Текст книги "Короткое детство"

Автор книги: Виктор Курочкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Сам не захотел в госпиталь.

Митька хотел сказать: «Не ври!», – но побоялся, что Стёпка обидится и совсем перестанет разговаривать. Во всё, что говорил Коршун, Митька верил и не верил. О том, как пробирался к фронту, как отморозил уши, он рассказывал подробно и с удовольствием. А конец, самое интересное место, скомкал. Митьке показалось это подозрительным.

– А фронт ты видел? – спросил он.

– Конечно, видел! – озлобленно закричал Стёпка. – Совсем рядом был!

– Какой он?

– Обыкновенный. Пушки выстроились в ряд и лупят почём зря. Пулемёты строчат… танки.

– А самолёты?

– Самолётов там больше, чем ворон в нашей деревне. Всё время летают и бомбят. В общем, Локоть, фронт есть фронт. Это тебе не в снежки с Лаптем играть. Там в один миг голову снесут. Свалится сверху вот такая штукенция, – Стёпка показал руками, – и, как муху, прихлопнет.

Однако это не очень-то убедительно звучало, и Митька продолжал допрашивать:

– А фрицев ты видел?

Стёпка презрительно усмехнулся:

– Мне на них и смотреть-то надоело.

– Какие они?

Стёпку взорвало:

– Вот пристал, как банным лист. Что, ты не знаешь, какие фрицы? Звери.

– Неужели с рогами?

Стёпка безнадёжно махнул рукой:

– А ну тебя. С таким дураком и разговаривать не хочется.

Митька обиделся.

– Пусть я буду дурак. А ты всё это выдумал.

Стёпка засмеялся, потом вытащил из-под кровати сумку и, загадочно улыбаясь, спросил:

– По-твоему, я всё выдумал? Хорошо. Попробуй ты так выдумать.

Он развязал мешок, покопался в нём и вынул горсть патронных гильз. Митька схватил их и стал внимательно рассматривать.

– Фашистские, – пояснил Стёпка. – А сейчас я тебе покажу такое… Смотри, чтоб глаза не лопнули, – и он вытащил немецким пистолет с обгоревшей рукояткой и без курка.

– Вот это да! – ахнул Митька. – Дай хоть в руках подержать.

Локоть вертел в руках пистолет. Стёпка, улыбаясь, наблюдал за ним.

– Жаль, что испорчен, – сказал Митька.

– Исправим, – Стёпка отобрал пистолет, запрятал в сумку и загадочно подмигнул. – Вот сейчас я покажу тебе штуку. Смотри не умри от зависти. – Он так долго копался в мешке, что у Митьки от напряжения взмокли волосы. – На, смотри! – Стёпка разжал кулак, и Митька увидел чёрный, обведённый жёлтой каёмкой крест.

Крест не произвёл на Митьку впечатления.

– Ну, а я-то думал…

– Дурак, – сказал Стёпка. – Это же орден. Сам Гитлер фрицам такие на шею вешает. А ну, дай сюда! – он вырвал из рук Митьки крест, запрятал в мешок и крепко завязал верёвкой.

Теперь Митька не сомневался, что Стёпка побывал на фронте, и очень ему завидовал. Он готов был бежать на фронт сегодня, сию минуту, даже не поужинав. Стёпка насмешливо посмотрел на Митьку и снисходительно похлопал его по плечу.

– Вот так-то, товарищ Локотков. Теперь поверил, что я был на фронте?

У Митьки от обиды покатились слёзы.

– Что же ты меня с собой не взял?

– Я хотел взять, но ты сам всё испортил, – заявил Стёпка. – А потом, тебе нельзя на фронт. Ты слабохарактерный.

– Я слабохарактерный?! – закричал Митька. – Да я сегодня же Миху на улицу выброшу. Пусть сдыхает. Ничуть не жалко мне его.

– Ага! – воскликнул Стёпка. – Всё-таки ты подобрал Миху. И лечишь, наверно?

Митька стукнул себя по груди кулаком:

– Я сказал тебе, что вышвырну его на улицу.

– Не надо. Пусть выздоравливает. Ему тогда порядком досталось. Авось теперь малость поумнеет, – сказал Стёпка.

Митька обрадовался и заговорил торопливо, взахлёб.

– А знаешь, я за тебя ужасно переживал. Всё боялся, что тебя поймают и вернут с фронта домой. Не веришь?

