Текст книги "Всадник времени"

Автор книги: Виктор Потиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

32. ТИГР

1944. Август.

Они прошли по Охотному ряду, свернули на улицу Горького. И Охотный, и улица Горького сияли огнями.

Как и восемнадцать лет назад, Катя держала под руку двоих своих мужчин. Только теперь всё было по-другому. Один из них – Вересаев – был её мужем. Другой – Волохов – боевым товарищем мужа и брата. А брата, Саши, уже год, как не было...

Когда Егор вернулся на пару дней в Москву в штаб танковых войск, в сорок третьем, сразу после этой чудовищной и невероятной по своим масштабам Курской танковой битвы, он не посмел ей сразу сказать правду. Сказал, что тяжело ранен Саша... Но она поняла всё. До ночи молчала. А среди ночи, молча, вся трясясь, с мокрым от слёз лицом, шёпотом спросила:

– Он погиб?!

– Да, Катя.

– Как это было?

И тут Егор всё-таки пожалел её. Потом, после войны, когда они поедут в Курскую область на Сашину могилу, он тогда и объяснит ей... Так он думал. Объяснит, что сгорел Саша в танке со всем своим экипажем. И что был он отважным воином, хорошим командиром батальона. И нет у него могилы. Только условный братский обелиск поставят ему, наверняка, после войны. А место гибели Егор хорошо помнит. Но разве можно ей такое сказать сразу?

– Знаешь, Катюша, был очень тяжёлый бой, и его тяжело ранило осколком. Он был перевязан... поговорил со мной. А умер во сне, ночью. Не страдал.

– И нельзя было спасти? Никак?

– Никак, Катюша. Ранение такое, тяжёлое...

Ему было трудно врать. Но по-другому он не мог.

Сейчас, год спустя, рана на её сердце поутихла. Хотя такое быстро не забывается.

Они шли, прогуливаясь, по знакомым улицам, и душа радовалась огням. Затемнения, как это было год назад, уже не существовало.

На Кате было белое летнее открытое платье, но с кофточкой поверх. К вечеру потянуло прохладой.

Волохов и Вересаев шли в плащ-накидках поверх мундиров. На фронте погоны и ордена, как и оружие, и фронтовая должность, – это часть службы. А здесь, когда они, побыв час в главном штабе бронетанковых войск, гуляют... Погоны, золотые и внушительные генеральские погоны, и ордена, – словно напоказ, для красоты, что ли. Ну, не совсем так... Но плащи накинули поверх плеч. Ордена и лампасы видны. И сапоги генеральские, прямые, с крагами. Но как-то плащ всё-таки прикрывает.

Оба – герои Советского Союза. Волохов – дважды. Первую Звезду получил за Халхин-Гол. Вторую за Курскую битву. И там же получил наградное оружие – «браунинг», калибра 7,65 с дарственной надписью от генерала Рокоссовского. Константин Константинович крепко обнял его тогда, вручая пистолет перед строем его дивизии. И через два месяца после завершения Курской битвы сдал Волохов дивизию молодому полковнику и принял под своё командование танковый корпус. Война продолжалась. Надо было выигрывать следующие сражения и идти на Берлин. Вересаев свою Золотую Звезду получил тоже за Курскую битву, будучи полковником. Вскоре сдал бригаду и стал командиром дивизии. А генеральские погоны надел всего-то месяц назад.

Оба сейчас вдруг подумали о том, что их давний командир и учитель, наверно, порадовался бы, узнав, что бывшие его ротмистры стали генералами. Исключительно за владение военным искусством танкового боя. То есть за управление подвижными войсковыми частями в военных действиях. Именно этому он и обучал своих офицеров. Тщательно обучал и вдумчиво. И главное, на боевой практике. И героями своей страны стали за то же самое.

– Значит, не зря учил дураков, – проговорил вслух и улыбнулся Волохов.

Вересаев посмотрел на него с понимающей улыбкой и добавил:

– Не зря...

– Чего вы тут секретничаете? – Катя не поняла их реплик.

– Да так, ничего особенного, – Егор показал на зенитные орудия, – ещё стоят, на всякий случай, а затемнения уже нет. Москва сияет огнями.

