нищие пытались обобрать моего товарища. Я сразу не бросился на выручку, опасаясь душманов. Тем временем трое или четверо босяков напали на Сашу, повалили его и уже разжимали стиснутые руки с зажатыми в них деньгами.

Я внимательно осмотрелся. Ничего подозрительного. Все чисто. Расправа была коротка. Один из нищих получил в челюсть, другой отлетел от удара ногой, оставшиеся двое моментально смылись…

Радист с плачем собирал бумажки с земли. Я нагнулся к нему и прошептал:

– Быстро сматываемся отсюда!

Он даже не повернулся на шепот. Я схватил его за рыжую щетину и потянул к себе.

– Ты?! – удивленно выдохнул он.

– Уходим, быстро уходим! – выразительно прошептал я в надежде, что по губам он прочитает мои слова.

Когда мы покидали базар, радист хватал с земли корки дынь и жадно пожирал их. Я бил его по рукам.

– Меня и в полицию сдавали, но я молчал… А глухой я и так… Неделю просидел, а потом выпустили. Там у них все переполнено.

Мы переночевали на крыше заброшенного дома. Два раза за ночь полиция выгоняла из дома находивших там приют таких же бездомных.

Но хуже всего оказалось то, что у радиста была дизентерия. Каждый час он начинал страдать и искать себе место. Бродяжничество сделало свое дело. Пить воду из общественных арыков, подбирать остатки фруктов, всякую гниль и мечтать остаться здоровым в этом городе – элементарная глупость. Я понимал, что сделался заложником своего напарника. Теперь для него надо раздобыть лекарства, сносное питание, позаботиться о его безопасности. Этого я не мог сделать. Бросить его я тоже не мог. Не зря же отыскал!

Я решил рискнуть. У радиста нашлось несколько крупных купюр. Из мелочи я смастерил «куклу», то есть макет толстой пачки денег.

На следующее утро, дав радисту возможность хорошенько «выкряхтеться», я спрятал пистолет, и мы спустились на улицу. Я уже знал, как местные останавливают такси. Размахивая купюрами перед автомашинами, я остановил автомобиль победнее. Не обращая внимания на протесты водителя, усадил радиста на переднее сиденье, бросил несколько ассигнаций прямо на руль и выразительно воскликнул:

– Рашэн эмбасы!

Пакистанец удивленно замолчал. Автомобиль сорвался с места. Когда мы проезжали мимо полицейских, водитель смотрел в зеркало заднего вида, а я показывал ему «куклу».

Через несколько минут на приличной скорости таксист выехал на центральную улицу, и мы попали в «пробку». Машины непрерывно сигналили. Водитель начал нервничать. Я, в свою очередь, потряхивал «куклой». Вот необходимый поворот. Еще поворот. Мы въехали в район, где располагаются посольства. Еще через пару минут приблизились к воротам, возле которых блестит ярко начищенная табличка с таким заманчивым и надежным «серпастым и молоткастым» гербом. Но возле ворот всегда дежурят полицейские. Они охраняют посольство от посягательств беженцев из Афганистана. Это – официально. На самом деле они тут же сцапают нас и поволокут в участок, откуда отправят сразу в тюрьму, если не вмешаются третьи силы: американцы, душманы или работники советского посольства.

Вот и сейчас полицейские торчат. Стоят прямо у калитки, возле которой на стене – кнопка звонка. Как их отвлечь?

Я показываю жестом таксисту: следовать дальше, не останавливаться. Через метров триста мы разворачиваемся. Еще одна попытка. На этот раз нам повезло больше. Полицейские отошли от калитки и беседуют. Если б я был один, то смог бы пересечь проезжую часть и вскарабкаться по решетке ворот, прежде чем полицейские очухались. Но со мной вялый и беспомощный человек. И мы опять проезжаем мимо. Когда мы разворачиваемся в третий раз, (а это была бы последняя попытка, поскольку полицейские теперь уж обязательно обратили бы внимание на автомашину), я вижу наше спасение. Ворота начали раскрываться, и с территории советского посольства показался автомобиль. Я бросаю «куклу» водителю и жестом показываю, что надо ехать вперед и остановиться. Водитель понимает, что к чему, он щуплый, даже хилый, он боится моих агрессивных и повелительных жестов, моей угрожающей и ничего хорошего не обещающей мимики. Он жмет на акселератор, мотор ревет, а перед самым входом в посольство, едва не столкнувшись с выезжающей автомашиной, резко тормозит. Я выскакиваю и вытаскиваю Сашу. Полицейские заинтересованно, быстрым шагом идут по направлению к нам. Достаю завернутый в бумагу камень и, сделав вид, что выдергиваю предохранительную чеку, бросаю камень, словно гранату, под ноги полицейским. Это действует. Первый полицейский сразу падает, обхватив голову руками, но второй, более ушлый в мгновение ока выхватывает револьвер и стреляет. Пуля обжигает плечо. Радист уже во дворе. Он размахивает руками и орет:

– Люди! Спасите, люди!

