Текст книги "Короткое детство"

Автор книги: Виктор Курочкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Глава XIII. Митька сочиняет стихи. Ошеломляющая весть. Чрезвычайное собрание. Начало трудовой деятельности. Возвращение Коршуна

Елизавета Максимовна с рассветом ушла на работу. Митька ещё утром всё переделал: наносил в кадку воды из колодца, накормил кроликов и застелил хлев свежей соломой. Бабка Люба подмела пол и уселась качать люльку. Больше Митьке ничего не хотелось делать, даже книжку читать. Однако он скоро убедился, что ничегонеделанье – самое скучное занятие. Надо хоть что-нибудь да делать.

Митька вырвал из тетрадки лист бумаги и стал рисовать. Нарисовал дом с оградой и дорогу. Потом дорогу переделал в речку. Через речку перекинул мост с перилами. На перилах посадил воробья с вороной. Посреди моста нарисовал человека с кривыми ногами, огромной головой и руками, похожими на грабли. Критически оценив своё творчество, Митька огорчился. Дом получился кособоким. Он его кое-как выправил, на крышу поставил трубу и пустил из неё густой чёрный дым. За домом нарисовал зелёным лес, а над лесом – синее небо с плоскими коричневыми облаками.

– Ну чем бы ещё заняться? – с тоской простонал Локоть. – Бабка, ты сказки знаешь?

Бабка Люба махнула рукой.

– Не знаю я сказок.

– Ну какая же ты бабка, если сказок не знаешь. Вот у Пушкина была Арина Родионовна, какие она сказки рассказывала! После них Пушкин стал стихи писать и сделался великим поэтом.

– Кем, кем, ты говоришь, он сделался? – неожиданно заинтересовалась бабка Люба.

– Поэтом! Понимаешь, по-э-том!

– Не понимаю, – сказала бабка Люба.

«Хорошо бы самому сочинить какой-нибудь стишок», – подумал Митька. Он перевернул картинку и на обратной стороне вывел: «Зима». Посмотрел на потолок, подёргал ухо, и его осенило:

 
На дворе зима, зима,
Она очень холодна,
Попрошу у маменьки,
Чтобы дала валенки
И шапку с полушубком…
 

«Стоп! – остановил себя Митька. – Пошла нескладуха», – и он вычеркнул «шапку с полушубком». Митька смотрел на потолок, на окна, в угол, уши дёргал, в затылке копался, но, кроме шапки с полушубком, ничего не смог выдумать. Он скомкал бумагу, бросил под стол и полез на печку.

На печке, под связками лука, на куске половика лежал Миха.

– Болеешь? – спросил Митька.

Миха прикрыл глаз и пошевелил хвостом.

– Что у тебя болит? Лапа? Эта? И эта тоже болит? – Митька пощупал другую лапу. Миха зашипел. – Бедняга, даже охрип, – посочувствовал Митька.

– Может, ты есть хочешь? – спросил Митька.

Миха, разумеется, не ответил. Митька слез с печки, налил в черепок молока и поставил под нос Михе. Кот посмотрел в черепок с молоком и отвернулся.

– Ешь! – приказал Митька и окунул морду кота в молоко. Миха замотал головой, дёрнулся, и черепок опрокинулся.

В сенях послышался шум, дверь распахнулась, и в избу вошли: Елизавета Максимовна, Серафима Коршаткина – Стёпкина мать и Витька-счетовод. Серафима села на лавку и закрыла руками лицо.

– Слезай! – строго приказала Елизавета Максимовна.

Митька сполз на пол, заправил в штаны рубаху и, как солдат, вытянулся перед матерью. Он понял: в чём-то его хотят обвинить – и теперь лихорадочно перебирал в уме, что же он такое натворил.

– Где Стёпка? – спросила мать.

У Митьки гора с плеч свалилась, и он весело ответил:

– Не знаю.

– Врёшь. По глазам вижу, врёшь, – сказал Витька-счетовод.

– По каким глазам! – закричал на него Митька.

– Не ври, – оборвала его мать, – смотри мне в глаза.

Митька вылупил глаза и открыл рот.

– Ты с ним вчера дрался?

– Дрался.

– Из-за чего?

– Из-за Михи.

– А где пушка? – ехидно спросил Витька.

– Откуда я знаю, где пушка. И чего вы ко мне привязались. Ничего я не знаю! – решительно заявил Локоть.

Елизавета Максимовна в задумчивости прошлась по избе, села рядом с Серафимой.

