Текст книги "Остров Рай (СИ)"

Автор книги: Вероника Батхен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Страх

…Это было золотою ночью,

Золотою ночью, но безлунной,

Он бежал, бежал через равнину…

Н. Гумилев

Одноухий пастух Берхи в ту ночь сторожил овец. Братья спали, собаки не подали голоса. Небо, огромное и тяжелое отблескивало редкими звездами. Огонь играл, вверх поднимались искры – шаман бы глянул и рассказал, чья молитва понимается к небесам. А пастух был пастух – дальше чистой воды, волчьей стаи и ягнят в брюхе ярки он не умел видеть.

Человек пришел с запада. Непохожий на детей племени, высокий и желтокожий, весь высохший, будто солнце выпило из него кровь. Ни ножа, ни сапсана, ни пса при нем не было – словно и не мужчина. Подобрался к огню, протянул руки – греться. Глянул на Берхи, тяжело глянул, недобро.

…Все знают, кто по ночам ходит, слова не говоря. Пастух трусом не был, но во рту у него пересохло, пальцы на рукояти ножа сжались намертво. За спиной по склону холма спала отара, братья ворочались под кошмой. Под рукой не нашлось и пучка ковыля…

– Кто ты? – немота оборвалась, Берхи ждал.

– Гость, – незнакомец тяжело опустился на землю подле костра.

От сердца отлегло – даже ночные твари не нарушают законов гостеприимства. Пастух добыл флягу с водой – солоноватой, несвежей – и протянул пришлецу. Тот вцепился в нее, как ягненок в вымя, тотчас опорожнил. Последние капли выплеснул на ладонь, обтер лицо. С растресканных губ капнуло кровью – будто гость ел сырое мясо. На вяленую баранину он даже не посмотрел – улегся прямо в траву, повернулся спиной к огню и уснул.

На всякий случай, Берхи обложил спящего волосяным арканом. И ночные кровососы не дотянутся и сам гость, если он злой дух, до утра не уйдет из круга. А человеку не повредит.

Безлунная ночь тянулась долго. Где-то скулил и плакал шакал, костер то и дело гас, перед рассветом небо закрыло тучами. Продрогший пастух боялся заснуть от усталости. Братья за это били и были правы – придет степной хищник или дурной человек – кто встретит?

С восходом солнца первыми встали псы. Берхи свистнул, сероспинный вожак поспешил к хозяину. Пастух показал на гостя – тот спал ничком и стонал во сне. Кобель задрожал. Он не выл, не рычал, не пытался напасть – просто трясся, словно в ознобе, зажав хвост между задними лапами. Пастух положил руку на голову зверя, пес вывернулся, лизнул пальцы хозяину и попятился назад, к стае. Заблеяли овцы, резко и зло закричал сапсан с шеста. Отбросив сырую кошму, поднялся старший брат, Ахта. Его худое лицо было полно тревоги.

– Дурной сон видел… – начал он и осекся.

Берхи показал на незнакомца. При свете стало видно – пришлец одет в дорогую и тонкую синюю шерсть, сапоги на нем сношены, пятки стерты до мяса. На макушке между черными, длинными, как у девушки, косами, темнеет рана.

– Гость. Собаки боятся, – Берхи поднял за ремень пустую флягу, – Воду выпил.

Ахта дернул щекой:

– Воду выпил. Гость. Все.

…На верхних пастбищах отара бродила еще неделю. Гость следовал за пастухами, словно привязанный. Он пил много воды, не умел ездить верхом и стеречь овец – впрочем, вся живность старалась держаться подальше от пришлеца. У костра он будто отогревался, ловчей двигался, смотрел на пастухов тяжелым взглядом, иногда бросал пару слов – скупых и верных. Однажды увидал, что источник отравлен, запретил пить, а сам хлебал из лужи, как зверь. Все время, когда не надо было идти, спал или лежал, глядя в небо. И не назвал себя.

Берхи долго гадал, что скажет старший Отец Куреши, что увидит шаман и перепадет ли ему самому хоть толика славы. Ахта послал сапсана в становище, предупредить детей племени. Род подготовил встречу. Но вышло дурно – шаман, едва углядев пришлеца, забился в судорогах – трое младших с трудом удерживали его на земле. Отец ждал – пока духи молчат, говорить запретно. Женщины унимали детей. Сердито, как на охоте, кричали птицы. А пришлец вдруг прошел на кошму и взялся руками за сияющую медью чашу с молоком белой овцы. Опрокинул, как обычную воду, в свой ненасытный рот. Утерся рукавом и рассмеялся:

– Гость.

Так никогда не случалось раньше. Раскоряченный в припадке шаман обмяк и осел в пыль, словно рваный бурдюк. У старшего отца от гнева затряслась борода. А вдовая Ма рассмеялась – ей было всего семнадцать и мужчины еще тянули руки к ее звенящим от монет косам. Она вышла вперед, качая бедрами, распахнула рубаху и протянула пришлецу полные груди. Тот встал на колени, припадая губами к соску, принял дар. Мужчины закричали – кто от ярости, кто от восторга. Молоко капало из груди вдовы и текло по волосам гостя.

Наутро на порог юрты Ма положили нож в плетеных ножнах и рядом на выбор – ошейник и соколиные путы. Нелюбопытный Берхи не стал спорить – что выберет пришлец. Он знал – и оказался прав.

– Не мужчина, – хохотали и корчили рожи мальчишки. Отцы и братья раздавали насмешникам подзатыльники. Гостей присылает небо. Пусть его.

Женщины подкарауливали Ма возле водопоя, но гордячка только мотала головой на расспросы, уворачиваясь от щипков и колотушек старших сестер. Стал ли пришлец мужем вдовы, оказался бессилен или пренебрег ей – так и не дознались. Луна полнела и таяла своим чередом, а живот Ма оставался плоским. Матери шептались, качали седыми головами, обрезали пряди волос и жгли на ночных кострах – от порчи и сглаза.

Гостю было все равно. Когда мужчины брали птиц и уходили с рассветом – кто к пастбищу, кто на промысел, он оставался с детьми и старухами. Сидел возле огня, лежал и смотрел на солнце или прятался от него в ветхой юрте. Ни разу не принес воды овцам, ни разу не добыл мяса своей женщине и ее сыновьям, ни разу не ударил ее, как подобает мужчинам, и ни разу не пронес на руках через пламя.

Пришлец много ел, много пил, часто смеялся и почти что не разговаривал. Псы и сапсаны привыкли к нему, хотя и не приближались по доброй воле. Отцы и братья прятали за невозмутимыми лицами презрение – нож мужчине дороже детородного уда. Мстить придется, зверь хищный придет с холмов или обидит кто – чем драться? Женщины стали коситься недобро – обуза, лишний прожорливый рот.

Зима выдалась сухой и теплой, весной не пришли дожди, зато налетели мухи – желто-зеленые, ядовитые мухи. Сколько шаман ни бил в бубен, сколько косиц ни сожгли матери на кострах, сколько ни выпустили крови жеребятам и белым овцам – беда случилась. От дурной, затхлой воды начался падеж в отаре. Гибли ягнята и суягные ярки, гибли каждый день, тяжко мучаясь перед смертью. Лето удалось перебиться на корнях, травах и степном мясе, к осени род начал голодать и страдать от жажды.

Женщины плакали. Мужчины от бессилия и тоски травили себя дымом сухих грибов и ползали по стойбищу на четвереньках, как псы. Половина собак разбежалась искать себе пищи самостоятельно. На оставшихся начали смотреть с жадностью – съесть четвероногого брата дурно, но лучше, чем отправить в котел младенца. Худые, взъерошенные сапсаны из последних сил пытались помочь родне и тоже гибли – от напряжения сил или в неравных схватках. Пришлец же по-прежнему ел и спал и просил воды.

Гордячка Ма потеряла младшего сына – он умер. Как и другие матери в стойбище, она каталась в пыли и выла, царапая пустую грудь. Черноволосый пришлец за косы поднял ее с земли.

– Гость, – будто даже с улыбкой промолвил он.

Пастух Берхи – к тому времени он лишился пяти из двенадцати ярок – видел, как встала женщина. Стоило ей отказать пришлецу в еде – до заката чужака бы прогнали в степь или прирезали вместо овцы. Никакие законы не закрыли б его ни рукавом ни подолом. Но Ма только сплюнула в пыль, протянула флягу – гость впился в нее, словно пчела – и, шатаясь, убрела в степь – вдруг удастся найти хоть какую еду. Ей повезло.

Казалось, зима никогда не кончится. Но все проходит – завершились дни стылого ветра и страшного голода. Новая весна накрыла степь ковром из тюльпанов, острый запах цветов дурманил головы. Уцелевшие овцы плодились, рожали здоровых и крепких ягнят. Берхи тоже женился весной, взял хорошую девушку, крепконогую и работящую. Жена осталась с ним на пастбище, бегала, собирая овец, смешно встряхивала остриженной головой. Радость жизни переполняла братьев – те, кто приходит ночью, в этот раз обошли стойбище стороной.

Зато явились те, кто приходит днем. Медноголовые, с султанами из хвостов краденых коней на шлемах, жадные и свирепые. «Мяса» – потребовали они. «Женщин и мальчиков», – захотели. «Обученных соколов на потеху Шахинхану Степей» – и убили сероспинного вожака за то, что встретил их лаем, как встречал до того волков.

Старший Отец Куреши был готов решить дело миром. Год за годом дети племени платили овцами и конями за покой невозбранно бродить по своим холмам. Случалось, что по своей воле девушки шли на ложе ненасытных владык, а из мальчиков растили охрану для государей. Но ни разу доселе не приходилось платить свободой и кровью братьев.

Гонцов было трое. Пока отцы в синей юрте решали, как поступить, убийц спешили, натолкали собачьего мяса в рваные рты и выгнали в степь камнями. Старый шаман прибежал на шум, но опоздал и на месте обезъязычел от того, что сумел увидеть. Никто из младших не смог поднять шапку, да и не до того стало.

Племя снималось в спешке. Резали слабых жеребят и ягнят, бросали громоздкий скарб. Старший отец говорил, что спасение ждет в горах – и вправду, по пещерам и склонам верховые отряды особо не навоюют. Провести же овец по горной тропе – плевое дело для хорошего пастуха. Братья поддакивали, пряча от жен глаза. И торопили, сколь было сил – даже юрты сворачивали вместе. Старики вязали тюки, дети таскали вещи и нагружали собак. Единственным, кто ничего не делал, оставался проклятый пришлец. Уже начинали шептаться – он принес несчастье роду. Может и так, но причинить вред гостю не достойней, чем откупиться братом.

…Они почти успели. Отряд конников показался на горизонте, когда до подножия перевала остался один переход. Женщин, детей, лошадей и овец повели к горам старики. Мужчины, псы и сапсаны остались – прикрыть отход, задержать врага. Дети племени знали силу ножей и луков, собаки были отважны, соколы – быстры и сильны. Братья прожили славную жизнь и готовились умереть, как до́лжно. Только б погоня не пошел в обход, за отарой – пеший конному не противник.

