Текст книги "На войне как на войне (сборник)"
Автор книги: Виктор Курочкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
– Как хочешь. Смотри, тебе виднее. Только ты знаешь, что Мишка твой дом сроет?
– Как сроет?!
– Новый будет строить. Ты думаешь, он твоим домом прельстился? За усадьбой он погнался. Да и то, правду надо сказать, что лучше твоей усадьбы в Лукашах не найти. Сухая. Мишка-то боялся, как бы кто другой не перехватил. Да и я доволен. Сын ведь мне. Рядком будем жить… Да… Сроет он дом.
– Сроет… – как эхо, отозвался Овсов, и перед глазами закачалась вывороченная с корнями береза. «Повис, повис», – прошептал он и, уронив на стол голову, заплакал.
Двое за соседним столом насторожились. Матвей осторожно встал и, взглянув на вздрагивающие плечи Овсова, вышел на улицу.
Солнце медленно закатывалось за плоскую крышу элеватора. По платформе прогуливались две девушки. Заложив руки с портфелем за спину, ходил тощий человек в шляпе. Ноги он ставил так осторожно, как будто боялся оступиться и провалиться в яму.
Далеко раздался гудок паровоза. Рельсы дзинькнули и стали отсчитывать короткие щелчки. К линии вышел дежурный с жезлом. Шум подходившего поезда нарастал. Из-за поворота вынырнул паровоз и, выбрасывая охапками густой дым, устремился к станции…
Промелькнул последний вагон длинного состава, а за ним в вихре неслись обрывки бумаг, сухие листья. Девушки стыдливо зажимали коленями подолы своих легких платьев, цыганенок стоял с широко открытым ртом.
Паровоз все еще гудел. Но теперь его густой, трубный голос звучал приглушенно. Он разносился по полям, подернутым синеватой дымкой, по утомленным от жаркого солнца лесам. Затихающий протяжный отголосок висел в теплом вечернем воздухе.
Но вот и эти звуки смолкли, и рельсы перестали стучать. И стало опять тихо и грустно, как это всегда бывает после прошедшего поезда. Матвей Кожин вздохнул, поправил на голове фуражку и пошел разыскивать попутную машину.
Глава тринадцатая. Еще одна бессонная ночь
День начался так же, как и все предыдущие…
Фаддей встал чуть свет. Налил в бутылку молока, отрезал увесистый ломоть хлеба, сложил все в сумку от противогаза. Потом стал не торопясь снаряжаться. Поверх рубахи надел жилет на заячьем меху, на жилет – ватную фуфайку… Подпоясавшись ремнем, старик превратился в бочонок, туго перехваченный обручем. Кнут из-под лавки он достал кочергой. Прежде чем уйти, тихо приоткрыл дверь в горницу…
На кровати, свернувшись клубком, спал Петр. Голову он неудобно согнул, колени подтянул к подбородку. На красной подушке, из углов которой торчали перья, дремал кот. Фаддей взял кота за шиворот и сбросил на пол, а подушку подсунул сыну под голову. Петр обнял подушку и носом ткнулся в ее угол. Перо попало в ноздрю – Петр громко чихнул и открыл глаза. Увидев отца, он приподнялся.
– Что?.. Что случилось?..
– Спи… Я еще скотину не выгонял…
– А-а-а… – Петр зажмурился и, ухватясь за спинку кровати, потянулся.
Полежав минут пять, он спрыгнул на пол, в одном нижнем белье подбежал к окну и долго стоял, прижавшись к стеклу лбом.
Красавица осень догуливала свои последние деньки. Она уже порядком таки пообтрепалась и теперь нехотя сбрасывала свои яркие лохмотья. Гасли желтые факелы берез, ивняк ощетинился тонкими голыми прутьями, догола разделись серые искривленные стволы ольхи, как опаленные торчали стебли крапивы, придорожные канавы, усыпанные листьями, запаршивели. И только загорелые длинные сосны, как и летом, высоко над домами подхватывали своими лапами жиденькую синь неба с редкими облачками.
– Тринадцатое октября, – прошептал Петр. – Тринадцать – чертово число. А я, – и он стал припоминать, – тринадцатого поехал на фронт… Тринадцатого демобилизовался… И тринадцатого меня избрали председателем… Посмотрим, как будет сегодня…
Сегодня завод должен был дать свою первую продукцию.