Стёпка усмехнулся и ничего не сказал. Митька покраснел. Ему стало стыдно. Он очень хотел, чтобы Стёпкин побег не удался. Митька посмотрел на потолок, потом покосился на Стёпку.

– А ты знаешь, Васька Тракторист с войны без руки пришёл.

– Знаю. Наверное, Пугая заберёт.

– Жалко небось Пугая?

Стёпка пожал плечами.

– Конечно, жалко. Такой умный пёс. Ну, да ладно. Теперь мне не до него.

Митька даже подпрыгнул.

– Опять на фронт собираешься?

Стёпка подозрительно скосил глаза.

– Кто тебе сказал?

– Сам же говорил, что сухари сушить будешь.

Стёпка оглянулся на дверь, подошёл к Митьке, взял его за ворот рубашки и прошипел сквозь зубы:

– Поклянись, что не раззвонишь!

– Честное слово!

Стёпка поморщился.

– Это не клятва. Клянись жизнью матери.

Митька горячо поклялся жизнью матери.

– Так вот, слушай, – Стёпка посадил Митьку на стул и облокотился ему на плечи. – Как только заживут уши, начнём готовиться. И не так, как я, даже шарф повязать забыл. По-настоящему, организованно. Надо вести себя так, чтоб никто и не подумал, что мы на фронт собираемся. Чтоб комар носа не подточил. Знаешь, как теперь за нами следить будут?

– Уже глаз не спускают, – пожаловался Митька.

– Надо слушаться, подчиняться, работать хорошо. Завоевать доверие. А как завоюем доверие, так и утекём. И второе условие – сухари сушить. Без сухарей на фронте делать нечего. А главное – никому ни слова. Будешь молчать?

– Клянусь жизнью матери! – воскликнул Локоть.

– А то – во-о! – и Коршун показал кулак.

Заключив тайный союз, ребята стали рассуждать о местных повседневных делах. Митька поведал Стёпке, что теперь все ребята работают в колхозе. Похвастался трудовой книжкой, в которой было записано полтора трудодня. К Митькиной работе Коршун отнёсся презрительно и заявил, что, как только он поправится, пойдёт работать в кузницу к деду Тимофею. Расстались они, как и прежде, закадычными друзьями; Стёпка даже подарил Локтю железный крест.

– Зачем мне фашистский орден? – сказал Коршун. – Я на фронте наш заслужу. А ты бери, может, пригодится.

Митька хотел сказать, что фашистский орден ему тоже не нужен, но не сказал и, зажав в кулаке крест, побежал домой.

Глава XV. Ребята входят в доверие. Накануне побега. Старые знакомые. Кровопролитная битва из-за ячменного зерна. Падение Михи

Прошёл февраль, за ним март… Всё это время Коршун с Митькой готовились к побегу на фронт. Готовились тайно: входили в доверие и потихоньку сушили сухари.

Доверие они завоевали быстро. В Ромашках теперь о них говорили, как о самых послушных и трудолюбивых молодых колхозниках. Стёпка всё время пропадал в кузнице. С глухим Тимофеем он ремонтировал плуги, бороны, делал мотыги с лопатами, словом, всё, что нужно для обработки земли.

Митьку бросали с одной работы на другую. После сортировки семян он с Лаптем весь февраль проработал на заготовке корма для скота. Сена за прошедшее лето было накошено мало, и оно быстро кончилось. Кормили скот чем попало. Ездили на озеро косить прошлогодний камыш, в лесу резали молодые побеги берёз, ивы, осины, заготовляли сосновую хвою. Скот к весне отощал, обессилел, едва держался на ногах. Зима 1941/1942 годов была самой тяжёлой из всех зим в деревне Ромашки.

Локоть подрос, похудел, а на солнце так изжарился, что походил на обугленную головешку. С работы домой приходил усталый и, поужинав, засыпал как убитый. Елизавета Максимовна уговаривала Митьку хотя бы два дня посидеть дома и отдохнуть. Но он отказывался, говоря, что некогда отдыхать, надо ковать победу.

Однако Локоть ни на одну минуту не забывал о побеге на фронт. Ежедневно тайком тягал со стола ломоть хлеба и сушил его на печке в голенище валенка. А потом складывал в мешок.

Когда сухарей накопилось порядочно, он показал их Коршуну. Стёпка взвесил на руке и сказал:

– Мало. Суши ещё.