– Как же ты не заметила, когда он сбежал? – спросила она.

Серафима тяжело вздохнула.

– Да разве за ним уследишь. Пришла я поздно, уже стемнело. Зову: «Стёпка, Стёпа», – не отвечает. Посмотрела на кровать. Лежит, накрывшись одеялом. Ну, думаю, пусть спит, и даже ужинать будить не стала. Утром истопила печку, уже завтрак готов, а он всё лежит. Правда, поспать-то он любил. Но тут меня сомнение взяло. Как же это он за ночь даже на другой бок не перевернулся? И меня как будто кто в сердце шилом кольнул. Подбежала к кровати, сдёрнула одеяло, а там свёрнутое батькино пальто. Ну, как, мошенник, ловко подстроил, словно под одеялом человек лежал.

– Запрягай лошадь и поезжай на станцию! – сказала Елизавета Максимовна.

– Ты думаешь, он там?

– Чему же удивляться. Я была в районе на совещании. Один председатель колхоза жаловался, что у него сразу двое сбежали на фронт.

– Батюшки мои, на фронт! – Серафима всплеснула руками, потом вскочила, торопливо завязала платок и побежала запрягать лошадь. За ней вышла и Елизавета Максимовна.

Локоть оглянулся на бабку Любу и, подойдя к Витьке-счетоводу, сказал:

– Ты знаешь, он и меня хотел на фронт взять. Ух, как жалко, что мы подрались!

Витька насмешливо посмотрел на Локтя.

– Какой из тебя вояка?!

Митька вспыхнул.

– Получше тебя-то! Ты бы ни за что не удрал на фронт.

– Конечно, нет, – спокойно ответил Витька.

– Сразу видно, что ты трус.

Счетовод снял шапку, повертел её на пальце.

– Не трус, а разумный человек.

– Трус, трус, трус!

– Чего орёшь, как дурак, – оборвал его Витька. – Подумай своей глупой башкой. Если все побегут на фронт, то кто же в тылу будет ковать победу?

– Кто? – переспросил Митька и ядовито сказал: – Уж очень ты умным стал. Даже смотреть противно.

Счетовод с сожалением покачал головой и, заложив руки в карманы, важно направился к двери.

Через пять минут ввалился Лапоть и в упор спросил Митьку, правда ли, что он вместе с Коршуном на фронт собирался? Митька хотел сказать: «Ничего я не знаю», но язык, неизвестно почему, вывернул: «Правда». Лапоть стал пытать Митьку, почему он тогда тоже не сбежал.

– Потому что, – и Митька, не задумываясь, выпалил: – Мамка валенки с полушубком в сундук заперла.

После Лаптя заявились братья Вруны, а потом Лилька с Аркашкой. И всем Локоть говорил, что он действительно собирался с Коршуном на фронт и что он наверняка бы сбежал, будь у него на ногах валенки. О том, что Елизавета Максимовна частенько оставляет сына без валенок, было известно всей деревне. Однако Аркашка Локтю не поверил и заявил, что тот просто струсил. Митька схватил Аркашку за воротник и вытолкал из избы на улицу. Аркашка полчаса стоял у окна и орал, что Локоть трус и предатель.

Весть о том, что у Серафимы Коршаткиной сын сбежал на фронт, в четверть часа облетела деревню и всех переполошила. Лаптя схватили на улице, приволокли домой и отобрали пальто с шапкой. Врунов закрыли на замок. Аркашку раздели чуть не догола. А когда он попытался в таком виде выскочить на улицу, жестоко выпороли. Всю ночь матери не спускали с ребят глаз. Утром у всех был на языке один вопрос: «Привезли Стёпку?..»

Коршун пропал. Серафима Коршаткина вернулась со станции одна.

После завтрака Елизавета Максимовна открыла сундук и выкинула валенки с полушубком.

– Одевайся.

– Куда? – удивлённо спросил Митька.

– На собрание, – ответила мать.

В правлении колхоза собралась вся деревня и даже ребятишки. Здесь были абсолютно все, кроме бабки Любы. И Локоть понял, что собрание это очень важное.

Когда Митька с матерью вошли, шум сразу стих. Витька-счетовод вылез из-за стола и сказал:

– Садитесь, товарищ председатель.

Елизавета Максимовна села, вынула из кармана измятый листок, разгладила его и сказала:

– Так вот, товарищи колхозники, дела у нас не очень хороши. Нам надо серьёзно поговорить.

