Текст книги "Всадник времени"

Автор книги: Виктор Потиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

24. ЛИНИЯ ФРОНТА

1939. Декабрь.

Взрыв полыхнул горячим огненным столбом, поднял тяжёлый пласт промороженной земли, искрошил землю вмиг, перемешав со снегом, и вся траншея окуталась грязно-белым облаком. Вторая бомба ударила рядом, метров в двадцати, землю тряхнуло, и ещё один слой снежно-земляной пыли осел на сжавшегося на дне траншеи Маттиаса.

Прогрохотало ещё с десяток взрывов, и русские самолёты ушли дальше. Пыль постепенно осела, дымно-пылевой туман рассеялся, и Матти, стряхнув снег, встал. Солдаты, отряхиваясь, выбирались. Кто-то надрывно причал: «Санитара... санитара...» Потом стих. То ли санитар подоспел, то ли уже раненый умер, его не дождавшись.

Матти поправил шапку, гранаты на поясе, взял свой автомат и пошёл по траншее.

– Ну что, заснул? Вставай! – Он видел, что солдат невредим, шевелится, но ошалел от бомбёжки и не встаёт.

– Вставай, перкеле![26]26
  Чёрт (финск.).


[Закрыть]

– Да, я... господин фельдфебель... – солдат вскочил.

– Ладно... – Матти прошёл дальше.

Даже если бы он и не шевелился, Матти мгновенно, благодаря чутью и опыту, отличал мёртвого от живого и от раненого.

Вспомнил, что здесь перед бомбёжкой был полковник Пяллинен, его старый товарищ и командир полка, и бегом бросился к лесному домику, замаскированному среди елей и оборудованному под штаб батальона.

Ели и сосны над траншеей поредели, обломки деревьев дымились, источая едкую гарь. Уцелевшие солдаты уже выставили винтовки, положив их на бруствер.

Все понимали, что после авианалёта будет атака.

Приближаясь к штабу, Матти перешёл на быстрый шаг. Двигался, конечно, пригибаясь, чтобы не попасть под пулю. Шагов за пятьдесят до штаба со стороны противника разнеслось громкое и протяжное: «Аа-а-а...». Это русские шли в атаку. Этот громкий, почти торжественный крик означал для них – вперёд! Только – вперёд! Матти это хорошо знал. Он всегда неплохо относился к русским, даже с некоторыми, живущими в Суоми, дружил, но воевать ему до сих пор приходилось против них. Как-то так уж получалось. Хотя в Первую мировую он воевал с русскими вместе, в их частях против немцев.

И с той поры, с первой мировой, каждый раз, воюя против русских, испытывал скрытое чувство тревоги и досады. Как будто воевал против старых своих товарищей по фронту, окопных товарищей. Ведь несколько лет войны в русской роте не выбросишь в мусор. Это останется с человеком навсегда. Потому, наверно, он и отпустил тогда в Эстонии красного командира.

Здесь линия обороны проходила через лес. Ещё в ноябре он был густым. А теперь, через три недели войны, заметно поредел. Торчат обгорелые обломки стволов, лесные склоны разворочены воронками... От артиллерии, авиации. Только редкие деревья сохранили прежний вид.

Батальон, которым командовал майор Рейно Салмио, держал оборону уже шестой день, сменив совершенно измотанное подразделение другого полка. Все пехотные батальоны воевали в лесу, по линии обороны.

Матти знал, что везде идут тяжёлые бои. И возле Виипури, который находился километров на шестьдесят западнее, и немного на север от их позиций бои ещё тяжелее и кровавее.

Вчера погиб Мяккинен. Он воевал вместе с Маттиасом и командиром полка Пяллиненом ещё в восемнадцатом. Несмотря на трудности, всех погибших закапывали. Земля была мёрзлой, выбирали ямы – и природные, и воронки от снарядов, – и присыпали камнями, кусками льда, даже снегом, если не хватало земли.

Матти смотрел на бледное и окровавленное лицо Мяккинена, лучшего стрелка батальона, снайпера, видел его седую чёлку и побелевшие от боёв усы и чуть не заплакал. Впервые после долгих, трудных боёв и горьких, частых потерь. Матти воткнул на могиле Мяккинена корявую сухую и крепкую палку, изгибом напоминающую крест. Больше ничего не было.