Митька сушил сухари и, не щадя сил, работал. А Коршун откладывал побег со дня на день. Наконец всё было готово. Ещё с утра они условились в эту ночь бежать на станцию. А в обед Коршаткиным почтальон принёс ужасную весть: письмо из воинской части, что рядовой Андрей Коршаткин подо Ржевом в бою с фашистами пал смертью храбрых.

Стёпкина мать схватилась за сердце и упала. Её подняли, положили на постель. Стёпка упрашивал её не умирать, а потом горько расплакался. И ромашкинские ребята увидели, что их атаман Коршун тоже умеет плакать.

Неделю Серафима пластом пролежала в постели, а когда смогла встать и ходить по избе, Стёпка опять пошёл работать в кузницу. В тот же день Митька пришёл к нему и прямо спросил:

– Собираешься ли ты на фронт?

Стёпка опустил голову и, не поднимая глаз, ответил:

– Мамка очень слабая. А потом, ещё и холодно.

Они условились: как только поправится Стёпкина мать и потеплеет, не медля ни одной минуты, утекут на фронт.

…И вот пришёл апрель. Солнце с каждым днём всё ярче и ярче. Снег на глазах оседает, синеет и плавится. На полях из-под снега выглядывают чёрные комья пашни, на лугах – рыжие кочки. Лес темнеет, становится гуще. Лёд на озере взбух, приподнялся. Дороги раскисли, превратились в непролазное месиво грязи. С крыш домов давно уже сбежал снег, они высохли, и дранка покоробилась. Во дворе Митькиного дома отопрела огромная куча навоза. Куры с утра до вечера копаются в ней и весело распевают. Весна!

Во время болезни Миха ослаб и похудел. Шерсть на нём потеряла блеск, вываливалась клочьями. Лопатки заострились, живот, казалось, присох к позвоночнику, бока провалились, и рёбра можно считать не щупая.

Миха, забравшись на чердак, в слуховое окно вылез на крышу. Прошёлся по коньку туда и обратно, остановился у трубы, и, выбрав место на припёке, лёг. Кот блаженно сощурил глаза. Ах, как хорошо! Всю зиму он не слезал с печи. И вот теперь опять на воле. Наслюнив лапу, Миха стал умываться. Он усердно тёр нос, глаза, голову, когда же дело дошло до шеи, он задел лапой бечёвку и принялся теребить её. Уже третий день она не давала ему покоя. «Что же это за штука?» – думал Миха. На бечёвке висел фашистский крест. Митька долго не знал, что ему делать с орденом, а потом взял и повесил его коту на шею. Миха был очень недоволен такой наградой. Однако как ни старался он снять крест с шеи, и на этот раз ему не удалось.

Миха разочарованно мяукнул и посмотрел на небо. Оно было глубокое, чистое и ласковое. У Михи затуманились глаза, он протёр их и посмотрел вдаль на лес. Лес ещё голый, затянут лиловом дымкой. Лёгкое прозрачное облачко скользило по остропиким макушкам высоченных ёлок. Миха глянул на поле. Оно уже было чёрное и, подсыхая, дымилось. В бороздах, ямках ещё лежал снег, и был он белый-белый, как облачко над лесом.

Миха разглядывал деревню. И ничего приятного не увидел. Деревня как деревня: дома тёмные, дорога грязная, заборы дырявые, за заборами тощие кусты. Его глаза задержались на жидком кустике, в окружении которого прижалась к земле какая-то развалина с трубой: не то шалаш, не то куча хлама. Миха пристальней вгляделся и узнал. Это был дом бабки Любы.

В одно мгновение, как кинолента, пробежала вся его жизнь с бабкой: голод, ругань, побои. Потом он вспомнил кролика, пустой сарай, пушку и… Миха скосил глаза, посмотрел на свои рёбра, облезлый хвост и фыркнул от омерзения.

Солнце припекало, дул мягкий весенним ветерок. Ветерок в одну минуту развеял мрачные думы, и Миха стал смотреть, что делается внизу во дворе.

Посреди двора стояла огромная лужа. Митька прорывал канавку от лужи до сточной ямы. У завалинки в коляске сидела Нюшка и без передышки вопила: «А-а-а-а!» Бабка Люба показывала ей «козу».

Из хлева высунулась чёрная с белыми бровями коровья голова. И, разинув пасть, заревела. Потом корова напилась из лужи и, подойдя к забору, стала обтирать об столб бока. Забор затрещал.

