Текст книги "Всадник времени"

Автор книги: Виктор Потиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

11. СВОБОДА И КАЙЗЕР

1918. Апрель.

Батальон Пекки Пяллинена занял исходные позиции в полутора сотнях саженей от бункера крепостной батареи на юго-западной окраине, ближе к югу, Виипури[20]20
  Финское название Выборга.


[Закрыть]. Этот укреплённый пункт – батарея – была не в составе основной обороны крепости, а на самых ближних подступах, саженях в трёхстах от главной стены оборонительного вала. С юга, с тыла, город, в общем-то, слабо укреплён. Но вот батарея... При штурме миновать её невозможно, и она бы попортила крови наступающим на город. Тем более, что крепостные орудия имели солидный калибр – шесть дюймов. Правда, вблизи такие пушки обычно не стреляют, крушат неприятеля ещё на подступах. Но, при необходимости, их можно поставить и на прямую наводку картечью. Только допустить такого нельзя. Это для штурмующих – конец.

Рассчитывали при взятии города, что всё произойдёт быстро. Внезапно.

Со времени первых боевых действий в Освободительной войне отряда Пяллинена прошло всего-то три месяца. Но теперь это уже были совсем другие бойцы. Тогда всего пятнадцать винтовок на сто человек, теперь... каждый вооружён, обучен, боевой опыт имеет. И не отряд, а батальон, и людей около пятисот. Серьёзная сила. Даже у Матти Хейкка из Марья-Коски не только винтовка, но и гранаты. У каждого офицера – наган или браунинг.

Вот и поручили этому батальону первым начать штурм Виипури, начать со взятия батареи. Но – тихо, подобравшись незаметно, захватить желательно без стрельбы. Командующий Восточной армией генерал-майор Лёфстрём сам вспомнил, а может, ему подсказали, как отряд Пекки тихо и славно захватил артиллерийский корабль – канонерку. Не шутка ведь! Тогда, в январе. И с военной хитростью. Почти без выстрелов. Вот и поручили теперь. А потом, перед самым штурмом, выяснилось, что канонерку брал совсем другой отряд...

К вечеру небо расчистилось, зажглись звёзды и, что особенно противно, яркая, хотя и ущербная луна. Но приказа никто и не собирался отменять из-за луны. Надо было начинать...

Пекка устроился за небольшим штабелем ящиков возле угла каменной стены и наблюдал, как в полумраке по беззвучным сигналам офицеров – по взмаху руки, роты полукольцом охватывали крепостную батарею.

Невысокая, в две сажени, стена, сложенная из крупных и мощных тёсаных каменных кубов, имела узкие бойницы для шести тяжёлых орудий батареи. Наверху, внутри укрепления, вровень со стеной, была площадка, по которой прохаживались двое часовых, каждые пару минут оглядывающие тёмное пространство за стеной снаружи. Негромко переговариваясь о чём-то, не слышном для бойцов Пяллинена, часовые курили самокрутки. Месяц время от времени уходил за облако, и тогда бойцы перебежками подбирались к стене.

Стояла обычная ночная тишина города, шум которого ещё не утих совсем, но уже иссякал, город медленно начинал засыпать.

Подобрались уже саженей на двадцать. Ещё немного и можно будет бросать гранаты за стену и, приставляя наскоро приготовленные лестницы, штурмовать батарею. Одновременно пытаясь взорвать связками гранат двери. Их было две, обе железные, мощные, укреплённые изнутри засовами и брёвнами.

Не успел Мяккинен, лучший стрелок в батальоне, швырнуть первую гранату, как с батареи ударил пулемёт. Но Мяккинен всё-таки швырнул. Внутри крепости громыхнуло, пулемёт на секунду умолк, но зарокотал с новой силой, и тотчас же к нему присоединился второй максим.

Бойцы залегли. Луна оставалась за облаком, и в почти полной тьме лежащих пластом солдат не было видно. Но из бойниц батареи вдруг вспыхнули ослепительные струи света двух прожекторов. Пяллинен знал, его предупредили, что на таких батареях есть аккумуляторные зеркальные прожектора, купленные то ли в Англии, то ли в Германии. Потому отряд и был к этому готов, и лучшие стрелки, настороженно ожидавшие прожекторов, мгновенно вскинули винтовки.