В батальоне служила в большинстве молодёжь. По двадцать-двадцать пять лет. Но были и ветераны. Опытные и бывалые, они умели уйти от осколка и пули и погибали намного реже молодых.

Матти не успел добежать до штаба, как ударили батальонные пулемёты. Он сразу прыгнул к пулемётчикам. Положил свой автомат на бруствер.

Русский станковый пулемёт, из которого стреляли финские солдаты, они тоже называли максимом. Он рокотал гулко и убедительно. Били длинными очередями, очереди секли противника, и русские цепи залегли.

День был ясным, удобным для авиации, но зима есть зима. После полудня стало темнеть, и русские цепи, одетые в белые маскхалаты, стали видны плохо. А когда залегали, исчезали из поля зрения совсем. Поэтому и пулемётчики стреляли только по идущим цепям. Да и делали это только в светлое время, чтобы беречь патроны.

Пулемёт стоял на треножном станке, на полметра возвышаясь над бруствером. Это было удобно для стрельбы, но опасно. Потому его установили так, чтобы большие сугробы, с ещё не взорванными кустами можжевельника, прикрывали пулемётную точку.

Молодой солдат, угловатый крестьянин, такой же, как и он, Маттиас Хейкка из Марья-Коски, только на двадцать лет моложе, стрелял из этого пулемёта, цепко ухватив рукоятки максима.

Второй номер справа подавал ленту, пулемёт её жадно и уверенно втягивал в лентоприёмник и отстукивал свою чёткую и грозную мелодию смерти.

Матти знал этого парня, который служил в его роте. Крепкий, толковый и трудолюбивый, Ёрма Невонен был хорошим солдатом. Смелым и запасливым, исполнительным и выдержанным, несмотря на молодые свои годы. Только на войне всего этого мало. Нужно ещё одно, главное, – везение. Оно-то и определит, доживёт ли этот хороший парень до его, Маттиных, лет. Или хотя бы до конца этой войны или даже до сегодняшней ночи.

Внезапно совсем близко, метрах всего в двадцати пяти от траншеи, возникли русские в маскхалатах. То ли из-за сугробов выползли и бросились в атаку, чтобы поднять залёгшие позади свои роты. То ли решили прорвать оборону неожиданным и близким броском.

Матти срезал троих или четверых очередью, но к траншее полетели гранаты. Русские гранаты очень опасные. Без ручек, круглые, ребристые и секут насмерть метров на сто, не меньше, на ровном месте. Посильнее финских, что с деревянными ручками.

Увидев гранаты, Матти схватил за плечи Невонена и бухнулся с ним в траншею. Понял, что гранаты упадут возле бруствера снаружи. Так и получилось. Три взрыва подряд громыхнули за бруствером, резко ударив по ушам.

Матти и Невонен после взрывов тотчас вскочили и оказались в упор с противником. Невонен растерялся и замешкался, потерял драгоценные мгновения. Но опытный Матти спас положение. Сказались многолетние навыки опытного фронтовика. Мгновенно срезал всех нападавших – а их было четверо – одной очередью.

Справа и слева били финские пулемёты, били и русские, – те же максимы наступавшие несли на руках.

Но атака явно захлебнулась, и русские отошли на свои позиции.

Матти поднял раненого второго номера, велел Невонену оттащить его к санитарам. А то пока они сами придут, можно трижды умереть.

Пулемёт с треногой перевернуло, кожух максима был пробит осколками гранаты, вода из него вытекала на снег. И он, снег этот, таял и дымился от горячей воды пулемёта, разогретой до кипения огнём боя.

...Когда он вошёл наконец в штаб, была уже глубокая ночь. До этого надо было много сделать. У ротного фельдфебеля хлопот хватает, особенно после боя, когда известно, что завтра с рассветом бой возобновится. Проверить ротную траншею, блиндажи. Всех ли раненых отправили в санитарную часть. Собрать оружие, подсчитать потери личного состава и вооружения. Всё проверить, поручить, исполнить, собрать, выдать и так далее, и так без конца. И докладывать командиру роты.