– Ась? – спросил дед Тимофей и подставил к уху ладонь. Женщина в рыжей шубе наклонилась и громко сказала:

– Председатель говорит, что дела у нас плохие.

– Знамо дело, плохие, – глубокомысленно изрёк дед, и все засмеялись. Елизавета Максимовна постучала карандашом и встала.

– Товарищи колхозники, страна переживает тяжкую годину…

Председательша говорила долго. Рассказывала о том, с какими трудностями приходится сдерживать фашистов, о зверствах, которые творят гитлеровцы на нашей земле. Призывала здесь, в тылу, работать не покладая рук, чтобы помочь фронту. Заявила, что теперь в колхозе обязаны работать все, в том числе и ребята.

– Трудом надо воспитывать детей! – заключила свою речь Елизавета Максимовна.

Её дружно поддержали колхозники. Все выступавшие жаловались, что ребятишки без отцов совсем от рук отбились, и если их не заставить работать по-настоящему, то они, как Стёпка, удерут на фронт. Когда все высказались, Елизавета Максимовна объявила:

– Слово имеет Виктор Васильевич Семёнов.

– Вот это да! Уже Виктор Васильевич, – сказал Самовар.

Елизавета Максимовна повернулась к Витьке и ободряюще кивнула ему головой.

– Выковыренный! – закричал Аркашка и показал язык.

Витька, не обращая внимания на дурацкую выходку Аркашки, встал, одёрнул рубашку, кашлянул в кулак, налил из графина в стакан воды, выпил и вдруг резко выбросил вперёд руку.

– Товарищи ребята колхоза «Красный самолёт», я обращаюсь к вам как равный к равным! Пора прекратить эти шалтай-болтай! – выкрикнул он и пощёлкал пальцами. – Пора работать! – он опять пощёлкал пальцами и, не найдя слов, схватился за графин. Колхозники засмеялись.

Елизавета Максимовна постучала карандашом, шум стих.

Витька выдул ещё стакан воды и вдруг, как из пулемёта, посыпал слова. Речь Витьки сводилась к тому, что раз их отцы сражаются на фронте, то ромашкинским ребятишкам стыдно ничего не делать. Счетовод резко критиковал Стёпку Коршаткина. Внёс предложение осудить его поступок и пропесочить на собрании, когда его приволокут с фронта.

– Кто же будет в тылу ковать победу, если все побегут на фронт? – воскликнул Витька и оглянулся. Все молчали. Витька повертел над головой пальцем и ткнул в Локтя. Мы, товарищи, своим трудом! – На этом он кончил и выпил ещё стакан воды. Ему громко хлопали. Даже Аркашка аплодировал. Всё-таки здорово Витька-счетовод выступил.

На этом собрание и закончилось. Елизавета Максимовна объявила, кому и куда идти сегодня работать. Митьку, Самовара, Лаптя и Лильку назначили в бригаду Натальи Махониной – старшей сестры Лильки – в лабаз, сортировать зерно. Вруны попали на скотный двор, навоз возить. Без работы остался один Аркашка. Ему не было ещё десяти лет. Аркашка обиделся. Сначала он грозился сбежать на фронт, а потом заревел. Над ним сжалились и определили в одну бригаду с Митькой. Наталья Махонина собрала свою бригаду, насмешливо посмотрела на неё и сказала:

– Пошли, товарищи колхознички.

Наталья привела ребят в лабаз. Лабазом в Ромашках называли большой колхозный амбар. В нём хранился семенной фонд. По обеим сторонам лабаза находились закрома: два с рожью, два с овсом, один с клевером, в шестом было немного гречихи, а седьмой был совсем пустой. Стены лабаза были увешаны лошадиной сбруей: хомутами, уздечками, сёдлами. Посреди лабаза стоял триер – сортировочная машина, с помощью которой отбирают годные на посев семена. Машина простая. Маховое колесо с приводными ремнями, длинный стан, в котором поставлены в три этажа сита. Верхнее сито с крупной ячеей, нижнее – с мелкой. Когда крутят колесо, сита качаются, и таким образом зерно сортируется.

Митьке с Самоваром досталась самая тяжёлая работа: крутить колесо. Лаптя назначили засыпать триер зерном. Лильку – отбирать очищенные семена. Аркашке досталась работёнка пыльная, но зато самая лёгкая. Его поставили выгребать из-под триера мусор и выбрасывать его на улицу.

Работа закипела. Первые полчаса работали так, что пар шёл. Митька с Самоваром даже сняли полушубки и засучили рукава. Однако в конце второй половины часа полушубки пришлось надеть. Ещё час усердно крутили ручку и таскали корзинки с зерном. Когда пошёл третий час, Самовар стал завидовать Стёпке.