Среди пулемётной и винтовочной пальбы два прицельных выстрела слышны не были, но звон стекла, как ни странно, все различили.

Прожектора погасли, и темнота стала ещё более густой. Люди Пяллинена перебежками снова двинулись к батарее. Там это понимали, чувствовали, и пулемёты время от времени били в темноту. Вызвав негромкую, но злую ругань батальонцев, снова вышла луна. Все замерли, лёжа пластом, на тёмном, прикрытом слоем пыли и грязи, каменном крепостном подворье. Прошло уже не меньше сорока минут, как начали атаку, которую и атакой-то назвать нельзя. Топтание и лежание на месте...

Пекка лихорадочно думал – что же делать? Батальон лежал, прижатый к земле пулемётным огнём. Время катастрофически уходило. По приказу на взятие батареи – полчаса, а всё оставалось почти на исходной точке. Батальон лежал. Хорошо ещё, что в темноте. А то уже многие бы не поднялись. Да и сейчас неизвестно...

Ниоткуда не подберёшься! Если вблизи стены забросать укрепление гранатами? Но ведь они сразу же, когда наши под стеной, смогут сделать то же самое! Какие тогда лестницы?.. Ведь рассчитывали на полную незаметность... Не получилось.

Подполз командир роты Салмио.

– Пекка!

– Да?

– Ты знаешь, этот Матти из Марья-Коски, опять отчудил!

– Ну что там ещё?

– Да вот... Заметил рыхлую землю возле каких-то сараев и стал копать руками...

– Клад что ли искать собрался? Или спрятаться от боя в земле надумал?

Оба почти смеялись. Хотя смех этот, особенно у командира, был нервным. Не до смеха, значит, в такие минуты... Но если уж смешно... тут и перед смертью не удержишься.

– Ты что, Рейно, только об этом пришёл доложить?! – Пяллинен скрипнул зубами. – В такое время?!

– Да он ход нашёл в батарею. Подземный!

– Как?!

– Вот так! Там на глубине аршина – пустота, он влез, сажени две прошёл, вернулся и доложил.

– До конца проходил?

– Нет, поспешил доложить. Но, говорит, уверен, там и так видно. Прямой, старинный каменный ход прямо направлен в батарейное укрепление.

– Немедленно отправь взвод и во главе иди сам. С Богом!

...Маннергейм ходил из угла в угол по своему кабинету в генеральном штабе, который утром переехал ближе к Виипури – в Антреа.

Где бы ни размещалась его ставка, в поезде или в городе, в селении. В каком бы помещении ни располагался его кабинет, кабинет главнокомандующего, всегда на стене над его головой было развёрнуто сине-белое полотнище со львом в центре – государственный флаг Финляндии. Генерал уважал и ценил атрибуты и символы государства и власти.

Он курил гаванскую сигару. Понимал, что вредно, лёгкие раздражает. Но всё равно курил.

Он хорошо представлял себе, как сейчас, в середине ночи двадцать четвёртого апреля, группировка генерала Вилкмана проводит первый штурм, точнее – начинает прорыв обороны города.

Виипури окружён. Железнодорожное сообщение с Россией у города прервано. Финские войска у самой границы перерезали железную дорогу.

Однако очень много всяких но... И в долине реки Кюми сосредоточились красные. Это всего-то восемьдесят вёрст. А силы там, у красных – значительные. Возле Лахти красные войска, по крайней мере, часть из них, почти вырвались из окружения. Это подальше, чем долина Кюмиёкки, но тоже нельзя их допустить к Виипури. Оттуда тоже грозит опасность. Надо приложить все силы и взять город без промедления. Ждать нельзя.

Вдруг отчётливо и раскатисто загрохотала крепостная артиллерия. Это был плохой знак. Если штурмуют ночью, то выигрыш всегда там, где нет большого шума.

Пулемётные очереди раздавались и раньше. Понятно, город оказался в осаде. Но ночью стреляют редко. И по интенсивности пулемётного огня можно было понять, что где-то осаждающие пробуют прорвать оборону. А теперь вот и артиллерия...

Вошёл адъютант.

– Только что позвонили на командный пункт армии генералу Лёфстрёму: прорыв частей генерала Вилкмана не удался. Они остановлены сильным огнём артиллерии.

– Я это слышу, господин капитан!

– Извините... Но двенадцатый штурмовой батальон Пяллинена, один из всей группировки, ворвался в опорный артиллерийский пункт и захватил его – укреплённую позицию крупнокалиберной крепостной батареи.

– Двенадцатый штурмовой... Меньше трёх месяцев назад это был всего-то крестьянский отряд с несколькими винтовками... Молодцы! Молодец Пяллинен!

Он огорчался, что даже отметить, наградить людей не может орденами Финляндии. Не учреждены пока... Благодарность от главкома, памятные часы, оружие. Так он уже награждал некоторых офицеров финской армии. Практически, от себя лично. Они-то это ценили, пожалуй, больше правительственных наград.

– Может, кофе, господин генерал? – Адъютант подал отставленный на соседний столик поднос.

– Давайте, капитан. Спасибо. Присаживайтесь, кофе сейчас хорошо. Правда, и так не до сна. Но... Взбодрит немного.

– Спасибо, господин генерал! – Адъютант скромно отказался.

...Рейно Салмио с отрядом прошёл на батарею практически бесшумно. Ход вывел в какую-то кладовку, где лежали ящики с консервами. Когда все поднялись через люк, кладовка заполнилась до предела. Снаружи она была закрыта маленьким висячим замком – от своих. Трое бойцов аккуратно сдёрнули петли, надавив прикладами винтовок. Хотя можно было бы и стукнуть. Постреливали пулемёты и винтовки, и всё равно стука бы не услышали. Но Рейно не хотел рисковать.

По его команде бойцы бросились с винтовками наперевес к пулемётчикам, часовым, в спальные помещения батарейцев. Несколько выстрелов, и всё было кончено.

Увидев большую группу вооружённых солдат уже внутри своих казематов, артиллеристы поднимали руки и бросали оружие. После взятия укреплённого опорного пункта крепостной обороны часть батальона Пяллинена разместилась за его стенами. Установили пулемёты назад – в сторону города, на случай, если противник попробует отбить батарею. Поскольку Пяллинен уже к утру понял, что из штурмующих только его батальон прорвал оборону. Остальные отступили – и справа, и слева – под огнём крепостных пушек. А его батальон – сумел! Ну, тут уж особое спасибо Матти из Марья-Коски...

В кабинет Маннергейма, постучавшись, вошёл командующий восточной армией генерал Лёфстрём.

– Разрешите, господин главнокомандующий?

– Входите, генерал!

– Части ударной группировки генерала Вилкмана, при попытке прорвать оборону неприятеля, встретили упорное сопротивление, поддержанное плотным огнём крепостной артиллерии...

– Я это знаю, господин генерал!

– Да... конечно. Один батальон всё-таки захватил укреплённую крупнокалиберную крепостную батарею.

– Что вы думаете дальше, генерал?

– Сконцентрируем все имеющиеся силы и ударим по оборонительным сооружениям вокруг Виипури.

– Когда?

– Чтобы частично перегруппироваться и собрать всё для удара, нам надо три дня. Значит, двадцать восьмого апреля.

– Хорошо! Передаю вам для усиления один из двух моих резервных полков.

– Благодарю, господин генерал.

Лёфстрём ушёл. Барон сел к столику, налил себе из кофейника в чашку уже остывший чёрный ароматный кофе. Сделал несколько глотков. Снова закурил сигару, затянулся.

Он не сомневался в конечной победе. Но взять город надо сразу, иначе будет значительно больше потерь, крови.

...Он вспоминал, сколько было всего тогда, ещё в январе, когда красные только готовили восстание. Сколько деятелей звонили ему из Сената! Сколько их приходило к нему уже в Ваасе! Чтобы он не начинал, даже не пробовал разоружать русские казармы. Ни в коем случае! Они, дипломаты и сенаторы, ведут переговоры с правительством России и вот-вот договорятся, чтобы русское правительство отозвало свои гарнизоны из Суоми. Ещё немного, и все русские войска сами уйдут...