В штабе батальона, лесном, видимо, прежде охотничьем, домике, сидели несколько офицеров. Штаб был хорошо замаскирован и почти по крышу в сугробах.

– А вот и наш старый Матти из Марья-Коски! Заходи, старый солдат, мой старый товарищ!

– Здравия желаю, господин полковник! А я уж забеспокоился, такая бомбёжка...

– Нет, Матти! Меня никакой бомбой не возьмёшь! – засмеялся Пяллинен.

– Слава Господу, если так! Упаси Боже от беды!

– Садись, Матти, выпей!

– Спасибо.

Матти присел. Ему налили полкружки коньяку. Среди офицеров он был один из нижних чинов. И командир батальона майор Рейно Салмио, и полковник Пекка Пяллинен были его давними окопными товарищами, об этом знали все.

Ну, и он сам был, пожалуй, лучшим из младших командиров батальона. Как говорят, опыт не пропьёшь! Однако пропить, конечно, можно всё. И это на фронте знали. Хотя и пили крепко, но перед особо трудным боем или тяжёлым маршем старались не пить даже ни глотка.

Матти залпом проглотил полкружки ароматного непривычного, но крепкого напитка. От коньяка пахло праздником.

– Нравится, Матти? – полковник улыбался.

– Хорошо! – Матти крякнул. – Жидкий, но сытный!

Все засмеялись.

– Это подарок нашего фельдмаршала, – Салмио показал на коробку с бутылками коньяка, – к празднику по всем батальонам развезли. И ещё сигареты, баранки, шоколад.

– И где им удалось добыть это в такое время!

– При желании всё можно добыть. И в любое время.

Офицеры снова засмеялись. И Матти тоже. После тяжёлого боя словно наступило облегчение. Наверно, если бы после тяжких и кровавых атак фронтовики не пили бы водку или... как в этом редком случае, коньяк... наверно, очень многие после боя, и уж наверняка после войны, сходили бы с ума. Только неизвестно, что лучше: быть убитым или тронуться умом...

В штабе было натоплено, и Матти только отогрелся. Мороз стоял около сорока градусов, но во время боя это как-то не замечалось. Все носились, разгорячённые боем, стреляли, укрывались от осколков и пуль. Потом становилось ясно, что кто-то к вечеру отморозил кое-что...

Седой фельдфебель Хейкка молча жевал хлеб с тушёнкой. Согревшись, он как-то сразу утих и немного размяк. Офицеры шумели и смеялись. А он молчал и думал об этой проклятой войне.

Почему люди воюют? Почему не дают друг другу пахать поля и разводить скот? Ну, ему-то положено. Он-то защищает свою землю. Но зачем приходят с войной? Их матери тоже плачут, тоже теряют дорогих своих сыновей. Зачем же? Это всегда было выше его понимания.

Он, старый солдат, провоевавший все войны, в глубине своей души, своей сути, был очень штатским человеком, мирным, хозяйственным. Но всю жизнь ему не давали пахать землю, принуждали воевать. И он воевал. Добросовестно и обстоятельно. Как ещё в молодости в родном отцовском доме помогал вести крепкое хозяйство. Добросовестно и обстоятельно.

– Ты что, Матти, заснул?

– Никак нет, господин майор!

– Ещё выпьешь?

– Нет, господин полковник, спасибо! Мне надо в роту. Много дел ещё. Утром снова они полезут.

Пяллинен смотрел на седого и крепкого пятидесятилетнего фельдфебеля, прошедшего рядом с ним все самые опасные сражения. Пережившего вместе с ним самые трудные лишения. И чуть не оставившего его первый батальон без винтовок. Тогда, в январе восемнадцатого.

Он крепко обнял Маттиаса и сказал:

– Иди, солдат! Береги себя. Как ты всегда бережёшь своих окопных товарищей... Иди.

Матти отдал честь и вышел. Ночь стояла звёздная, и мороз настолько осерчал, что фельдфебель подумал: «как бы не отморозить нос! Теперь уже точно за сорок».

