Текст книги "Только один рейс"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

4

На мачте уже поднят был до места флаг «исполнительный», значит, осталась всего минута. В гавани замерло все, это была минута торжественного молчания перед подъемом военно-морского флага.

Мичман Карцов стоял на причале по стойке «смирно», испытывая волнение, которое поднималось в нем каждый раз в эту минуту и которое так и не стало для него привычным.

Вдоль обоих бортов выстроился экипаж «Стремительного», все смотрели сейчас на флагшток, пока еще пустой, но тоже как будто замерший в нетерпеливом ожидании. И только вахтенный офицер на левом крыле мостика напряженно смотрел на мачту флагманского корабля, стараясь не пропустить то мгновение, когда начнут спускать «исполнительный». Вот он сообщил: «Время вышло», и на всех кораблях разноголосо закричали:

– Флаг и гюйс па-ад-нять!

Запели горны, на крейсере оркестр заиграл гимн, над гаванью поплыл мелодичный перезвон склянок, а по флагштоку медленно пополз свернутый в трубку флаг. Вот он, не дойдя до нока нескольких сантиметров, дернулся, распахнулся, и его бело-голубое полотнище затрепетало на ветру.

Карцов облегченно вздохнул. Сколько времени потратил он, чтобы научить матросов поднимать флаг с таким шиком! Бывало всякое: то флаг развернется, не дойдя и до половины штока, а то и вовсе запутается в фале, и тогда приходится распутывать его руками – самое позорное зрелище не только для боцмана, но и для командира.

На флоте особенно щепетильны в таких вещах, как исполнение корабельных ритуалов. А уж подъем флага – этой святыни корабля – должен проходить с тем блеском, который неуловимо чувствуется во всем, что касается престижа корабля.

Карцов один раз был на открытии спартакиады в Лужниках, и его прямо-таки покоробило, когда поднимали флаг спартакиады. Ему хотелось подбежать к этим заслуженным мастерам спорта и показать им, как надо делать. Хитрости тут большой нет, нужна просто тренировка. Главное – вовремя резко дернуть за фал, чтобы флаг распахнулся сразу весь, а не болтался, как простыня на веревке.

Вот смолк оркестр, по кораблям опять разноголосо пронеслось: «Вольно!», в гавани возобновилось движение, но Карцов все еще стоял недалеко от нижней площадки трапа, потому что строй еще не распустили, командиры боевых частей объявляли, чем будут заниматься подразделения. Но Карцова уже заметили, вахтенные приветливо махали ему руками, а те, кто находился в строю, незаметно кивали.

Наконец строй распустили, и сам командир корабля капитан 3 ранга Гвоздев пригласил:

– Поднимайтесь на борт, Иван Степанович.

– Спасибо, в другой раз когда загляну, а сейчас тороплюсь. Вот только Сальникова хотел повидать.

Послав вахтенного за Сальниковым, командир сам спустился на причал. Карцов вытянулся перед ним:

– Здравия желаю, товарищ капитан третьего ранга!

– Здравствуйте, Иван Степанович. Вижу, вы давно на ногах. Тоже хлопот хватает?

– Есть маленько. Посудина небольшая, а догляд за ней нужен. Да и за ребятами тоже.

– Как этот, «полярник»?

– Сашок? Ничего, добрый моряк выйдет. Технику любит, начитанный и послушный… Осенью ему призываться, так вот просил меня замолвить словечко, чтобы, значит, на наш корабль его взяли.

– Добро. Сегодня попрошу военкома, чтобы направил его к нам. Или сначала в учебный отряд?

– Его можно и без учебного, прямо на корабль. Парень уже понюхал моря, да и специальность у него есть. Моторист.

– Хорошо, мотористом и поставим.

– Спасибо.

Сальников уже сбежал по трапу, стоит поодаль, переминается с ноги на ногу, а подойти не решается – боится помешать их беседе. Командир тоже заметил его, но взглядом дал понять, что разговор еще не окончен, и Сальников пошел к носу корабля, будто бы оглядеть борт – не болтается ли где какой конец или не поцарапана ли краска.

– Что-то давненько не заглядывали к нам, Иван Степанович, – говорит командир.

– Да ведь все некогда, то туда пошлют, то сюда, сегодня вот должны были в Заячью губу продукты доставить, а из-за погоды не выпускают.

– Н-да, погодка не для вас.

– К вечеру, может, утихнет, хотя прогноз плохой. Ну да нет худа без добра, клапана в моторе притереть надо, вот и займемся. Заправиться надо, а бензовоз сегодня не достанешь. Вот и кручусь.

– Когда будете посвободнее, заходите.

– Загляну как-нибудь.

Разговор, казалось, закончился, но командир не торопился прощаться. Вынул сигареты, предложил Карпову, оба закурили. Карцов догадался, что командир хочет что-то сказать, но то ли не решается, то ли не хочет говорить вот так, на ходу, поэтому и приглашает зайти.

Но вот, кажется, решился.

– Слышали, как наши боцмана оскандалились?

– Насчет всех не слышал, а про Барохвостова рассказывали, как он «флажка» выкупал, – улыбнулся Карцев.

А командир смущенно потупился.

– Было дело. – Помолчал немного, потом оглянулся на Сальникова, махнул рукой и решительно сказал: – А, чего тут юлить! Ошибку я допустил, сгоряча всю боцманскую команду без берега оставил. Понимаете, «флажок» пожаловался комбригу, а там пошли склонять по всем падежам весь корабль. Как будто и не было у нас ни отличной стрельбы, ни приза главкома, ничего не было! Обидно стало. Меня тоже по-человечески понять надо.

– А вас так и поняли, поэтому боцман а и не обижаются. Хотя вы и поступили не по справедливости, извините за прямоту.

– Но не отменять же мне теперь приказ?

– А почему бы и нет?

– Да ведь скажут, что, мол, за командир, который сегодня одно, а завтра другое приказывает.

– Кто скажет?

– Да они же и скажут, боцмана.

– Простите меня, товарищ капитан третьего ранга, но вы, видать, не очень-то хорошо знаете своих подчиненных.

– То есть?

– Не доверяете вы им, вот что плохо. А они вас лучше поймут, если вы им прямо скажете: так, мол, и так, сразу не разобрался, сгоряча рубанул, а теперь хочу перед вами извиниться и ошибку исправить. И авторитет ваш как командира не только не пострадает, а наоборот, еще больше поднимется.

– Вы думаете?

– Я знаю.

Гвоздев внимательно посмотрел на Карцова, кивнул и задумчиво сказал:

– А ведь убедили вы меня, Иван Степанович. Спасибо за науку.

– Ну, какая там наука. Жизнь.

– И все-таки я вам благодарен. И вообще всегда рад вас видеть. Заходите обязательно, не забывайте нас. А теперь извините – спешу.

Они попрощались, командир пошел к трапу, но, едва ступив на него, остановился и сказал:

– А вообще-то я жалею, что отпустил вас. – И легко взбежал наверх.

«Если откровенно признаться, я и сам жалею, что ушел. Да ведь когда-то надо же… И годы уже, и ему вон дорогу давать надо», – подумал Карцов, глядя на подходившего Сальникова.

– Здравия желаю, товарищ мичман!

– Здравствуй, Миша. Как она, жизнь-то?

– Бьет ключом. И все больше по голове.

– Что так?

– Так ведь небось командир уже говорил вам, как мы тут опростоволосились?

– Нет, никакого такого разговору не было у нас с ним. А что случилось?

Сальников рассказал, как выкупали «флажка», однако не пояснил, что произошло это по недогляду Барохвостова, а отнес вину на всех боцманов, сетуя больше даже на себя. И о том, что вся команда оставлена без берега, тоже промолчал.

– А командир об этом и – не обмолвился, – соврал Карцов.

– Странно.

– А что тут странного? Мало ли у кого какие оплошности бывают. Не кричать же об этом на всех перекрестках.

– Вам-то можно бы и сказать. Не чужой.

– Значит, не счел нужным. А ты не переживай; очень-то, мало ли чего бывает. Ну, выкупали и выкупали. Неприятность, конечно, однако трагедию из этого случая делать не надо.

– А мы и не делаем.

– Вот и ладно.

– Звали-то зачем, Иван Степанович?

– Сейчас объясню. Погляди-ка внимательнее на правый борт, да не туда, а вот сюда. Что-нибудь замечаешь?