Да... Уйдут они... Когда финские красногвардейцы, также и воевавшие за молодую советскую власть ещё в России вместе с латышскими стрелками, перешли в Финляндию, было понятно, что они не отступят. «Ни в коем случае нельзя разоружать!» Он отчётливо помнил эти строгие предупреждения некоторых сенаторов. Но, как никто другой, он, Маннергейм, понимал, что другой такой возможности обрести свободу у его Финляндии не будет. И тогда он сам сумел взвалить на себя бремя ответственности по разоружению русских гарнизонов. Только так можно было сохранить свободу для Суоми. Только так...

Снова, болезненно переживая, возвратился в своей памяти к моменту, когда узнал о внезапной высадке германского экспедиционного корпуса на Аландские острова. Этот корпус вообще был не нужен! Но сенаторы не верили в финскую армию, не верили в него, главнокомандующего. Многие из них вообще только и почитали немецкое военное мастерство, немецкую силу. Немецкое, немецкое... У Финляндии есть всё своё. И сильные люди, и бесстрашные воины. И выучка есть. И генералы тоже. Но разве им всё это объяснишь... Если они душой, существом своим этого не ощущают?

Что было делать тогда? Когда немцы уже высадились? Без ведома его, главкома? Никак! Никак не может быть свободы страны под властью кайзера! Правителя дружественного, но всё-таки другого государства.

Он хотел отказаться от поста главнокомандующего... Долго думал и переживал. И опять-таки решил пойти на всё – сам.

Он отправил телеграмму. И не кому-нибудь, а генералу Людендорфу, одному из великих авторов, столпов военной доктрины Германии, другу кайзера.

«...Прошу выразить благодарность императору Вильгельму II от армии Финляндии за то, что нам дали возможность приобрести оружие... Необходимо договориться о реальной помощи в дальнейшем.

...Немецкие части после высадки в Финляндии должны подчиниться финскому верховному командованию. Тогда главнокомандующий армии Финляндии обратится к финскому народу, в обращении своём скажет, что высадка немецких войск не вмешательство во внутренние дела страны, а помощь против иностранных интервентов. Если этого не сделать, то будет оскорблено национальное достоинство финнов, и может возникнуть взаимная неприязнь, которая продлится столетиями. В случае принятия этих условий, могу заявить от имени финского народа, что мы приветствуем в нашей стране храбрые немецкие батальоны...»

Позже он слышал, что эта телеграмма произвела сильный эффект в Ставке кайзера. Но... После пятидневных колебаний там было принято нужное решение.

Маннергейм победил. Теперь немецкий корпус будет подчинён финской армии, и германская администрация не будет распоряжаться в Финляндии.

Ответная телеграмма за подписью фельдмаршала Гинденбурга гласила: «...Император согласился со всеми вашими предложениями...»

Он, барон Маннергейм, никогда не хотел, чтобы его маленькая Финляндия воевала на стороне больших коалиций, больших государств. И это была первая серьёзная победа в таком направлении. Политическая победа в самом начале становления независимого государства.

Теперь уже никто не сможет сказать, что Финляндия в мировой войне находится на стороне Германии. Никто!

– Разрешите, господин генерал?

– Да!

– На девять утра у вас оперативное совещание руководства генерального штаба. А вы, после доклада генерала Лёфстрёма, ещё не успели позавтракать. – Адъютант стоял строго вытянувшись, в ярко начищенных сапогах. Маннергейм не допускал неаккуратности. – Совещание сначала, господин генерал или завтрак?

– Завтрак, господин капитан! – Маннергейм впервые за всю ночь улыбнулся.

12. СИГАРА КАЛЛЕЛЫ

1918. Апрель.

Вошёл адъютант:

– Господин генерал! Прибыл ваш советник Галлен-Каллела. Пусть войдёт?

– Конечно. Я его жду.

Аксель Галлен-Каллела был почти ровесник барона, на пару лет старше. Он уже имел известность не только в Суоми как талантливый, яркий и необычный художник. Стройный брюнет среднего роста, с аккуратно гладко причёсанными волосами и жгучими чёрными глазами, Аксель буквально излучал энергию. Серый френч, застёгнутый на все пуговицы, ладно сидел на нём. Сапоги у него сверкали, как и у генерала, и подобным же образом в них были заправлены защитного цвета галифе.

– Рад приветствовать вас, господин генерал. Я прямо с поезда.

Маннергейм пожал руку старому товарищу, своему второму адъютанту и советнику.

– Садись, Аксели! Что так долго?

– Да... Поезда идут нерегулярно. Утром почти три часа простояли у Гельсингфорса, верстах в пятидесяти. Только поезд отошёл от города, кончились дрова. О чём думали перед отправлением?..

– Кто?

– Железнодорожники.

Оба засмеялись. Барон распорядился, и адъютант быстро принёс поднос с кофе, бутербродами, графином водки и узкими тонкими рюмками.

– Выпьешь?

– Спасибо. Извините, господин генерал, только кофе.

– Как знаешь. Ну что там? До меня ведь мало что доходит. А предчувствия нехорошие.

– Почему?..

– Нет, здесь-то мы победим. Я имею в виду не этот конкретный плацдарм, а вообще эту войну. Я и с самого начала не сомневался. Потому что на нашей стороне народ. Свобода Суоми. Но вот эти бумажные политики. Они заболтают любую победу, если им дать волю...

– Так не надо давать им воли!

– Вот это-то и должен решать народ. Только вот люди доверчивы, а хитрые политики ловко их обманывают. А потом... Появляются войны, беды, голод. Но... Всё равно всё это нельзя решать силой. Это бесчестно. Должны решать сами люди.

– Я знаю, господин генерал, вы всегда так считали. К сожалению, не все, далеко не все политики ставят честь выше золота...

– К сожалению, Аксели. Ну, так что там нового?

– Вас не обманывает предчувствие. Они не просто так обратились тогда к немцам за помощью. Многие сенаторы, а таких большинство, убеждены, что сильную армию можно создать только с помощью Германии. Несколько дней я провёл в беседах на политические темы. Хотя вы мне не поручали конкретно, но я понял, что вам не хватает политической информации. Правда, ваше предвидение подчас заменяло информационный недостаток. Но, мне кажется, я всё-таки не ошибся. Политические тенденции сейчас очень важны.

– Не ошибся, Аксель.

– Сенатор Валлиус целый час меня убеждал, что без немцев сильной армии не может быть. Просто не может, и всё. Должны быть их инструкторы, даже при главкоме финской армии. Их военная доктрина. И всё – их, немцев. Я ему говорю: – Страна-то не их... А он – тогда не будет сильной армии, и страны, в конечном итоге, не будет.

– Разумеется, мне известны эти настроения. Они у наших политиков родились не сегодня. Но чтобы – Валлиус!.. Он мне казался патриотом, не подмятым немецким влиянием. Да разве я сам против немцев? Немцев я уважаю, ценю их воинское мастерство. Что и говорить, Германия – серьёзная страна. Но Суоми должна быть самостоятельной, а под влиянием Германии не может быть истинной самостоятельности.

– Конечно, господин генерал.

– Более того, Суоми должна быть нейтральной. С нашим географическим положением и политическим окружением, наше не очень большое государство должно быть нейтральным в политике, а значит, и в войнах. Только так мы сможем избежать крови наших сынов и разрушения домов наших. Только так.

– А если невозможно оказаться в нейтралитете?

– Если невозможно... Тогда, я думаю, надо делать всё, чтобы не участвовать в чужих битвах, не создавать, не зарождать вражду народов... Которая потом, веками пускает реки крови.

– Сенатор Пеккала тоже... убеждён в немецкой военной надёжности. Он считает, что немцам можно доверить всё: и формирование нашей армии по-новому, не так, как её создал генерал Маннергейм, а так, как сочтут немцы. И Аландские острова, он считает, надо отдать немцам по договору лет на двадцать. Чтобы они там свои войска разместили.

Маннергейм слушал, напряжённо сжав губы. Потом достал из ящика стола коробку сигар, Аксель отказался, барон закурил.

– Сенатор Лайттинен целый вечер пил со мной кофе и ни разу со мной не согласился в том, что мы обойдёмся без немцев при дальнейшем обучении армии. Хотя она у нас уже есть и не слабая. Побеждающая довольно сильных красных. А у него своё на уме. Немцы... Правда, Лайттинен ещё и к шведам тяготеет. Ну, это о нём известно. Аландские острова, он считает, надо шведам отдать. Это их исконные земли, по его мнению.