...Он постоял у оперативной карты, расположенной на стене. По всей линии обороны с рассвета и до полной темноты идут жестокие бои. Местами, порой, воюют и ночью.

Взял со стола синий и красный карандаш и сделал пометки. У него была почти подготовлена глубоко эшелонированная оборона. Кое-что не успели, но дело шло. Советские войска несли тяжёлые потери. За три недели непрерывных боёв на Карельском перешейке уничтожено более двухсот танков противника. Час назад сводку принёс начальник оперативного управления Ставки.

Маннергейм прошёлся из угла в угол, разминая суставы. Они побаливали и потрескивали. Типичный синдром ревматизма. Опять он, этот ревматизм, старый военный спутник фельдмаршала, хотел отвлечь его от мыслей, от напряжённых расчётов. Ревматизм, конечно, серьёзный враг. Но не таков фельдмаршал Маннергейм, чтобы болезнь, какая бы она ни была, отвлекла его от его дел. Только смерть могла бы ему помешать. Снова лекарь втёр ему китайскую тигровую мазь, и сразу полегчало.

Бои идут и в лесах, и на берегах озёр, в посёлках и возле них. Под Виипури разбито несколько соединений противника. Шесть дивизий, усиленных танковыми соединениями, были отбиты и отступили.

В районе Тайпале, также на Карельском перешейке, три русских дивизии, одна сменяя другую, в течение двух недель пытались прорвать оборону. Тяжёлые и частые артиллерийские обстрелы с обеих сторон. Атаки, прорывы красных. И снова финские части, выбивая противника, возвращались на прежние позиции.

– Разрешите, господин фельдмаршал? – Это адъютант.

– Да!

– К вам генерал Эстерман.

– Пусть войдёт.

– Разрешите, господин фельдмаршал! Здравия желаю!

– Здравствуйте, господин генерал. Сегодня уже по телефону здоровались, – Маннергейм улыбнулся.

– Разрешите согласовать контрнаступление моей армии, – генерал держал в руках папку.

– Давайте.

Маннергейм быстро пробежал глазами отпечатанный на машинке текст на неполную страничку. Там было детально расписано, где наступают части 2-го армейского корпуса, 5-й дивизии, расписаны пункты и направления между озёрами Куолемаярви и Муолааньярви. Откуда будет артподготовка и какими силами. Конкретно и аккуратно. Контрнаступление назначалось на утро двадцать третьего декабря. Никаких схем на листке не было. Только текст и подпись генерал-лейтенанта Эстермана. Больше ничего Маннергейму и не надо было. Все нужные карты он знал наизусть. Как, впрочем, и Эстерман.

За минуту Маннергейм воочию представил себе полную картину наступления. Всё было так, как он и предполагал, придавая Эстерману для этой операции дополнительные войска.

Взял карандаш, ткнул им в карту:

– А здесь, господин генерал, где пойдёт полк пятой дивизии, на пути полка крутые и длинные скалы. Среди леса. Вы учли это?

– Конечно, господин фельдмаршал!

Помолчал и резюмировал:

– Да, так всё и должно быть, я полагаю.

– Благодарю, господин фельдмаршал. Я могу идти?

– Да, господин генерал. Если у вас больше нет вопросов, вы свободны.

Эстерман ушёл, отдав честь и щёлкнув каблуками, а фельдмаршал снова в раздумье стал ходить по кабинету.

Операции оборонительного характера идут успешно. Противник потерял в несколько раз больше, чем финские части, живой силы и техники. Почти везде удалось удержаться на основных оборонительных рубежах.

Но с каждым днём войны тревога всё больше одолевала фельдмаршала. Несмотря на очевидные военные успехи. Ещё четыре-пять месяцев войны, ну от силы год... Да нет, меньше, и нечем будет воевать. А, может быть, даже и некому...

Разве можно сравнивать резервы Советского Союза и Финляндии. У Суоми воюет весь народ, вся страна, а у СССР ещё есть военные округа, из которых даже ни один солдат не отправлен на эту войну. Без конца может Россия менять здесь дивизии, людей, вооружения. В сравнении с Финляндией, практически, без конца.

Уже в первые недели войны финская армия доказала свою исключительную боеспособность и мужество. Но он хорошо понимал, что долго это продолжаться не может. А европейские страны, в основном, только говорят о помощи... Конечно, помогают. Но по мелочам. Из Швеции, Дании, Норвегии поступают вагоны с продовольствием. Сотни добровольцев. Это хорошо. Спасибо им. Но всё это существенно повлиять на события не может. Не те масштабы. Нужен мир.

Он закурил сигару, сел.

Сталин в эти дни празднует шестидесятилетие. В Москве, да и в Ленинграде торжества. А русские парни погибают в этих промороженных лесах. Как и финские тоже.

Он глубоко затянулся, положил сигару на стол и встал, прошёлся снова взад-вперёд, сел. Нервы были на пределе. С трудом, с немалым трудом он удерживал внутреннее равновесие.

Из Швеции пришли пожертвования – около четырёх миллионов крон. Это приличная сумма. Из Бельгии и Голландии – тоже некоторые суммы. Но ими не заменишь финских ребят на переднем крае. И не оживишь убитых. Скоро Рождество, а всякий свет в окнах, даже свечи на кладбищах, запрещены... Из Америки также получены сто тысяч долларов. Вторично.

Война идёт во всю. А в Москве – юбилей Сталина. Газеты печатают поздравления. В Териоки марионеточное правительство, так называемое «народное правительство» Финляндии, назначенное Сталиным, провело в честь его юбилея парад и собрание «Финской народной армии». Барон вспомнил, как говорили в России: «всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно».

...Полковник Пекка Пяллинен трое суток не спал. Так, подремал немножко сидя в землянке своего штаба. Уже около недели его полк держал оборону в лесу. Пекка был добросовестным работником войны. Туда, где в ротах оказались ощутимые потери, перебрасывал людей из своего небольшого резерва. Аккуратно и неутомимо укреплял позиции полка. В первый же день прибытия на этот рубеж обороны сам лично, с командирами батальонов осмотрел все траншеи, пулемётные и артиллерийские позиции. Везде приказал – докопать, углубить, замаскировать дополнительно. Хотя здесь всё уже было подготовлено вполне прилично. Но он любил всё доводить сам. До лучшего состояния.

После такой неутомимой и тщательной обработки огневых позиций полка даже идущий в атаку противник обнаруживал пулемётные гнёзда, артиллерийские позиции только во время их стрельбы. А когда был тяжкий налёт русской авиации, тот самый, после которого пили коньяк прошлой ночью, он, этот налёт, большого урона не принёс. Потому что противник, наблюдая линию обороны батальонов, ничего, кроме траншей, не увидал. Да и их, порой, только угадывал по продолжению видимых участков.

А все огневые точки, бревенчатые доты и позиции артиллерии были закрыты сверху сетками, заложены поверх сеток еловыми ветвями. Да ещё и засыпаны снегом. Люди ночь не спали после прибытия сюда. Все трудились, создавая маскировку, укрепляя позиции. Не выспались. Зато многие живы остались, а бомбы пропали у русских впустую, только лес переворотили. Потому как бомбили почти наугад. Обстоятельность и аккуратность выработались у него с годами долгой службы. Он и поседел со своими соратниками. С такими, как фельдфебель Хейкка или майор Салмио.

Может быть, излишняя его обстоятельность иногда и не позволяла его полку вырываться вперёд первым. И в учениях, и в разных переходах. А теперь и в войне. Наверно, потому он, уже полковник, опытный и бывалый, давно и командует своим полком. Его однокашники, да и те, которые много моложе, – тоже полковники – командиры дивизий и более крупных соединений. Полковник Экхольм уже командует войсковой группой. Другие... Но всё это Пяллинена не только не волновало, даже интересовало мало. Он, разумеется, хотел бы повышения, как всякий офицер. Но не ждал этого. Не следил за повышением других. Просто воевал.

Он, конечно, боготворил своего главнокомандующего. Гордился, что с давних времён воевал в его подчинении. Что личную награду имеет от фельдмаршала Маннергейма. Револьвер, вручённый ему, тогда ещё генералом, Маннергеймом в далёком восемнадцатом. В конце Освободительной войны. Гордился очень. Внешне, конечно, не подавал виду. И вовсе не ждал от главкома повышений за свою, очень добросовестную, упорную и отважную, военную работу. Просто воевал.

Три ночи вот не спал. Первые две – по делу. После артобстрела тяжёлой артиллерией противника батальоны всю ночь приводили в порядок линию обороны. Провёл небольшие перестановки подразделений. Вторую ночь работал с личным составом, разбирался с документами. Изучал последние сводки, присланные фельдсвязью, принесённые из штаба дивизии лейтенантом-фельдъегерем.

А третью ночь пил коньяк. Тут сам Господь велел, как говорится среди солдат. Гостинцы для фронта от главнокомандующего надо принимать с благодарностью. И с уважением. Вот и пропьянствовал всю ночь. Перед рассветом выпил чаю два чайника – литра два. И целый день провоевал, подавая команды по телефону из штаба и пробираясь из батальона в батальон. Прямо во время боя. Под огнём противника. Такая вот весёлая жизнь у командира полка на передовой. Не соскучишься.

Он сидел за небольшим своим столиком с полевым телефоном в натопленном штабе – полуземлянке-полудомике, – углублённом в землю, как блиндаж.

Наступила ночь, бой уже часа два как утих. Он не стал вызывать денщика, который был где-то рядом, положил в гудящую железную печку пару поленьев, сел на походную раскладушку, застеленную солдатским тёмно-серым одеялом. Он, как и Маннергейм, – а об этом, про главкома, многие в армии знали, – везде возил с собой свою койку-раскладушку.

Она заскрипела под ним, словно жалуясь на что-то. Перед глазами закачалась стенка из серых неотёсанных брёвен, покачнулась печка, топку которой он только что закрыл. Сон сморил его, сильного, но изнурённого военной работой, седого воина.

...– Господин фельдмаршал! – вошёл первый адъютант капитан Энкель. – К вам полковник Сииласвуо.

– Просите!

– Здравия желаю, господин фельдмаршал! По вашему вызову прибыл!

– Здравствуйте, господин полковник! Присаживайтесь.

– Благодарю.

– Докладывайте подробности.

– Сто шестьдесят третья дивизия противника, окружённая нашими силами в Соумуссалми и западнее Хилконниеми, явно готовится к прорыву. По данным моей разведки, зашевелились, перегруппировываются, идёт движение. Сорок четвёртая мотодивизия красных, о которой вы знаете, уже частично продвинулась для поддержки окружённых частей. Дополнительно приданная вами артиллерия расставлена по позициям.

– Всё правильно. В рождество они и попробуют прорваться. Полагая, что у нас всё-таки праздник. Да и ждать им некогда в окружении. Встретим их. Надо твёрдо удержать оборону, одновременно используя мелкие мобильные отряды.

– Как обычно?

– Да. Надо совсем перерезать сообщение и всякую связь между основным составом сто шестьдесят третьей и частями возле Хилконниеми. Они будут прорываться. И когда они иссякнут, измотанные нашей обороной, а это будет примерно через двое суток, мы и ударим всеми имеющимися там силами, – фельдмаршал с полминуты помолчал. – Если вам всё ясно, действуйте, господин полковник. А мы не дадим подойти к ним на помощь сорок четвёртой дивизии.

– Слушаюсь!

– Вы подтвердили мои предположения об их попытке прорыва. Теперь есть полная ясность.

– Разрешите идти?

– Успеха вам, господин полковник!

– Благодарю, господин фельдмаршал!

Моложавый и крепкий Сииласвуо ушёл, щёлкнув каблуками. Фельдмаршал взял со стола дымящуюся гаванскую сигару, толстую и крупную, и глубоко затянулся. Дым был медово-ароматный, горьковато-терпкий и одновременно со сладковатым привкусом. И синий.

Подошёл к карте на стене.