– Ты что делаешь? – закричал Митька. – Забор хочешь сломать?! – и замахнулся лопатой. Корова уставилась на Митьку, потом, вдруг взлягнув задними ногами и подняв хвост, пустилась со двора на улицу. Нюшка, увидев, как бежит, подняв хвост, корова, а за ней, размахивая лопатой, скачет братишка, засмеялась и перестала плакать.

Во дворе стало пусто и тихо. Но не надолго. Из хлева вышел петух и, подняв ногу, остановился. Так, на одной ноге, он стоял минуты две, выпятив грудь и потряхивая великолепным гребнем. Чёрный, с синеватым отливом хвост он выгнул серпом, а на шее топорщился оранжевый воротник. Потом петух пошёл, как солдат, высоко поднимая ноги. Обойдя навозную кучу, остановился и вдруг, хлопнув крыльями, взлетел на вершину и принялся расшвыривать навоз лапами и клювом. Так он работал минуты три и… о радость! Он увидел ячменное зерно, разбухшее, но вполне съедобное. Петух захлопал крыльями и, вытянув шею, издал победный крик. Никто не отозвался. Петух заходил вокруг зерна, громко, но очень добродушно кокая. Он звал кур. Всем известно, что весной петухи очень добрые, последнее зерно отдадут. Осенью же, наоборот, последнюю крошку от курицы отнимут.

Петух продолжал кричать, хлопать крыльями и квокать. Вот появился белый петух. Ноги у него до крыльев были ободраны, на крыльях кое-где перо, хвост – как мочалка, словно он только что сбежал с кухни, где его ощипывали. Петух воинственно затряс гребнем, который был до того исклёван, что почернел от болячек, потом поточил шпоры и вдруг, нагнув голову, припустился к навозной куче.

Миха пошевелил усами, припал к крыше и насторожился.

Чернохвостый петух бросился навстречу белому. Ударились грудью. Удар был настолько сильный, что оба взлетели вверх. Из чернохвостого, как из подушки, посыпались перья, у белого затёк глаз. Они опять сшиблись, и опять полетели перья. Так они раз пять сшибались и расходились, а потом, упав на землю, замерли, настороженно следя друг за другом. Белый хоть и был меньше чернохвостого, но зато был упрям и на редкость ловкий. Когда чернохвостый опять первым бросился на него, он чуть посторонился и вдруг стремительно сбоку напал и всей шпорой провёл по крылу. У чернохвостого крыло распустилось, как веер, и повисло. Белый, торжествуя победу, подпрыгнул и закричал: «Ку-ка-реку!». Но он рано торжествовал. Чернохвостый неожиданно подмял его под себя и принялся долбить клювом голову. Всё-таки белому удалось вырваться. Он отбежал в сторону и лёг на землю. Чернохвостый тоже лёг.

Миха прижал уши и вдруг оглянулся. Он увидел воробья, того самого, который на колхозном гумне чуть не выклевал у него правый глаз. Миха задрожал от злости и зашипел.

Воробей сидел на краешке крыши и пристально смотрел на ячменное зерно, ему очень хотелось украсть зерно из-под самого носа петухов. Поглощённый зерном, он не видел опасности. Миха подползал всё ближе, и когда до воробья осталось не больше двух метров, завертел хвостом и сжался, как пружина. И в ту же секунду, когда Миха прыгнул, воробей камнем упал на навозную кучу, схватил зерно и опять взлетел на крышу. А Миха шлёпнулся в лужу. Упал он не так, как обычно падают коты – на лапы, а плашмя, как доска. Ничего оскорбительнее для кота и не придумаешь.

Петухи перестали драться и с удивлением уставились на Миху, который барахтался в луже и жалобно мяукал. А воробей вертелся на одной ноге, махал крыльями, дразнил петухов – чив-чив-чив.

– Эй, длиннохвостые дураки, безмозглые тупицы, где ваше зерно? – кричал он на своём птичьем языке.

Чернохвостый петух взобрался на кучу и стал искать зерно.

– Чив-чив, – хвастался воробей.

Чернохвостый петух, увидев зерно в клюве воробья, принялся ругать воробья, но так быстро, что никто ничего не понял. Белый петух с презрением посмотрел в сторону воробья, сердито щёлкнул клювом и, прихрамывая, пошёл со двора.

Больше всех пострадал Миха. Он не только публично опозорился, но и сильно ушибся.

Когда Митька, пригнав корову, увидел мокрого жалкого дрожащего Миху с фашистским орденом на шее, то, вместо того чтобы пожалеть его, стал смеяться. Миха недобрым глазом посмотрел на Митьку, сердито фыркнул и, волоча хвост, поплёлся куда глаза глядят.