Петр быстро оделся. Заправил кровать – на подушку с простынями набросил одеяло. Потом подмел пол – разогнал веником мусор по всем углам избы. Завтрак его состоял из двух блюд: молока с кашей и молока с хлебом. Других блюд еще не успели наготовить, потому что соседка, которая им готовила, только что затопила печь. Петр видел, как по крыше ее дома стлался сизый дымок.
Петр пришел в правление, включил приемник и прослушал последние известия. Потом навел порядок в шкафу и в ящиках стола. Листая журнал «Молодой колхозник», наткнулся на заявление Овсова. Смял заявление и вместе с бумажным хламом запихал в печку. Все это он делал машинально, в мыслях о заводе. Все прежние тревоги, в том числе и тревога за лен, расстил которого колхоз безобразно затянул, померкли: их заглушила тревога за сегодняшний день. Максим Хмелев сказал, что первый блин может быть комом. А он, Петр, не хотел этого кома… Особенно Петр боялся за качество обжига. Обжиг глины должен был проходить при температуре около тысячи градусов. Сможет ли печь дать ее? Об этом беспокоились и сам Матвей, и Журка, и даже Лёха Абарин. Печь топили только березовыми дровами, которые были заготовлены с лета и высушены, как порох. За печкой наблюдали круглосуточно.
«Сегодня все решится…» – стучало в голове председателя.
О дне выемки первой партии кирпича секретарь райкома просил известить его. Просил об этом и директор МТС. В том, что Максимов искренне желал ему удачи, Петр не сомневался, и в то же время боязно ему было: а что, если… провал? В искренности директора он сомневался…
Три дня спустя после памятного бюро в колхоз на полуторке приехал сам директор и привез с собой ремонтников.
– Ну что, нажаловался? – спросил он. – Эх вы, молодежь… Выдержки никакой нет… Разве я против завода? Я сказал, что помогу, вот и приехал помогать. Какая тут дорога? Какой завод? Давай их сюда.
Двое суток директор МТС не вылезал из Лукашей. Руководил работой и даже сам копал ямы под столбы. Уезжая, предъявил командировку и еще потребовал расписку, что работа выполнена в срок, добросовестно и со стороны колхоза претензий не имеется.
– Я сроков не назначал. А зачем расписка? – спросил Петр.
Директор ответил вопросом:
– А если не скажу, то не дашь?
Петр засмеялся и написал, что работа выполнена хорошо.
– А на открытие завода, смотри, пригласи, не забудь, – сказал директор и заторопился поскорее уехать.
«Для приличия сказал… Не приедет… Дай позвоню, – Петр крутнул ручку телефона, но трубку не снял. – А что, если приедет? Обязательно приедет – порадоваться моему провалу».
Пришел счетовод и выложил перед председателем кучу бумаг. Петр начал читать какой-то акт, но ничего не понял. Прочитал еще раз и опять не понял.
– Да что это такое? – воскликнул он и отшвырнул акт в сторону. – Давай, что еще там.
Счетовод подсунул на подпись поручение с банковским чеком. Петр, не глядя, подписал.
– Петр Фаддеич… – простонал счетовод. – Последний чек, и тот испортил!
– Почему испортил?
– Не так расписался. Я постоянно твержу: на чеках надо расписываться одинаково. А вы как маленький…
– А вы бюрократы дохлые! – раздраженно крикнул Петр и выбежал на улицу. Вскочив на велосипед, он погнал его на Лом.
– «Как маленький»… Учитель нашелся, – всю дорогу бормотал Петр. Его злило не то, что сказал счетовод, а то, что тот даже не вспомнил о заводе. Подъезжая к Лому, Петр немного успокоился, но когда увидел Лёху Абарина, спавшего около печки под полушубком, чуть не задохнулся от гнева. Сбросив с Лёхи полушубок, он принялся что есть силы трясти бывшего председателя. Обалдевший Лёха вскочил на ноги.
– Спишь… Спишь… – зловеще прошипел Петр.
– А чего делать? – лениво протянул Лёха.
– «Что делать?»! «Что делать?»! А кто за топкой будет смотреть? У-у-у! Черти!
Лёха равнодушно ответил:
– А чего теперь за ней смотреть?.. Со вчерашнего дня не топим.
Петр заглянул в топку. Она была вся темно-малиновая и, словно пухом, одевалась белым пеплом. Чтобы поправить свое поведение перед Лёхой, Петр спросил:
– Как ты думаешь, Алексей Андреич, долго она будет остывать?
– К вечеру должна остыть.
– А что Максим говорил?
– Максим то же говорил: вечером выставлять будем.
– Так и сказал?
– Да, так говорил… А кто его знает – может, и не остынет…
Петр брезгливо посмотрел на Лёху и, не сказав больше ни слова, поехал в Лукаши. Острое ощущение злости пропало, осталось раздражение, тупое и ноющее.
«Вот взять хоть этого Абару… Сам строил завод, а говорит: «Не знаю, может, и остынет…» Да разве он болеет за него? И все такие, ко всему равнодушные. Как будто это мне одному надо. Я же для них стараюсь…»
Председателю хотелось встретить человека, который бы сказал: «Переживаешь, председатель… Ничего, ничего, потерпи, – все будет хорошо!» Как он хотел этих слов! Но никто его, казалось, не понимал, и каждый тянул свое. Когда он заехал к Матвею в кузницу, тот даже словом не обмолвился о заводе и с полчаса толковал ему об испорченном горне и о подковах. Конь тоже ничего не нашел другого, как завести долгую и нудную беседу о силосе и клевере. Случайно Петр забрел в конюшню и увидел там Екима. Старик чинил хомут, наверное, вдвое его старше и до того ветхий, что если б его ударили об угол, от хомута остались бы пыль да веревки, которыми он весь был перетянут. Петр подсел к Екиму и осторожно заговорил:
– Как ты думаешь, дедушка Еким, хорошая это штука – кирпичный завод для колхоза?
– Знамо, дело хорошее, коль пойдет… – не договорив, Еким стал искать шило.
Петр тупо посмотрел на старика и процедил сквозь зубы:
– Брось эту рухлядь!
– Никак, ты говоришь – лось пухнет? – переспросил старик. – Где? В болоте?
– Хомут! – крикнул председатель. – Чинить еще такую рвань! – Схватив хомут, Петр выбежал из конюшни и, размахнувшись, бросил в канаву, потом, не простясь с Екимом, поехал куда глаза глядят.
Еким покачал головой и, обращаясь к жеребцу, сказал:
– Вот как без бога жить. Видишь, как черти его одолели. Так и шпыняют, так и шпыняют под бока…
До пяти часов вечера Петр бесцельно бродил по Лукашам. Председателя останавливали, о чем-то спрашивали, и он что-то отвечал. Но кто спрашивал и что он отвечал, Петр не помнил.
После того вечера он старался избегать встреч с Ульяной. Ульяна же сменила свою любовь к председателю на лютую ненависть. Когда мимо нее с опущенной головой прошел Петр, она отвернулась и громко сказала:
– Шляются тут разные, малохольные!
В конце концов Петр не выдержал и сам пошел к Максиму. Когда он открыл дверь, ему показалось, что в доме щепают дранку. Петр боязливо переступил порог и увидел на кровати спящего Максима. Тот храпел, открыв рот и уставив в потолок бороду. Петр чуть не заплакал.
– В такой день спать, да еще так бессовестно храпеть!
Он сел на лавку и стал ждать. Прошло пять минут… десять… Нервы председателя натянулись до стона; еще немного – и они бы не выдержали. К счастью, в это время вошла хозяйка – Татьяна Корнилова. Она бесцеремонно взяла Максима за бороду и подняла с кровати.
– Максим Степаныч, скоро будем начинать? – робко спросил Петр.
– Чего начинать? – зевая, спросил Максим.
– Кирпич… Кирпич выставлять. Да что вы все позабывали!
– Зачем забывать… Успеем вынуть. Не торопись, Фаддеич… Сейчас редьки поедим… Потом чаю попьем…
«Ешьте редьку, чай пейте, теперь мне все равно. Если уж вы такие, то и мне на все наплевать… Зачем я только связался с этим заводом?» – Петр почувствовал себя одиноким, всеми покинутым человеком.
Он ел с Максимом редьку, пил чай с медом… Потом они пошли на Лом. Всю дорогу Петра не покидало сознание горького одиночества. «Наверное, больше никто и не придет, кроме нас, Журки и Лёхи», – думал он. До самого завода на дороге действительно никто и не появился. Однако когда они свернули к заводу и за кустами послышался многоголосый говор, сердце у него екнуло… Он ошибся: пришли почти все. Даже старый Еким приплелся. Он стоял в толпе и, приставив к уху ладонь, на каждый звук, как воробей, поворачивал голову. Когда Петр с Максимом подошли, все расступились, пропустили начальство, а потом опять тесно обступили печь, напоминавшую огромную кучу хвороста. Такие печи, типа лукашевского заводика, обычно глубоко зарывают в землю. Для сохранения жары во время обжига сверху они заваливаются бревнами, сучьями и даже травой.
– Срывай! – скомандовал Максим.
Печку очистили от древесного хлама. Максим натянул рукавицы, взял лом, перекрестился и легонько стукнул. Лом не отскочил и даже не звякнул.
– Глина!
– Глина, глина, – зашумели мужики.
– Это ничего! – крикнул Сашок. – Всегда так бывает. Видишь, какая толщина. Разве ее нашими дровами прожжешь…
Сняли первый ряд, за ним счистили второй, принялись за третий… и все глина… Ноги у Петра обмякли. Не в силах больше стоять, он отошел в сторону и присел на камень… Все в нем как будто онемело – и мышцы, и мозг. Продолжал еще действовать только слух. Он словно даже обострился.
– Плохо топили…
– Печка не годится.
– Плакали наши денежки…
– Сплоховал Фаддеич…
И вдруг голос Журки:
– Недожег пошел!..
Петру подали алого цвета кирпич. Он повертел его и тихонько стукнул. Раздался дребезжащий звук. Он ударил сильнее – кирпич развалился пополам…
Четыре ряда недожога сняли. Мужики примолкли. Только изредка слышался голос Кожина:
– Тише клади. Не бей… Пойдет на кладку печей – там все обожжется.
Петр сидел сгорбясь, вздрагивая при каждом возгласе, и боялся поднять голову. Его вывел из оцепенения глухой бас Максима:
– А ну, председатель, смотри этот!
Петр подбежал к Максиму и протянул руки.
– Осторожней, грабли сожжешь, – предупредил Максим.
Кто-то подал рукавицы. Петр кое-как надел их и осторожно взял двухкилограммовый брус. Он отошел с ним далеко в сторону. Брус имел настоящий кирпичный цвет. Петр стер полоски копоти носовым платком. Потом хотел испробовать кирпич на прочность, но раздумал, положил его на колени и стал гладить, приговаривая:
– Горячий… горячий… какой горячий…
А сзади шумели, кричали, спорили:
– Такого кирпича и на настоящем заводе не выпечешь…
– Ну, там лучше…
– Теперь мы кирпича гору наготовим! – кричал Журка.
– Ровно держи носилки, не тряси. Клади осторожней… Клетку, клетку закладывай, – распоряжался Матвей.
– Я теперь не жалею, что погорел… Новый дом построю, кирпичный! – торопясь, чтобы не перебили, говорил кому-то Сашок.
– Торговать надо… Обязательно торговать. Теперь колхозу деньги – лопатой греби, – говорил Лёха Абарин.
– Ясно, будем торговать! Дела теперь пойдут!
Петр встал. Кто этого добивался? Он хотел во весь голос крикнуть: «Я! Для вас! А вы мне не верили…» Но ничего не сказал, сунул кирпич под пиджак и, поддерживая его локтем, незаметно ушел.
Эту ночь Петр не спал. Он бродил. Никогда ему не было так легко, как сегодня. Все тяжелое – и тревоги, и пожар, и своя неустроенная жизнь – словно свалилось с него, все поглотила темнота октябрьской ночи… Было странно легко. Ноги несли сами где попало: по мокрой траве, по кустам, по грязи, а Петру казалось, что ходит он по своему колхозному саду, среди яблонь, слив, глотает их аромат. Жидкий, низкорослый ивняк представлялся ему смородиной, крыжовником, корявые ольхи – вишнями… И среди них мелькали веселые лица лукашан. Их было много!.. И все они улыбались председателю…
Петр не заметил, как взошла луна, как она поднялась и, обогнув лес, повисла над Лукашами. Он сильно промок, но не чувствовал холода: за пазухой лежал шершавый, давно остывший, но греющий душу кирпич.
Остановил председателя крик петуха.
– Петух… Почему петух? – спросил Петр и взглянул на часы. Полночь. Петр усмехнулся, поправил фуражку и пошел домой.
Луна бесцеремонно заглядывала в окна лукашан. Ее мутно-белый свет, казалось, заморозил землю. Словно схваченная инеем, блестела трава. Вода в реке остановилась и тоже побелела, как будто ее сковало льдом. Мрачно взирал на освещенный луною мир чей-то старый заколоченный дом. Он был темен и глух. Петр остановился и погрозил ему кирпичом.
– Расколотим и тебя! Слышишь ты, расколотим!
1954–1955
Последняя весна
Анастас колотил палкой по ставням и кричал:
– Эй, Стеха! Чего закупорилась? Не вишь – утро? Ставни открой!
Удары раскатывались по селу, а старый пустой дом гудел и ухал, как огромный чугунный котел.
Потом Анастас поднялся на крыльцо и обалдело уставился на новый тяжелый замок, висевший в кованых пробоях двери.
– Откуда такой замок взялся? Кажись, у меня такого и не было. Разве что Стеха купила.
Анастас принялся искать ключ. Он обшарил щели и дырки в дверях, перещупал пазы бревен, перевернул полусгнившие ступени крыльца. Когда все было ощупано, обшарено, перевернуто вплоть до кирпичей под окнами, Анастаса взяла оторопь.
– Куда же она его запрятала? Разве что в собачьей будке посмотреть. – И он пошел в сад.
В былые времена, когда он был молод и когда еще был жив беззлобный и брехливый «дворянин» Полкан, будка служила надежным семейным тайником для ключа. Но пес давно издох, будка давно сгнила, и Анастас давно состарился.
Старик бродил по саду меж одичавших кустов смородины и крыжовника. Он забыл про ключ: теперь его одолевали другие мысли. Он негодовал на жену Стеху, на сына с невесткой за то, что они своей беспечностью и бесхозяйственностью погубили дивный сад. Пышную бесплодную яблоню и полузасохшую грушу он скверно выругал, грозился начисто вырубить буйный вишенник. Но злость и обида скоро прошли, их сменила тупая усталость. Дойдя до колодца, он присел на источенный червями трухлявый сруб.
На старика снизошло небытие. Последнее время оно все чаще и подолгу одолевало Анастаса. Сердце еще качало кровь, но уже не способно было чувствовать. Он неподвижно сидел на срубе и широко раскрытыми глазами смотрел на мир. Видел ли он что-нибудь – трудно сказать.
Стояло бабье лето, ясное, безмолвное и грустное, по утрам знобкое, днем жаркое, а ночью холодное. Прозрачная паутина, словно сети, опутала длинный забор. На дуплистой липе с блекло-зеленого листка плавно спускался паук. Дружная семья коренастых одуванчиков расцветала вторым цветом, и он был ярко-желтый, как само солнце.
Голоногая с хитрыми зелеными глазами девчонка пролезла сквозь тын, подпрыгивая, подбежала к колодцу:
– Дедушка Анастас, айда завтракать!
Старик не пошевелился и продолжал смотреть в одну точку. Девочка пососала палец, потопала босыми, красными от холодной росы ногами, потом присела на корточки и заглянула в глаза Анастаса. Они были круглые, оловянные и смотрели не мигая, как у слепого. Девочке стало страшно. Она вскочила и со всех ног бросилась от колодца. Но, добежав до забора, остановилась и, постояв немного, вернулась назад. Старик сидел в прежней позе. Девочка, замирая от страха, с какой-то отчаянной решимостью дернула Анастаса за рукав рубахи:
– Дедка, пойдем домой!
Анастас вздрогнул и удивленно посмотрел на девчонку:
– А? Чего ты говоришь-то?
Девочка подпрыгнула и засмеялась:
– Зову, зову, а ты как глухой. Пора завтракать. Картошка стынет, и мамка ругается, – радостно, без передышки сыпала она и тянула Анастаса за руку. Он едва поспевал за ней и широко, бессмысленно улыбался.
Они вышли из сада, обогнули дом с наглухо заколоченными окнами, и тут Анастас решительно заупрямился:
– Куда ты меня, пострел, тянешь? Вот ведь дом-то мой.
Девочка всплеснула руками:
– Ой, какой же ты смешной, дедушка!
Анастас повернул назад, к крыльцу своего дома. Девочка догнала старика, вцепилась в подол рубахи и заревела.
Анастас остановился:
– Ну, ну, не плачь, глупая. Экая глупая.
– Зачем ты меня пугаешь? – глотая слезы, сказала она. – Небось и картошка остыла, и мамка ругается.
– Ну коли так, идем же скорее, – охотно согласился Анастас и опять направился к своему дому.
– Да не туда! – закричала девчонка и сердито топнула ногой. – У, какой упрямый, как бык!
– Как не туда? – удивился старик. – Вот ведь мой дом.
– А вот и нет. Теперь ты у нас живешь.
– У кого – у вас?
– У нас. У папки моего, Ивана Лукова.
Старик махнул рукой:
– Эва что придумает. В чужом доме жить. А свой на что?
– Там теперь никто не живет…
– Как «никто»? А я… А баба моя… Сын мой, Андрей Анастасьич. Эка ты глупая девка-то. – Старик привлек к себе девочку и подолом рубахи вытер ей мокрый нос. Она прижалась к Анастасу. Он гладил ее всклокоченные волосы и как мог успокаивал.
– И совсем не глупая. И совсем не глупая, – всхлипывая, говорила девочка. – Ты сам все забыл. Все, все на свете, и бабушка твоя померла.
– Кто – «померла»? – переспросил старик.
– Твоя бабушка Степанида. Совсем недавно ее похоронили.
– Похоронили Стешу? Вона что… – Анастас поднял вверх голову и перекрестился.
– Пойдем, дедушка Анастас.
Она тихо потянула старика за руку, и он покорно поплелся за ней…
Анастас Захарович Засухин страдал провалом памяти. Болезнь то внезапно наваливалась на Анастаса, то так же внезапно оставляла его. Первый раз она посетила Анастаса пятнадцать лет назад, после того как он сжег колхозную ригу со льном. По этому случаю Засухина вызвали в прокуратуру к следователю. Перепуганный насмерть Анастас, до этого не имевший никакого понятия ни о судьях, ни о прокурорах, внезапно все забыл и на вопрос следователя: «Расскажите, как было дело?» – ответил вопросом: «Какое еще дело?»
Следователь улыбнулся:
– Ты мне не строй злоумышленника. Рассказывай, как спалил ригу.
Анастас обалдело уставился на следователя:
– Какую еще ригу?
– Обыкновенную ригу, колхозную, со льном, – пояснил следователь.
– Да нешто я ее спалил? – удивленно протянул Анастас.
– Точно, спалил, и головешек не осталось.
– Вона что… А я-то что-то и не припомню.
– «Не припомню»… Забавный тип ты, Засухин. Прямо по Чехову жаришь, – засмеялся следователь и, резко оборвав смех, принял строгий вид. – Вот что, дорогой мой, о том, что ты спалил ригу, всем известно, и доказательств не требуется. Понятно?
– Так-так, – подтвердил Анастас.
Следователь откинулся на спинку стула. Высоко вскинул брови и показал Анастасу палец.
– Мне важно знать, был ли умысел или простая небрежность. – Следователь описал пальцем круг и продолжал: – Умысел бывает косвенный и прямой. Понимаешь, Засухин?
– Так-так, – заулыбался Анастас, следя, как тонкий палец следователя мелькает перед его носом.
Улыбку Анастаса следователь почему-то принял за насмешку. Он густо покраснел и резко сменил добродушный тон на грубый:
– Ты мне не прикидывайся. А говори прямо. Нарочно спалил ригу или так, по халатности?
– Чего ты мне говоришь-то? Кто кого спалил? – наивно переспросил Анастас и окончательно восстановил против себя следователя, который, в сущности-то, и не желал старику зла.
Следователь вел порученное ему уголовное дело. Он был молодой, горячий, в своей работе превыше всего ставил объективность и беспристрастность. Дело о поджоге он относил к делам бесспорным и пустячным, отлично видел, что обвиняемый – не преступник: просто недоразвитый колхозник; знал, что и ригу он сжег без умысла: уснул и сам чуть не сгорел вместе с ней; и был уверен, что наказание ему будет условное. Следователь и сам бы мог внести в протокол нужные ему показания, и, конечно, обвиняемый, не читая, подписался бы под ними. Но где тогда объективность? И ради этой объективности он добивался от Анастаса одного только слова «уснул». Ему очень хотелось подсказать это слово Анастасу. Но не мог: мешала беспристрастность. И он продолжал допрашивать Анастаса. Доведенный до бешенства его ответами: «Какое дело?..» и «Да нешто это я?..» – следователь арестовал старика и, провожая его в камеру, сказал:
– Подумаешь сутки-другие – как миленький заговоришь.
Прошли сутки, другие, третьи – Засухин не заговорил «как надо». Его направили на судебно-психиатрическую экспертизу.
В больнице к Анастасу внезапно вернулась память, и он сказал то заветное слово, которого так упорно добивался молодой следователь. А в суде опять забыл. Суд не был так щепетильно объективен, как следователь, и чтобы поскорее развязаться с затянувшимся делом, приговорил Анастаса к условному наказанию. В колхозе условное осуждение расценили как чистое оправдание. «Придуривался, придуривался и вылез сухим. Вот уж придурок так придурок», – долго судачил народ. Кличку «придурок» он носил пять лет, пока колхозники не убедились, что у Засухина и в самом деле не все дома. На общем собрании, когда решался вопрос о распашке залежных земель, Анастас Засухин неожиданно для всех заявил, что давно пора заняться «черным переделом».
В период провала памяти Анастаса одолевало тупое безразличие ко всему. Когда же она возвращалась, Анастаса охватывала бурная деятельность.
Засухин находился в полном сознании, когда гроб с его Стехой опустили в могилу. Он первым бросил горсть земли, низко поклонился и сказал: «До скорой встречи, Стеша». А на поминках произошел конфуз.
Перед первой скорбной стопкой Анастас что-то хотел сказать, но, не найдя слов, тяжко вздохнул, выпил и, не закусывая, долго сидел, качая головой из стороны в сторону. Налили по второй. Анастас неожиданно взбодрился.
– Нам жить, а Степаниде Мироновне гнить!
Гости потупились, а пышная, грудастая жена сына, приехавшая из города на похороны, поморщилась и сказала мужу:
– Андрей, не давай ему больше. Да и сам не нагружайся.
– Батя, хватит тебе. – Андрей хотел взять из рук отца бутылку.
– Эх, сынок, горе-то какое, а ты – «хватит». – Анастас до краев налил стопку и, тряхнув головой, крикнул: – Гости дорогие! Выпьем за Степаниду Мироновну! Нехай ей там легко гнить, а нам тут весело жить!
Захмелевшие гости дружно выпили. И так перед каждой стопкой Анастас возбужденно продолжал выкрикивать: «Нам весело жить, Степаниде Мироновне гнить». А потом запел высоко и нестройно: «Снеги белые пушистые…» – и, резко оборвав песню, вскочил и топнул ногой:
– А ну, Стеха, выходи!
Все онемели. А Анастас бил каблуком, хлопал себя ладонями по груди и коленям и продолжал настойчиво вызывать свою Стеху…
Утром, после поминок, Андрей с женой, Зинаидой Петровной, под руки привели Анастаса в дом соседа Ивана Лукова и положили в темном углу за печкой на узкую железную кровать. Анастас покорно лег на тугой соломенный матрац, заложил руки за голову. Сноха стащила с Анастаса валенки, накрыла старика одеялом и сказала:
– Здесь ему будет хорошо.
Анастас, пристально и нежно смотревший на сына, пошевелился, перевел глаза на сноху и тихо ответил:
– Куда ж еще лучше. И печка рядом.
Андрей присел к отцу на кровать. Анастас положил на плечо сына руку. Андрей поежился, поспешно вытащил из кармана сигаретницу… И пока он курил, Анастас ласково гладил плечо сына. Молчание было всем в тягость. Иван Луков и его жена Настя не поднимали глаз от полу и только изредка переглядывались. Зинаида Петровна рассматривала обстановку колхозной избы. Она была слишком простой: пестрые занавески на окнах, стол, десяток стульев, самодельный платяной шкаф, никелированная кровать с горой подушек, приемник «Заря».
«Боже мой, какая убогость», – подумала Зинаида Петровна и, тронув Настю за локоть, как бы извиняясь, сказала:
– Ему у вас будет очень хорошо. Комната теплая. – Она хотела сказать «уютная», но постеснялась и сказала «теплая».
Настя, исподлобья бросив злобный взгляд на Засухину, отрезала:
– Какая уж есть.
– Да, да, очень милая, очень милая, – поспешно заверила Зинаида Петровна и обратилась к мужу: – Андрюша, нам пора.
– Успеешь! – резко ответил Андрей и крепко сжал руку Анастаса. – Отец, ты будешь жить здесь. Понимаешь?
Анастас пристально смотрел на сына.
– У соседа, Ивана Лукова. Понимаешь?
Анастас, не отвечая, продолжал разглядывать сына.
– Что же ты молчишь, отец?
Анастас приподнял голову и улыбнулся наивно, по-детски:
– Чего ты говоришь-то?
– Ты, отец, будешь жить здесь, у Ивана Лукова, – повторил Андрей.
– Эва, у чужих людей жить. А свой-то дом на что? – возразил Анастас.
– Так надо, отец.
– Ну коли так надо, тогда что ж, поживу, – нехотя согласился старик.
– Ну вот и молодец, – обрадованно подхватил Андрей, – а через год мы тебя заберем в город. Понимаешь?
Анастас кивнул головой, пожевал губами и тихо спросил:
– Старуха-то моя разве уж померла?
– Да, отец.
Анастас отвернулся к стене и натянул на голову одеяло. Когда Андрей с Зинаидой Петровной выходили из дому, Настя плюнула им вслед и сказала:
– Бесстыжие, охламоны!
– Шаромыжники! А ну их… – добавил Иван и крепкими матюками обложил Засухиных.
Через полчаса Анастас сидел за столом между старшей дочерью Луковых Раей и младшей Лидочкой. Он хлебал из общей алюминиевой миски мясной наваристый суп, хлебал и похваливал.
Супруги Луковы, приняв в дом Анастаса, с первого же дня зачислили его равноправным членом семьи. Это означало для Анастаса: ешь, пей, спи. Надо будет – выругают или пожалеют; о каких-либо привилегиях или особом внимании и не мечтай. Они твердо верили, что особое внимание не только балует, но и унижает человека.
Настя днями пропадала на молочной ферме, Иван – в строительной бригаде. Старшая дочь училась и после уроков помогала матери на ферме. Лидочка совсем была мала: она первый год ходила в школу.
Несколько дней Анастас пластом лежал на койке, не отрываясь смотрел в потолок и что-то шептал про себя. Лидочка прибегала из школы, всплескивала ладошками, качала головой и, как взрослая, говорила нараспев:
– Надо же подумать – все лежит. И как тебе, дед, не надоест лежать?
Анастас слушал, улыбался, поглаживал бороду.
– Вот еще, улыбается, как маленький! – нарочито возмущенным голосом выкрикивала Лидочка и, подскочив к Анастасу, принималась тормошить его: – Вставай, вставай, а то пролежни належишь. Да ну вставай, дед, обедать будем!
При слове «обед» старик поднимался, опускал на пол ноги. Лидочка усаживала деда за стол, потом доставала из подпола отпотевшую крынку с молоком.
Как-то Лидочке вздумалось накормить Анастаса щами. Длинной кочергой она подцепила в печке полуведерный чугун со щами и опрокинула его. Перепуганная насмерть Лидочка не знала, куда спрятаться. Она очень боялась матери, у которой был вспыльчивый характер и хлесткая рука.
Когда Настя пришла с работы и увидела в печке перевернутый котел, она позеленела от злости и, вытащив из веника прут, бросилась искать дочку. Заглянула под кровать, слазила в подпол, на чердак, обшарила все углы в сенях, во дворе и, не найдя, пообещала расправиться с ней, как только явится домой.
Начало смеркаться. Прибежала с фермы Рая, вскоре пришел с работы и отец. Пора было ужинать, Лида не являлась. Настя забеспокоилась. Уже совсем стемнело, когда Луковы отправились искать дочку. Поиски были долгими и шумными: вся деревня поднялась на ноги. Настя, обезумев, носилась по улице, истошным голосом вызывала Лиду. Она вначале грозилась запороть ее до смерти, потом начала умолять и клясться, что ей ничего не будет, а потом заревела на всю деревню дурным голосом.
Была глубокая ночь, когда Луковы вернулись домой ни с чем. Настя неутешно плакала. Молчаливый Иван грубо прикрикнул не нее и приказал собирать ужин. Настя, глотая слезы, накрыла стол и пошла будить Анастаса. Откинув одеяло, она радостно заголосила:
