Текст книги "Всадник времени"

Автор книги: Виктор Потиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Голос полковника срывался, спазмы сдавливали его горло. Ветер стих. Замерла позёмка, храня тишину. Фельдфебель Хейкка слушал, как и все, и по его обоженным войной морщинам щёк текли солёные слёзы.

...Маннергейм стоял у окна. Яркое мартовское солнце озаряло весенними лучами развороченный бомбами Миккели. Зимняя война подходила к своему концу. Наступал суровый и жёсткий по условиям мир.

И война эта, и близкий этот мир останутся дополнительной и яркой белой сединой в волосах фельдмаршала, и глубокими скрытыми рубцами в его сердце.

26. ПЕРЕВЁРНУТЫЙ ЗНАК

1942. Июнь.

Подвывая четырьмя мощными моторами, «фокке-вульф-кондор» мягко и тяжело опустился на посадочную полосу. Коснувшись бетонированной дорожки, едва заметно вздрогнул, пробуя на прочность жёсткую финскую землю, но тотчас же уверенно покатил дальше, сбавляя обороты и замедляя ход. И сразу приземлился второй – самолёт сопровождения.

Аэродром Иммола замер. Все ждали высоких гостей. В две шеренги стоял почётный караул. Сверкала начищенная медь военного оркестра.

На высоких флагштоках, трепеща на лёгком летнем ветру, развевалось несколько флагов Финляндии. Рядом с передним, главным, напротив него, как бы в паре с ним, но чуть поодаль, будто и здесь демонстрируя своё особое положение даже в гостях, вяло шевелился под северным ветром флаг третьего рейха.

Свастика в белом круге на красном фоне сама по себе была безупречна, но ветер наваливался на неё, будто нехотя, однако упорно и сильно, и всё время изгибая полотнище, искривлял, искажал изображение символа жизни, но перевёрнутого наоборот[27]27
  Свастика изображает древний индийский знак жизни, солнца, – но перевёрнутый, в зеркальном отражении.


[Закрыть].

Короткая травка лётного поля внезапно перестала стелиться под июньским ветром и замерла. Словно напряжение передалось и ей, траве. И деревья в дальней рощице замерли. Как и флаги, и люди.

Всё застыло в ожидании. Даже ветер стих. И в полной тишине звучало грудное и гулкое подвывание моторов и глохло где-то там, в молодом березняке.

Едва смолкли двигатели самолётов, как, замедляя ход, к спускаемому трапу подкатил сверкающий на солнце полированной краской тёмный автомобиль.

Встречать высоких гостей Германии прибыл президент Финляндии Ристо Рюти. Маннергейм был в серой парадной форме и серой пилотке с поперечным тёмным кожаным ремешком через верх. Широкий золотой позумент на стоячем воротнике кителя сходился с двух сторон к Рыцарскому кресту – в центре на шее. Ровно на сантиметр из рукавов кителя выступали белоснежные манжеты рубашки. Сверкающие высокие голенища сапог плотно обтягивали стройные ноги. Тёмный широкий ремень с портупеей был крепко затянут на поясе.

Маннергейм сопровождал президента. Но как главнокомандующий финской армией, был здесь не менее значимой фигурой, чем тот, кого он сопровождал. Держался, как всегда, самостоятельно, однако, не выпячиваясь, с достоинством и умеренной скромностью.

Позже в своих воспоминаниях он расскажет о дальнейшей встрече с гостями в этот день, а о событиях на аэродроме напишет вскользь, не упоминая себя. Может быть, не считая свою персону главной с финляндской стороны на этапе встречи в аэропорту Иммола. А может быть, не желая подчёркивать то, что и ему довелось прибыть к самолёту германских гостей, несмотря на просьбу Гитлера – не нарушать своё расписание и не встречать его в аэропорту.

Элегантный и подтянутый, в строгом тёмно-сером костюме, президент Рюти был почти на двадцать лет моложе Маннергейма, но рядом с ним не выглядел так. Высокий и статный маршал смотрелся намного моложе своих уже зрелых лет.

Они остановились, не дойдя до трапа самолёта десяти метров. Большой и тяжёлый самолёт поблескивал на солнце, выделяясь серебристо-яркими контурами на широком поле аэродрома. Дверца «ондора» открылась, вышли два рослых офицера охраны и замерли по обе стороны на верхней ступени трапа.