Я успеваю прыгнуть в ворота, и растерянные полицейские не осмеливаются стрелять на территории посольства. Мы подбегаем к белокаменному дому, из которого выскочили двое в костюмах, при галстуках, а за ними – женщина. Я щупаю кость, кажется – цела.

– Мы русские! Мы русские! – вопит Саша, хватаясь за руки посольских работников и пытаясь их целовать.

– Да, мы советские… Я вот ранен… – добавляю я, чтобы дополнить картину. Женщина побежала за врачом.

Пока у ворот объяснения с полицией, нас уводят в Здание. Так чертовски непривычно: паркет, ковровые дорожки, и мы в своих ворованных сандалиях, из которых торчат сбитые в кровь пальцы ног, не мытых целую вечность.

Нас приводят в небольшой кабинет и перед лицом важного и почему-то недовольного лысого человека требуют объяснений.

Я молчу. А из путанных объяснений радиста нельзя ничего понять. Нас оставляют в покое, когда, наконец, понимают, кто мы. Ведут в хозяйственные комнаты, дают умыться, кормят, поят. Нас осматривает врач. Через пару часов отдыха снова подробно расспрашивают обо всем, что с нами случилось.

Потом переводят в другое помещение.

Ночью радист растолкал меня.

– Что мне говорить?.. Насчет радиостанции! – бормочет он. Ему не спится, каждый час бегает в туалет.

– Пошел к черту, – отвечаю я и отворачиваюсь к стене.

Он все равно ничего не слышит, чертов комсомолец. Стоило ему увидеть советский герб, знакомые символы оглупления, стоило услышать звуки родной фискальной речи – где родился, где попался, с кем проводил время, – его потянуло на патриотическую честность. Он не сможет умолчать о моих действиях в том бою, когда нас взяли в плен.

Утром нас будут брить, стричь, обрезать ногти. Нам выдадут за посольский счет европейскую одежду: брюки, рубашки, пиджаки. А потом мы будем многие месяцы торчать здесь, пока правительство Пакистана сочтет необходимым легализовать наше положение, и мы сможем вернуться на Родину.

А как же полковник Бруцкий? Неужели ты существуешь, товарищ полковник? Кто тебя выдумал, кто изобрел и кому твое существование мешает ночью спать?

В окне мерцали звезды, когда я снял наволочку для перевязки раненой руки, с отвращением натянул на себя прежнюю одежду и вышел на свежий воздух. С востока небо начинало светлеть. Я взобрался на дерево и перемахнул через посольскую ограду. Теперь мой путь лежал на Пешавар.

Первым делом я пробрался на железнодорожный вокзал. Двое суток мне пришлось изучать расписание движения поездов. В дневные поезда, следующие из Исламабада, набивалось столько народа, что я без труда смог влезть в вагон и без билета доехать до Пешавара. Теперь мне предстояло найти расположение «повстанческой армии». Я не мог придумать, как это сделать. У меня истощились силы – играть под полковника Бруцкого. Вдобавок, разболелся живот. Через некоторое время я убедился: это дизентерия. Вот тебе и стальной организм!

Приступы становятся все чаще. Я направляюсь в лагеря афганских беженцев. Там есть миссия Красного Креста. У меня не спросят ни документов, ни денег. Я для них буду больным. Просто больным.

Болезнь изнуряет меня. Мне становится все хуже. Только бы дойти. Полковник Бруцкий не интересует меня, я сражен невидимой глазу бациллой.

Пока я пробую на своем английском объясниться с представителем госпиталя, меня окружают такие же обездоленные, как и я сам. Хромые, больные трахомой, дизентерийные в скрюченных позах… К представительству подают грузовик и наполняют его больными. Мне приходится помогать грузить тех, кто залезть в кузов уже не в состоянии.

И вот я среди длинных рядов брезентовых палаток. В каждой из них десятки больных, лежащих на поролоновых матрацах. Моя палатка расположена возле высокого белого здания с маленькими зарешеченными окошками. Там тоже госпиталь, и по ночам там теплее. Грубое одеяло из новозеландской шерсти колется, меня поят горькой бурдой, пичкают таблетками. Зато напротив нашей палатки дощатые туалеты, возле которых никогда нет очереди. Инфекционное отделение отгорожено от других отделений госпиталя колючей проволокой, а с тыла оградой служит уже упомянутое белое здание.

Раз в два дня приходит бельгийский доброволец: перевязывать рану в плече. Его не интересует, что она пулевая. Его вообще ничего не интересует. Даже нож, который я сдуру прибинтовал полосками из посольской наволочки к ране.

Мой удел горек. Слишком много горьких таблеток приходится глотать, чтобы дизентерийный микроб, бацилла или кто он там, сдох и покинул меня.

Мы питаемся гуманитарной помощью, от которой у меня изжога. Я привык к нормальной, здоровой пище: сырая ящерица, лягушачьи лапки без соли, на десерт – незрелые абрикосы. Еще нас заставляют мыться и вычесывать вшей. Если часто мыть голову антипедикулезным мылом, кожа раздражается и волосы вылезают клочьями.

В палатке нас десять человек, и все давно понимают, что я не тот человек, за которого себя выдаю. Скоро за мной придут.

Ночью я прислушиваюсь к стонам больных. Обрывки фраз, отдельные звуки, которые вылетают из страждущих уст сквозь сон на непонятном мне языке.

Если я стонал во сне, то, разумеется, кто-нибудь подслушал меня.

С медперсоналом я общаюсь на ломаном английском, стараясь дать понять, что выговаривание слов для меня мучительное занятие. Те десять-двадцать слов на дари, которые я смог выучить за время моего пребывания в этой части света, не спасают меня. И не спасут.

Скоро за мной придут.

Ночью я стараюсь не спать, а высыпаться днем. Тогда ко мне меньше обращаются, не пристают те, кто пошел на поправку.

Ночью я слушаю стоны больных и вой шакалов. Среди больных большая смертность. Ампутированные руки и ноги закапывают во рву, который окаймляет госпиталь с востока и юга. С запада и севера госпиталь примыкает к дороге, которая ведет в лагерь беженцев. Туда регулярно ездит мой бельгиец – принимать роды. Не раз он пытается рассказать о чудесном ребенке, которому помог появиться на свет. Просвещенная глупая Европа! Ты помогаешь рождаться детям, которые умрут от голода, заразятся СПИДом, или вырастут душманами, во имя Аллаха убивающими неверных.

– Нью чилдрэн! – желаю я бельгийцу на прощание. Он жмет мне руку и незаметно для других больных оставляет две упаковки мультивитаминов.

Ночью я прислушиваюсь к стонам, и волосы начинают шевелиться на голове. Я слышу русскую речь. Я слышу выразительную русскую речь! Я напрягаю слух. Может, мне почудилось? Нет, я убежден, что слышу русскую речь! Я откидываюсь навзничь на своей поролоновой лежанке. Тут, рядом русский!

Начинаю напряженно прислушиваться к ночной тишине. Больше русских слов я не слышу. Это, вероятно, галлюцинация. Слуховая галлюцинация!

Следующий день мне не по себе. Неужели у меня в голове – помехи? Никогда не замечал за собой ничего подобного. Буду спать по ночам.

Днем мне удалось развеяться, к вечеру сморил сон, а ночью я проснулся от крика из-за стены.

– Почему партия пьет кровь? Почему в коммунисты принимают нечестных людей? Я спрашиваю – почему?

Что это? Крики, заглушенные толстыми стенами, стихают. Они доносятся из белого дома. Что там?

Через некоторое время крики возобновляются.

– Батальон! Слушай мою команду… Вперед, на Кабул, на Ташкент, на Москву!

Я затаил дыхание и слушаю звуки понятного мне языка.

– Необходимо очистить Россию от толстых жирных пиявок! Эти пиявки сосут тело народа. Пиявки называют себя коммунистами! Смерть коммунистам!

– Смерть! Сме-е-рть… – слышится более приглушенное.

Что за антибольшевистский шабаш? Кто там, за стеной?

– Меня называли убийцей! Но разве убийцы могут назвать другого человека убийцей? Это беспардонная ложь, и Запад нам поможет развенчать клевету!

Неожиданно сладкая истома разливается по моему телу. Да ведь это полковник Бруцкий! Я нашел его! Наконец-то я до тебя добрался, товарищ полковник!

Вот где ты. Сколько времени ушло, чтобы отыскать тебя! Ты мне снился, ты отдалялся от меня на невообразимые расстояния, ты исчезал в кромешной тьме, и вот неожиданно – ты здесь. Рядом. Я покажу тебе толстую пиявку, я тебе покажу большевистскую ложь!

Интересно, чего больше в моем желании исполнить приказание? Чувства долга? Рвения продвинуться по служебной лестнице? Или, может, я страдаю особой формой сексуальной патологии, и смерть для меня является извращенным воплощением жизненного акта?

Или я мщу за все то, что так никогда и не получу от жизни? Да, в исполнении моего профессионального долга думаю, имеется всего понемногу.

На следующий день я дождался прихода бельгийца и спросил его о назначении белого дома. Бельгиец, не задумываясь, приставил пальцы к брови и свистнул. Этот жест у них обозначает то же самое, что у нас покручивание пальцем у виска.

Итак, полковник Бруцкий – сумасшедший. Меня послали убить сумасшедшего! Вполне вероятно, что полковник всего лишь «косит» под сумасшедшего. Может, он за последнее время окончательно рехнулся?

У меня задание – ликвидировать полковника Бруцкого, как потерявшего социальную ориентацию. Он опасен для общества.

Целый день я оттачиваю нож. Я спокоен, прежняя уверенность возвращается ко мне. Мясник нашел свое мясо.

Ночью я проникаю за ограду из колючей проволоки. Обхожу белое здание. Рядом стоит высокое, наполовину высохшее дерево. Верхняя фрамуга окна – без решетки. С силой оттолкнувшись от дерева, ногами выбиваю стекло и влетаю в коридор. Навстречу бежит санитар. Короткая стычка. Обмякшее тело санитара распласталось на полу. Из дальней комнаты доносится вопросительный возглас. Через некоторое время он повторяется, но уже менее требовательно. Воцаряется тишина. Я вытаскиваю из кармана покойника связку ключей. Иду по коридору, прислушиваюсь к каждой двери.

В одной из палат идет «совещание ЦК КПСС». Слышу приглушенные голоса.

– В настоящее время, в нынешней обостренной политической обстановке обязанности Генерального секретаря Коммунистической партии я возлагаю на себя. Заместителем назначаю тебя, и тебя, и тебя… Министром обороны назначаю тебя, руководителем КГБ – тебя…

Я подбираю ключ к двери. В палате – полумрак. На койках спят душевнобольные. Некоторые бодрствуют, слушая полковника Бруцкого.

– Полковник Бруцкий? – зову я тихо.

– Я! – коротко, по-военному говорит коренастый человек, который стоит в начальственной позе посреди палаты. Я делаю шаг по направлению к нему. Он продолжает говорить:

– Вы должны знать, что я уже давно не полковник Бруцкий. Я – генералиссимус и добровольно в исторический момент возложил на себя обязанности Генерального секретаря нашей партии. Надеюсь, вы партийный, товарищ?

Я оглядываюсь. В углу пластмассовая мусорница. Ставлю ее перед полковником, захожу сзади. Полковник не соображает, что я предприму. Резким выпадом захватываю голову Бруцкого и, как барану, от уха до уха перерезаю горло. Полковник Бруцкий растопыривает руки, пытается ухватиться за воздух, свистящий клекот вырывается из рассеченной гортани. Кровь двумя струями пульсирует над полом. Я направляю кровь в мусорницу. Сумасшедшие с интересом наблюдают за моими действиями. Нащупываю на шее позвонки. Хрясь! Опускаю обезглавленное тело на пол. Полковник опирается на руки, пытается вскочить. Прижимаю тело ногой.

– Не шуми, полковник, не шуми…

Снимаю наволочку с подушки, бросаю туда голову. Белая наволочка мгновенно становится черной.

Замыкаю палату. В коридоре тихо, на полу – труп дежурного санитара. Спускаюсь по лестнице к выходу. Подбираю ключ. Свежий воздух ударяет мне в лицо.

Мой путь – на запад. Впереди – почти целая ночь.

Задание выполнено.