Дойдя до шоры, Миха передохнул, высушился на солнышке и принялся сдирать с шеи крест. Долго он возился с ним, пока не оборвал когтями бечёвку.

Покинув гумно, Миха остановился на распутье. Куда идти? В лес или в деревню? Он долго смотрел на лес, потом повернулся к нему хвостом, стал смотреть на деревню Ромашки. Какая борьба происходила в это время в Михиной голове, трудно сказать. Он ещё раз оглянулся на лес и, помахав ему хвостом, побежал в деревню и уже больше не оглядывался.

Глава XVI. 1 Мая. Игра в чехарду. Откровенный разговор в кузнице. Письмо ленинградских ребят. Митька пишет ответ

Вечером, когда солнце раскалённым шаром осторожно садилось на остропикие верхушки ёлок, ребята возвращались с работы. Они весь день выгребали из буртов картошку. Шли усталые, голодные и злые. Ещё издали они увидели на крыше правления Витьку Выковыренного. Он прибивал к коньку красный флаг.

– Глянь, братва, счетовод с ума сошёл, – сказал Лапоть.

– Верно, зачем это он? – спросил Митька и посмотрел на Лильку.

Лилька пожала плечами, скорчила гримасу, как бы говоря: «Ничего не понимаю…» Ребята свернули к правлению.

– Эй, ты, Выковыренный, зачем флаг? – закричал Лапоть.

Витька не ответил.

– Он не любит, когда его называют «Выковыренный», – пояснила Лилька.

Локоть приставил ко рту руки трубой.

– Витька, зачем флаг ставишь?

– Завтра праздник, – ответил Витька.

– Какой?

– Первое мая!

– Первое мая! – воскликнул Локоть.

– И мы забыли про такой праздник, – укоризненно сказала Лилька.

– За этой работой всё на свете забудешь, – пожаловался Лапоть, – я даже не знаю, какой сегодня день. Не то понедельник, не то вторник.

– Среда, – заявил Колька Врун.

Лапоть с Вруном заспорили, разругались и полезли друг на друга с кулаками. Витька сполз с крыши, подошёл к ребятам и прекратил драку, сказав, что сегодня пятница, тридцатое апреля.

Локоть спросил у него, как будут справлять праздник.

– Никак. Выходной день, да и всё, – ответил Витька и, помолчав, добавил: – На каждого трудоспособного выдадут из колхозной кладовой по сто граммов мёда, остальным – по пятьдесят.

– А ещё что? – спросила Лилька.

Витька широко развёл руками:

– Больше ничего нет.

Обычно Первого мая ромашкинцы чуть свет уезжали на демонстрацию в село Раменье и забирали с собой ребятишек. На вопрос Локтя о демонстрации Витька ответил, что всякие демонстрации в этом году отменены.

– Ну, какой это праздник. Даже фонарь со звездой не повесили, – мрачно сказал Лапоть, плюнул, растёр резиновым сапогом плевок и, не прощаясь, пошёл домой.

Всю дорогу от правления до дома Митька проклинал воину. Он был так зол, что, не ужиная, завалился спать. Проснулся рано: мать ещё не затопляла печь. Вспомнив, что сегодня праздник и на работу бежать не надо, Митька блаженно потянулся и сказал сам себе: «Посплю ещё часок». Он перевернулся на другой бок и увидел удивительный сон.

Огромное село, в два раза больше Раменья. Длиннющая демонстрация. А кругом знамёна, флаги, и такие яркие, что глазам больно. Они с отцом идут по улице. Подходят к трибуне. Она, затянутая кумачом, полыхает, как огромный костёр. Отец поднимается на трибуну, выбрасывает вперёд руку и говорит: «Товарищи…» И сон оборвался. Локоть открыл глаза и увидел перед собой Витьку-счетовода, Коршуна, Лаптя, двух Врунов и Самовара.

– Товарищ Локотков, поздравляем тебя с революционным праздником Первое мая, – провозгласил Витька.

Подошёл Стёпка, пожал руку и сказал:

– Смотри не опухни.

Вид у ребят был торжественный. У Коршуна новая синяя рубашка с белыми пуговицами, штаны, которые он надевал только по большим праздникам, волосы слегка подмаслены и расчёсаны на прямой пробор. Лапоть вырядился в зелёный свитер, выменянный у ленинградцев на картошку, и в огромные сапоги, от которых крепко воняло дёгтем. Вруны тоже приоделись в чистые рубахи и жирно смазали волосы коровьим маслом. У Самовара на голове сидела батькина фуражка с лакированным козырьком. Витька-счетовод своими нарядами перещеголял всех. На нём, как на палке, болтался батькин костюм, белая рубаха с галстуком и шляпа. Чтоб брюки не волочились, он подвернул их и сверху и снизу. Рукава на пиджаке тоже были подвёрнуты. А воротник рубахи сзади закололи булавкой. Не снимая шляпы, Витька важно расхаживал по избе и поддёргивал штаны.

– Витька, ты очень похож на сыроежку, – сказал Локоть.

Ребята засмеялись. Витька сконфузился, стащил шляпу, повертел в руках и опять нахлобучил на голову. Ребята захохотали. В праздничном шерстяном платье из кухни вышла Елизавета Максимовна и, узнав, что ребята потешаются над Витькиной шляпой, сказала, чтоб он её снял. Витька снял шляпу и не знал, что с ней делать. Елизавета Максимовна отобрала у него шляпу, повесила на гвоздь и приказала Митьке немедленно вставать и одеваться.

– И не стыдно! Пришли гости, а ты валяешься, как поросёнок, – сердито сказала она.

В честь праздника Митька вымыл не только лицо, но и шею с ушами. Мать вынула из сундука вельветовый костюм, сандалии с носками, купленными в городе за неделю до войны. Митька натянул костюм, и мать ахнула. Когда покупали, он был в самый раз, а теперь руки высунулись из рукавов чуть ли не до локтей, а штаны походили на трусики.

Митька, как хозяин, пригласил гостей к столу. Гости чинно расселись, положили на колени руки и приняли серьёзный вид. Пока Елизавета Максимовна накрывала стол, они сидели не шевелясь, с постными вытянутыми физиономиями, словно перед фотоаппаратом. Елизавета Максимовна поставила перед ребятами две больших миски с холодцом, горшок тушеной картошки с мясом и жбан домашнего пива, сваренного из свёклы. Наполнив стаканы чёрным, как дёготь, пивом, она сказала:

– С праздничком, дети.

Витька Выковыренный встал, кашлянул в кулак и сказал:

– Смерть немецким оккупантам!

Как взрослые, чокнулись, выпили, набросились на студень и в три минуты очистили обе миски. В пять минут опорожнили горшок с картошкой. Потом выпили ещё по стакану пива и Стёпка сказал:

– Теперь пошли ко мне угощаться.

Такой уж был обычаи в Ромашках. По праздникам ходить угощаться из дома в дом. У Стёпки выпили по стакану точно такого же пива, поели точно такого же студия и попробовали точно такой же, как у Митьки, картошки. От Стёпки потащились к Лаптю. Попробовали пива, по разу ткнули вилкой в студень и наотрез отказались от картошки.

Идти угощаться к Врунам не хотелось, но, чтоб не обидеть их, пошли.

Посидели за столом, поковырялись в студне и отправились гулять. Прошли деревню из конца в конец. Остановились у дома бабки Любы. Сирень в палисаднике уже проклюнулась, выпускала крохотные листочки.

– Наломаем сирени, – предложил Лапоть.

– Куда она такая, – сказал Локоть.

– Дома поставишь в крынку с водой – распустится.

Стёпка пренебрежительно махнул рукой.

– Возиться тут ещё с ней.

День был ярким. Солнце припекало. У счетовода под шляпой взмокли волосы, с ушей капал пот.

– Хоть бы шляпу снял. Такая жарища, а он в шляпе франтит-финтит, – сказал Сенька Врун.

Стёпка посмотрел на солнце.

– Жгёт. Ещё так три дня пожгёт – землю в самый раз пахать, – сказал он, снял кепку, взял за козырёк и запустил в небо. Кепка, описав дугу, шлёпнулась на дорогу. Митька тоже подбросил свою кепку. Самовар долго вертел в руках свой картуз с лакированным козырьком. Очень было жалко картуз и очень хотелось запустить его в небеса. Он запустил, и картуз упал в канаву с протухшей водой. Самовар выудил его палкой, выжал, напялил на голову и сказал:

– Ух, как приятно.

– Айда купаться! – закричал Коршун.

Витька Выковыренный возразил:

– Вода холодная.

Коршун презрительно смерил его взглядом с ног до головы и передразнил:

– Хо-лод-ная! Можешь не ходить. Никто тебя не зовёт. Айда, ребята! – и помчался прямо по полю к реке. Ребята, перегоняя друг друга, понеслись за ним. Позади бежал Витька-счетовод, размахивая шляпой.

Откуда ни возьмись выскочили Лилька с Аркашкой. Они обогнали Витьку. Лилька закричала:

– Эй, куда?

Стёпка остановился.

– Купаться.

– И я с вами!

– Только тебя не хватало.

– А тебе что, жалко?

– Не жалко. У нас трусов нет.

– Мы будем нагишом, – пояснил Лапоть.

– Эх вы, шантропа несчастная, – язвительно сказала Лилька и помчалась назад в деревню, только пятки засверкали.

Река неширокая. Вода неслась стремительно, крутя воронками. Торопливо стащили рубахи и выстроились у воды.

– Кто первый? – спросил Стёпка.

Лапоть сунул в воду ногу и сразу же её выдернул.

– Страх какая холодная, – сказал он.

– Ещё бы, на озере лёд не стаял, – пояснил Митька.

Аркашка зачерпнул пригоршню воды и выплеснул её на Лаптя. Лапоть охнул и столкнул Аркашку в реку. Аркашка выскочил из реки, как пробка.

– Хороша водичка? – насмешливо спросил Коршун.

– Вода как мёд, вылезешь – бр-рр, – и, лязгая зубами, Аркашка запрыгал на одной ноге.

– Эх, была не была! – крикнул Коршун, разбежался и как камень пошёл на дно. Вынырнув, поплыл сажёнками на ту сторону реки. Выскочив на берег, Стёпка замахал руками.

– Локоть, давай сюда!

Митька разбежался, нырнул, и ему показалось, что он прыгнул в кипяток, так его ошпарило. Митька высунул из воды голову. Над ним стремительно вертелся синий купол неба, плясало солнце и раскачивались берега. Ледяной холод сжал сердце. «А что, если утону?» – с ужасом подумал Митька. Он поплыл изо всех сил, по-собачьи, громко хлопая по воде ногами.

– Куда ты? – закричал Стёпка.

Митька повернул на голос. Он из последних сил работал руками. У берега ноги начала сводить судорога.

– Тону! – истошно заревел Митька и поднял руку. Стёпка схватил её и вытащил Митьку на берег.

– Думал, что утону, – прохрипел Локоть. – Ужас какая вода.

Братья Вруны и Лапоть барахтались у берега.

– Давай к нам! – крикнул Коршун.

– Не хотца, – ответил Лапоть.

– Они умней нас, дураков, – сказал Митька. Ну, как теперь поплывём обратно?

– Доплывём, – успокоил его Стёпка. – Ты не крутись в воде, а плыви прямо.

Передохнули и поплыли обратно. Доплыли быстро, легко, и вода уже не казалась такой холодной. Но когда вылезли на берег, долго не могли согреться. Губы у Митьки посинели, нос заострился, и весь он дрожал, как камышинка на ветру.

– Эх, жаль, что спички не взял. А то бы костёр развели, – сказал Коршун.

Витька Выковыренный похвастался, что у него есть спички. Он сидел в сторонке и насмешливо смотрел на посиневших купальщиков. Развели костёр, согрелись и стали просить Коршуна рассказать, как он съездил на фронт. Митька назубок знал этот рассказ, однако слушал с интересом. Стёпка рассказывал его по-новому.

После рассказа опять искупались и стали играть в чехарду. Потом организовали турнир по «классической» борьбе. Боролись на вылет. Аркашка уложил Самовара. С Аркашкой в один миг расправился Сенька Врун. Сеньку разделал под орех брат Колька. Локоть швырнул на лопатки Кольку. Но против Лаптя оказался слаб. Лапоть сгрёб его в охапку, придавил к земле, и Митька прохрипел: «Сдаюсь».

Борьба Лаптя с Коршуном была долгой и упорной. Лапоть стоял на ногах, как чугунная тумба. Стёпке никак не удавалось свалить его. Он же Коршуна без труда бросал на землю. Но положить на лопатки не мог. Стёпка каждый раз выскальзывал из-под Лаптя. В конце концов оба выдохлись, и судья объявил ничью.

Не заметили, как солнце скатилось за лес. Ребята проводили его грустным взглядом, посмотрели на свои измятые, испачканные грязью наряды и пошли домой притихшие и унылые.

Митька проводил Коршуна до дома и, когда Стёпка подал ему руку, шёпотом спросил:

– Ну, когда же?

– Скоро, – буркнул Стёпка и, вырвав руку, не оглядываясь, вбежал на крыльцо и хлопнул дверью.

Митька оглядел свой новый вельветовый костюм, измятый, измазанный глиной, болезненно поморщился и побрёл к дому. Уже темнело. В домах кое-где светились окна. А прошлый год в этот вечер в каждом доме пели песни, на улице ребята с девушками плясали под гармонь. Вот так прошёл этот Первомай в деревне Ромашки. Не весело он начался и быстро кончился. Завтра с утра опять на работу.

На четвёртый день после праздника колхоз «Красный самолёт» приступил к весенней пахоте и севу. Пахали плугом оставшиеся две лошади. В основном поля раскапывали лопатами. Работали все: женщины, старики, старухи, ребятишки. Митькина бригада: Лапоть, братья Вруны, Самовар, Лилька и ещё две девчонки – работали отдельно. Копали наперегонки – кто больше выработает. Победу в соревновании всегда одерживал увалень Лапоть. Самовар работал кое-как. Его уговаривали, стыдили, ругали и даже пытались колотить, но ничто не помогало.

Митька решил окончательно выяснить вопрос о побеге на фронт.

«Стёпка что-то нарочно тянет, – думал он. – Говорил, как потеплеет и поправится мать, так и рванём. Мать давно поправилась, на улице жара, а Коршун ни мычит ни телится. Сегодня же побегу к нему…»

В обеденный перерыв Локоть объявил бригаде, что ему надо сходить домой и что если он скоро не вернётся, то чтоб его не дожидались и продолжали копать. За себя он назначил Лаптя. Лилька возмутилась и сказала, что она не станет подчиняться Лаптю.

– Попробуй только, – сквозь зубы процедил Локоть и погрозил ей кулаком.

С поля Локоть направился к кузнице. Ещё издалека он услышал звонкий крик наковальни.

Стёпка махал кувалдой, дед Тимофей постукивал молоточком.

– Стоп, – сказал кузнец и, подхватив клещами железную пластинку, сунул её в горн.

Стёпка швырнул кувалду, вытер рукавом взмокший лоб и оглянулся. У входа стоял Локоть с лопатой на плече.

– Здоро́во. Чего прибёг?..

– Поговорить, – ответил Митька.

Стёпка сел на порог, Митька примостился рядом.

– Работаешь, значит? – спросил Локоть. – Чего делаете?

– К жнейке махало ладим, – ответил Коршун.

Помолчали. Стёпка догадывался, зачем пришёл Локоть.

Митька ждал, когда первым заговорит Коршун. Он не заговаривал первым. Митька встал, взял кувалду, стукнул два раза и бросил.

– Не под силу, – усмехнулся Коршун.

– Нам тоже достаётся немало. Посмотри, – и Локоть показал ладони с чёрными мозолями.

Дед Тимофей выхватил из огня раскалённую пластинку, швырнул на наковальню и крикнул:

– Давай, паря!

Коршун схватил кувалду, занёс её за плечо. Глухо ахнула наковальня, и посыпались искры. Дед, звонко постукивая молоточком, указывал, куда бить. Стёпка махал кувалдой, искры разлетались брызгами, пластина на глазах растягивалась, меняла цвет, а когда она посинела, дед крикнул «стоп!» и, подхватив железяку клещами, бросил в ведро с водой.

Вода зашипела и выбросила клубок пара. Стёпка размазал по лицу копоть, подсел к Митьке. Дед Тимофей вышел из кузницы, опустился на чурбан, вытащил из кармана кисет с махоркой и стал закуривать.

Стёпка толкнул Митьку локтем.

– Зачем прибёг?

– Как будто сам не знаешь, – буркнул Митька и оглянулся на деда. Он, согнувшись, жадно курил. – Когда же, наконец? Так и лето пройдёт.

Стёпка поднял ржавый гвоздь и нацарапал на земле: «Ни когда».

– Что же ты молчишь? – прошипел Митька.

Коршун кивнул головой.

– Читай.

– «Ни когда», – прочёл Митька и усмехнулся, – Грамотей. «Никогда» пишется вместе.

Стёпка нахмурился, сдвинул брови к переносице.

– А мне наплевать, как пишется. Только на фронт я теперь не побегу.

Митька опешил. Ему показалось, что он ослышался.