– Вроде все в порядке.

– Вроде, да не все. Вон, видишь, «коровий язык» какой вытянулся? Краску густо взяли. И как раз возле самого трапа, то есть на виду. Так ты это дело поправь.

– Хорошо, сделаем.

– Ну вот и все, что я хотел тебе сказать.

– Спасибо. А я сам как-то не заметил. Не успеваю за всем уследить, дня не хватает.

– А ты не суетись, спокойнее будь. Там, где и без тебя могут сами матросы справиться, пусть и справляются, не мешай. А то есть в тебе это – соваться во все дела самому. Приучай людей к самостоятельности.

– Вот она, самостоятельность-то, и вылезает наружу, – кивнул Сальников на борт. – Все равно за всеми глаз да глаз нужен. Иногда проще и быстрее самому сделать, чем показывать да рассказывать.

– А у тебя у самого-то все ли с первого раза выходило? Нет? То-то и оно! Ну ладно, иди, тебя вон дежурный по кораблю разыскивает.

Они попрощались, и Сальников побежал на корабль. Карцов проводил его взглядом и вздохнул: «Суетится много, а все без толку. Ну ничего, обкатается со временем. Хорошо, что хоть на командира не жаловался. А тот слишком горяч. Ну, не беда. Главное – не за себя, за дело переживает. А ошибки у всякого случаются. Важно, чтобы человек не только понял свою ошибку, а и сумел ее исправить…»

5

На этот раз метеосводка не соврала: к вечеру шторм действительно разгулялся. В толчее мелких волн, доходящих до причала, катер бился, как рыбешка в неводе. Карцов с Митькой повесили на борту еще две автомобильные шины, заменявшие кранцы, и стали заводить дополнительные швартовые. За этим занятием и застал их помощник дежурного по гавани главный старшина Иннокентий Шелехов.

Видно, он всю дорогу бежал и поэтому долго не мог отдышаться. «Не нашли кого помоложе послать», – подумал Карцов, глядя, как Шелехов вытирает платком лысину. А тот выдернул из кармана радиограмму и молча протянул ее Карцову. Иван Степанович прочитал радиограмму, сложил опять вчетверо и вернул Шелехову:

– Когда начались схватки?

– А кто их знает! Тут не написано, однако радиограмму послали двадцать минут назад, значит, недавно начались.

– Сашок! – Карцов нагнулся над люком, ведущим в моторный отсек.

Из люка тотчас высунулась перепачканная маслом физиономия моториста.

– Чего, дядь Вань?

– Как у тебя там?

– Минут через сорок закончу.

Карцов взглянул на Шелехова и виновато развел руками:

– Мотор, вишь, не в порядке, клапана Сашок притирать счинился. Думали, не пошлют никуда, выходы-то еще с утра все отменили.

– Кто мог предвидеть такое? – Шелехов вздохнул и нахлобучил на голову мичманку.

– Как думаешь, сколько это дело может продолжаться? – спросил Карцов.

– Какое?

– Ну, схватки эти.

– А кто их знает! Хотя погоди-ка. Когда у нас Женька родился, я Наталью часов в шесть утра отвел в больницу. А родила она только в двенадцатом часу ночи. Так что, если у них это дело у всех одинаково получается, время еще есть. Погода вот только…

– Да уж, погодка! – вставил Митька и длинно выругался. – Куда в такой чертолом пойдешь на этой старой лохани? Что нам, жить надоело?

– Тут до Лысого рукой подать. А там, понимаешь, гидрологиня рожает. Роды принять некому, вот врача и надо туда доставить, – начал убеждать Митьку И Гелехов.

– Что ты его уговариваешь! – сказал Карцов. – Надо – значит надо. Вот только мотор…

– В больнице тоже пока соберутся, пока то да се, хотя мы сразу позвонили. К тому времени, может, и вы управитесь. Если «скорая» подойдет, так вы уж сами принимайте врача. А то у меня еще дел – во! – Шелехов чиркнул ладонью по шее.

– Ладно, примем.

Шелехов, выждав момент, когда палуба катера поравнялась с причалом, спрыгнул и побежал в дежурку. Бежал он тяжело, переваливаясь с боку на бок, как старая гусыня. Карцову вдруг стало жаль своего приятеля. «Ему тоже на пенсию пора, а вот бегает. Четверых прокормить надо».