– Молодец Коршун, что на фронт сбежал, а то бы и его заставили крутить это проклятое колесо, – сказал он.

Первым забастовал Аркашка. Он заявил, что ему надоело работать, и ушёл. Прошло три часа, и ребята совсем выдохлись. Митька крутил колесо и считал:

– Восемьдесят пять, восемьдесят шесть… девяносто два. – Досчитав до ста, он остановил колесо. Самовар, внимательно следивший за счётом, запротестовал:

– Ещё крути десять раз.

– Это почему? – возмутился Митька.

– Я следил, как ты считаешь. Семьдесят, а потом сразу девяносто.

Митька не стал спорить и отсчитал ещё десять кругов. Неожиданно взорвался Лапоть. Он швырнул корзинку и принялся ругать Стёпку:

– Это из-за Коршуна желтоглазого нас засадили в лабаз. Если б он не сбежал, я бы сейчас на озере рыбу ловил.

Митька хотел ему возразить, но так устал, что не было сил даже языком пошевелить.

– А когда мы кончим? – спросила Лилька.

– Ещё полчасика – и кончим, – сказала Наталья. Она, по мнению Митьки, занималась совершенно бесполезным делом. Перетаскивала мешки из одного угла в другой.

Неожиданно заявился Витька-счетовод. Размахивая портфелем и разметая полами батькиного пальто пыль, он прошёлся по лабазу, солидно кашлянул и спросил:

– Ну, как поработали?

– Неплохо. Центнера три отсортировали, – сказала Наталья.

– Молодцы! – похвалил Витька, сел на мешок, вытащил из портфеля бумажку с карандашом и стал подсчитывать: – Одиножды нуль – нуль… семью девять – шестьдесят три… Полтора трудодня поделить на четверых. Итого, – громко объявил он, – каждый из вас заработал по тридцать семь соток.

– Значит, нам и трудодни будут писать? – удивлённо спросил Лапоть.

– А ты думал как? – и Витька похлопал его по плечу. – Только давай старайся. Ещё и в газете пропечатают.

Это было новостью. Ребята думали, что они работают так, задарма, как в школе на воскреснике. Но оказывается, за трудодни. Значит, на них смотрят как на взрослых. И усталости – словно не бывало. Оставшиеся полчаса работали азартно и разошлись по домам весёлые и довольные.

За ужином Митька сообщил матери, что он сегодня заработал тридцать семь соток. Елизавета Максимовна взлохматила Митькины волосы.

– Устал?

– Чепуха. Только чуть-чуть лопатки болят.

– С непривычки. А втянешься, и всё пойдёт как по маслу, – сказала Елизавета Максимовна.

Поужинав, Митька прилёг отдохнуть и не заметил, как уснул, а когда проснулся, было уже утро.

– На работу пора, – сказала мать.

«На какую работу?» – чуть не спросил он, но, вспомнив про лабаз, тяжело вздохнул.

В этот день Лапоть с Лилькой крутили колесо. Локотков засыпал триер зерном. Работали до вечера. Витька Выковыренный записал им по пятьдесят соток и выдал каждому личную трудовую книжку. На третий день перестали болеть руки. Митька подсчитал, что за это время он выработал полтора трудодня. А Стёпка всё ещё не возвращался, и ребята решили, что он уже давно воюет.

Четвёртый день начался с невероятных событий. Когда пришли в лабаз, то вместо Натальи они увидели там Ваську Тракториста. Васька, накинув на плечи шинель, расхаживал по лабазу и громко насвистывал. Ребята столпились у дверей и обалдело уставились на Ваську.

– Привет, товарищи колхознички! – сказал Васька и посмотрел на ручные часы. – Тридцать минут опоздания. Сегодня прощаю, завтра не прощу. Время военное. Понятно?

– А где Наталья? – спросил Самовар.

– Я за Наталью. Понятно?

Ребята прыснули. А потом принялись хохотать.

– А ну, за работу, шагом марш! – скомандовал Васька и сбросил с плеч шинель. Ребята примолкли. На груди у Васьки висела белая медаль на голубой ленте, а левый пустой рукав гимнастёрки был аккуратно заправлен под ремень.

Второе событие было куда похлеще первого. В обед в лабаз прибежал Аркашка и сообщил, что со станции приехал милиционер и привёз Коршуна с отмороженными ушами.