По всей линии обороны с приближением Рождества положение более или менее стабилизировалось. На Карельском перешейке, как и по всему фронту, противник потерял людей и техники в несколько раз больше, чем обороняющаяся финская армия.

Это понятно, противник наступает, штурмует, потому и потери. Но... теряя живую силу и технику, красные почти не продвинулись, точнее, совсем немного продвинулись на финскую территорию. Многие их жертвы оказались неоправданными.

Фронт растянулся на огромное расстояние – от финского залива почти до самого Северного Ледовитого океана. На отдельных участках батальон или даже рота финнов сдерживали натиск целой дивизии, а то и двух. Конечно, сама природа помогала. И скалы, и леса. Да и трескучий мороз этой зимы стоял на стороне Маннергейма. Его воины были лучше подготовлены к зимним условиям войны и намного легче переносили морозы. Всё-таки родная, привычная стихия.

Да и на море береговые батареи отразили натиск русских кораблей. Советские крейсеры не смогли близко подойти к финскому берегу. Тяжело досталось батареям Койвисто. Русские линкоры и крейсера обстреливали их. И авиация бомбила. А они, как и другие береговые батареи, не подпустили русских к финскому берегу. И на Ладоге тоже береговая артиллерия не только держит оборону с озера, но и серьёзно помогает огнём сухопутным частям.

Всё это постоянно существовало, двигалось, гремело и стреляло в напряжённом сознании фельдмаршала. И постоянно систематизировалось, обобщалось в его мозгу.

Он помнил всё, до мелочей. Сказывался огромный военный опыт боевого генерала, исключительная тренированность памяти и блестящая теоретическая подготовка. Умение политически осмыслить ситуацию и сделать единственно точные, не только военные, но и политические, психологические ходы – в приказах, в печати, – высоко поднимающие боевой дух армии в тяжелейших условиях. Когда армия противника многократно превышает свою и в людях, и в технике.

Он постоянно анализировал, просчитывал, взвешивал, систематизировал. Выстраивал общую стратегию войны, принципы тактических действий. И отдавал исполнение тактических операций своим командирам частей и соединений. Постоянно и внимательно выбирал и продвигал талантливых и убирал тех, кто слабее. Одновременно осуществлял полный и детальный контроль за всем ходом войны: боевые действия, снабжение армии, защита городов от авиации и многое, многое другое.

Он воспринимал свою армию и страну как единый живой организм и буквально ощущал не только тревогу, но и боль там, где появлялась опасность прорыва противника или опасность больших потерь. И заранее упреждал, принимал меры, помогая своим генералам и полковникам, особенно майорам и капитанам, которые, порой, принимали командование соединениями и группами, где командиром должен быть генерал.

Уже сейчас, после трёх недель войны, он прекрасно понимал, что эта война не должна, не может быть долгой. Леопард, даже очень смелый, ловкий и сильный, не может воевать со слоном. Он должен убежать от слона, иначе тот его растопчет. Но леопард убежать может. А Финляндии убегать некуда. Поэтому нужен мир. И вот сейчас, жестоко воюя за свою землю, не щадя жизней своих сынов, Суоми отвоёвывала право на заключение мира с Советской Россией. И чем дольше он, Маннергейм, сумеет удержать Красную армию, чем больше будет у неё потерь, тем менее тяжёлым и кабальным будет будущий мир. А что мир вскоре будет, фельдмаршал не сомневался. Иного выхода нет, он это прекрасно понимал.

Он, как никто другой, знал русскую армию, ресурсы России, Советского Союза. Знал психологию и русских, и финнов. И имел поистине уникальную собственную подготовку, образование и опыт, наложенные на редкий природный дар интуиции и предвидения. И вряд ли кто-либо иной, если бы вдруг не было в истории Финляндии Маннергейма, смог бы вообще развязать эти смертельные военно-исторические узлы для Суоми, как это сделал он, Маннергейм. И в восемнадцатом. И в тридцать девятом. И во Второй мировой войне.

Он изучил военные конфликты Советского Союза. И, прежде всего, с японцами на Халхин-Голе. Он знал, что японцы – серьёзные вояки. И понял, что в дальневосточной операции военное руководство красных действовало талантливо, а не так, как это делалось здесь, в Зимней войне с Финляндией. Как будто Господь помог ему, что советским фронтом в Зимней войне командовал не генерал Жуков, который в это время руководил группой войск, расположенной в Монголии, а маршал Ворошилов. Но его, вскоре после войны с Финляндией, Сталин сместил с должности Народного комиссара обороны СССР.

Маннергейм был уверен, что справился бы со своей задачей обороны страны при любом полководце у противника. Но и понимал, насколько ему помогают, мягко говоря, не талантливые действия советского командования. Знал, что их ошибки вызваны многими причинами. Но, во многом, и его делами. Русские бросали в бой новые дивизии, которые увязали в снегах и лесах, атакованные финскими мобильными лыжными отрядами, партизанами, и не доходили до фронта. До окружённых своих частей, им на выручку. Он понимал по этим мало продуманным действиям русского высшего командования, что оно не ожидало такого мощного и стойкого сопротивления финнов. С глубоко эшелонированной обороной. С его линией «Маннергейма». С контратаками и контрударами даже крупных сил. Ему было очевидно, что высшее военное командование СССР в определённой степени растеряно.

Но фельдмаршал был далёк от иллюзий. Он понимал, что Сталин, умный, жёсткий и цепкий, не даст ему хорошего мира. А мир ему, Маннергейму, был необходим. И надо смертельно биться за каждый пункт в будущем мирном договоре. За каждую букву. Биться в тяжёлой и кровавой схватке, которую надо остановить. Потому что каждая буква в этом будущем договоре, это – финская земля. И будущая жизнь и процветание финского народа. Его народа.

Фельдмаршал встал, нажал кнопку звонка.

– Господин фельдмаршал?

– Машину к подъезду! Едем на передовую.

– Слушаюсь!

Позже, уже после заключения мира с Финляндией и окончания войны, состоялось заседание главного военного совета Народного комиссариата обороны СССР по итогам войны.

Сталин курил трубку и расхаживал по кабинету. За длинным столом сидел, ближе к Сталину, председатель этого совета первый маршал Советского Союза Ворошилов, начальник Генерального штаба Красной армии Шапошников. Весь длинный стол был заполнен сидящими по обе его стороны людьми в костюмах или военной форме.

– Что же помешало нашим войскам приспособиться к условиям войны в Финляндии? Наша армия, наши военачальники не сразу поняли, что в Финляндии не будет военной прогулки, как это было в Польше. – Сталин говорил спокойным глуховатым голосом, со своим обычным лёгким кавказским акцентом. – Давно пора было покончить с хвастовством о непобедимости нашей армии, непобедимых армий не бывает! Надо помнить слова Ленина, что разбитые или потерпевшие поражение армии очень хорошо дерутся потом.

Сталин сделал паузу, затянулся из трубки, сделал ещё два шага вдоль стола:

– С психологией – «шапками закидаем» – надо покончить! Что помешало нашему командному составу вести войну в Финляндии по-новому, не по типу Гражданской войны? Что помешало? – Сталин пристально посмотрел на Ворошилова, тот хотел встать, Сталин понял это и сделал жест рукой. – Нельзя сегодня вести полки на «ура» на противника, сидящего в окопах, имеющего артиллерию и танки. Такой противник, бесспорно, разгромит наступающих. Почему прекратили выпуск автоматов Дегтярёва? – Сталин опять сделал паузу, прошёлся, – Товарищ Устинов?

Быстро встал совсем молодой, стройный и высокий генерал – нарком вооружения:

– Было принято решение доработать, поскольку двадцать пять зарядов, ёмкость магазина пистолета-пулемёта Дегтярёва, сочли недостаточным. Теперь совсем недавно сконструирован другой автомат, ёмкость его магазина – семьдесят один патрон, в скором времени мы его пустим в серию. Сейчас идёт доработка. Это другой конструктор. – Нарком не назвал фамилию Георгия Семёновича Шпагина из соображений секретности. Сталин это понял. Хотя и – совет наркомата обороны, но такие сверхважные для государства вещи при большом количестве людей не произносили вслух.