Берхи плохо владел луком, но верный нож еще ни разу не подводил его. Медноголовые убили вожака, они не должны жить на свете. Притаившись за отсыревшей от росы спиной холма, Берхи ждал. Вот ветер донес обрывки команды на чужом языке. Вот зарычали и начали рваться вперед собаки, шаманята едва успокоили их. Вот выстрелил Ахта, чей-то конь упал и покатился, визжа, вторая стрела навсегда успокоила лошадь. Вот предводитель медноголовых, крепкоплечий и страшный в своем красном плаще, натянул тетиву. Стальной наконечник вырос из спины родича – до встречи на верхних пастбищах, Ахта. Тело дергалось долго, кровь брызгала во все стороны, пятная траву…

Странный звук раздался за спинами братьев – словно собрался перелетать на новое место огромный осиный рой. Жуткое жужжание, утробный гул, тяжкий дых жарких легких. Тень упала на поле боя, Берхи обернулся – ящер высотой с холм, неторопливо расправлял крылья цвета моченой кожи. У него были злые глаза с золотым ободком, пасть оскалилась хищной, знакомой улыбкой. Перепуганные собаки подняли визг и вой, братья едва молчали. Тварь поползла вперед – медленно, но упорно. Стрелы, звеня, отскакивали от бурой, исцарапанной чешуи. Ящер вздохнул – и перед плоской зубастой мордой задымилась трава.

Медноголовые попытались удержать строй, но лошадей охватила неудержимая паника, они заметались, сбрасывая и топча всадников. Красный плащ полетел по степи, предводитель отряда понесся вперед с пикой наперевес. Ударом крыла ящер сбил человека с седла и тут же вгрызся в живую лошадь. Люди закричали от ужаса. Шестеро медноголовых спешились, надеясь отбить труп вождя. Ящер растоптал их в считанные минуты. Остальные сбежали. Горизонт перед тварью остался чист. Плоская голова повернулась, длинный тонкий язык облизнул окровавленную чешую – и ящер пополз назад. К братьям.

Шаманят сбило с ног, псы сорвались и помчались к горам. Старший Отец Куреши побледнел и упал, похоже, верхние пастбища дозвались и его тоже. Братья начали отступать, держась за ножи. Им не уйти. Берхи остался последним. Страха нет, идти на тварь не страшнее, чем в одиночку встречать стаю волков. Пастух заглянул – близко-близко – в темные, обведенные золотом, глаза чудовища. И вдруг рванул с пояса, протянул вперед флягу:

– Гость. Ты наш гость.

В ответ он услышал знакомый смех. Мгновение – и человек в синей одежде, с лицом перепачканным кровью, запрокинул голову. У него красивая белая шея, будто созданная для удара ножом…

Пустая фляга упала наземь. Пришлец рассмеялся в последний раз, повернулся спиной к детям племени и ушел назад, в степь. Где-то дальше, за темным холмом раздался крик лошади.

Новеллетта

…Благословен и год и день и час,

И та пора и время и мгновенье

И тот прекрасный край и то селенье,

Где я был взят в полон двух милых глаз…

– Откройте! Откройте же!!! Я прошел половину Италии ради этого часа.

Молоточек тяжело стукнул в медь, морда льва с рукоятки ухмыльнулась недобро. Стройный, богато – насколько можно было разглядеть в сумерках – одетый юноша нацелился было пнуть дверь, но передумал, видимо пожалел франтовской длинноносый башмак. Стоящий чуть поодаль слуга с факелом потихоньку вздохнул – все Берни были упрямы и вспыльчивы, а молодой синьор еще и писал стихи. Второго такого романтика днем с огнем было не отыскать в Риме, а уж ночью да с факелом…

Ставни на втором этаже распахнулись с неожиданной легкостью. Домочадец – щекастый бодряк в ночном колпаке и халате – был хмур:

– От его Императорского Величества? – осведомился он.

– Нет, отнюдь, – отказался юноша.

– От мессера Чезаре Борджиа? – домочадец посерьезнел.

– Как можно… – молодой Берни улыбнулся и развел руками – мол, куда нам до такой чести.

– От Папы Римского? – домочадец обернулся вглубь комнаты, будто с кем-то советуясь, потом снова посмотрел вниз.

– Нет. Я Франческо…

– Спят все. Утром пожалуйте, – физиономия бодряка утратила всякую почтительность.

– Я прошел половину Италии, чтобы видеть… – на лице молодого поэта гнев мешался с отчаянием.

– Спят все. Поберегись!!!

Содержимое ночной вазы глухо шлепнулось на мостовую, забрызгав Берни его новый бархатный плащ. Ставни скрипнули и закрылись.

– Шли бы мы в гостиницу, синьор Франческо. Утро вечера мудренее. Поужинаете, поспите, а с рассветом подумаем, как бы свидеться с вашей красавицей, – слуга добыл из кармана видавший виды носовой платок и попробовал счистить с плаща вонючие пятна. Капля смолы с факела брызнула на руку господину. Тот взвыл, попытался отвесить подзатыльник услужливому болвану, но промахнулся. Узкая улочка огласилась отборной тосканской бранью, двенадцать слогов на строчку – даже в пылу гнева молодой Берни безупречно держал размер.

Ставни скрипнули снова.

– Стражу вызовем, – констатировал домочадец и почесался под колпаком.

Иметь дело с ретивыми и до неприличия жадными городскими властями слуге не хотелось. А еще больше ему не хотелось явиться пред светлые очи Анжело Берни-старшего – тот приставил его к сыночку с наказом – беречь пуще глаза. …Тюкнуть бы чем тяжелым, так не поймут… По счастью синьора Франческо тоже не вдохновила мысль провести ночь в кутузке, полной блох, вшей и всяческого отребья. Поэт погрозил кулаком ставням, запахнул плащ, фыркнул – а нос у него был фамильный: длинный, тонкий, с резными ноздрями, словно у борзой суки – и пошел себе вниз по улочке, опустив вдохновенную голову. Оставалось поспешить следом, светя догорающим уже факелом, чтобы синьор, паче чаяния, не оступился. Впрочем, плащ все равно чистить…

Молодое мессинское у хозяина погребка было выше всяких похвал. Поэтому утро началось заполдень. Ранний октябрь брызнул ливнем на улицы Вечного города, мостовые залило выше щиколотки, котурны не припасли – поэтому визит к дому мессера Санти отложили еще на сутки. Холодные струи так славно стучали о черепицу, придавая неповторимое очарование подогретому с пряностями вину и обжаренной курочке с зеленью и фасолью. Синьор Франческо был щедр – слуге перепали грудка и крылышко, да и выпить слегка хватило. После Берни заперся у себя, отказавшись от куртизанки – что за радость любиться с рыжей трактирной шлюхой, если мечтаешь увидеть прекраснейшую из женщин. Пергамент, перо и чернила – вот истинные друзья влюбленного, полного мыслей о Донне. Прекрасная Садовница в палаццо Питти – там впервые увидел он светлый образ и замер, пораженный неземной красотой. С тех пор… А слуга пил с трактирной челядью и выспрашивал потихоньку – мол не знает ли кто кухарки или конюха дома Санти.

На рассвете с первыми петухами Франческо пришлось проснуться. Слуга сдернул с него одеяло и подал, отвернув брезгливо лицо, чашку крепкого кофе – как истинный христианин он не одобрял тех, кто пил турецкую мерзость.

– Синьор мой, смотрите сюда внимательно. За церквушкой Темпьетто будет Несытый рынок. По утрам женщины дома Санти ходят туда за рыбой и прочей снедью. К сердцу любой служанки подбирается золотой ключик, – тут слуга сделал вид, будто ловит монету, – ну и мне за работу…

– Посчитай, – согласился Франческо, – а пока полей мне…

Умытый и принаряженный синьор Берни притаился у портика вожделенного дома. Он ждал. Хлопнула дверь – старуха вынесла мусорную бадью и вывернула ее в канаву. Босоногий подросток приволок на руках упитанного мальчонку, лет трех, не больше, и вскоре вышел из дома – один. Стрелой вылетел из двери изумительной красоты юноша в синей котте, перепачканной красками, поскользнулся на мокром булыжнике, вновь поднялся и, хромая побежал вверх, по улочке… Наконец появилась средних лет женщина с плетеной корзиной. До чего же дурна собой… Тусклые косы мышиного цвета, нездоровая бледность, обтянутый серым платьем большой живот, крупные кисти рук с длинными цепкими пальцами – сразу видно, ей приходилось работать много и тяжело. Только глаза – внимательные и черные – придавали какую-то прелесть меланхолическому лицу. Женщина помахала кому-то рукой, придержала улыбку, перекрестилась на купол Темпьетто и двинулась вниз по улице, степенно придерживая одной рукой длинный подол, а другой – еще пустую корзинку. Берни, крадучись, отправился вслед за ней.

Он дождался, когда служанка пройдет четыре квартала и завернет в арку переулка Чеканщиков (слуга говорил, так все ходят, потому, что короче). Обижать женщину не хотелось – бог обидел ее достаточно. Ладонью в перчатке из лучшей кожи Франческо ухватил бедняжку за плечо и повернул к себе.

– Не бойся, красавица, я с добром. Смотри, что у меня есть! – серебряная монетка сверкнула в воздухе и звякнула о мостовую, – Удели мне внимание – и получишь еще…

Восемь лет фехтовальных занятий не прошли зря – избежать оплеухи ему удалось без труда. Вот дерзкая дрянь! Не иначе любимая челядь или метресса хозяйская… нет уж, станет мессер художник при такой Донне греть постель у старухи…

Женщина удалялась, гордо виляя тяжелым задом, словно дарить пощечины молодым и красивым было столь же обыденно для нее, как выбирать зелень на лотке у торговца. Берни выругался вполголоса и поспешил за ней.

– Ты неправильно поняла меня, женщина. Мне нужно лишь твое время. Выслушай – и поймешь.

Бледное лицо женщины чуть порозовело от удивления. Она повернулась к возмутителю спокойствия и ощупала его взглядом с головы до пят. Берни вдруг ощутил себя мальчиком… не иначе, домоправительница.

Улыбка тронула губы женщины:

– Хорошо мой синьор, если вы так желаете – слушаю и повинуюсь.

…Надо было предложить золота… Берни выдохнул – строки новой поэмы застряли в памяти намертво – придется прозой.

– Год назад на картине мессера Санти я увидел прекраснейшую из женщин – Мадонну Садовницу. Я собрался покаяться в церкви, что влюблен в Богоматерь, мне сказали, что я дурак. А мадонну мессер художник рисовал со своей возлюбленной – куртизанки по имени Форнарина.

Женщина медленно покачала головой.

– Она была дочкой булочника.

Поэт отмахнулся:

– Неважно. Прекраснее профиля, чем у нее, стройней стана и соблазнительнее груди я не встретил за восемнадцать лет своей жизни. Я посвятил ей стихи и назвал дамой сердца. И прошел половину Италии, чтобы ее увидеть.

Женщина хмыкнула:

– Это не сложно.

Франческо встряхнул кудрями:

– Говорят, что мессер художник никого к ней не подпускает. Держит взаперти на женской половине дома, куда ходят одни служанки да старый певец-кастрат – чтобы Донна не скучала, когда господин погружен в дела. Говорят, будто он выгнал ученика, коий осмелился прикоснуться к подолу платья красавицы…

– Джаннино был бездарь и врун… – возразила женщина.

– Господь с ним. Понимаешь, мне нужно ее увидеть. Всего лишь увидеть… смотри, чтобы ты поняла – сколь достойна моя любовь, – чуть дрожащими пальцам Берни извлек из-за пазухи крохотный шелковый кошелек и распустил завязки – на белой ткани свернулся одинокий золотой волос, длиною в локоть. – Лодовико Моратти обменял мне его на перстень из Константинополя. Это волос из ее кос. Ты мне веришь?

Женщина прикрыла рот ладонью и будто задумалась. Поэт ждал, сердце билось под темным бархатом, словно птица в золотой клетке.

– Хорошо, – наконец сказала она, – приходите, синьор, завтра утром, на задний двор дома Санти. Не стучите в калитку – я сама вам открою и проведу. Деньги после. До встречи.

Женщина повернулась, и, не дожидаясь ответа, поспешила прочь с прытью, удивительной для ее возраста.

Окрыленный поэт возвратился в гостиницу. Он подарил слуге почти новые сапоги, бросил горсть серебра трактирным девчонкам, заказал у хозяина дивный ужин и не стал его есть. Стихи полнились в его голове, словно стая прелестных бабочек, Франческо записывал их не глядя… Ночь прошла незаметно, уснуть так и не довелось. Недовольный слуга остался стеречь сундук, а влюбленный поэт с первым лучом неяркого октябрьского солнца уже топтал грязь подле задней калитки прибежища Санти. Служанка ждала его. Оглянувшись – не дай бог, кто увидит, она открыла какую-то дверцу и за руку втащила поэта в темный чулан. Там навалом грудились на полках и на полу холсты, статуи, каменные обрубки и прочий хлам, пахло пылью, красками и мышами. Одинокий светильник едва позволял разглядеть помещение. Берни вдруг стало не по себе.

– Смотрите синьор, – прошептала женщина – здесь в стене потайное окошко. Вы увидите мастерскую. Госпожа Форнарина приходит туда позировать каждое утро, стоит свету лечь на подоконник. Иногда ее ставят одетой в бархат и шелк, иногда обнаженной. Будьте мужественны и терпеливы…

В груди Франческо будто вспыхнул живой костер.

– Как мне благодарить тебя, добрая женщина?

Служанка рассмеялась в ответ. Сверкнули ровные белые зубы, блеснули глаза, вдруг прорезались ямочки на щеках. На мгновение, в таинственном полумраке она показалась поэту почти хорошенькой.

– Поцелуй. Один поцелуй, синьор, и мы в расчете.

Поэт передернул плечами и глубоко вздохнул… прикоснуться губами… главное, чтобы не больше. Отказывать женщине – что может быть позорней?! Но и мужской доблести на старуху запросто не сыскать.

Будь что будет… Раскрыв объятия Франческо шагнул вперед. Служанка шарахнулась и рассмеялась снова – звонко, как будто градины сыплются о водосточный желоб.

– Я пошутила, синьор. Удачи. Свет я вам оставляю.

Дверца чулана затворилась, легонько скрипнув. Тишина окружила Берни, пыльные запахи будоражили воображение. До счастливого мига остались считанные минуты. Стихи великого Петрарки снова пришли на ум:

 
…Благословен упорный голос мой,
Без устали зовущий имя Донны,
И вздохи, и печали, и желанья…
 

Когда он, Франческо Берни, увидит свою Форнарину, он тоже сможет написать так… нет, лучше! Он станет величайшим поэтом Италии и прославит возлюбленную от Флоренции до Капуи. И она снизойдет к нему, даст насладиться ароматом нежного тела, шелком кудрей, крохотными изюминками сосков…

Сквозь неплотные занавески оконца пробились солнечные лучи. Франческо дрожащими пальцами раздвинул ткань, чуть не чихнув от пыли. Он увидел стену, задрапированную голубой тканью, спящего пухлоногого малыша, табурет и кувшин. Вошла женщина… Неудачно, лица было не увидать, но походка!!! Вдохновленный поэт приподнялся на цыпочки, силясь разглядеть, что откроется, когда Донна скинет тяжелый плащ…

Дверь чулана опрокинулась внутрь с жутким грохотом. На пороге воздвигся мужчина в расцвете сил, с лицом грозным и вдохновенным. Выпуклые глаза его пылали гневом, руки сжимали тяжелый посох. За спиной толпились ученики – кто с ножом, кто со стулом, кто с мольбертом и кистью.

– Вор! – мелодичный, тяжелый голос мужчины разнесся, как колокольный звон.

– Нет, мессер Санти! – пролепетал Франческо, пытаясь встать и расправить плечи, – Любовь…

– Вор и мерзавец! Ты явился сюда дабы похитить мою возлюбленную!!! – художник шагнул вперед, вперив пылающий взор в поэта.

– Поймите, мы люди искусства… – Берни стало нехорошо… надо было взять с собою слугу…

– Какая гнусность! – голос мужчины становился все громче, заполняя собой пространство. – Словно старец явился подсматривать за Сусанной, бездельник! Как ты посмел осквернить мой очаг! Я пожалуюсь Папе!

…Старый Санти давно умер… некстати подумалось Франческо. И тут он вспомнил, что художник – любимец и друг Льва Х Медичи. Нынешний Папа отличался суровостью, поговаривали, будто не одного охотника до чужих жен по приказу Его Святейшества… Только не это!!! Просить пощады? Драться? Что делать?!!

– Вон!!! – Голос художника грянул набатом, Франческо чуть не упал от неожиданности. – Вон отсюда, распутник, блудник вавилонский! Убью! Вон!!!

Ученики расступились. Санти пошел на поэта, выставив вперед посох. Загоревшись надеждой, Франческо сделал кульбит, проскочил под карающей палкой и рванулся на улицу – аж в ушах засвистело от ветра. Он мчался по узкой улочке так, словно за ним гнались художник с учениками, призрак старого Санти и Папа Римский в придачу.

Франческо Берни и вправду стал одним из лучших поэтов своего времени. Он прославился пьесами, капитолями и бурлесками, был ехиден, злоязычен и беспощаден. Играючи, с блеском писал о налогах, чуме и холере, желатине, угрях и прыщах на сиятельных ягодицах. И никогда в жизни ни одной строчки больше не посвятил любви.

* * *

…Стоило хлопнуть калитке – мастерскую заполнил хохот. Мессер Санти смеялся светло и звонко, ученики от потехи катались по полу, даже младенец, призванный изображать ангелочка, заливался, разевая прелестный ротик. Озорница-служанка кружилась по мастерской, хлопая в ладоши – ей понравилась эта шутка. Наконец недотепа Джулио опрокинул старинный кувшин и веселье унялось потихоньку. Художник утер раскрасневшееся лицо и кивнул:

– За работу, дети мои, солнце не ждет!

И мгновенно хаос потехи обратился муравейником дельных хлопот. Два этажа дома заполнились топотом и голосами. Кто-то растирал краски, кто-то грунтовал и пропитывал маслом холсты. Старшие возились с подмалевками, Джулио уже доверяли рисовать ангелочков и прописывать драпировки. Сам художник работал в большом зале – том самом, со стеной, занавешенной голубой тканью. Сперва он сделал несколько набросков итальянским свинцовым карандашом. Малышу дали яблоки, сливы и позволили играть на полу сколько хочется, а мессер Санти наблюдал за ним и отбрасывал на бумагу то движение пухлой ножки, то улыбку, то завитки кудрей. Наконец ребенок устал, закапризничал и служанки унесли его в женский покой. И пришла Форнарина. Спокойно, привычно встала в солнечный круг, развязала пояс серого платья, чтобы ткань опустилась волнами, распустила тяжелые косы… Художник смотрел в восхищении на текучесть движений любимых рук, на чуть заметные тени у черных глаз, на осколки смешинок, все еще скрытые в уголках губ. Октябрьское солнце пронизало светом волосы Форнарины, переплело их золотыми нитями. Она взглянула в глаза мессеру – и засветилась потаенной улыбкой счастливой женщины.

– Кем мне стать для тебя сегодня?

Художник хлопнул в ладоши. Тут же Лодовико и Пьетро внесли палитру и холст, натянутый на мольберт. Мессер Санти обошел кругом женщину, снял сандалии с маленьких ног, разложил ей по-новому складки платья и забросил за плечи тяжелые волосы. Потом вернулся к мольберту.

– Ты прекрасна, радость моя. Вообрази – ты ступаешь по облакам…