Все трое внимательно посмотрели на такую знакомую автоматическую зенитную пушку на четырёхколёсной платформе. Пушка стояла зачехлённая, и расчёта возле неё не было. Значит, совсем не бомбят немцы. Не до этого им сейчас.

И вдруг, в довершение его слов, как по волшебству, всё небо над Москвой вспыхнуло многоцветием. И покатился орудийный грохот где-то за городом. Салют.

– Да, Денис, когда мы с тобой сегодня столкнулись в штабе, я, конечно, обрадовался, ведь не знал, что и ты в Москве оказался теперь, и забыл тебе сказать приятную новость. Ты знаешь, что это за салют?

– Да ладно тебе, Егор! Кто же не знает! – Волохов прямо сиял от радости, что так удачно подцепил товарища. Это всегда было весело. – Я думаю, здесь об этом знает вся Москва!

– Ну и что же, всё-таки? – Егор помнил, что Волохов весь день был занят и после их встречи, – а она произошла около одиннадцати утра, – всё время был на его глазах. И не мог слышать радио, то есть репродукторы на улице. Ведь передавали всего несколько раз по две-три минуты. «От советского информбюро...»

– Как что? Кишинёв освободили сегодня, вот что! Потому и приказ: «двадцатью четырьмя залпами!»

– Ну ладно, ладно... Ты всегда, Денис, прав.

– Всегда.

Тёмное вечернее небо Москвы, которое ещё год-полтора назад освещалось или луной, или синими лучами прожекторов противовоздушной обороны, теперь всё чаще озарялось салютами. «В ознаменование...», как говорилось в приказах, «...освобождения от немецко-фашистских захватчиков...»

Множество разноцветных огней делали небо радужным и удивительно праздничным. Словно этот салют озарял всю Москву до дальних окраин и последних подвалов, проникая своим праздничным светом и в измученные войной души людей, суля скорую победу, желанный мир.

– Как там Сергей? – спросил Волохов.

– Воюет, – ответил Вересаев, – на юге. Третий Украинский фронт. Может, и он участвовал в освобождении Кишинёва. Мы с Катей во время салюта о нём и думаем.

– Танкист?

– Конечно. В семнадцать лет умудрился пройти ускоренные командирские курсы и ушёл на фронт младшим лейтенантом. И меня не спросил.

– Поверь мне, скоро вернётся капитаном.

– Да неважно кем...

– Точно вернётся, Егор.

А Катя молчала, думая о своём. Уже не та, светящаяся юностью женщина, ещё молодая бывшая княжна, которой оставалась она в далёком уже теперь восемнадцатом. Ныне – седеющая женщина, благородного российского княжеского рода. Прошедшая все лишения и унижения русской Октябрьской революции, тяжёлой Великой Отечественной войны, которая ещё не завершилась. Потерявшая брата. А ещё десять лет назад – отца. Хорошо, Егор остался рядом. А теперь и отпустившая на фронт сына...

Каждый раз, особенно после гибели брата, она с ужасом провожала мужа на фронт. А потом вот и сына. Но хоть их Господь пока миловал. Может быть, для неё?

Она верила в Бога, хранила несколько икон, прятала их. Иногда, ночью, когда ей вдруг становилось особенно тревожно, она доставала со дна сундука икону. Из старинного сундука давно ушедшей из этого мира её бабушки-княгини. Икона была древняя, не очень большая. Немного вытянутая вверх. Святая Казанская Богородица с Христом-младенцем на руках.

Катя зажигала припасённую свечу, ставила её перед иконой и становилась на колени. Она смотрела в большие глаза Божьей матери, в её прямые небесные черты, не похожие на черты обычного человека, вглядывалась в лицо младенца, большого, по виду лет семи. И молилась, обливаясь слезами. Сначала за мужа и брата. И за Россию. А потом и за сына, когда и он ушёл на фронт.

Брата Святая Богородица и не уберегла. Но убережёт Святую Россию. И сына – Сергея. И мужа – Егора.

И молилась она, и иконы хранила в великой тайне. Никто не знал. Даже Егор. Нет, за это её бы не наказали, но если бы узнали о её религиозности, – хоть кто-то бы узнал из знакомых, – то почти наверняка это стало бы известно в НКВД. И Егору бы тогда не сладко на службе пришлось... Ни генерала, ни героя бы не получил. Какой генерал? И полковничьи погоны могли бы снять... Вот так. Коммунист и его семья должны быть атеистами. И никак иначе.

Однажды знакомая Кати, ещё в тридцать первом, окрестила ребёнка. А муж был член ВКП (б), директор завода. И кто-то донёс. В таком деле доброхоты всегда найдутся. Как говорится в народе: «Мир не без “добрых” людей». Так вот, эти «добрые», «очень добрые» люди и стукнули. Мужа-директора исключили из партии, выгнали с работы. Теперь где они, Катя и не знает, уехали куда-то в Сибирь. Россия большая, слава Господу. Только поняла она потом, что всё-таки повезло им. Семье-то этой, в которой ребёнка окрестили. Повезло, что произошло это в тридцать первом году, а не в том, самом кровавом, тридцать седьмом. Тогда бы точно в концлагерь отправили. Или даже расстреляли «за предательское искажение линии партии и отход от марксистских идеологических позиций».

А ведь она, Катя, умудрилась маленького Серёженьку своего тайно окрестить, ещё в двадцать седьмом. И никто не узнал.

...Навстречу шёл военный патруль. Высокий и худенький старший лейтенант в фуражке и с двумя орденами Красной Звезды на кителе. И два солдата в касках и плащ-накидках. Все трое с автоматами ППШ[30]30
  7,62-миллиметровый пистолет-пулемёт Шпагина, основной автомат Великой Отечественной войны.


[Закрыть] на плечах. Увидев генералов, вытянулись на ходу, отдали честь. Волохов и Вересаев привычно козырнули.

Небо периодически вспыхивало ярким и искрящимся многоцветней салюта, и им казалось, что Москва также приветствует их, только что прибывших с фронта.

...Утром им не надо было идти в штаб, отъезд на фронт завтра, и Волохов предложил:

– Давай, Егор, сводим твою Катю в зоопарк!

Дело было за завтраком, Катя в этот момент наливала чай и, от неожиданности, чуть чайник с заваркой не выронила.

– Да вы что, ребята?! Что я маленькая, что ли? – Потом вдруг заулыбалась, присела к столу, пригладила рукой седеющие волосы. – А что? Может, и вправду сходим? Живу, в общем-то, рядом, а была я в зоопарке нашем, дай Бог памяти, лет двадцать назад... Вот как.

– Ну так что, идём? – Улыбался Волохов.

– Конечно! – Подтвердил Егор.

...Медведь был спокойный и очень большой. Бурая и густая его шерстяная шкура перекатывалась по его могучим лопаткам. Он, косолапо переваливаясь с боку на бок и почему-то недовольно урча, прошёл по камням и спустился в бассейн. Ему было жарко. Поплыл, загребая могучими лапами.

Волохов с минуту задумчиво смотрел на медведя, потом сказал:

– Ведь предупреждал же их мудрый Бисмарк: «Не трогайте русского медведя!» Не послушались!

– Кто? Немцы, что ль?

– Ну да!

– Это – Гитлер. Он – сам себе голова. Теперь вот будет расхлёбывать.

– Да, если всё пойдёт нормально, через год в Берлине будем, пожалуй.

– Ну... не говори «гоп»... По срокам ещё по-разному может получиться.

– Да... конечно. Но в Берлине – будем.

– Думаю, да.

Длиннохвостый гиббон корчил рожи. И не просто так, а именно Кате. Она оглянулась, увидела, что на неё никто не смотрит, и скорчила рожу гиббону в ответ. Обезьяна от этого оказалась в восторге. Завизжала радостно и руками стала растягивать себе щеки, одновременно скалясь, будто смеясь, и высовывая красный язык. Хвост обезьяны тоже восторженно взмахивал.

И Катя, и Волохов с Вересаевым смеялись так чуть ли не до колик....

– А этот гиббон проявляет к даме повышенное внимание! – Пошутил Егор и покосился на Катю. Обеспокоился, что обидится.

Но Катя не обиделась:

– Конечно, не то, что мой муж, генерал Вересаев. Вы могли бы, генерал, и поучиться у этой благородной обезьяны, как проявлять внимание к даме.

Егор промолчал. Тут она была, пожалуй, права.

Они бродили по аллеям московского зоопарка, радуясь, что он работает, как и до войны. Что все звери живут и радуют детей. И не только детей.

В пруду плавали пеликаны и лебеди. Утки перелетали с места на место. И таким покоем и миром веяло от всего этого, даже сердце щемило. И не верилось, что где-то ещё идёт тяжёлая и кровавая война и неизвестно, сколько ещё будет идти. И что на эту войну завтра уйдёт Егор и его друг. На войну, где уже находится её сын, её ребёнок, совсем ещё мальчик. Воюет в этих железных и чадящих танках. Которые время от времени взрываются и горят. Спаси, Господи, Серёжку и Егора. И Волохова. И всех. Почему женщины Земли позволяют своим мужчинам воевать? Убивать друг друга? Почему? Потому что их, женщин, об этом не спрашивают. А зря. Если б спрашивали мужчины своих женщин, может быть, и войн бы не было. Потому что все матери против войны. По доброй воле матери сыновей на войну не отправляют.

...Катя вздрогнула от грозного и раздражённого рыка. Они стояли напротив клетки амурского тигра. Не заметила за раздумьями, как подошли. Полосатый зверь быстро и беззвучно ходил по клетке из угла в угол. Полосатый хвост его то вздрагивал, то взмахивал, как плётка. Во всём его облике чувствовалась энергия, сила и стремление к действию. Клетка для этого была слишком мала.

Катя смотрела на красивого и мощного полосатого зверя, короля дальневосточной тайги, и вдруг подумала о мужской части человечества.

Вот так и мужчины всё время стремятся в борьбу, в бой. Им бы только мериться силой, бороться, воевать. В бою, в победе они получают высшую радость. Порой, забывая о своих семьях, жёнах, которым без них тяжко. Или вообще нет жизни. А они, мужчины, когда нет у них этой борьбы, в ожидании её мечутся в своих домах, как этот огромный полосатый красавец. И зачем так устроена природа? И жизнь?

– Что, Катюш, нравится?

– На вас похож.

– А это комплимент или наоборот? – поинтересовался Волохов.

– Наверно, наоборот, – согласился Егор.

– Злодей, – подтвердила Катя, – но красив...

Зоопарк словно возвратил её в далёкое детство. Она ходила с мужчинами по тенистым аллеям, в проходах между клетками. Удивлялась, как только этот зоопарк не разбомбили! Ведь говорили как-то, что в сорок втором или в сорок третьем туда попала бомба. Или даже не одна. Но сейчас никаких следов разрушений не было видно. Хотела сперва спросить служительницу. Но потом решила не спрашивать. Не видно, и слава Богу. Зачем лишний раз напоминать о беде?

Мужчины были в гражданской одежде и не обращали на себя внимания, как это обычно бывало, когда выходили в форме.

При выходе из зоопарка стоял военный патруль. Молодой майор с чёрными усами и орденами на груди, встал перед ними, загораживая дорогу.

– Товарищи, прошу предъявить документы! – Позади офицера два солдата в касках и автоматами на ремне. У него – тоже автомат.

– Пожалуйста! – Волохов первый протянул удостоверение.

Майор внимательно рассмотрел его, через полминуты вернул:

– Извините, товарищ генерал-лейтенант!

– Ну что вы! Это ваша работа.

Увидев красное генеральское удостоверение, которое протягивал и Вересаев, добавил:

– Спасибо, товарищ генерал, не надо. Разрешите идти? – приставил ладонь к козырьку фуражки.

– Идите, товарищ майор!

Зоопарк словно вдохнул в душу Кати какую-то новую энергию. Постоянное моральное давление войны, мысли о том, что сын на фронте, что смерть над ним витает, что и муж вот-вот вернётся туда, – всё это словно отошло, как-то успокоилось. Тягостная подавленность исчезла. Словно дыхание природы, этого живого уголка другой, звериной жизни, просветлило душу, убеждая её, Катю, своим существованием, что всё будет хорошо. Все будут живы.

Домой шли пешком по сияющей солнцем августовской Москве. Улицы были полны военных. Многие куда-то спешили. А кто-то прогуливался. Патруль проверял документы. Проезжали легковые автомобили. Военные, защитного цвета, открытые виллисы, гражданские чёрные эмки. Иногда на лошадях – милиция или военные. В армии конница уже отошла на задний план, давно уступив место танкам. Но ещё существовала. И орудия тоже ещё были и на конной тяге. Всё это, порой, проезжало, цокая копытами по мостовым Москвы. То там, то здесь возникали небольшие толкучки, стихийные рынки. Милиционеры прогоняли торгующих, те отходили и снова вынимали свой мелкий товар. Торговали всем: цветами и яблоками со своего сада, огурцами, луком. Продавали спички, соль, хлеб, пирожки, мороженое. Но и гимнастёрки, фуражки, кители военные. На ящике сидел инвалид без одной ноги, играл на немецком аккордеоне «Вальтмайстер». Играл душевно и протяжно: «Бродяга судьбу проклиная...». На гимнастёрке инвалида поблескивали медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «Звёздочка», орден Славы III степени.

Волохов положил ему в шапку бумажку в десять рублей. Это было не так уж и много, но прилично. Не удержался Волохов. Хотя видно было по инвалиду-фронтовику, что пьёт он. Но и музыкант настоящий.

Шли, гуляя, и до Стромынки добрались часа через полтора.

А возле дома их ждал большой сюрприз...

Стоял военный виллис, и навстречу, подтянувшись, подошёл капитан, адъютант Волохова, отдал честь, щёлкнув каблуками:

– Товарищ генерал. Я только из главного штаба танковых войск. Срочный вызов командующего фронтом. Самолёт ждёт.

– Сколько нам на сборы?

– Как успеете, товарищ генерал.

– Полчаса устроит?

– Так точно.

– Ну, так что там? Небось, поинтересовался?

– Конечно, товарищ генерал!

– Ну и что?

– Там, где наш корпус, что-то назревает от немцев, а мы... то есть вы, товарищ генерал, будете их... упреждать, так мне сказал капитан из главного штаба.

– Спасибо, Леша, – генерал улыбнулся. Уж очень смущён и робок сейчас его боевой адъютант. А на фронте всегда с автоматом вперёд лезет.

При входе в дом адъютант спросил:

– Помогу собраться, товарищ генерал?

– Не надо, Леша, сиди в машине.

Адъютант с двумя автоматчиками охраны остался в виллисе.

Катя, едва сдерживая слёзы, упаковывала в рюкзаки хлеб, сало, колбасу.

– Ну что ты, Катя! – Вересаев вывалил всё обратно. – У нас в самолёте всё уже есть!

Она обняла его. Обняла и Волохова.

– Посидим?

Сели перед дорогой.

– Вот тебе и завтра! – не удержалась Катя.

– Ну, Катюша, это ведь война! Тут ничего не поделаешь. Каждый час что-то меняется.

Катя промолчала.

– А знаешь, Егор, – Волохов повернул голову в его сторону, и Вересаев понял, что сейчас он скажет что-то очень важное, – ты видел последние сводки, в том числе и с Севера, с Ленинградского и Карельского фронта?

– Конечно. Вчера в штабе читал.

– Наверно, тоже догадываешься.

– Догадываюсь.

– Я думаю, Егор, Финляндия в ближайшие дни выйдет из войны. Обязательно выйдет из войны. Он не будет подставлять свою страну под удар. Упредит дело и заключит сепаратный мир.

– Я тоже думаю, что заключит. Хотя это сейчас очень непросто.

– Он это сумеет. Очень осторожным и мудрым был всегда. И даже в такой сложной ситуации сумеет. Я уверен, вот увидишь.

– Да... Я тоже думаю сумеет.

– Что друзья-генералы, своего любимого полководца вспомнили? Маннергейма? – Они были дома одни, но Катя всё равно произнесла эту фамилию негромко, почти шёпотом. Всё-таки, союзник Гитлера.

– А мы его никогда и не забывали.

Катя сидела последние минуты с мужем и его другом, уходящими на фронт. И вдруг ей вспомнился красивый и мощный, торопливо ходящий по клетке тигр. Её муж, и его друг, тоже, конечно, полководцы. Меньшего, разумеется, масштаба, чем их бывший генерал, а теперь маршал Маннергейм, воюющий на стороне противника. Но всё равно полководцы.

И она вдруг почему-то подумала. Может, по-женски романтично и наивно. Но подумала, вспоминая свежие сегодняшние впечатления, что у полководца, наверно, сердце тигра. Ну... не сердце... энергия что ли, душа... Надо быть осторожным, вкрадчивым, но стремительным, решительным и сильным. Сокрушающим. Только этот красавец-тигр может сравниться с такими мужчинами. И она вдруг снова вспомнила молодого, того давнего, ещё царского, генерала Маннергейма.

33. ИСХОД

1944. Сентябрь – октябрь.

Коровы, телята, овцы, двигаясь по булыжной дороге под осенним дождём, блеяли, мычали. На телеге, запряжённой молодой кобылой, был нагружен домашний скарб: столы, бочки, корзины, зеркало... Пожилая женщина и её муж, ещё крепкий, но уже ссутуленный тяжёлой работой и чуть пригнутый годами к земле, – шли возле телеги. Старый финн держал поводья. Они не хотели лишнего груза для кобылы. Жалели её. Двое маленьких детей, лет пяти-шести, мальчик и девочка, видимо внуки, ехали на передке телеги.

Пятнистая черно-белая корова, с длинными и широкими рогами, чего-то испугалась. Встала, упёрлась, загораживая путь, застопорив движение в центре тракта. Хозяйка её, финская женщина лет шестидесяти, гладила её по голове, обнимая морду, успокаивала коровушку свою. И маршал, хотя стоял в стороне, хорошо видел крупные слёзы, которые поблескивали в лучах осеннего солнца, на щеках этой женщины.

Люди покидали родные обжитые места, с которых они уже были однажды изгнаны и, спустя четыре года, судьба изгоняла их вновь.

Остались отстроенные своими руками добротные дома, крепкие хозяйства, могилы родителей на погостах, кусты сирени и роз, цветущие в палисадниках. Ухоженные луга и леса. Озёра и пруды были полны рыбы. Сиги, ряпушка, форель, карпы... Всё пропадало, оставалось без тех, кто это создавал, выращивал, разводил, холил и берёг.

Уходили люди и скот. И где-то надо будет снова строить коровники, сеновалы – всё...

Маршалу очень хотелось подойти к людям, на которых свалилось столько бед. Война, бомбёжки, артобстрелы, потеря сынов на войне, близких и родных людей. И вот теперь ещё и потеря крова над головой и всего того, что создавалось тяжким трудом своим и своих отцов, и дедов. Ему хотелось что-то сказать им. Но он не мог этого сделать. Ему было неловко. Стыдно! За то, что он не сумел спасти людей от всех этих неисчислимых несчастий.

Он сейчас не думал о том, что это было совершенно невозможно. У него даже и мысли не возникло, что он, именно он, уже сделал для этих людей и для всех людей Финляндии невозможное, даже непостижимое, великое дело. Сохранил страну. Сохранил армию. Создал маленькой стране авторитет сильного, гордого государства. И всё это в тяжелейших условиях передела Европы великими державами.

Сохранил страну и армию в великой войне, в которой одних войск участвовало столько, что численность их, только этих воюющих войск, в десяток раз превышала численность населения его страны. А он её сохранил. Конечно, и другие вложили в это свой труд. Его генералы, офицеры, солдаты. Бесстрашные и умелые. И умные, благородные политики, Каллио, Свинхувуд, Паасикиви, Кекконен, Рюти, Таннер, многие другие.

Маршал стоял в расстёгнутой шинели с группой офицеров, а также и помощников в гражданской одежде. И не мог ничего сказать. Слёз не было на его лице. Он этого не допускал. Но спазмы сдавливали ему горло.

В течение суток район Порккала-Удд должен быть освобождён, до прихода русского гарнизона. Как и Виипури, и вся ляни... Очень тяжко было ему это видеть. Но он прибыл сюда, заставил себя смотреть на этот исход, чтобы вся трагедия его народа снова проходила через его сердце. Только он сам, он один в полной мере сознавал всю бесконечную глубину связи его, президента и маршала, с его землёй и народом.

...А Матти опять лежал в окопе. Только уже совсем в другом месте. В Лапландии. Именно он, фельдфебель Хейкка, всегда попадал в разные неловкие ситуации, в неожиданные переплёты.

Вот и теперь! Заключён наконец-то мир. Его кумир, его маршал, человек, которому Хейкка поклонялся почти с религиозным благоговением, в которого верил и на которого надеялся, не подвёл. Спас армию, как это бывало уже не раз. Ну, конечно, и страну. Потому что и армии, и стране теперь нужен был мир. И фельдфебель Хейкка, не успевший за свою долгую службу получить всякие там образовательные дипломы, соображал весьма неплохо. И в политике тоже. И он, и многие бывалые фронтовики, набравшиеся ума на войне, хорошо понимали, что мир необходим Финляндии, что армии финнов нужен срочный отдых. И, конечно, прекрасно осознавали, что для немцев такой поворот дел, как выход Финляндии из войны, очень невыгоден. Им придётся и союзника на севере потерять, и плацдарм от своих войск освобождать придётся.

Все ждали окончания боевых действий, но понимали, что сразу никого по домам не отпустят, всё будет происходить постепенно. Но всё-таки бои прекратятся. Перестанут погибать товарищи. Да и над самим перестанет висеть чёрный ангел смерти.

У Маттиаса было всё время нехорошее предчувствие. Он знал, что где-то на севере, возле побережья Ботнического залива, в Лапландии, стоят крупные силы немцев. А как же с ними-то быть? Ведь они так просто сами не уйдут! Он, фельдфебель Хейкка, это тоже понимал. А значит, тем более это знает и маршал. Уж он найдёт путь, как их выпроводить, чтобы война совсем прекратилась. Жить уже с этой войной стало тошно! Домой давно пора!

Но Матти понимал и то, что движением волшебной палочки германские войска не прогонишь. Значит, воевать придётся. И, прежде всего, конечно, на этот фронт попадёт именно он, Маттиас. Такой уж он везучий! Все останутся на своих местах, отступив на ту линию, что указана будет в мирном договоре. А его батальон или полк обязательно отправят ещё воевать.

Война ему осточертела. А тем более не хотелось бы воевать с немцами! Ведь союзники же! Теперь уже бывшие... Да и вояки они крепкие. Русские, правда, тоже. Но с ними уже мир. Неохота с немцами воевать, а приходится! Что поделаешь? С русскими тоже ведь не хотелось. В Первую мировую в одних окопах были, как вот теперь с немцами. Правда, с немцами не в одних, не в немецких ротах он воевал, как это было с русскими в пятнадцатом году и потом до семнадцатого. Но всё равно неприятно.

С протяжным звоном просвистев над головой, германский снаряд разорвался где-то позади окопа фельдфебеля. По наступающему финскому батальону стреляла немецкая полевая артиллерия. Батальон спешно зарылся в землю, используя природные укрытия, ямы, валуны, скальные ниши, прочее...

Матти слышал, что пятнадцатая дивизия, которую перебросили на Север с Карельского перешейка в помощь уже воюющим здесь частям, была усилена одним батальоном. Тем самым, в котором и воевал он. Вот везёт дураку! Ничего не скажешь!

Хейкка, конечно, не полководец, все эти военно-тактические дела знает понаслышке, потому как только фельдфебель. Однако бывалый и очень опытный. Старый фельдфебель. А на фронте говорят, что старый и битый фельдфебель стоит больше, чем два молодых и не битых офицера. На фронте, конечно, в окопах.

Так вот, он был в курсе дела, что командование готовило десант с моря – в район города Кеми или Торнио, он точно не знал. А его батальон ещё и с другими подразделениями, справа по фронту, наступал к городу Торнио с Северо-Востока.

Кемийокки форсировали удачно, батальон переправился на баржах ночью. А вот вчера вечером один из притоков Кеми пришлось форсировать просто так. Пешком и вплавь. Как говорят, вброд и на подручных средствах. Пушки переправили на плотах. Тяговые лошади, как и солдаты, сами переплыли реку вместе с пехотинцами. Поэтому сегодня Матти никак и не мог согреться. Ведь начало октября уже! Саттана, Перккеле!

Ночью, маскируя костры шинелями и собственными шкурами, и опять же, как говорит комбат Итконен, используя естественные укрытия, кое-как подсушились. Но не до конца. Правда, бывшие союзнички огоньку поддавали, чтобы Маттиаса подогреть. Чтоб не замёрз! Он это вполне оценил! Перккеле!

Но всё это не страшно. Старый финский солдат Маттиас Хейкка и в огне не горит, и в воде не тонет. Стреляет без промаха, на лыжах ходит, как Бог! Тут он, чуть засмущался своим мыслям... такому сравнению. Но ведь здорово же ходит на лыжах! Ну... как ангел! Это сравнение нормальное. Ангелы, правда, летать умеют! Но он как раз на лыжах и летать умеет. Если особенно гора и бурелом. Обязательно полетит. Кувырком. А воды, огня, простуды там всякой Матти и вправду не боится. Не берет его простуда! И в воде, в окопах, сутками торчал. И реки вот так, как вчера, ледяные переплывал с полным снаряжением. И – ничего. Потому что Бог его поддерживает. Потому что фельдфебель Хейкка, как и его любимый главком, маршал Маннергейм, никого не завоёвывает. А всегда защищает свою землю. А в Эстонии, это было тогда один раз, тоже защищал, только не кого-нибудь, а братьев своих, эстонцев. А все остальные бои Хейкки – на позициях защиты Суоми прошли. И за все войны ни разу его серьёзно не ранило. Так, небольшие царапины были. И всё. Конечно, Господь, его бережёт, за что и спасибо, и поклон Господу.

Второй снаряд разорвался близко, тоже позади, но уже метрах в двадцати от его окопа. Значит, переносят огонь. Очередной снаряд его, Маттиаса, может и накрыть. Батарея немцев стреляет залпами. Следующий залп секунд через десять. Матти как раз и успеет. Он уже приглядел укрытие впереди, – узкую яму. Сразу же после этого взрыва Матти рванулся вперёд быстрее северного оленя. За несколько секунд пролетел расстояние до нового укрытия. Едва плюхнулся в окоп, как завыл, с гудящим и зловещим свистом, следующий снаряд. Летели и другие, но они были правее и левее. А этот нёсся туда, куда Матти и предполагал.

Но одним залпом не обошлось. По непонятным причинам германская батарея перешла на беглый огонь. Снаряды рвали воздух со свирепым звоном, выплёскивая пламя и грохот на позиции батальона, переворачивая валуны и выворачивая землю наизнанку.

Хейкка лежал, вжавшись в мокрую глину окопа, а она, эта глина, под ним, точнее вместе с ним, ходила ходуном. Едкий дым заползал в окоп, заставляя фельдфебеля кашлять.

Матти не рискнул высунуться после первых взрывов, чтобы поглядеть куда попал снаряд, от которого он перебежал в другое укрытие. Хотя ему это было очень интересно.

Каждый солдат внутренне гордится своим фронтовым умением, и только оно, это умение, даёт возможность окопнику спасти жизнь себе, а порой и своим товарищам. Матти уже давно привык к таким обстрелам, но уж очень не хотелось попасть под снаряд в самом конце войны. Это было бы совсем несправедливо.

Только тогда, когда артиллерийский налёт прекратился, и всё утихло, он приподнялся и посмотрел. Снаряд разворотил его прежний окоп, на его месте дымилась огромная воронка. И на этот раз фельдфебеля Хейкку, умного и бесстрашного мастера войны, спас не только Господь Бог, но и он сам, фельдфебель Хейкка. Своим окопным мастерством, знанием не только пехотной тактики боя, но и принципов работы полевой артиллерии.

Если бы немцы, черти, не сжигали за собой и не взрывали мосты, он бы сейчас был совсем сухой и давно бы уже и согрелся и даже перегрелся. Ну да ладно! И так не шибко холодно.

Сейчас пройдёт артналёт, и немцы, сдерживающие финскую пехоту, будут ждать атаки. Но Итконен уже послал роту в обход. Едва там завяжется бой, весь батальон поднимется, под прикрытием пулемётов. Теперь их в батальоне много. Матти осмотрел свой автомат, не попала ли грязь. Проверил гранаты. Теперь он их носил в сумке, а не на поясе, так удобнее. За пояс затыкал только одну, для необходимого случая. Приготовился. И вдруг подумал: «А где-то сейчас его друг и бывший командир полковник Пяллинен?»