– Бумажные крысы! Болтуны, пустобрёхи! Они страну нашу только бумажками да мокрыми языками защищают! – Генерал разволновался. – Аландские острова – наша земля, исконно финская! Шведы её воевали, да. Но земли это наши!.. – Он встал, прошёлся по кабинету. – Шведы и немцы – наши соседи, близкие нам народы, что и говорить, наши братья. Мы должны дружить с ними. Но это не значит, что им надо отдавать наши территории или подчинять нашу армию. Финляндия будет самостоятельным государством! И независимым! Наши солдаты не хуже других. Даже лучше. Они лучшие лыжники и стрелки. В этом им нет равных в мире. И командный состав теперь у нас есть.

– Не волнуйтесь, господин генерал! Мало ли что треплют пустые языки...

– Аландские острова – это не только ключ к Ботническому заливу, это – форпост Финляндии, её щит и флаг! Тот, у кого болит душа за родину, даже слов таких – отдать Аланды – не сможет выговорить. Язык окаменеет.

Теперь и Каллела взял сигару, отрезал ножницами конец, закурил. Синий дым уже витал над собеседниками.

– А Свинхувуд? Ты говорил со Свинхувудом?

– Говорил...

– Ну?..

– Вы понимаете, господин генерал... Он тоже, как и мы с вами, хочет иметь сильную финскую армию... Но... по-моему, не верит в то, что мы сами можем её сделать сильной. Я напомнил ему, что армия уже есть, она побеждает и уже практически победила... А он как-то всё в раздумье... Влияют на него. Убеждают ежедневно. И монархисты в Сенате, и демократы – почти все настроены пронемецки. А Свинхувуд... Умный, мягкий человек. Колеблющийся.

– М-да...

– А сенатор Фрей, так тот вообще заявил мне, что будет выступать в сенате и требовать решения о немецком обучении армии...

Аксель отложил сигару и взял бутерброд. Барон молчал, задумчиво и уже спокойно глядя перед собой.

Обычно в кабинет главнокомандующего почти круглые сутки кто-то пытался попасть, доложить, получить разрешение. Но сейчас, хотя была середина дня, адъютант не докладывал. Видимо, особо срочного ничего не было, а по остальным делам – адъютант не допускал, понимая важность беседы. Каллела, хоть и второй адъютант, и советник генерала, но приходил не так часто. И было понятно, что приехал из столицы.

– А ты не мог бы мне всё-таки объяснить, Аксели, как у тебя возник тот образ лыжников в белых одеждах? Тогда, в девяносто восьмом?

– Да я даже и не знаю... Объяснить не могу... Вот увидел я это движение... Идут они по сумеречному зимнему лесу. Все в белом. Ну и написал...

– Провидческая картина. Пророческая. А ведь тогда ещё, в девяносто восьмом маскхалатов не было. Не придумали ещё. Это уже потом, в мировой войне стали кое-где применять. А тут вдруг в девяносто восьмом.

– Такое чувство у меня тревожное было, когда писал я эту картину. Хотел даже бросить не закончив. Прервал работу на пару дней... Ещё хуже стало на душе. Понял, если не допишу, ну... жить не смогу. Написать надо её, картину эту. Вот и написал. Как камень с души свалился, когда закончил.

– Спасибо тебе за этот подарок. А картина пророческая. Будет у нас война. Большая и тяжёлая война. Намного тяжелее этой вот. И зимой будет. И не обойдёт она всех нас, эта война, Аксель. Не обойдёт. И крови прольётся много на этой войне. Но мы в ней победим. Потому что будем воевать за свободу и за землю свою. Я это чувствую. Знаю наперёд.

Каллела, попрощавшись, ушёл, а его сигара осталась лежать на краю пепельницы. Генерал смотрел, как она медленно продолжает гореть сама по себе, без помощи уже оставившего её хозяина. Пепел постепенно передвигается по ней, охватывая ещё живую часть сигары. И она, сперва как бы радостно и ало светясь изнутри, обугливается, превращаясь в ничто. Нельзя без контроля давать пищу огню, войне, стихии, страсти людской. Которой тоже нет предела.

Разговор этот состоялся двадцать пятого апреля. А двадцать восьмого армия Маннергейма уже освободила Виипури. Но в тот самый день, особенно в ночь после того дня, когда генерал и художник Аксель Галлен-Каллела беседовали в кабинете генерала о судьбе своей родины, судьба эта продолжала вершиться. Ночью красное правительство Маннера покинуло город...

...Около полудня двадцать девятого апреля Маннергейм осматривал укрепления города, дома, здания старой крепости. Он всегда любил всё обследовать сам, чтобы не судить об истинном положении дел по докладам.

С большой группой офицеров он шагал по отполированной временем тёмной брусчатке крепости. Плащ его, серый и длинный, был расстегнут, фуражка слегка надвинута на лоб. Свою любимую белоснежную папаху он наденет потом, первого мая в Хельсинки, когда во главе колонн своей армии-победительницы он проедет верхом на гнедом скакуне по Сенатской площади.

А сейчас он рассматривал и оценивал позиции, которые совсем недавно штурмовала и одолела его армия. Погода стояла безветренная, но пасмурная. Хотя дождь, как будто, не собирался.

Полтора десятка офицеров и штаба, и охраны сопровождали его. Возвышаясь на голову над всеми, генерал шёл впереди. У входа в укреплённый пункт крепостной батареи стояли два часовых. Не наверху, а именно у входа, у распахнутых дверей. Ждали главнокомандующего. Буквально пять минут назад батарею предупредили.

Теперь здесь располагалась рота из батальона Пяллинена и приданные ей командоры и канониры – артиллеристы. Батарея должна быть готова к бою.

Часовые вытянулись.

Генерал отдал им честь и вошёл в батарейное укрепление.

– Рота, смирно! – докладывал Пяллинен, он почти случайно оказался на батарее, проверял свою роту. – Господин главнокомандующий! Господин генерал! – добавил Пекка для верности – Вторая рота двенадцатого штурмового батальона с приданными ей батарейными артиллеристами несёт охрану крепости! Командир батальона поручик Пяллинен!

Маннергейм пожал руку офицеру, внимательно посмотрел на вчерашнего крестьянина.

– Адъютант!

– Да, господин генерал!

– Произвести в капитаны.

– Слушаюсь.

Барон секунду подумал. Извлёк свой револьвер из кобуры.

– За отвагу, за личное мужество и находчивость при взятии батареи, примите от меня! – и протянул наган на ладони.

Пяллинен, покрасневший от волнения, осторожно взял револьвер, отдал честь, заправски по-военному щёлкнул каблуками, как будто не три месяца был военным, а годы.

– Служу Суоми, господин генерал!

Пекка был счастлив. И Маннергейм видел это. И это было и ему высокой наградой.

Над старыми и крепкими стенами Виипури быстро двигались серые, рваные облака, и генерал всё время чувствовал их движение. Торопливое, неудержимое движение времени, событий, стихий, людских и политических страстей. Он не мог, не имел права оставлять незамеченным ничего. Он занимал в жизни народа и страны теперь такое место, что был в ответе за всё. За мир и за войну. За судьбу своего народа.

Он смотрел на тяжёлые тёсаные каменные кубы опорного крепостного пункта – батареи и думал, что прежде, чем построить что-то новое, вовсе не обязательно разрушать старое. Вон как прочно и надёжно построены укрепления. Зачем же их разрушать? Они могут ещё очень долго служить городу, оборонять его.

Ему нередко вспоминались революционные русские песни, которых он наслушался ещё в Петрограде в декабре. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...» Разрушили. Почти до основанья. Очень быстро. Потому что разрушить всегда легче, чем построить. А вот что будет «затем...» Этого-то и не знает никто. Да и сами красные. Построят ли они что на пепелище? Это намного сложней, чем «разрушить до основанья...»

Ему, именно и ему сейчас надо об этом помнить и постараться сохранить то, что он уже построил в Финляндии – армию. И то, что было построено до него. Структуру государства, например. Очень его тревожили эти тенденции второстепенства, несамостоятельности в отношении армии. У немцев можно взять всё полезное для финских войск, но... не под руководством и администрированием Германии. Ни в коем случае! Это будет концом финляндской самостоятельности, свободы, независимости.

Он повернулся к офицерам.

– Господа! Возвращаемся в штаб.