Глава XIV. Рассказ Коршуна о том, нам он съездил на фронт

Когда ребята прибежали к дому Коршуна, на крыльцо вышла Серафима и сказала:

– Не пущу!

– Почему? – спросил Аркашка.

– Он сам не хочет. Так и сказал: «Не пущай».

Ребята потоптались, посудачили и вернулись в лабаз сортировать овёс. Однако работали они в этот день кое-как. Всё время говорили о Стёпке.

– Почему он не захотел с нами видеться? – возмущался Самовар.

– Форсу на себя напустил, – отвечал Лапоть.

– А чем форсить-то? Отмороженными ушами? – сказала Лилька.

«Да, – подумал Митька. – Форсить отмороженными ушами смешно».

– А я знаю, почему он не захотел видеться, – заявила Лилька. – Ему стыдно. Не доехал до фронта и отморозил уши.

– А может, он их на фронте отморозил, – сказал Митька.

Самовар с Лаптем принялись спорить, был ли Коршун на фронте или не был. Лапоть уверял, что Стёпка испугался войны и нарочно заморозил себе уши.

Митька в споре не участвовал. Он размышлял о том, как бы сегодня повидать Коршуна и узнать, что с ним случилось. Обвинение Лаптя, что Стёпка нарочно заморозил себе уши, он считал глупым. Как можно нарочно самого себя заморозить?

После работы он побежал к Стёпке. В нерешительности потоптался у крыльца, потом осторожно поднялся по ступенькам и постучал. Никто не ответил. Митька постучал сильнее, потом забарабанил кулаками, а потом стал бить в дверь ногой. За дверью раздался Стёпкин голос:

– Ты что, хочешь дверь сломать?

Митька замер и ждал, что ещё скажет Стёпка. Но он молчал.

– А я к тебе, Стёп… – голос Локтя прозвучал так жалобно, что ему самому стало противно.

Брякнул крюк, дверь приоткрылась, и показалась голова, похожая на кочан капусты.

– Ух ты, – воскликнул Митька, – как раненого, забинтовали!

– Проходи. Не видишь, что я в одной рубашке из-за тебя здесь мёрзну, – проворчал Стёпка. И опять закрыл дверь на крюк.

– Зачем ты так запираешься? Словно тебя украдут, – сказал Митька.

– Не твоё дело, – обрезал его Коршун.

Такого приёма Митька не ожидал и растерялся. После драки он побаивался Коршуна. А теперь ему стало ещё страшнее. Митька выдавил угодливую улыбку.

– Чего это ты лыбишься? – угрожающе спросил Коршун.

Митька вздрогнул и с перепугу выпалил:

– Ребята говорят, что ты нарочно отморозил себе уши.

– Почему нарочно?

– Чтобы не ехать на фронт, – невольно вырвалось у Митьки.

Коршун взял Митьку за грудки и скрипнул зубами.

– Кто сказал?

– Лапоть. Я не поверил, – и, что окончательно убедило Стёпку, добавил: – Даже хотел набить ему морду.

Митька вообще ничего не говорил Лаптю. А морду бить даже и не решился бы. Лапоть был в два раза сильнее Митьки.

– Врёшь, врёшь. Сам, наверное, такое надумал, – и Стёпка принялся раскачивать Митьку из стороны в сторону.

– Не вру. Если бы я так говорил, разве б я тогда к тебе пришёл, – оправдывался Митька.

Стёпка перестал трясти Митьку.

– Ладно, – сказал он. – Я с этим делом разберусь.

Митька поднял с полу шапку, прошёл к столу, сел на табуретку.

– Матки дома нет? – спросил он.

– А ты что, не видишь?

Разговор не вязался. Коршун ходил по избе кругами и сердито фыркал.

Митька поднял голову и покосился на Стёпку.

– Ты на меня очень сердишься?.. За драку.

– На дураков и хлюпиков не сердятся, – буркнул Стёпка.

«За дурака и хлюпика меня считает. Вот уж до чего дошло», – с тоской подумал Митька.

– Здорово уши-то отморозил? – спросил он.

– А ты думал как?

– Покажи, – невольно вырвалось у Митьки.

– Развязывай, – Стёпка повернулся к Митьке затылком. Митька опешил.

– Развязывать? С ума сошёл? А матка что скажет?

– Наплевать. Мне надоело в бинтах ходить. Говорят тебе, развязывай, – приказал Коршун.

Митька стал развязывать. Снял бинты с ватой и ахнул. Уши у Коршуна разбухли, кожа полопалась и свисала клочьями.

