Текст книги "На войне как на войне (сборник)"
Автор книги: Виктор Курочкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Глава третья. В Лукаши
Поезд отошел глубокой ночью. Пассажиры, рассовав по углам вещи, притихли… Супруги Овсовы заняли в купе нижние полки. Марья Антоновна вырядилась в новый сатиновый халат и улеглась спать, подсунув под голову дорожный мешок. Василий Ильич не отрывался от окна. Бесконечной плотной, черной стеной проплывал лес; по белесым пятнам он узнавал березу, по остропикой макушке – елку, большими темными кучами мелькала ольха.
Радостное и вместе с тем тревожное чувство испытывал Василий Ильич. Он ехал в родные Лукаши. Овсов закрывал глаза и видел их. Над домами сцепились развесистые дряхлые ветлы и стоят, поддерживая друг друга, чтобы не упасть. За садами, среди синеватой капусты и темно-зеленой картофельной ботвы, извивается Холхольня – река на редкость капризная и каменистая. И видит Василий Ильич старый отцовский дом – почерневший, сгорбленный, крыша осела, буйно поросла крапивой и сивым репейником. «Наверное, и палисадника под окнами нет, и калину вырубили, а сколько ее росло…»
В последний раз Овсов был в Лукашах на похоронах отца. Уезжая, наглухо заколотил толстыми досками окна и входные ворота. Вспомнил Василий Ильич свой отъезд. Дождливой осенью по изрытой ухабами улице кривой мерин тащил телегу, в которой болтались корзинки и соседский сын Мишка. Мальчуган махал хворостиной, дергал вожжами и, подражая взрослым, покрикивал:
– Но-о-о… Чтоб тебя волки сожрали, ленивого!
Василий Ильич шел стороной. В окнах, сплющивая на стеклах носы, торчали ребятишки, из-за простенков выглядывали взрослые. В конце Зареки Василия Ильича остановила Устинья, дряхлая старуха.
– Ты, Васька, батькино хозяйство порушил, а своего не нажил, – проскрипела она. – Вот я и говорю – не в Илью ты пошел, нет, не то семя. Батька твой крепко за землю держался, зато и в почете был. Смотри, Васька, легче прыгай, ногу не вывихни! – И Устинья погрозила костлявым пальцем.
«Нет, бабка, не свихнулся я», – усмехнулся Овсов, вспомнив теперь в поезде Устинью.
В последнее время Овсова засыпал письмами сын соседа Мишка – тот самый Мишка, который отвез его тогда на станцию. Парень настойчиво просил продать дом.
Начало светать. От горизонта небо постепенно светлело, но вот все отчетливее и отчетливее стала проступать лимонная полоса и, расширяясь, теснить груду темно-серых облаков. Кончилась завеса дождей. Сквозь легкую, как марля, пленку тумана проглянуло чистое небо и плоский бледно-желтый круг солнца. Туман редеет, синь неба все ярче и ярче; солнце, поднимаясь, сжимается, наливается золотом. Показалось село с дымными крышами; за ним долго кружились рыжие поля зяби. Потом дорогу стеснил молодой сосняк с голубоватыми почками на концах веток. Поезд рвет прохладный утренний воздух и, развешивая на кустах хлопья пара, уходит все дальше и дальше от темно-синего севера. Мелькают столбы, стучат колеса, наматывая километры, и тревожное, но теплое чувство наполняет Василия Ильича.
Через сутки поезд подошел к станции Зерки. Овсовых встретил Михаил Кожин. Василий Ильич не узнал его. Из белобрысого лопоухого мальчугана получился высокий румянолицый парень. Он легко поднял чемоданы Овсовых и отнес их к машине. Работал Михаил шофером и приехал за гостями на колхозной полуторке. Марью Антоновну поместили в кабине. Василий Ильич сел в кузов, где уже набралось с десяток случайных пассажиров-попутчиков. Стоял на редкость жаркий апрельский день. Небо от жары побледнело. Асфальт почернел и блестел, словно подмасленный. Грузовик взбирался на холмы, поросшие частым сосняком, спускался к водянисто-зеленым лугам, по которым еще бежали мутные ручьи.
Машина свернула с шоссе и покатила вдоль прошлогоднего картофельного поля, которое было сплошь забросано иссохшей белесой ботвой.
Показались Лукаши. Бревенчатые, рубленные то в угол, то в лапу, кое-где обшитые тесом дома, сильно почерневшие, с громоздкими мезонинами… Среди них белели два новых сруба.
«Строятся. Интересно – кто?» – подумал Овсов.
Над домами разбросали свои кривые сучья дряхлые, дуплистые ветлы и березы с замшелыми стволами. Верхние ветви у берез голые, но уже почернели от набухших почек, как будто на них пала густая тень, зато нижние уже покрыла голубоватая пороша весны. На макушках деревьев кучами висят гнезда и, громко крича, дерутся тощие белоносые грачи.
Машина прошла мимо куч битого кирпича. Лучшая часть широкой улицы замусорена, покрыта пылью. Сердце Овсова больно сжалось. Раньше на этом месте стояла деревенская церковь с узкими решетчатыми окнами и зеленым от мха куполом. Над куполом торчал черный крест, на котором так любили отдыхать птицы. Но это было давно. Крест еще в первые годы колхоза свалил комсомолец Петька Трофимов. Потом от старости рухнула и сама церковь.
Полуторка прогромыхала по бревенчатому настилу моста через реку Холхольню. Вода шла на убыль, и река пестрела серыми горбами щербатых валунов. К берегу подходил трактор, волоча за собой по непролазной грязи неуклюжие дровни с навозом.
Машина въехала в заречную сторону деревни, по-местному – в Зареку. Василий увидел свой дом. Окна заколочены длинными тесинами, по обветшалому карнизу серыми гроздьями лепятся гнезда ласточек, а на входных воротах висит тяжелый ржавый замок. Но, взглянув на крышу, Василий Ильич удивился: она была сплошь покрыта свежими заплатами драни.
Михаил остановил машину около своего дома. На крыльце стояли Кожины – Матвей и его жена Анна. Матвей состарился: голова у него совсем облысела, а лицо, наоборот, заросло редким белым пухом.
– Ну, здорово, здорово, соседушка. С приездом, – сказал Матвей, обнимая Овсова. Анна накрест поцеловалась с растроганным Василием Ильичом и заплакала. Подошла жена Михаила – Клава, коренастая, сероглазая, пожала Овсовым руки и стала торопить в избу… Сели за стол, Михаил хлопнул по дну бутылки. Гости и хозяева чокнулись, закусили. Разговор не вязался. А когда Матвей вторично наполнил стопки, Михаил кашлянул и осторожно проговорил:
– Я вашей усадьбой второй год пользуюсь. С папой-то мы разделились. Колхоз и отвел мне ее. Я и ограду поставил, крышу залатал. Совсем сгнила, течет, как решето.
Овсов грустно улыбнулся.
– Хотелось мне ваш дом купить, – продолжал Михаил. – До последнего дня не верил, что вы вернетесь…
Матвей вытер взмокшую лысину полотенцем и хлопнул им рыжую кошку, которая украдкой тянула лапу к тарелке с мясом.
– Правильно решил, Василий, – сказал он. – Деревню нельзя забывать. Поди, лет двенадцать на родину не заглядывал. Все позабыл, ничего не помнишь.
– Да, многое изменилось, – отозвался Василий Ильич. Он сидел, низко опустив голову, и равнодушно ковырял вилкой яичницу. Матвей налил еще по одной. Овсов с Михаилом отказались.
– Ну, вы как хотите, а я выпью. – Матвей потер ладони, потом лоб, опрокинул в рот стопку, пожевал корку хлеба и обратился к Овсову: – Как жил-то, Василий? Слыхали мы, кино свое имел… Как его, телемызор, что ль?
– Телевизор, – поправила Марья Антоновна и поджала губы.
– Ах ты, господи, кино свое, – вздохнула Анна и потянулась к бутылке: – Еще, что ль, будешь качать?
– Не трожь, – остановил ее Матвей. – Стало быть, неплохо жил, Василий…
– Да так себе, – пожал плечами Овсов.
– Мы ведь тоже теперь по-другому зажили, по-городски: зарплату получаем. Мне вот в марте две с Кремлем дали. Как ты думаешь, ничего?
– Двести рублей? – удивленно подняла брови Марья Антоновна. – И хватает?
Василий Ильич покосился на супругу, а Матвей усмехнулся и, посасывая огурец, проговорил:
– В нашу МТС из города инженер приехал. В Устиньиной избе поселился. Бабка-то Устинья позапрошлый год померла.
– Люди в деревне теперь очень нужны, – пробормотал Овсов.
– То-то и оно. Про Ваню Коня слыхал? Когда уезжал в город, все начисто распродал, кола не оставил. Этой зимой вернулся опять в деревню. Колхоз ему новую избу ставит… Только я смотрю – плохо еще расколачивают домишки-то.
– Вот и я надумал, Матвей Савельич, в деревню перебраться. – Овсов хотел сказать шутливо, но сказал испуганно.
– Что же, ты не первый и не последний. Вот и с налогами легче теперь…
– А я вот что думаю: мы люди городские, и нам в колхозе нечего делать, – подала голос Марья Антоновна.
– Да-а, – крякнул Матвей и тяжело, исподлобья посмотрел на Овсову. Она громко прихлебывала чай, широко расставив локти и держа блюдце обеими руками. Матвей медленно перевел взгляд на окна и поднялся.
– Никак, сама голова колхозная к нам.
– А кто же у вас нынче? – поинтересовался Овсов.
Матвей даже удивился:
– Нешто не слыхал? Петька Трофимов, сын пастуха Фаддея.
В избу вошел худощавый, черный от загара человек, похожий на подростка. На макушке у него, задрав к потолку козырек, сидела серенькая кепчонка, из-под которой выбивались прямые белобрысые волосы. Увидев Василия Ильича, он сморщился, по-видимому улыбнулся, и, протянув руку, пошел к столу.
– С приездом, с приездом… Как доехали? Как здоровье?
Матвей заметил, что Марья Антоновна поздоровалась как-то странно: откинулась на спинку стула и, не глядя на председателя, подала руку вверх ладонью. «Должно быть, по-городски», – решил Матвей.
– Дороги тут тряские. Того гляди язык прикусишь, – сказала она.
– Что верно, то верно, – согласился Петр. – Дороги ужасные, особенно от Лукашей до большака.
Пока говорили о дорогах, хозяйка успела очистить место за столом и, поставив стул, пропела:
– Милости просим, Петр Фаддеевич, за конпанию.
Петр хотел отказаться, но где там: Кожины гуртом обступили его и почти силком усадили за стол. Он смущенно стянул с головы кепку и сунул меж колен. Но хозяйка выудила ее оттуда, встряхнула и повесила на гвоздь рядом с зеркалом, а на колени положила полотенце, расшитое бордовыми узорами.
«Вот она какая деревня… С расшитыми рушниками, с шумным гостеприимством, обильным угощением», – подумал Василий Ильич.
Петр выпил стопку водки, с одной тарелки подцепил огурец, с другой – томленую картофелину и, решительно отставив штрафную, которую Матвей поспешил наполнить, заговорил с Овсовым:
– А я поджидал вас, Василий Ильич. С нетерпением ждал.
– Даже с нетерпением? – усмехнулся Овсов.
– Не верите?.. Спросите у них.
– Это точно, – подтвердил Михаил.
– Смотри-ка, какой почет! Словно министру, – и Марья Антоновна захохотала.
– А я и место для вас подыскал, – продолжал председатель, – прямо с производства на производство…
Овсов машинально поддел ломтик шпика и долго держал его на вилке, как бы недоумевая, зачем он ему понадобился.
– Думаю свой кирпичный завод строить. – Петр выжидательно посмотрел на Овсова. – А вас хочу начальником работ назначить: как мне известно, вы с этим делом знакомы.
Василий Ильич, не зная, что ответить, нехотя жевал шпик и постукивал вилкой. Его выручил Матвей:
– Не поднять нам завод, людей мало.
– Завод – слово громкое. Заводик – вернее будет сказать. Людей мало, действительно мало… И все-таки решился. – Петр опять обратился к Овсову: – А как вы смотрите, Василий Ильич?
– Пока я ничего не могу сказать… Дайте осмотреться, – глухо ответил Овсов.
– Да, да, конечно, – согласился Петр. – Пока устраивайтесь. Дом расколачивайте, огород пашите, оседайте на земле прочно, навсегда, – и широко улыбнулся. – А мы поможем чем можем.
Председатель переговорил с младшим Кожиным о предстоящей поездке на станцию за семенами, торопливо простился и так же торопливо вышел.
– И все-то он торопится, торопится и торопится, царица небесная, – вздохнула хозяйка.
– Потому что о колхозе беспокоится, – веско заметил Матвей. – Слышь, Ильич, он прокурором был. Вот мой Мишка в подметки ему не годится.
– Ладно, хватит, слыхали, – обиделся Михаил и вышел из-за стола.
Поднялся и Василий Ильич.
Глава четвертая. Петр Трофимов
Что жизнь-то вообще чудесна, Пека – сын потомственного пастуха Фаддея Трофимова – узнал очень рано. Но он также рано узнал и другое – жить-то живи, но не забывай получше смотреть да оглядываться.
Пятилетним мальчонкой Пека получил в жизни первый щелчок. В те времена в Лукашах около пожарного сарая висел кусок рельса. Это был своего рода колокол, который поднимал лукашан на пожар или на деревенскую сходку. Особым вниманием пользовался рельс у ребятишек. На нем можно было качаться, а иногда колотить этот рельс тяжелым ржавым болтом. И вот как-то этот рельс легонько поцеловал Пеку в затылок. Пеку унесли замертво. Но нет худа без добра. Пека стал самым знаменитым человеком в Лукашах, а поэтому трогать глубокую вмятину на затылке разрешал не всякому.
На восьмом году жизни Пеке посчастливилось попасть под первый трактор, появившийся в Лукашах. Доктора наотрез отказались его вылечить, заявив: «Нам с ним делать нечего». Но Пека все-таки выжил.
А в пятнадцать лет Пека совершил такое, чего и сейчас не могут забыть в Лукашах. Комсомольцы решили из старой церкви сделать клуб. Для этого решили раньше всего снять с купола крест. Решить-то решили, а смельчака – добраться до креста по круглому, обросшему скользким мхом куполу – не находилось. За это дело взялся Пека, предварительно поставив условие, что если он доберется до креста и привяжет к нему веревку, его сразу же примут в комсомол.
Посмотреть на Пекин подвиг сошлась вся деревня.
Пека, прикрепив к босым ногам досочки, утыканные гвоздиками, полез на купол. Внизу, потрясая кулаками, заголосили старухи, призывая господа покарать антихриста. И действительно, жутко было Пеке. Зеленый круглый купол походил на арбуз, и карабкаться по нему было очень трудно. Когда Пека поскользнулся и его потянуло вниз, старухи закричали: «Брось, Пека, бог покарает!»
Как добрался до креста, Пека и сам не помнит. Зато очень хорошо помнит, как батька до полусмерти порол его ременным чересседельником.
Неожиданно для всех Пека отличником окончил среднюю школу.
«Вот и не гляди, что батька пастух. Малец-то – голова!» – удивлялись лукашане, а потом решили, что Пека пошел по маткиной линии и удался в деда Федота, который умел складно и много говорить.
То было перед войной.
С фронта Пека явился офицером, с десятком орденов и медалей.
Жить в колхозе было тяжело. В Лукашах один за другим заколачивались дома. Фаддей Трофимов жил один – жену он схоронил сразу после ухода сына на фронт. Петр пробыл у отца месяц и тоже уехал. Что делал он в городе, в Лукашах точно не было известно, только ходили слухи, что якобы он выучился на юриста и работал где-то прокурором.
Он появился за неделю до Нового года. По пустынной улице прошел невысокий человек с чемоданом в руках, в драповом пальто с серым каракулевым воротником, в новых валенках и в шапке с кожаным верхом. Прошел медленно, пристально разглядывал дома, перешел по лавам через Холхольню и по тропинке свернул в Зареку. Матвей Кожин в это время пилил с женой дрова.
– Кто ж такой? – спросила Анна.
– Да кто ж?.. Не иначе как Петька Трофимов. По походке видно. Вона как носки по сторонам разбрасывает. Его походка.
– Какой справный, – заметила Анна.
Матвей что-то буркнул, плюнул на ладонь и с силой дернул пилу. Пила из реза выскочила и, пробороздив по бревну, уткнулась в овчинную рукавицу.
– Чего стоишь, рот разиня?! – вскипел Матвей.
Анна нехотя оторвала глаза от дома Трофимовых и, вздохнув, принялась пилить.
Когда Петр вошел в дом, Фаддей лежал на кровати поверх одеяла, подсунув под голову руки.
– Здесь Фаддей Романыч Трофимов живет? – спросил Петр сдавленным голосом.
– Я Фаддей Трофимов, – ответил, приподнимаясь, старик.
Петр прошел по избе, посмотрел на стены, на запыленные рамки с фотографиями, на генерала с журнальной обложки, у которого видны были лишь погоны да пуговицы, на икону с мрачным ликом чудотворца и присел на лавку у окна.
– Тебе кого? Аль меня? – спросил Фаддей и, не получив ответа, опять лег.
С болью глядел Петр на стол, покрытый рваной клеенкой, на лампу, из которой сочился керосин, на засаленный рукав полушубка, свисавший с печки. У скамейки дремал большой черный кот. Петр погладил его. Кот, старательно выгнув спину, потерся об его валенки.
– Если ты, товарищ, насчет пастуха, так я буду пастухом. Кому же еще быть, как не мне, – проговорил Фаддей, спуская с кровати ноги.
Петр почувствовал, что дальше молчать невмочь, что его душит.
– Папа, ведь это же я.
Петр поддержал шагнувшего к нему отца и крепко обнял.
– Сынок, Петька, приехал, – пробормотал Фаддей, гладя лицо и плечи сына. – Вот ведь плохо видеть стал, Петенька. Совсем не вижу в сумерки.
Он заторопился вздуть лампу и долго шарил в печурке спички. Зажгли лампу. Сквозь мутное стекло чуть виднелся рваный язык пламени.
– Давненько ты, наверное, стекло не чистил, – заметил Петр.
– Какое там, – махнул рукой Фаддей, – обхожусь так. За керосином далеко ходить, да и не нужна она мне. А ты голодный, Петька? Я сейчас печку затоплю, поужинаем. И мясо найдем, и яички есть… Давно тебя поджидал, – говорил Фаддей, гремя заслонкой.
– Не надо, папа, – остановил отца Петр, – есть чем поужинать. Печкой мы займемся завтра.
Он достал из чемодана банку консервов, круг копченой колбасы и полбуханки хлеба, поставил на стол бутылку коньяку. Фаддей разыскал стопки и старательно вытер их подолом своей рубахи. Отец с сыном выпили. Фаддей, понюхав корку, спросил:
– Это какое же?
– Коньяк.
– Ага, – понимающе кивнул Фаддей. – Дорогой, поди?
– Да не дороже нас с тобой, – улыбнулся Петр и пристально посмотрел на отца. – Папа, на что ты деньги тратил, которые я тебе посылал?
– Да зачем их тратить? Разве деньги тратят? Деньги в хозяйстве сгодятся.
– Да в каком хозяйстве? – возмутился Петр. – Деньги я тебе присылал, чтобы ты на них жил, чтоб мог нанять человека белье постирать, пол вымыть. Ты смотри, что у тебя за рубаха!
Фаддей обиделся.
– Да на что тебе сдалась моя рубашка? Не рваная – и ладно, а изорвется – починю, нешто у меня рук нет. – И, помолчав, добавил: – А деньги твои, Петька, целы, все сберег.
– Да как же ты жил? – изумился Петр.
– А ты что ж думал, мы здесь с голоду пухнем? – усмехнулся Фаддей. – Я же пастух. А пастух нынче самый зажиточный человек в колхозе… А ты надолго ль ко мне? Ну-ну, налей мышьяку-то.
Фаддей выпил, закусил колбаской и весело взглянул на сына.
– Так много ль погостишь у меня?
– Я совсем приехал, отец, – глухо ответил Петр.
– Та-ак, – протянул Фаддей, – значит, не выдюжил, сорвался.
– Нет, отец, выдюжил, не сорвался.
– Аль несчастье какое? Может, она одолела? – и Фаддей пощелкал ногтем бутылку.
Петр улыбнулся:
– Да ты, я смотрю, недоволен…
– Мне-то что… живи.
Фаддей медленно наполнил стопку коньяком, опрокинул ее, долго мотал головой и вдруг грохнул по столу кулаком:
– Недоволен! Я зачем тебя учил?!
Петр смолчал. Старик еще хотел что-то крикнуть, но, видимо, вспышка гнева уже потухла. Он сгорбился и, упираясь руками в колени, покачал головой.
– Нет, видно, не получился из тебя человек. Опять ты в деревню. Батька – пастух, и сын тоже не лучше. А я в тебя верил, вот как верил. – И Фаддей, уставясь в угол, перекрестился.
Петру стало обидно и жаль отца… Но в тот вечер он ему ничего не сказал. Сказать было нужно, да слов не нашлось.
Неделю Петр занимался домашними делами. Открыл вторую половину избы, натопил печь, вымыл стены, протер окна, набил свежей соломой матрацы, собрал отцовское белье и отдал соседке в стирку. Фаддей ему кое-как помогал.
Вскоре в Лукашах прошел слух, что из района едет сам секретарь райкома Максимов – снимать Лёху Абарина с председателей.
В субботу состоялось общее собрание колхозников. Собрание происходило в доме правления колхоза, в шестистенной избе, когда-то конфискованной у кулака Самулая. Этот дом объединял сразу три колхозных учреждения: управленческое, хозяйственное и культурное. В бывшей кухне разместился склад хомутов, молочных бидонов, мешков и прочих предметов, вроде дырявой банки из-под керосина и полутора десятков бутылок; в проходной комнате находилось правление: стоял шкаф, похожий на большой ящик, поставленный на попа, три табуретки и длинная, от дверей до окна, скамейка. Третью – большую квадратную комнату – называли клубом.
На собрание Петр пришел раньше всех и одиноко уселся в уголок, под плакатом, который восторженно звал убирать урожай. Первыми появились две женщины. По старомодной, со сборками, шубе, по тяжелой бордовой шали и по рябинкам на щеках Петр сразу узнал Татьяну Корнилову. Татьяна, охнув, неуклюже опустилась на переднюю скамью. Вторая женщина, в летнем сером пальто, была в три раза тоньше Татьяны и казалась девочкой-подростком. Когда она развязалась и стала поправлять волосы, Петр узнал и ее. Это была молодая вдова Ульяна Котова. Они обе посмотрели на Петра и громко засмеялись. Через минуту Ульяна одна взглянула на Петра, и глаза их встретились. Ульяна покраснела, а Петр, вздрогнув, поспешил отвернуться, – так много было тоски и надежды в черных Ульяниных глазах.
Пришли еще двое стариков: Еким Шилов и Андрей Воронин. Сняв шапки, они поклонились и, сев рядышком, не мигая уставились на стол, за которым счетовод Сергей Михайлов, уткнув нос в бумагу, торопливо писал. Шумно ввалилась компания краснощеких парней. Они заняли заднюю скамью и сразу же, как по команде, полезли в карманы за табаком. Среди них Петр с трудом узнал по горбоносой журкинской породе смуглого непоседу – Арсения Журку.
Через два часа собралось человек сорок. Больше было женщин и стариков. Счетовод поднял голову и, поглядев близорукими глазами, сказал:
– Кажется, сегодня все пришли.
«И только-то… – подумал Петр. – А сколько сюда собиралось народу пятнадцать лет назад! Плечом не пошевелить».
Вначале колхозники сидели молча, изредка перебрасываясь словами, а потом заговорили. Особенно выделялся густой голос Татьяны.
– Дали бы мне волю, я этого Абару-пьяницу повесила бы на поганой веревке, – повторяла она.
К правлению подкатила машина. Вместе с Лёхой Абариным вошли секретарь райкома Максимов и плотный мужчина с густыми короткими усами на широкоскулом лице. На нем был новый дубленый полушубок с пышным белым воротником, лохматая шапка и черные катанки. На секретаре райкома мешковато сидело бобриковое пальто с поднятым воротником. Мужчина в полушубке похлопал руками в кожаных перчатках и широко улыбнулся, отчего верхняя губа у него приподнялась и нос сразу обеими ноздрями сел на усы. Максимов снял кепку и тоже улыбнулся, но не так жизнерадостно, скорее грустно.
Лёха, видимо, чувствовал себя скверно. Он сел за стол, толстыми короткими пальцами расстегнул ворот шубы и тоскливо посмотрел в сторону окна. Лицо Лёхи было сонное, опухшее, с крупными складками под глазами. Он походил на человека, которого только что разбудили, кое-как нахлобучили шапку, против воли, полусонного, привели сюда и посадили за стол. Лёха пальцем, как палкой, постучал по столу и открыл собрание.
В президиум избрали Татьяну Корнилову, двух бригадиров, Максимова и счетовода Сергея – писать протокол.
Лёхе дали слово – доложить о состоянии дел в колхозе «Вперед». Но не успел председатель и откашляться, как вскочил Арсений Журка.
– Прошу простить, – он прищурил левый глаз, – мне кажется, Алексей Андреевич не сможет этого сделать.
– Почему же? – удивился Максимов.
– Опохмелиться Алексею Андреевичу надо, – протянул Журка.
Все захохотали, а Татьяна закричала:
– Нет, пусть расскажет, пьяная рожа, до чего колхоз довел.
Лёха лениво посмотрел на нее:
– Ну, чего орешь-то? Постеснялась бы людей.
– А что мне люди! – заголосила Татьяна. – Самому министру скажу, – и, обратившись к секретарю райкома, сказала: – Вот, товарищ Максимов, до чего он нас довел, мазурик, – штанов не осталось.
Стало тихо. Татьяна оглянулась и, присмирев, стала кутаться в шаль…
Доклад председателя прошел под шумок. Его не слушали, да и сам он старался говорить невнятно, комкая фразы. Из сказанного Петр запомнил, что на трудодень досталось по пятьсот граммов ржи и по рублю деньгами, что кормов едва хватит на ползимы, а сорок гектаров разостланного льна засыпаны снегом.
Выступил Максимов. Но Петр ничего не слышал, в голове колом стояли рубль и сорок гектаров льна под снегом. Голос секретаря райкома донесся до Петра, как из тумана:
– Мы рекомендуем вам в председатели товарища Трофимова.
Петр прислушался.
– Он послан сюда партией. Работать идет с желанием, человек, по-видимому, серьезный. – Максимов махнул рукой и добавил: – Да что я вам о нем рассказываю. Вы лучше меня должны знать: он же ваш односельчанин.
После минутного молчания кто-то громко произнес: «Та-ак».
– Позвольте вопрос, – поднял руку Арсений. – Вот у меня такой вопрос. – Журка опять прищурился. – А сколько ему колхоз платить будет?
– А это уж сколько он с вас запросит, – уклончиво ответил Максимов.
– Ага. Ну что ж, поторгуемся! Поторгуемся, товарищи колхозники? – вызывающе крикнул Журка.
Колхозники насторожились. «Ну и огарок вырос», – подумал Петр о Журке. Но подумал без злобы: то, о чем говорил Арсений, лежало на языке и у Татьяны, и у Екима Шилова, и у Кожина – у всех; но они молчали. И Петр бессознательно, нутром почувствовал, что молчание страшнее Журкиного глумления.
Встал Матвей Кожин.
– Я вот что скажу, – начал он. – Петра Фаддеича я знаю. И не против, чтоб он был председателем. Только пусть вначале скажет нам – по своей воле идет в колхоз или по приказу.
– Скажи, Петр Фаддеич, пообещай нам, – подхватил с озорством Журка.
Петр вышел к столу… Четыре десятка людей не спускали с него глаз. Глаза были колючие и насмешливые, строго выжидающие или равнодушно-пустые; и только одни большие Ульянины глаза в эту минуту были мягкие и влажные. Петр мгновенно увидел эти глаза и, опустив голову, проговорил:
– Я ничего обещать вам не хочу, – он замялся и стал вертеть пуговицу, – не то что не хочу, а просто не могу, – и Петр развел руки. Пуговица упала и, подпрыгнув, покатилась под лавку. Никто не проронил ни слова, как будто не заметили. И сам Петр не заметил, кто и когда ему подал пуговицу. Он услышал только чей-то глубокий вздох.
Он оглянулся и твердо сказал:
– Я иду по своей воле… Я коммунист.
– Ты нам скажи, сколько платить тебе, – торопливо напомнил Журка.
Петру стало жарко, подкатило желание крикнуть тоже злое и резкое, но он сдержался и сухо ответил:
– Я буду работать за трудодни.
Поднялся шум. Старики нагнулись и кричали друг другу в уши:
– За трудодни, говорит.
Абарин поплевал на ладонь, пригладил волосы и, подмигнув счетоводу, засмеялся. Багровое лицо его тряслось, шуба колыхалась, и вместе с ней колыхались серые клочья шерсти, торчащие из дыр. Петр стиснул зубы и резко бросил:
– Как видите, товарищи колхозники, не обременю вас.
И опять все примолкли. Петр смело взглянул на колхозников и увидел, что теперь они опускают глаза.
…В тот же вечер Петр провел заседание вновь избранного правления и настоял, чтобы подняли заваленный снегом лен. Правленцы долго и упорно сопротивлялись, доказывая, что хотя снег и неглубок, зато скован ледяной коркой, так как после оттепели были сильные морозы. Больше всех шумел бригадир Егор Королев:
– И думать нечего о льне, зубами его не выдерешь.
– Надо взять лен, это же тысячи! Оставлять его – безумие, – убеждал Петр.
– Так-то так, – соглашался Матвей Кожин, – только с нашим народом не осилить.
– Так неужели нет никаких способов взять из-под снега лен? – в отчаянии спросил Петр и посмотрел в угол, где сидел, помалкивая, председатель ревизионной комиссии Сашок Масленкин. Сашок, низкорослый мужичонка с детским выражением глаз, по-видимому, решил, что председатель спрашивает его, покраснел, неловко поднялся и бессвязно пробормотал:
– Снег ломать бороной если… Лошадь в борону – и ломать.
Все посмотрели с удивлением на Масленкина. А счетовод, хлопнув Сашка по плечу, серьезно сказал:
– Золотая голова у тебя, Сашок. Жаль, что язык чугунный.
Поддержка малозаметного Сашка оказалась решающей.
Всю эту ночь Петр не спал… И, не дождавшись рассвета, пришел в правление. Он зажег лампу и долго ходил из угла в угол… И чем больше ходил Петр, тем больше раздражался. Раздражало все: и пол, усеянный окурками, и старые плакаты с призывами, и громоздкая печь без дверки, и глухая, тоскливая тишина. За окном терлась о раму озябшая ветка молодого тополя. Так прошел час. Устав ходить, Петр сел за стол, подкрутил у лампы фитиль. Желтый свет на минуту заглянул в темный угол за печку и, как бы убедившись, что там никого нет, потихоньку выбрался оттуда. Петр встряхнул лампу. Свет опять метнулся в угол, но сразу же там стало темно, как в печной трубе. Язык пламени задергался и стал быстро садиться, потом мигнул два раза и потух. Мутное, с лиловыми тенями прилипало к окнам зимнее утро. А тополь все терся и терся, изредка нетерпеливо щелкая по раме.
В девять часов Петр вышел на улицу. Серое небо висело низко и за деревней сразу сливалось с таким же серым, тяжелым снегом. Дул сырой западный ветер. Председатель поднял воротник и направился к дому бригадира.
Петр постучал. Никто не ответил. А когда он резко ударил по раме, в избе что-то грохнуло, за стеклом показалось лицо и сразу пропало. Вскоре заскрипели двери, и на крыльцо в валенках, с полушубком на плечах, без шапки вышел Егор Королев.
– Кого надо?
– Пора уж, Егор Иванович.
– А, Фаддеич, – осклабился Егор и, шаркая валенками, подошел к Петру. – Здорово.
– Здорово, бригадир, – ответил Петр, не подавая руки.
Егор, почесывая под полушубком живот, зевнул.
– Чего так рано?
– С людьми говорил?
– Сейчас пойду.
– Ладно, – и Петр, круто повернувшись, пошел в правление.
К десяти часам собралось всего восемь человек, в том числе Сашок, Матвей, Ульяна, бригадир и агроном – полная, румяная девушка с равнодушными голубыми глазами.
Петр отозвал ее с бригадиром в сторону и строго спросил:
– Где люди?
– Сказали – придут, – в один голос заявили они.
– Хорошо, будете сами работать, – предупредил их председатель.
Весь день поднимали лен. Работали без обеда до вечера. Ночью Петр мучительно думал: «Неужели и завтра так?» Тяжелые, порой безнадежные мысли не давали ему покоя: «Ведь для них же стараюсь. Разве они сами себе враги?»
На второй день народу собралось больше, а на третий – вышли почти все. Петр работал наравне с колхозниками. А через неделю присланные из района машины вывезли тресту.
За лен колхоз получил пять тонн пшеницы, а на текущий счет перечислили десять тысяч рублей. Счетовод составил ведомость на выдачу первого аванса. Но взять эти деньги из банка оказалось не так просто. Колхоз считался в районе миллионером по долгам, и со всех сторон набросились кредиторы.
– Счет арестован, – заявил Петру управляющий банком, когда он приехал за деньгами.
Петр растерянно посмотрел на чек.
– А как же быть-то теперь?
– Финансовая дисциплина. Пять тысяч мы уже списали за ссуду.