Маннергейм знал, что, возможно, прилетит сам Гитлер поздравить его с днём рождения. Именно сегодня, четвёртого июня, ему исполнилось семьдесят пять. Однако он очень сомневался, что канцлер прилетит.

Ему звонил из рейхсканцелярии первый адъютант канцлера генерал Шмидт и сообщил, что фюрер хочет его поздравить. О возможности прибытия фюрера сообщил также германский посол в Хельсинки Блюхер президенту Рюти. Об этом маршал знал. Он был этим сообщением изумлён и обеспокоен. Ожидал трудных переговоров. Но и сомневался. Такое сообщение вполне могло означать, что прилетит кто-то из высших чинов рейха. Может, Геринг, в лучшем случае. Но уж никак не сам.

Но, видимо, у канцлера Германии были свои особые планы на юбилейный день барона Маннергейма – главнокомандующего финской армией. В глубине своего сознания маршал хорошо понимал это и логикой полководца, да и интуитивно чувствовал и осознавал этот интерес, основанный исключительно на стратегии войны.

Он очень многое сделал, чтобы сохранить для Финляндии особое, уважаемое положение в мире среди стран Европы и Америки. И весь мир теперь внимательно следил за степенью участия Финляндии в войне. Об этом маршал помнил всегда. Но, конечно, не это, и даже не его личностное отношение к России как бывшего русского генерала заставляло его занимать в войне больше – выжидательную позицию.

Он не хотел глубоко втягивать в войну свои войска. Не хотел. Опытный генерал русской армии в прошлом, он хорошо знал не только русскую тактику и стратегию, но и психологию русского солдата, его упорство и умение воевать. И он не хотел слишком глубоко втягивать в опасную войну свою армию, свой народ. То, что было сегодня – союзничество с немцами, – было вынужденным и нужным его Финляндии. Чтобы не стоять против грозного противника – огромной военной машины немцев, да и чтобы вернуть свои земли, потерянные в предыдущих войнах – исконно финские – Карельский перешеек, например...

Его мудрость и опыт, его блестящее военное образование и умение, знание дипломатических военных тонкостей, были получены ещё в давние времена, в свите русского императора Николая II. Всё это позволяло ему, не вступая в конфликт с командованием вермахта, уклоняться от ненужных, на его взгляд, для Финляндии действий.

Шёл июнь сорок второго, уже год грохотала война, и почти год длилась жестокая блокада Ленинграда, а финны в этой блокаде не участвовали. Хотя немцы настаивали всё время. Постоянно шли переговоры между штабами и с самим Маннергеймом. Но... и по сей день финляндские дивизии были вдали от Ленинграда. И это была заслуга исключительно его, Маннергейма. Он внутренне этим гордился. Да нет, тут, наверное, подходит другое, более точное слово: был удовлетворён. И при этом умел сохранять хорошие союзнические отношения с Германией.

Конечно, он не хотел втягивать свою армию в Ленинградскую битву. Он и сам столько всего передумал в связи с этим. Да, было очень много воспоминаний, связанных с Петербургом. И служба в свите царя, и генеральный штаб, и город молодости... Многое. Но главным, в конечном счёте, было вовсе не это.

Как полководец, организатор военных действий, глубоко знающий всю их сложность и подоплёку, он хорошо понимал, даже ощущал физически, – какая это мощная мясорубка – битва за такой огромный город, как Ленинград. И он не хотел, не мог допустить свою армию в эту гигантскую мясорубку. И не допустил. Пока...

...Вслед за офицерами охраны секунд через десять в проёме открытой дверцы «кондора» показался Гитлер. Он был в своём безупречном однобортном кителе оливково-желтоватого цвета с маленьким круглым партийным значком на груди слева, привинченном к гладкой и плотной шерстяной ткани кителя под клапаном нагрудного кармана, и расположенным прямо под ним своим неизменным солдатским Железным крестом 1914 года.

С ремнём и портупеей через плечо. В белой рубашке с тёмным галстуком.

Маннергейм отчётливо видел его лицо, на которое под ярким солнцем пала чёткая тень от козырька его фуражки. Тень, почти закрывшая всё лицо. Но он был спокоен. Окинул внимательным быстрым взглядом встречающих. Сделал шаг на трап.

Следом из самолёта вышел Кейтель. Не спеша, но, отставая от фюрера не более чем на шаг, фельдмаршал осторожно, значительно менее уверенно, чем фюрер, ступал по трапу.

Барон был наблюдателен. Любил и умел анализировать детали. И какая-то, даже едва заметная, неуверенность в походке этого человека не прошла мимо его внимания. Маршал хорошо знал Вильгельма Кейтеля, начальника штаба Верховного главнокомандования.

Это был волевой, уверенный в себе человек, теоретик и практик военной стратегии. И Маннергейма озадачило: почему движение немецкого полководца по трапу показалось ему неуверенным, не таким жёстким, твёрдым и спокойным, как обычная манера поведения германского фельдмаршала, каким его знал Маннергейм.

Может быть, только потому, что он сопровождал всесильного фюрера? И сопровождал один? Ведь несколько сопутствующих офицеров не в счёт. Война, стратегия, резервы, переговоры с финским командованием, с ним, с Маннергеймом. Всё это – Кейтель. И сам Гитлер. Может быть, поэтому?..

...Финские солдаты и офицеры приветствовали Гитлера поднятой вверх вперёд правой рукой – так им было приказано – нацистским приветствием. Маннергейм приложил ладонь к козырьку, строго отдавая честь. Он всегда умел сохранять достоинство в полной мере.

Спустившись с трапа, Гитлер выслушал несколько приветственных слов президента Рюти, поздоровался за руку с ним и Маннергеймом, поднятием правой руки ответил на приветствие офицеров и солдат.

С едва заметной, почти скрытой улыбкой, двумя словами, но высокопарно, поздравил барона с присвоением ему звания маршала Финляндии. Об этом он уже, конечно, знал.

Медленно, под звонкие бравурные звуки медных труб военного оркестра, обошли строй почётного караула.

Маршал шёл рядом с президентом Рюти и канцлером Германии, отдавая честь почётному караулу. Чуть сзади шагал Кейтель. Гитлер, разумеется, весьма тонко чувствовал психологию финского полководца и не разговаривал ни с ним, ни с президентом.

Он был хорошо информирован о людях, встречающих его. Но президент интересовал его, пожалуй, в меньшей степени, чем Маннергейм. Гитлер держал в своей цепкой памяти много всего об этом человеке, который был даже награждён несколькими Железными крестами Германии.

Фюрер хорошо помнил стратегию, выбранную бароном в Зимней войне тридцать девятого. Когда большая Россия, громадный Советский Союз не смог победить маленькую Финляндию. Но эта война помогла тогда ему, рейхсканцлеру, в расстановке стратегических сил и, конечно же, ослабила Советский Союз.

Однако Зимняя война и ввела канцлера в заблуждение о мнимой слабости Красной армии. Но это стало понятным уже много позднее.

Гитлер помнил и о положении барона при императоре России. Даже ознакомился с войсковыми операциями в Польше и Галиции, где очевидный полководческий талант Маннергейма и его храбрость, действия его кавалерийской бригады позволили изменить ход операций, выиграть их российским войскам. А, порой, спасти от разгрома подразделения и части русских стрелков. Причём барон не потерял при этом почти никого из личного состава своей бригады.

Фюрер придавал большое значение деталям, не забывал их никогда и, разумеется, использовал в своих целях. Изучая материалы о финском маршале, он искал слабые места в его характере, личности. И не находил. Это вызывало его недовольство, раздражало его. Но он даже самому себе не желал в этом признаваться. Он помнил и то, что за войну 1914 года барон награждён орденом Святого Георгия. Правда, IV степени. Но всё равно – золотым, высшим военным орденом России.

Он знал о Маннергейме всё. Или почти всё. По крайней мере, он так считал. Но он не знал, не мог знать и тем более разгадать этого сложного, прошедшего все войны человека, полководца, который, такой огромный и медлительный с виду, внешне, может, излишне чопорный, был тоже очень тонким психологом, но не афишировал это, как фюрер. Барон даже поведение коня мог предчувствовать.

И умом, сердцем, всей своей сущностью ощущал движение и жизнь войсковых единиц, дивизий, даже армий. Как живых огромных организмов. И потому мог предсказать, просчитать, предвидеть результат. Исход сражений. Этот дар барона Маннергейма спас тысячи жизней финских солдат. И территорию. И гражданских людей Финляндии.

Здесь же, в летних аэродромных помещениях, немцы организовали небольшой завтрак.

Высшие чины прошли мимо офицерских столов, где было и несколько финских военных. Все вытянулись, вскинув правые руки в приветствии. Барон видел, сколь скудным было угощение. Но он знал, что это – манера немцев. Несколько тонких ломтиков колбасы, сала, сыра. И по крохотной рюмке шнапса.

Не задерживаясь далее, хозяева и гости проследовали в автомашинах на мыс, вдающийся в озеро Сайма, неподалёку от города Каукопяа. К железнодорожной станции, где стоял поезд главнокомандующего с личными вагонами-аппартаментами президента Рюти и Маннергейма.

Дорога была короткой, не более получаса. Фюрер молча смотрел в окно на тихие, нетронутые войной поля, леса и скалы Финляндии.

Обычно он ездил в автомобиле один. Но на этот раз пригласил сесть рядом Кейтеля. Фельдмаршал тоже молчал. Время от времени, почтительно поглядывая на канцлера...

Сразу же после лётного поля по правую сторону вдоль дороги потянулась крутая скала красноватого гранита, местами поросшая мхом. А наверху, на этой скале, стоял старый сосновый лес, который оставался и слева вдоль трассы, вровень с дорожным полотном. Высокие и стройные сосны в бронзовой коре, как бы отражая отблеск солнца, чуть покачивались на ветру. От скал и сосен веяло прочностью и спокойствием. И в этом фюрер чувствовал и видел потенциальный резерв для себя и своей войны. Но этот резерв не так просто было взять...

27. СТЕК

1942. Июнь.

Перед поездом главнокомандующего высокого гостя встретил почётный строй высших офицеров Ставки Маннергейма. Здесь же были и германские представители при Ставке генералы Дитл и Штумпф.

День с утра стоял на редкость чистый, чуть ветреный. Словно сам Всевышний не захотел омрачать юбилей полководца слякотью и непогодой. И барон вот уже в который раз подумал, как необходимо, чего бы это не стоило, сохранить до конца чистоту своей Родины, такой же чистой, как этот северный день. Не замазать большой кровью. А как этого зла хотят всякие заинтересованные стороны...

Солнышко припекало. Он не взял с собой привычного чёрного стека. Всё-таки встреча главы иностранного государства. И теперь руки казались ему излишне свободными. Было привычней думать, когда руки чем-то заняты.

– Господин рейхсканцлер! Я рад приветствовать вас на земле дружественной вам Финляндии. – Маннергейм произнёс это после поданной офицерам команды «смирно!», спокойно, своим громким и ясным, густым баритоном, который отчётливо был слышен каждому из присутствовавших.

Гитлер, стоявший с опущенными по швам руками, сделал шаг вперёд, его сверкающий чёрным солнцем сапог твёрдо встал, он перенёс вес тела на переднюю ногу, согнул руки в локтях, слегка жестикулируя.

– Благодарю вас, господин маршал! Я приехал, чтобы лично поздравить вас и вашу армию с вашим юбилеем. И пожелать вам дальнейших успехов в борьбе с врагами наших народов. Зиг хайль! – Фюрер говорил с обычным своим пафосом. И хотя это было всего несколько, в общем-то, незначительных слов, но с его артистизмом и зажигательностью эта краткая речь показалась внушительной.

Барон внимательно наблюдал за канцлером, Кейтелем, другими. Он представил Гитлеру своих офицеров. Тот пожал им руки и немецким офицерам, конечно, тоже. И хотя особенно тепло канцлер поприветствовал генерала Дитла, похлопал по плечу, как друга, улыбнулся... Маршалу это показалось как будто неестественным... Словно фюрер всё это делал – на публику. Вот, мол, как я ценю моего представителя здесь, в дружеской Ставке. Здесь может быть только близкий мне человек. И маршал опять с беспокойством подумал о главной цели этого визита.

Пожимая руки офицерам, фюрер изредка улыбался, даже шутил.

Когда немцы и некоторые финны в ответ вскинули руки в нацистском приветствии, барон привычно поднял кисть руки к пилотке.

Умный и хитрый Гитлер, конечно, заметил всё это. Барон стоял и взвешивал, анализировал: о чём всё-таки будут переговоры? И будут ли? А Кейтель действительно не так самоуверен и твёрд, как прежде. Может, что-то произошло? Или он тоже озабочен, или даже встревожен предстоящими переговорами? Которые, возможно, будут через час или два?

По приглашению президента Рюти рейхсканцлер поднялся в его вагон. И маршал сразу же ушёл к себе.

Церемония поздравления состоялась сегодня утром. Президент Ристо Рюти сообщил, что Маннергейму по представлению Государственного Совета присвоено звание маршала Финляндии и поздравил его. С поздравлениями выступили председатель парламента, другие члены правительства. Председатель профсоюзов Финляндии Вуори. Поздравили и немецкие генералы Штумпф и Дитл. Конечно, «от имени фюрера и германского народа». Дитл говорил с присущей немцам сентиментальностью, чуть не прослезился.

Всё это разволновало барона. Он был растроган. Но не подал виду. Лишь коротко поблагодарил.

Сейчас он вдруг подумал, что, может, излишне сух был в ответном слове? Но мысль эта показалась ему второстепенной в нынешней сложной обстановке. Зачем прибыл Гитлер? О чём будут переговоры? И будут ли?..

...Не прошло и пятнадцати минут, как в вагон к главнокомандующему прибыли гости. Рейхсканцлера сопровождали штандартенфюрер Кребс из личной охраны и группенфюрер Шауб, а также президент Рюти, генерал-фельдмаршал Кейтель. Маннергейм встал, присутствующие в вагоне главкома начальник штаба и адъютант вытянулись, приветствуя главу Германии.

Над рабочим столом маршала рядом с оперативной картой, закрытой шторками, был прикреплён развёрнутый флаг Финляндии.

В центре большого и широкого, тёмного лакированного стола для совещаний стояли рядом на невысоких подставках с флагштоками маленькие флаги Германии и Финляндии.

– Дорогой господин маршал! Я счастлив сегодня от имени немецкого народа и германской армии поздравить вас с вашим юбилеем, с высоким званием маршала Финляндии. За ваши выдающиеся заслуги перед Германией и Европой я вручаю Вам высший орден Германии – золотой Крест Немецкий Орёл, с золотой Звездой к ордену. – Гитлер говорил торжественно, но спокойно, негромко, даже чуть вкрадчиво. И слова его звучали дружески и проникновенно. Он вручил маршалу две коробки, обтянутые красным бархатом с золотым теснением Креста на крышках. Крепко пожал руку. – Я очень высоко ценю, – продолжал канцлер – что у меня, неизвестного солдата Первой мировой войны, есть сейчас возможность встретиться с вами, человеком, который ещё в те времена прославился как освободитель своего народа.

В салоне царила мёртвая тишина. Через приоткрытые окна вагона слышался только шелест тёплого ветерка, редкими вздохами дополнявшего речь главного гостя.

Барону, конечно, было приятно и почётно награждение этим очень высоким и редким орденом Германии, и он хорошо понимал, что рейхсканцлер уж постарается получить от него серьёзную «компенсацию» за этот Крест. Но он давно уже, да и всегда был готов к этой тонкой и жёсткой дипломатической борьбе. Каждый знал свою задачу, о которой другой только догадывался. И каждый дюйм, отвоёванный в этом поединке, означал спасённые или погубленные жизни.

Почти вплотную к железной дороге примыкал хвойный лес. Старые сосны, перемежающиеся сосновым молодняком, чуть шуршали на ветру о чём-то своём, далёком от войны и политики. Терпкий и тонкий запах хвои даже немного проникал в вагон.

Барон смотрел на эти сосны, на большой валун, лежащий у края леса, на зелёные стройные кусты можжевельника и снова думал о том, что не на ком-то другом и даже не на президенте Рюти лежит главное и тяжкое бремя ответственности за сохранение этой земли. Северной, суровой, но удивительно живой и тёплой, почти первозданной, земли его Родины. А только на его плечах, на его сердце. На нём. На Маннергейме. И он, как никто другой, хорошо знал, сколько существует сегодня смертоносных снарядов и бомб у Германии, у России, у других союзников с той и другой стороны. Миллионы и миллионы. И вооружённых, разгорячённых войной, озлобленных солдат тоже миллионы и миллионы.

А страна у него небольшая. Но она у него одна. Другой нет. И армия одна. Не очень большая, но сильная. И умелая. И если её, эту армию, не суметь сохранить в сегодняшней кровавой круговерти Европы, мира, то Суоми останется совсем беззащитной... Перед злыми и алчными чужими солдатами. Конечно, народ и без армии будет защищаться. Лесная война... Но это уже совсем другое. Это уже борьба в лежачем положении. Нельзя. Нельзя допускать обстрел или бомбёжку Суоми. Не всегда получается...

Осторожность и выдержка всегда были ему свойственны. Ему, который в битвах не знал страха. Который, командуя кавалерийскими соединениями, проводил неожиданные и яркие операции. Бесстрашно. Но продуманно. Заранее подготовив прикрытие и перехват вражеских контратак. Это была Первая мировая. Тогда генерал Маннергейм воевал и против немцев. И Гитлер – в то время ефрейтор кайзеровской армии Адольф Шикльгрубер, – конечно, уже тогда слышал о легендарном русском генерале. И сегодня, чтобы польстить маршалу, он не лгал. Несмотря на свойственную ему изощрённость в хитрости и лицедействе.

– Я очень сожалею, – продолжал рейхсканцлер с нарастающим темпераментом, – что не смог поддержать вас в Зимней войне. Наши танки, прекрасные и мощные, не могли, однако, воевать в плохую погоду. Ещё с давних времён в Германии господствовало мнение, что вести войну зимой нельзя. И потому бронетанковые соединения Германии не были подготовлены и оснащены для Зимней войны. Кроме того, воевать на два фронта, особенно тогда, в начале войны, было невозможно. Плохая погода расстроила мои планы. Это было серьёзное невезение. Я рассчитывал покорить Францию в течение шести недель. Если бы тогда, осенью тридцать девятого, это удалось, тогда бы ход мировой истории был иным.

Гитлер продолжал, бурно, но точно жестикулируя, используя в полной мере свою подготовленность в ораторском искусстве. Барон внимательно слушал, глядя ему в глаза, которые были пусты и пронзительны, и ничего, кроме необъяснимой общей речевой страсти, не выражали.

На маршала это не действовало. О только что полученном ордене он уже не думал. Его жизненный, военный опыт, да и возраст, позволяли ему и на самые яркие, неожиданные события реагировать спокойно, не нарушая из-за эмоций, обычный ход мыслей и дел.

Он слушал слова канцлера, анализировал его речь, ход его мысли, стараясь понять, что тот не досказал. А это было всегда. Барон это чувствовал. И это было естественно. Политики и более низкого ранга не договаривают большую часть того, что сказал бы не политик. И маршал хорошо представлял причины, по которым Германия не помогла ему в Зимней войне. И они, эти причины, были другими. Конечно, война на два фронта – это да. Но главная причина была не в этом. И тем более не в оружии. А в том секретном соглашении между Гитлером и Сталиным, подписанном осенью тридцать девятого. Когда имперский министр иностранных дел Риббентроп летал в Москву. Маршал хорошо знал эту дипломатическую лису. Однако – одного из немногих высших руководителей Германии – и очень образованного, и имеющего родовой титул барона. И вот Иоахим фон Риббентроп и подготовил с Вячеславом Молотовым этот сверхсекретный протокол о сферах влияния. Протокол к договору о ненападении. И Суоми вошла в Сталинскую сферу. Маршал это тоже знал. Были кое-какие сведения от разведки. Но главное – он это просчитал. Вычислил. Исходя из стратегии и конкретных действий Германии и СССР. А действия эти он знал очень хорошо. Всегда внимательно наблюдал, изучал, анализировал.

– Мы достигли внушительных успехов на Западе. Очень внушительных. Но вот случилось огромное несчастье. Италия вступила в войну со своим слабым боевым потенциалом. И Германия вынуждена была помочь союзнику, оказавшемуся в тяжёлом положении.

Все слушали рейхсканцлера с неослабевающим вниманием. Немецкие офицеры и многие финны тоже смотрели на него с напряжением, боясь пропустить хоть один звук или жест его подвижных губ и беспокойных рук. Будто сейчас он должен был сообщить что-то такое, что приоткрыло бы главную тайну войны, секрет быстрой победы. Но он не сообщил. И они продолжали напряжённо улавливать каждое слово, вдумываться, чтобы найти что-то особенное в этой речи.

– Такая поддержка нами союзнической Италии означала рассредоточение авиации и бронетанковых войск, отвлечение сил от главной цели именно в тот момент, когда все имеющиеся в нашем распоряжении силы мы намерены были сосредоточить на Востоке. Уже с осени сорокового года руководство Германии обдумывало возможность разрыва отношений с Советским Союзом. После переговоров с Молотовым в ноябре сорокового стало ясно, что войны не избежать. Потому что требования русских оказались неслыханными! – Голос фюрера звенел. Он простирал обе руки вперёд, взмахивал ими, и слушатели, как заворожённые, внимали, не шелохнувшись.

Барон сосредоточенно смотрел на канцлера. Всё это он знал и без того, имея, практически, полную военную и политическую осведомлённость. Все его увлечения и привязанности в большинстве своём относились к военным делам и политике. Даже когда он играл на биллиарде или, выпив свою маршальскую рюппю[28]28
  Среди командования финской армии ходили легенды о «марскин рюппю» («марски» – так называли его на армейском жаргоне) – каждый пришедший к нему на приём высокий чин должен был выпить двухсотграммовый фужер водки, налитый до краёв, не расплескав.


[Закрыть], жевал лосиную отбивную, в его мозгу порой двигались танки или проплывали ряды оборонительных сооружений.

Широкие знания стратегии и русской, и английской, и немецкой позволяли ему многие военные события предугадывать. Он читал Клаузевица и Мольтке. Изучал операции Суворова и даже Македонского. Исследовал битвы на море знаменитых адмиралов. Он изучал всё, что могло ему помочь найти неординарное, неожиданное решение в своих военных делах. Неразрывно связанных с политикой. Изучал Наполеона. И Бисмарка. И Столыпина. И многих других.

Он слушал Гитлера сначала с интересом, даже увлекаясь его логикой. Но потом, когда тот стал повторяться, пытаясь за счёт голоса эмоционально усилить свою речь, это стало раздражать барона.

– В ближайшие двадцать лет мы бросим на вооружение всё! Или противник уничтожит наши народы. Уничтожит! Если мы сейчас общими усилиями не достигнем победы! – Гортанный голос фюрера, жёсткий и дрожащий, заполнил весь салон. Казалось, здесь уже ничего, кроме этого голоса, не существовало. Эти звуки метались по вагону, отражаясь от стен и потолка, и пронизывали слушателей, будто проникая и в мозг, и во внутреннюю сущность каждого.

Маннергейма всё это действо мало касалось. Он сидел спокойно, внимательно глядя на оратора. Слушал и воспринимал только то, что его интересовало. Его тренированный мозг автоматически фильтровал информацию, опуская ненужные слова, акценты. Не замечая эмоций вовсе. Эмоций, которые фюрер считал главным в речах. Порой, более важным, чем логика и факты.

– Нельзя допустить... – голос фюрера стал ещё громче и тревожнее, – чтобы буря, угрожающая нации смертью, лет через пятнадцать—двадцать начала снова свирепствовать!

Он имел перед собой конспект, порой поглядывал в него. Но всё равно нередко допускал повторы. Может быть, умышленно, для усиления впечатления? Так или иначе, это не нравилось барону, раздражало его.

Рейхсканцлер закончил. В завершение речи произнёс своё традиционное «Зиг хайль!», и присутствующие ответили таким же приветствием, вставая.

Все потянулись к выходу. Офицеры доставали сигареты, кто-то сигары. Но никто не закурил в вагоне. Ждали, когда выйдут на воздух.

Прогуливались по специально выстроенной для поезда главнокомандующего деревянной платформе. Гитлер, как будто довольный собой, медленно вышагивал, беседуя с Рюти и Кейтелем. Барон шёл один. Теперь в правой руке маршала был его привычный чёрный и тонкий стек, и рука уже была занята, она не отвлекала его мыслей.