– Ну как, здорово? – спросил Стёпка.

– Здорово. Толстые, как у поросёнка.

Стёпка взял с комода зеркало, внимательно осмотрел свои уши и сокрушённо покачал головой.

– Точно, как у поросёнка.

– Давай опять завяжем, – предложил Митька.

– Не надо.

– А что матка скажет?

– Пусть что хочет говорит. А пороть всё равно не будет.

– Конечно, с такими ушами не будет, – согласился Митька. Почувствовав, что Стёпка малость подобрел, Митька осмелился задать самый главный вопрос:

– Стёп, расскажи, как ты съездил, – и, помолчав, добавил: – На фронт.

Стёпка пренебрежительно отмахнулся.

– Чего рассказывать. Съездил, да и всё, – и выжидательно посмотрел на Митьку. – Ладно уж. Расскажу. Только, чур, не перебивать.

Митька поклялся молчать как рыба.

– Когда мы подрались с тобой, – начал Коршун, – и ты разодрал мне своими граблями шею, я так обозлился, что хотел избить тебя, но у меня не было времени. Надо было на фронт собираться. Пришёл домой, поужинал как следует, положил в сумку краюху хлеба, три огурца и луковицу. Потом сел матери письмо писать, что ухожу на фронт. Написал письмо и разорвал. Если б я его оставил, то мамка сразу бы за мной на станцию, и тогда крышка. Верно?

– Конечно, верно! – воскликнул Митька.

– В общем, письмо решил ей написать прямо с фронта. А чтоб мамка сразу не бросилась искать меня, я взял батино пальто, свернул и положил под одеяло. Так, как будто я сплю…

– Здорово придумал! – сказал Митька.

Стёпка погрозил ему пальцем:

– Не перебивай! – и продолжал: – Оделся потеплее. На шерстяные чулки портянки навернул. Взял сумку и пошёл… Отошёл немного от дома, гляжу, Пугай за мной лупит. С Пугаем, конечно, веселее идти. Но, думаю, убьют ещё собаку на фронте, да и кормить её нечем. Вернулся, привязал Пугая на верёвку, попрощался с ним и пошёл. Идти тяжело, снегу навалило пропасть. Вот дурак, что лыжи не взял. Хотел воротиться за лыжами, да побоялся. Темнеть начало. Дотащился до села Раменье. Устал, как чёрт. Хотел попроситься к кому-нибудь на ночлег, а потом раздумал. Начнут расспрашивать: «Кто такой? Откуда? Куда? Зачем?» Могли бы и назад вернуть. Отыскал сарай, закопался в сено, поел хлеба с огурцами и лёг спать.

– И не страшно было одному? – спросил Митька.

– А чего бояться, на фронте небось пострашней. А ты не перебивай, а то и рассказывать не буду, – вскипел Стёпка.

Митька дал слово, что даже не пикнет.

Стёпка подулся на Локтя и продолжал:

– Проснулся чуть свет, доел горбушку с огурцами и пошёл. От села Раменья дорога гладкая, накатанная, в один час добежал до станции. Стал дожидаться эшелона на фронт. Они идут один за другим, и всё мимо. Ждал, ждал, замёрз, и есть хочется. А у меня осталась одна луковица. Ну и ругал же я себя, что хлеба мало взял! Другой раз бежать буду, так сначала целый мешок сухарей насушу. Пошёл на пункт, где эвакуированных кормят, подстрелить хоть какого-нибудь супчишку. Встал в очередь, подошёл к окну, а мне говорят: «Давай талон». А где я возьму талон? Я же не эвакуированный. Верно?.. Ну, я им наврал: сказал, что потерял талон. Повариха поморщилась, а потом говорит: «На, лопай и не ври!» А супчишко во! – и Стёпка показал большой палец. – Наваристый, с макаронами, объеденье. Рубанул я супчишку и опять побежал на станцию ловить эшелон. Два часа ловил, и хоть бы один остановился. Все на фронт чешут, аж земля дрожит и искры из-под колёс хлещут. Замёрз стоявши. Побежал на вокзал греться. А там народу – игле не пролезть. А я пролез. Пробрался к печке. Уселся, греюсь. Вдруг слышу: «Граждане, вы моего мальчика здесь не видели?» Глянул и обомлел – матка с кнутом. Вот уж я и труханул. Она бы с меня кнутом шкуру спустила. Знаешь, какая она горячая. Заполз под лавку. Завалился за мешки и притаился, как заяц. А мамка всё ходит и ищет меня. Не знаю, сколько она меня искала, только я уснул. А когда проснулся, в зале никого народу не было. Уборщица пол подметала. Увидела меня под лавкой и давай по рукам веником хлестать. Вылез я из-под лавки и побежал эшелон ловить. А его и ловить не надо. Стоит себе и как будто меня дожидается. Вагоны открыты. У дверей сгрудились солдаты, курят, смеются. Я спросил, куда едут. «Куда и все», – отвечают. Я сразу же догадался, что на фронт. Куда ж теперь все едут. Верно? Стал проситься, чтоб и меня взяли.