«Скорая» подлетела минут через десять. Из нее легко выскочила совсем юная девушка с чемоданчиком.

– Вы поедете на остров Лысый? – спросила она у Карцова.

Значит, новенькая. Здешние никогда не скажут «поедете», а обязательно – «пойдете». Да и обличье незнакомое, здешних Карцов всех в лицо знает. Худенькая, плащишко жиденький, на желтой косынке нарисованы две лошадиные головы. Вот тоже мода теперь пошла, не могли нарисовать что-нибудь поприличнее и покрасивее…

Личико у врачихи миловидное, хотя и без румянца, но и без единой морщинки. «Года двадцать два – двадцать три, не больше, – прикинул Карцов. – Наверное, только что из института выпустилась. Сама-то она понимает ли что-нибудь в этом деле? Небось тоже в первый раз…»

Карцов хотел подать сходню, но Митька опередил его: легко подхватил врачиху и поставил ее на палубу, на тоненькие каблучки-шпильки. «Как на бал вырядилась», – неприязненно подумал Карцов.

– Спасибо, – поблагодарила девушка Митьку и улыбнулась ему.

– Придется вам немного подождать, у нас мотор еще не в порядке, – сказал Карцов. – Дмитрий, проводи доктора в кубрик. Чайку не хотите? Или кофе?

– От чашки кофе я, пожалуй, не откажусь. – Девушка зябко повела плечами.

– Дмитрий, сообрази.

– Бу сделано. Прошу сюда! – Митька гарцевал перед ней, как молодой жеребчик.

Карцов собрал и уложил в бухту дополнительные концы – заводить их теперь не имело смысла. Потом проверил, все ли хорошо закреплено на верхней палубе. Лишнего тут ничего не было, хорошо, что не успели погрузить продукты для Заячьей губы, а то пришлось бы сейчас их обратно выгружать.

В моторном отсеке громко чихнуло, потом стрельнуло, и катер задрожал, как в лихорадке. Несколько минут Сашка гонял мотор на больших оборотах, потом сбавил на самые малые и высунулся из люка:

– Дядь Вань, порядочек! Куда потилипаем?

– На Лысый. Докторшу туда надо доставить.

– А где она?

– В кубрике.

– Можно посмотреть?

– Погляди.

Вот тоже, как в зверинце. Ладно, пусть смотрит, мотору все равно надо прогреться.

Сашка влез в рубку, сунул голову в кубрик. Потом обернулся, подмигнул Карцову:

– Митька-то соловьем заливается! Ну, я ему сейчас подсуроплю. – Опять сунул голову в кубрик и крикнул: – Мить, а Мить! Выйди на минуточку, тебя тут спрашивают.

– Кто?

– Да все она же, Матрена твоя. Проводить, говорит, пришла своего ненаглядного Дмитрия Кондратьевича в дальний боевой поход.

– Какая еще Матрена?

– Ну та, что пельмешками тебя по утрам балует и какао в постель подает. С «ришелье».

– Я вот тебе покажу «ришелье»!

Должно быть, Митька и впрямь хотел его поколотить, потому что Сашка пулей выскочил из рубки и сиганул в моторный отсек. Чуть прибавил оборотов и, высунувшись из люка, доложил Карцову:

– Дядь Вань, можно выходить! Слышите? Теперь он как часики работает!

– По местам стоять, со швартовов сниматься! – скомандовал Карцов.

Митька нехотя вылез из рубки и пошел в корму.

– Отдать кормовой!

На этот раз Митьку подгонять не приходится, действует он быстро и довольно ловко. Вот ведь может, когда захочет. Похоже, в кубрик спешит вернуться.

– Отдать носовой!

Едва вышли из гавани, начало мотать, катер то и дело зарывался в волну. Оставив на руле Митьку, Карцов еще раз обошел верхнюю палубу, потом спустился в кубрик, заглянул под паелы. Воды пока что набралось немного.

Докторша сидела на рундуке, подобрав ноги и обхватив руками колени.

– Озябли? – сочувственно спросил Карцов.

– Не очень.

– Вот бушлат, укройтесь, – Карцов протянул ей Сашкин бушлат. У Сашки в отсеке сейчас жарко, там бы ей погреться, да где уж – и грязно, и душно, а она, видать, к качке непривычная, вон как побледнела.

– Если нехорошо станет, на воздух высуньтесь, полегчает. А вообще-то ходу тут всего часа на два.

Едва Карцов вернулся в рубку, как Митька попросил:

– Иван Степанович, постойте, пожалуйста, на руле, а я за сигаретами спущусь.

Ясно, за какими он сигаретами собрался. Черт с ним, пусть развлекает докторшу.

– Ладно, иди. Да смотри там: разговаривать разговаривай, а приставать к ней не вздумай.

– Тоже скажете! – обиженно протянул Митька.

Нет, он хотя и нахальный, но не настолько, чтобы приставать.

– Иди, иди.

Митька шмыгнул в кубрик.

Катер швыряло то туда, то сюда, трудно было удерживать его на курсе. Если бы идти прямо против волны, то еще ничего. А тут надо наискось, волна все время бьет в левую скулу катера, каждый раз разворачивает его чуть ли не на десять градусов. Как бы руль не заклинило, тогда – хана.

Когда катер зарывается носом, корма приподнимается, и винт обнажается. Мотор стремительно развивает обороты, винт аж визжит в воздухе. Не угляди – разнесет. Но Сашок пока внимательно следил за этим, вовремя то сбрасывая, то увеличивая обороты. «Поди, умаялся уж…»

Карцов много раз ловил себя на том, что испытывает к Сашке нечто похожее на нежность. Одно только не одобрял он в парне: его холодное отношение к родителям. Иногда Карцов чуть не силой заставлял Сашку написать им хоть пару слов. Правда, и те писали не часто, видно, не могли простить сыну его бегства из дому.

Так в жизни и получается. Казалось, чего не хватает парню? Одет был, обут, обеспечен всем – даже машина и дача у родителей имеются. Учись себе, ни о чем больше не заботься. А вот поди ж ты – убежал! «Отцу небось некогда было им заниматься, сразу в трех институтах преподает да еще какие-то научные работы пишет. А мать, хотя и не работает нигде… да что они, матери-то, понимают в душе вот таких молодых парней, ищущих свое назначение в жизни?»

Вот он, Карцов, понял бы. Тут и понимать-то особенно нечего, все видно как на ладони. Проснулась в Сашке та жажда самостоятельности, которая у всех примерно в таком же возрасте появляется. Ну и, конечно, желание сделать что-нибудь особенно выдающееся, из ряда вон выходящее. И еще желание испытать себя, проверить свою жизнеспособность. Наверное, вот это и называется романтикой.

Да, будь Сашок его сыном, никакого конфликта не произошло бы. А ведь и у него, у Карцова, мог бы быть такой же сын. Скоро Сашке стукнет восемнадцать… Да, как раз девятнадцать лет назад мичман Карцов посватал Ксюшу Шилову…

6

В то время ему не исполнилось и тридцати, он был довольно видный парень, на него с интересом поглядывали не только молодые женщины, а и совсем юные девушки. Может быть, это и придавало ему излишнюю самоуверенность.

Во всяком случае, когда он приехал в отпуск в свою родную уральскую деревеньку, то произвел там форменный переполох. За многие годы в их деревне не было ни одного моряка, местные парни если и уходили в армию, то все больше в танкисты, по той причине, что в войну Челябинский тракторный завод выпускал танки, а старшее поколение сложило головы, сражаясь в Уральском Добровольческом танковом корпусе. Да и сейчас танковое училище было под боком.

Деревенские мальчишки так и тащились хвостом за Карцевым, когда он шел по улице, а девчата, хотя и прятались за занавески, а тоже глаз с него не спускали. И он знал: позови любую, пойдет за него не задумываясь.

А Ксюшка отказалась. То ли был у нее на примете кто другой, то ли впрямь не соблазнили ее ни флотская форма, ни его тогдашняя стать, ни перспектива сменить затерявшуюся в березовых колках деревеньку на красавец Севастополь.

Ей было тогда около двадцати, но Карцов плохо помнил ее прежнюю. Когда он уходил во флот, Ксюшка пошла во второй или в третий класс, и он лишь смутно припоминал всегда замызганную, с ободранными острыми коленками шиловскую девчонку, не то седьмую, не то восьмую по счету в этой большой и потому вечно нуждающейся семье.

А теперь это была красивая крепкая девушка, про таких как раз и говорят – «кровь с молоком». И коленки теперь были круглые, и фигура вся точеная, как веретено. Но главное – глаза. Большие, темные и такие глубокие, что в них сразу утопаешь, как в омуте. Их выражение менялось постоянно и как-то неуловимо, трудно даже было понять, какие они в данный момент – грустные или веселые. И только когда Ксюшка смеялась, они становились искристыми, как пламя электросварки. И Карцов догадывался, что в этом пламени расплавилось не одно сердце. Позже он и вправду убедился, что добрая половина оставшихся в деревне парней была влюблена в Ксюшку.

Странно, что это не сделало ее ни кокетливой, ни самоуверенной, она оставалась тихой и скромной, даже застенчивой. И когда после кино Карцов предложил проводить ее до дому, испугалась:

– Что вы? Я привыкла одна, да и недалеко тут.

Она действительно жила от клуба всего через три дома, однако в то, что она привыкла ходить одна, Карпов почему-то не поверил:

– Будто так никто и не провожал вас ни разу?

– Представьте себе. Хотя желающие были, – сказала она серьезно.

– Отшивали?

– Нет, просто говорила, что не надо.

– И они уходили?

– Уходили.

– Ну, от меня так просто не отделаетесь. Я настойчивый. – Карцов попытался взять ее под руку, но Ксюшка спокойно отвела его руку и строго сказала:

– Только без этого. Рядом идите, если уж вам так хочется, а рукам воли не давайте.

Разговор у них не клеился. Проводив Ксюшку до дому, Карцов уже совсем собрался уходить, когда она вдруг спросила:

– А не страшно на море-то?

Он рассмеялся и стал рассказывать ей о море. Кажется, он тогда изрядно привирал, но Ксюшка слушала внимательно и серьезно, верила каждому его слову. Карцову и до этого приходилось «заливать» девушкам про море, но никто из них ни разу не слушал его так. Те все удивлялись, ахали и охали, но за этими ахами было больше жеманства, чем интереса или настоящего удивления. Ксюшка же слушала серьезно и молча, но с тем неподдельным интересом, который угадывается во взгляде, непроизвольном вздохе или просто в молчании.

Карцову стало стыдно, что привирает, и он сказал:

– А вообще-то все это не совсем так. Хотите, я расскажу, как на самом деле?

– Расскажите.

Они просидели на завалинке до утра, с подворий уже начали выгонять коров в стадо, – а они все сидели, и Ксюшку не смущало, что ее видят с ним, что сегодня же по деревне пойдут всякие слухи.

И Карцов понял, почему это ее не смущает. В ней самой было столько чистоты и ясности, что, если бы кто-нибудь и захотел сказать о ней худое, к ней это не пристало бы, потому что никто этому не поверил бы. В деревне всяк человек на виду, его знают с пеленок, людское мнение о нем складывается годами и почти никогда не бывает ошибочным.

За те несколько дней, что пробыл Карцов в деревне, ему не раз приходилось слышать о Ксюшке – должно быть, сельчане стали примечать его интерес к ней. Нет-нет да и обмолвится кто-нибудь будто ненароком о том, что лучше Ксюшки никто не сумеет рыбный пирог испечь, что и веселее нет девки в деревне, что и к людям она самая ласковая… Карцову было лестно, что о Ксюшке говорят только доброе, стало быть, не зря и он ее из всех выделил…

Слух о том, что Аграфены Карповой сын всю ночь просидел на завалинке с Ксюшкой Шиловой, обошел всю деревню с быстротой молнии, и, едва Карцов переступил порог дома, как мать спросила его:

– Глянется Ксюшка-то?

Он ничего не ответил, а мать уже выдала полную характеристику:

– За ей тут многие ухлестывают, только девка она строгая. Верная жена будет. И работящая. В ударницах ходит и по дому одна управляется. Сестра-то ее старшая, Настька, тоже еще в девках ходит, а дома ничего не делает. Видел Настьку-то? Тоже миловидная, лицом они даже схожие, а вот характером разнятся. Та – копуша, а эта как ветер, везде поспевает, хотя с виду и тихоня…

И тут же постановила:

– Сватай Ксюшку-то. Чо бобылем жить?

Он опять промолчал, а мать уже планировала с дальней перспективой:

– Детишки пойдут, опять будет кому присмотреть: и я еще дюжая, и у Ксюшки тут родни полдеревни. Нечо робят малых по морям-окиянам мыкать, без вас на ноги поставим…

– Да ведь я еще не женился, а ты уже про детей.

– Дак поди-ко мне тоже внучат на старости лет понянчить хочется. Тебя-то годами не вижу, дак хоть они в утеху будут. Думаешь, сладко одной-то? – Она заплакала.

Может, зря он тогда поторопился, до конца отпуска оставалось еще две недели. И как знать, не передумала ли бы Ксюшка за эти две недели? В конце концов, можно было бы еще год подождать, письма стали бы друг другу писать, они тоже помогают лучшему сближению.

Однако он сделал тогда предложение и сразу получил отказ. Пробовал добиться от Ксюшки объяснения, но она уклончиво повторяла одно и то же:

– Нет, не могу.

И только на третий вечер сказала:

– Я вас, Иван Степанович, очень даже уважаю, и разница в возрасте тут ни при чем. Да и разница-то небольшая – девять лет, пишут в книжках, такая и полагается. И уезжать отсюда не боюсь, наоборот, даже интересно бы поглядеть, какая она там, другая жизнь. Я ведь дальше Челябинска и не бывала. Только ведь сердцу не прикажешь.

– Значит, другим оно занято? – ревниво спросил Карцов.

– Нет.

– Так в чем же дело?

– А ни в чем. Просто, наверное, любви нет. Как-то я о вас слишком спокойно думаю. Наверное, потому, что человек вы очень надежный.

– А тебе ненадежный нужен? – усмехнулся Карцов. Усмехнулся нехорошо, и ему сразу стало стыдно этой усмешки. Ксюшка заметила ее, но тут же простила, догадавшись, что ему самому стыдно. Спокойно пояснила:

– Нет, опять вы не понимаете. Мне как раз надежный и нужен.

– Где же тогда логика?

– А я вот по ночам сплю.

– Ну и что?

– А вот то и есть, сплю себе спокойно, не мучаюсь.

– Это ты в книжках начиталась, что влюбленные обязательно должны мучиться и не спать.

Впрочем, сам он и не спал, и мучился. За неделю он почернел и похудел, мать с жалостью смотрела на него и в конце концов сказала:

– Ты, Ваня, лучше уезжай. Ничего, видно, не поделаешь. Не то горе, что сын ушел в море… – Она вздохнула и вышла в сени.

И Карцов уехал, не дожидаясь окончания отпуска. Потом попросил перевести его на Север. А когда через два года приехал в деревню хоронить мать, Ксюшка была уже на сносях, огрузла, лицо ее покрылось коричневыми пятнами, подбородок заострился, и только глаза оставались прежними – бездонными. Карцов надеялся увидеть в них затаенную грусть, но они были спокойными и добрыми.

И Карцов никак не мог поверить, чтобы она не спала и мучилась из-за того вон щуплого, белобрысого и совсем не видного парня, который то и дело суетливо предостерегает ее от резких движений, громких разговоров и отставляет стакан с брагой:

– Мамочка, нам и этого нельзя.

И она покорно со всем соглашается.

Вот эта ее покорность больше всего удивляла и огорчала Карцова: он считал Ксюшку гордой. Не гордячкой, а именно гордой в лучшем смысле этого слова, когда оно выражает меру человеческого достоинства. Но сейчас он видел, что покорность Ксюшкина идет вовсе не от равнодушия или подавленности, а от сознания, что муж прав. Должно быть, они не просто ладили между собой, а и хорошо понимали друг друга, были счастливы. В Карцове шевельнулось нехорошее чувство зависти, но он тут же подавил его и предложил Ксюшке:

– Перебирались бы вы в нашу избу, она мне совсем не нужна. У вас-то тесновато, да еще вот и прибавление ожидается.

Карцов заметил, что белобрысого обрадовало это предложение, он вопросительно посмотрел на Ксюшку, надеясь, что та согласится. Но она отказалась:

– Спасибо на добром слове, но мы уж как-нибудь сами устроимся.

– Я же вам от чистого сердца предложил! – обиделся Карцов. – И мать тебя очень любила.

– Я знаю. – Ксюшка смахнула набежавшую вдруг слезу, вздохнула и, помолчав, добавила: – Добрая она была. Может, оттого и умерла так рано, что за всех переживала. И жила-то она не для себя, а для людей…

И Карцов вдруг понял, что Ксюшка обладает той же душевной щедростью, что была у его матери. И то, что Ксюшка так просто и хорошо сказала о его матери, вдруг всколыхнуло в Карцове все прежнее, он вспомнил, как сидел с Ксюшкой на завалинке, как утром мать нахваливала ее, как мечтала о внучатах. «А вот не дождалась», с грустью подумал он и покосился на Ксюшку. Она задумчиво перебирала пальцами бахрому скатерти. Карцов вздрогнул. Вот так же делала мать, когда сидела у кого-то в гостях…

Карцов уехал на другой день после похорон, оставив соседке деньги на поминки в девятый и сороковой день. Избу и корову он отдал колхозу.

О том, что было в последующие два года, Карцов старался не вспоминать, а если и вспоминал иногда, то с горечью и стыдом. Не потому, что был слишком уж неразборчив. Нет, в отношениях с женщинами он был робок и чистоплотен, да и было их всего две, обе хотя и обездоленные на мужскую ласку, но порядочные.

Одна просто пожалела его. После возвращения из деревни он сильно затосковал и начал выпивать. Может, ничего такого и не случилось бы, если бы корабль уходил в море. Но тут, как нарочно, поставили его в док, вечера оказались свободными, и Карцов коротал их в небольшом портовом кафе. Расположено оно было недалеко от дока, туда забегали лишь пропустить стаканчик-другой, без закуски, потому что, кроме котлет с квашеной капустой, есть там было нечего. И хотя кафе называлось «Приморское», его обычно именовали просто «забегаловкой». Единственное его достоинство состояло в том, что уже через час после работы там оставалось два или три постоянных посетителя. Для города оно стояло на отлете, за котлетами туда никто не потащится, а портовые забулдыги старались держаться подальше от глаз начальства.

Карцов садился всегда за столик в полутемном углу, заказывал двести граммов водки и лимонад, а когда было пиво – пару кружек. Пил он медленно и неохотно, лишь бы скоротать время.

Однажды официантка, подавая ему пиво, присела за стол и сказала:

– Извините, что я вмешиваюсь, но зачем вы пьете? Вот ведь и не хочется вам, а пьете. Хоть бы в компании, а то все в одиночку. Так и спиться недолго…

И она рассказала, как спился ее муж, как стал сначала продавать вещи из дому, потом воровать. Попал в тюрьму.

– А ведь хороший был человек, добрый, но бесхарактерный. Вот дружки и втянули, не умел отказаться. Ну а вы-то зачем, вас же никто не принуждает пить?

Карцов не стал ей рассказывать ни о матери, ни о Ксюшке. Но подумал: «А может, клин клином…» И, подождав, когда закроется кафе, пошел провожать эту официантку.

Прожил он с ней почти два года. Она оказалась доброй и умной женщиной, быстро привязалась к нему, да и он начал к ней привыкать. Но так и не привык, и она первая поняла, что он не сможет привыкнуть.

– Мне полсчастья не надо, – сказала она, – а счастья мы с тобой, видно, не составили. Не судьба, видно. Ты еще молодой, может, и найдешь свое счастье. Да и я не старая. Так что больше не приходи.

Карцов не обиделся, он даже с облегчением оставил ее, потому что эта связь уже начала тяготить его. Однако он испытывал вину и стыд перед этой женщиной. К счастью, вскоре после их разрыва корабль ушел в другую базу, и Карцов больше не встречал ее.

А годы шли, он целиком отдавал себя службе и старался реже вспоминать Ксюшку. Иногда ему казалось, что он совсем избавился от чувства к ней, что его вовсе и не было, он его просто выдумал. Встретив Елену Васильевну, он сразу решил, что женится на ней. Пора было обзаводиться семьей, тянуть с этим делом больше не стоило, не век же оставаться бобылем. И поначалу он даже сам не понимал, почему медлит.