– И взяли? – не удержался Митька.

– Взяли… Как же, держи карман шире, – мрачно ответил Стёпка. – Я тебе сказал, не перебивай, ты хочешь, чтоб я сбился и всё снова начал?!

– Не буду, не буду, – замахал руками Митька. – А если хоть слово пикну, делай со мной, что хочешь, хоть по уху бей.

– Ладно, – сказал Стёпка и продолжал свой рассказ: – Посмеялись надо мной солдаты и сказали, чтоб я не выкидывал фокусов и немедленно отправлялся домой. Я пошёл к другому вагону. Там тоже стали по-разному насмехаться, а один бородатый солдат хотел даже выпороть. Уже и ремень снял. Я не стал дожидаться, когда начнут лупить, и бросился бежать. А эшелон длинный, вагонов сто. Бежал я, пока не выдохся, а потом остановился и хлопнул себя по лбу: «Дурак ты, Стёпка. Разве ж так уедешь на фронт. Надо применить военную хитрость». А паровоз уже пары пускает. Вот-вот тронется. Подбежал я к одному вагону и давай реветь.

– Нарочно? – удивился Митька.

– Конечно.

– Как же это тебе удалось, нарочно?

– Когда надо, и нарочно заревёшь. Ты опять за своё, – Стёпка поднял кулак. Митька сжался и втянул голову в плечи. Стёпка дал ему по лбу щелчок и продолжал: – Стою и реву во всю глотку. Солдаты из вагона выскочили и давай меня успокаивать. Я нарочно для виду успокоился и стал просить их подвезти до города. Солдаты стали пытать: «До какого города?» Я сказал, что забыл. Тогда они стали вспоминать. И один солдат сказал, что, наверное, до Вологды. До неё от нашей станции сто пятьдесят километров. Я ужасно обрадовался. Сто пятьдесят километров! Шутка ли! А там и до фронта рукой подать. Они опять стали меня пытать: зачем я еду в Вологду? Я опять применил военную хитрость – сказал, что мамка у меня там, а жил у бабушки в деревне, в селе Раменье. Здорово я придумал?!

– Здорово. Ну и мастер же ты пули отливать, – восхищённо сказал Митька. – И они поверили?

– Поверили, и уговорили командира взять меня в теплушку. Командир сказал: «Ладно, возьмём. Но если обманул, то уши выдергаю». Хороший командир: молодой, весь в ремнях, и пистолет на боку. Посадил меня в теплушку к печке. Ух и шикарно было ехать! Солдаты про войну всё рассказывали. Ужинал вместе с ними из полевой кухни.

– Врёшь! – воскликнул Митька.

Коршун усмехнулся.

– Попробуй соври так. Целый котелок пшённой каши умял. Ты, Локоть, и в жизни такой каши не едал.

Митька вздохнул:

– А потом?

– Потом опять стали байки про войну рассказывать. Много разных баек, всех не упомнишь. Я даже не заметил, как заснул. Утром будит меня командир и говорит: «Вставай, парень, приехали». У меня сердце ёкнуло: «Неужели уже фронт?» – «Твоя Вологда», – смеётся он. «А я думал, фронт», – сказал я и от страха язык прикусил. Командир уставился на меня и говорит: «Постой, постой, ты не на фронт ли собрался?» Я весь обомлел. «Ну, – думаю, – сейчас он мне выволочку даст, а потом назад домой повернёт!» Схватил я свою сумку с луковицей и из вагона кувырком… Станция Вологда в сто раз больше Веригина. Эшелонов, поездов тьма-тьмущая, и ни в один не пущают. Пробовал проситься – к вагону не подойдёшь. Так обидно стало. До фронта рукой подать. Решил день просидеть на вокзале, а ночью на платформу под какую-нибудь пушку или танк взобраться. Ехать-то чепуха – рукой подать. Слышно, как пушки бухают.

– А здорово было слышно? – спросил Митька.

– Не так, чтоб очень. А если хорошенько прислушаться, слышно. Ну, ты не перебивай меня, а то плюну и рассказывать не буду… Просидел я на вокзале до вечера, съел последнюю луковицу, а жрать так хочется, аж в глазах свербит. Стемнело, подтянул ремень на последнюю дырку и пошёл под вагонами шнырять, как заяц. Часовые злые, как черти: «Стой! Кругом! Стрелять буду!» – и затворами щёлкают. А один даже стрелять начал.

– Да ну! – ужаснулся Митька.

– Я между рельсов лёг и руками голову закрыл. А пули шасть, шасть – и всё мимо. Пострелял он, пострелял и бросил. Наверное, подумал, что убил. А я дальше пополз. Гляжу, стоит длиннющий поезд с танками. Часового не видно. Я потихоньку забрался на платформу – и под танк.

– Чего ты меня с собой не взял? – простонал Митька.

Стёпка насмешливо посмотрел на Локтя и продолжал:

– Лежу под танком, жду, когда поезд пойдёт. Целый час, наверное, он стоял, я аж окоченел, а потом пошёл. Вначале было ничего, потом ужас как холодно. Ветер хлещет, до костей прохватывает. «Ну, – думаю, – этак я не на фронт попаду, а в «Могилёвскую» губернию спичками торговать». Помнишь, как Васька Тракторист говорил про покойников: поехал в «могилёвскую» спички чертям продавать.

Митька захохотал, а Стёпка обиделся.

– Тебе смешно. Побыл бы ты на моём месте, небось в сосульку бы превратился. А я выжил! Ночь морозная, ветер злющий. Думаю, надо как-то спасаться. Вылез из-под танка. Смотрю, люки открыты. Я обрадовался. Хоть можно малость согреться в танке.

Митька схватил Стёпку за руку:

– Неужто в танк забрался?!

– Забрался! – Стёпка тяжко вздохнул. – Только когда залезал – шапка с головы свалилась, ветер её подхватил и унёс. Остался я без шапки. Хорошо, что у меня волосы густые, как овчина. Пощупай, какие у меня волосы.

Митька пощупал Стёпкины волосы и сказал, что они густые, как баранья шуба.

– Если б не волосы, наверняка бы меня отправили в «могилёвскую». Ты думаешь, в танке тепло? Ха, тепло! В погребе в сто раз теплее. А мне наплевать, только бы до фронта добраться. Сжал я зубы и еду. А холодно невтерпёж. Вдруг как кольнёт мне уши. Словно гвоздём их через голову насквозь проткнули. Схватился я за уши – как ледяшки. Пощёлкал – звенят. Я давай их щипать. Изо всех сил щиплю – не больно. Ну, я сразу догадался, что отморозил уши. Если бы снег был, я их сразу бы оттёр. А где же в танке найдёшь снег? Поезд мчится, как сумасшедший. Если бы он хоть на минуту остановился, я набрал бы снегу и спас бы уши.

Стёпка замолчал, опустил голову.

– А дальше? – спросил Митька. – На фронт-то попал?

– Попал, – неохотно ответил Стёпка. – Как раз к самому фронту поезд подошёл.

– Рассказывай, рассказывай. До самого интересного места дошёл и молчит, – возмутился Митька.

– Да чего рассказывать, – Стёпка посмотрел на потолок. – Разыскал главного начальника фронта и сказал ему, что воевать приехал. Он мне говорит: «Поезжай домой лечить уши. Какой же ты вояка без ушей?» Да я и сам понимал: какой же я боец без ушей? – И Стёпка тяжко вздохнул. – Если б я не потерял шапку, теперь наверняка бы в разведку ходил за «языком». Из-за чего погорел? Из-за дурацкой шапки!

– Глупо из-за шапки погореть, – посочувствовал Митька.

Стёпка подошёл к окну, стал пристально разглядывать запушённые инеем стёкла.

– Ну, а потом? – спросил Локоть.

– Потом забинтовали уши и повезли в Веригино.

– А как тебя везли? – пытал Митька.

Стёпке не хотелось отвечать на вопросы, смотреть в глаза товарищу.

– Поездом повезли. Понятно? – сердито спросил он.

– Каким? Санитарным, с ранеными вместе?

– Конечно, санитарным и с ранеными вместе.

– А почему тебя в госпиталь не взяли?

Такого вопроса Стёпка, видимо, не ожидал. Он нахмурился и буркнул: