Текст книги "Партнер для танго"
Автор книги: Вера Копейко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
13
Антон Дубровин увозил с Чукотки не только данные проведенного обследования, за которыми был послан, но и свою настоящую любовь.
О ней он думал неотступно. И рассекая воздушное пространство над Сибирью, и повторяя в небесной выси прихотливые извивы берегов Ледовитого океана. И даже когда стюардесса объявила, что самолет вошел в зону турбулентности, а его зубы защелкали от тряски, Антону казалось – они отстукивают одно слово: «Лю-бовь-на-все-г-г-да».
Антон крепко зажмурился, приказав телу держаться так, как ему удобно. Этому учил каюр, когда они тряслись в нартах на стылых торосах.
Каюр, низкорослый мужичок, подвижный, как арктический песец, сделал то, чего делать нельзя, – из уважения к отцу Антона. Чем удивил его. Антон предполагал, что юкагиры, как представители малых народов, чтут своих «коренных», но у его отца была только четверть этой северной крови. А одна восьмая – эскимосской.
– Дубровин… У-у… Дубровин…
Слов не было сказано, но они не нужны Антону. Он и так знал, чем обязан этот народ его отцу.
Многие годы никто из ныне живущих юкагиров не мог прочесть то, что прочел он. Его отец был этнографом, и странно было бы ему стать кем-то иным. Еще в детстве к нему попали пиктограммы – рисованные письма из прошлого. В них нет особенной мудрости, которая перевернула бы представление о жизни народа, но отец прочел ту милую обыденность, без которой нет жизни. В одном письме – приглашение на свидание. В другом – сообщение об удачной охоте. В третьем – предупреждение об опасности. Эти письма и их расшифровка хранятся в музее, в Магадане. Указано, что перевод сделал его отец.
Антон был совсем малышом, но хорошо запомнил картинки, похожие на детские неумелые рисунки. Пляшущих человечков рисовал и Антон, но подражал не юкагирам, а картинкам из книги о животных Сетона-Томпсона. А тот – индейским рисункам.
Позднее отец обнаружил сходство между рисунками индейцев и пиктограммами юкагиров.
Об этих рисунках думал Антон, когда сидел в нартах, а собачки летели в упряжке все быстрее, быстрее. Мелькали ноги. Может быть, отсюда пошла манера рисованного письма, осенило его. Ноги-черточки, хвосты-крючочки, ушки-треугольнички. Человек рисует то, что видит, то, что поймут все.
Антону помогал проводить обследование местный доктор, Николай Романович, который приехал сюда после Новосибирского мединститута и «заболел» Севером.
– Так бывает, – говорил он. – «Больные» остаются, «здоровые» уезжают.
Но «заболел» он, как понял Антон, не просто Севером, а собачками. Ездовыми хасками. У него своя упряжка, нарты, он не пропускал ни одного соревнования.
– Видишь, Антон, какие голубые глаза? Больше нет на свете собак с голубыми глазами. Хаски пошли от чукотской ездовой собаки. Если бы не они, кто знает, чем бы закончилась «золотая лихорадка» на Аляске, – рассказывал Николай Романович после того, как они пронеслись по трассе. То был предварительный заезд перед соревнованиями. Но соревнования пройдут, когда Антон уже будет в Москве.
– На Аляске? – не сразу сообразил Антон. Кажется, вся кровь отлила от головы и сосредоточилась в пальцах, которые зарылись в густую жаркую собачью шерсть. – Какая спокойная, – бормотал он. – По-моему, в хасках нет никакой агрессии, – заметил он.
– Они сильные, зачем им быть злыми? – ответил Николай Романович. – Я думаю, если даже возникает злость, она быстро гасится бегом. Скоростью. Но ты прав, хасок не заставишь сторожить.
– А посмотришь – похожи на волка. Если такая собачка встретит тебя у ворот, кем надо быть, чтобы идти напролом? – Антон прижался щекой к мохнатой щеке собаки. – Ах, какая ты ласковая…
– По-моему, это ты ласковый, – смеялся доктор. – Ты лезешь к ней с поцелуями. Но ей нра-а-вится, я вижу. Хаски вообще не любят одиночества, они млеют, улыбаются, когда их тискают, как ты, – говорил он.
– Так почему Аляска? – вернул его Антон к начатому разговору.
– Во времена «золотой лихорадки» на Аляске – она вон там, посмотри, через Берингов пролив, – доктор махнул рукой на заснеженную пустыню, – эти ездовые собаки помогли людям выжить. Рассказывают, их привез туда торговец пушниной со странным именем – Гусак. Собачки легко тащили груженые сани.
– Я думаю, окажись хаски не такими расторопными, – говорил Антон, – они все равно покорили бы людей – своей красотой. – Он стиснул шею хаски, а она закрыла глаза, млея от удовольствия. – Во-от она меня как покорила, – бормотал он.
– Ну и замечательно, – усмехнулся доктор, – теперь у тебя есть идеал. Осталось найти похожую особу в женском обличии. Ты ведь не женат?
– Нет, не довелось, – фыркнул он, а хаска ткнулась ему в губы. Перед глазами возникла Марина. Но она похожа на маленького терьера. – Он засмеялся. – А вы как, Николай Романович? Уже нашли?
– Ищу, но среди женщин хаски так же редки, как и среди огромного количества их сестер. – Он кивнул на хаску, которую все еще не выпускал из объятий Антон…
Наконец, турбулентность оставила в покое пассажиров, мысли Антона переместились в другую плоскость. Он посмотрел на часы: еще двадцать минут, не больше, и они приземлятся в Домодедово. Начнется другая, вернее, продолжится хорошо знакомая жизнь. Но теперь он знает, как ее разнообразить. Доктор дал ему телефон человека, который живет под Москвой, держит хасок. Он приезжает даже на соревнования на Чукотку, в Марково.
Антон почувствовал руками теплую шерсть – руки запоминают все, что в них побывало. Щека вспыхнула, словно заиндевевшие собачьи усы прошлись по ней.
Он стоял возле транспортера, ожидая багаж, скрестив руки на груди. День цвета хаски серел за окном, но сейчас он не нагонял на него печаль. Напротив, Антон видел белый снег, над которым летят грациозные остроухие голубоглазые собачки…
Наконец, черная дорожная сумка, перевернутая вверх колесами, подплыла на заезженной, затертой багажом ленте. Он подтащил ее к себе, поставил. Взять такси? Но… жалко денег. Антон решил прокатиться на электричке. Он слышал, что теперь это удобно.
На самом деле, сел под крышей в конце вагона и без остановки, без всяких дорожных пробок, вкатил под крышу Павелецкого вокзала. А дальше – метро и трамвай до улицы Пасечной.
Матери дома не было. Он помылся, переоделся, погрыз яблоко и позвонил.
– Нина Степановна, доброе утро. Ваш посыльный, с северов, прибыл, – шутливо проговорил он, стараясь подладиться под торопливый говор, которого наслушался в экспедиции.
– Все в порядке? – спросила мать. По ее сдержанному тону догадался: у нее кто-то есть.
– Да. Кое-что привез. Сейчас соберусь и приеду.
– Хорошо, я скоро освобожусь. – Мать положила трубку.
Антон был человеком быстрым, может быть, еще и поэтому так пришлись ему по сердцу хаски. Конечно, думал он, увальню понравились бы сонноглазые чау-чау.
Разница во времени сказывалась, по чукотским часам ему давно пора спать, и в метро мгновениями ему казалось, будто он на самом деле спит. А все, что вокруг, – сон.
Он шел по коридору Центра, испытывая странное желание: завернуть за угол – и увидеть то, что было перед глазами еще вчера.
«Сцену прощания?» – насмешливо спросил он себя. Доктор довез его на нартах до аэропорта. Антон поцеловал всех двенадцать хасок упряжки в заиндевевшие усы. Потом долго махал им рукой, а они, казалось ему, улыбались.
Антон повернул в коридор, в котором находилась лаборатория матери. Дверь открылась, и на пороге появилась…
Он покрутил головой, осуждая себя за торопливость. После такого перелета было бы лучше поспать. Особенно если учесть, что он не спал почти сутки до полета.
В общем, по коридору на него шла… хаска.
То есть, конечно… это женщина. Но если бы хаску поставить на две ноги и одеть как женщину, то это была бы она.
Антон вжался в стенку, чтобы удержаться и не произнести что-то неуместно-странное, оно вертелось на языке. Что-то вроде:
«А вы знаете, что произошли от хаски?»
Он прикусил язык. Женщина прошла мимо, едва взглянув на него. На ней был серый брючный костюм, жемчужного цвета блузка с острыми кончиками воротника поверх лацканов. Видимо, под пальто один примялся и загнулся вверх. Торчал, как кончик уха хаски.
У нее серо-голубые глаза, заметил он, русые, слегка волнистые волосы, они касались серого воротника пиджака. На плече чернел ремешок сумочки, похожий… на шлейку от упряжки…
Она простучала каблуками мимо него, а он стоял и смотрел вслед.
– Женщина-хаска, – пробормотал он. – Она есть, доктор прав.
Антон втянул носом воздух, когда она завернула за тот угол, из-за которого только что вышел он. Пахло морозом.
Но разве бывают духи с ароматом мороза? А вообще чем пахнет мороз?
Мороз пахнет хаской.
Он фыркнул. Так можно договориться черт знает до чего. Если хаски – собаки, то мороз пахнет собаками? А если от женщины пахнет хаской, то значит… собакой? Но если хаска пахнет морозом, не отступал он, то от этой женщины пахнет замечательно!
Антон отлепился от стены и пошел к двери комнаты, в которой работала мать.
14
– Привет, – сказал он, дернув на себя дверь.
Мать сидела за компьютером, кивнула, не отрываясь.
– Кто это у тебя был? – спросил Антон.
– Кто был? – переспросила Нина Степановна. Она была явно чем-то озабочена. – Ты видел, да? Женщина.
– Я заметил, – фыркнул он.
– Да. Ты лучше спроси, с чем она приходила?
– С чем же?
– С деньгами.
– Ого! С большими?
– Мы не договорились. – Мать наконец повернулась к нему.
– Рассказывайте, доктор Дубровина. Просто так денег не предлагают.
– По-всякому бывает, – усмехнулась она. – Хуже, когда кто-то хочет заработать на твоих идеях. Да еще привирает при этом, разводя, как теперь говорят, доверчивых на деньги.
– Ну что, что такое? – нетерпеливо спрашивал он. – Говори.
– Эта женщина сначала представилась журналисткой. Какого-то издания, не московского, – начала мать.
– А похожа на местную девушку, – не удержался Антон.
– Вот именно. Она сказала, что нашла в Интернете статью о моих разработках. Она захотела, чтобы я… продала ей формулу скорости старения. Когда я отказалась, она предложила хорошо платить за мои консультации.
– Ого. Ты вывела формулу скорости старения? – Антон подпрыгнул в кресле, в которое только что сел. – Почему мир молчит? Где крупная денежная премия?
Нина Степановна рассмеялась.
– Люди такие доверчивые, да? Прочитали что-то написанное кем-то – и пожалуйста. Дайте им то, чего в природе не существует. Даже деньгами готовы осыпать.
– Вы хотите сказать, доктор Дубровина, что у вас нет формулы? – Лицо Антона стало нарочито расстроенным. – Ах, какая доса-ада. А я-то думал, пока меня не было, ты, мать, заработала Нобелевку.
– Кончай паясничать. – Нина Степановна махнула рукой. – Я, может быть… точнее, мы с тобой, подошли к формуле, но не более того. Сам знаешь, сколько еще надо работать.
– Что-то я не заметил…
– Значит, не та квалификация, если не заметил очевидного.
– Все смеешься, все колешься, – улыбнулся Антон. – Но я покладистый сын.
– Главное, чтобы ты был неутомимым сотрудником, – заметила Нина Степановна.
– А я утоми-ился, – покачал головой Антон. – Но кое-что привез, для наполнения формулы.
Антон вздохнул. Ах, если бы мать знала, что еще он там нашел.
– Значит, удачно слетал? – Нина Степановна повернулась к нему всем корпусом. Рабочее кресло резко скрипнуло.
– Слетал удачно, – усмехнулся он.
– Да, ты приземлился, – снова усмехнулась она. – А поработал? Ладно, я вижу, ты еще не здесь. Выложишь мне на стол, как только акклиматизируешься.
– Так что ты сказала этой… – он хотел сказать – хаске, но вовремя сдержался, – женщине?
– Я сказала, что если бы я вывела эту формулу, то получила бы Нобелевку. Или хотя бы Демидовку, которую наши щедрые олигархи почему-то равняют с ней. – Она скривила губы. – Мне показалось, она не слишком огорчилась, что такой формулы нет. – Мать засмеялась.
– А может, она работает на тех, кто тоже ищет формулу? Помнишь, ты говорила, что какой-то богатый человек осыпал деньгами группу ученых, а они впопыхах уже отчитались об успехах? Тогда твой ответ мог привести ее в восторг!
– Не похоже. – Мать покачала головой. – Она предложила мне давать частные консультации. Ну, ладно, оставим это. Наше останется при нас, это главное. Рассказывай, что узнал в Марково.
– Долгими вечерами сидел, думал, вычислял, – с улыбкой говорил Антон. – Могу сказать – удивительное дело. Тридцать процентов детей-юкагиров опережают свой хронологический возраст. Твои смелые предположения о том, что биологический возраст тамошних жителей опережает хронологический, или календарный, подтверждаю. – Последнюю фразу он произнес торжественно.
– Понятно, – сказала Нина Степановна. – Ты тоже считаешь, что ранние с обыденной точки зрения смерти северных людей имеют свое объяснение? На самом деле они умирают… не раньше? Укладываются в статистические данные?
– Вероятно. Я где-то читал, что некоторые ученые пытались соединить раннюю смерть северных народов чуть ли не с эпидемией прогерии…
– Какая глупость, – перебила мать. – Прогерия – болезнь. Редкая. Когда дети катастрофически быстро стареют и к тринадцати годам завершают свой земной путь. У них происходит мутация генов. – Нина Степановна говорила, вставляя дискету, которую подал ей Антон, в компьютер.
Она теперь смотрела на экран.
– Та-ак. Интересные цифры. – Глаза Нины Степановны включились окончательно. – Действительно, явное несовпадение биологического и хронологического возраста. Это понятно, детский организм отзывается на влияние окружающей среды, на физические нагрузки и на умственные.
– На Чукотке среда особенная. Холод, близость океана, сухость воздуха, – перечислял Антон. – А что касается нагрузок, то они бывают значительными. Я видел, как работают дети вместе с родителями. С оленями, по дому… Я слышал про мальчишку, ему двенадцать лет, его унесло на льдине. Его искали во льдах, а он устроился с комфортом. Ловил рыбу, ел, охотился на нерпу.
– Значит, у него, были снасти и ружье? – спросила мать.
– Конечно. А ты можешь представить на его месте юного москвича? – Он усмехнулся.
– Да, там люди рано взрослеют. Иначе им не выжить, – согласилась мать. – Твой отец, несмотря на то, что уже его дед рос в Ленинграде, был невероятно выносливым. Ты проверил детей по всем показателям биологического возраста? Ага, вижу. Данные по половой зрелости. Состояние костей… Зубы… – Она читала дальше, но уже молча. – Все хорошо. Полный отчет.
– Я позволил себе немного отклониться от задания, – добавил Антон. – Мне захотелось проверить моторный возраст.
– Еще его называют двигательным, – заметила Нина Степановна. – Некоторые включают эти показатели в биологический возраст.
– Один класс, шестой, проверял на гибкость. Заставлял ребятишек прыгать с места. Наклоняться, сидя на стуле.
Нина Степановна кивала.
– Я полагаю, моторный возраст нам следует выделить в особую тему. Он важен для очень старых по календарному возрасту людей, – продолжала она. – Важно для всех, как долго человек может обслуживать себя. Старых и одиноких становится все больше. Взять хотя бы дом твоей бабушки.
Антон кивнул и улыбнулся:
– Она снова предлагала тебе… Да?
– Да, мама звонила. Она настаивает, чтобы я позаботилась о ее подругах.
– У них на самом деле никого нет? – спросил Антон.
– Никого. Мужья умерли раньше, с детьми тоже что-то не так.
Антон помнил трех старушек: Тамару Игнатьевну с третьего этажа, Марию Петровну – со второго и тетю Паню – с первого.
– Но как ты можешь это сделать? – спросил Антон.
– Я хочу предложить тебе. – Нина Степановна резко повернулась к сыну.
– Мне! Мама, да ты что! Они там, я здесь. Что я могу сделать для них?
– У этих старушек, должна тебе сказать, календарный возраст опережает остальные. Они в хорошей форме, сами с собой справляются. Знаешь, с чем пришли они к твоей бабушке?
– С чем, интересно? С пирогами или блинами? – улыбнулся Антон.
– Отстал от жизни. – Мать покачала головой. – Они дамы продвинутые. Слышали о ренте. Предложили себя нам с тобой в ренту.
– Ох. – Антон слышал это слово сто раз, но ни разу не вникал. – А что это значит?
– Ты заключаешь с ними договор, заботишься о них в течение всей их жизни, а после смерти получаешь квартиру и все, что в ней. – Нина Степановна вздохнула. – Честно говоря, нам придется это сделать.
Антон молчал.
– Но… ведь забота стоит денег, – сказал Антон.
– Не таких больших, как тебе кажется. Они не хотят от нас первого взноса… – Нина Степановна помолчала. – Это люди свои. Не чужие. Я думаю, нам придется согласиться. По двум причинам. Мы получим материл для исследования. Потом, – она запнулась, – если продать квартиры, у нас появятся деньги на продолжение исследований. Я все-таки уверена, что формулу скорости старения вывести можно… – Она помолчала. – В конце концов, если мы откажемся, на них набредет кто-то еще, причем неизвестно с какими целями. Твоя бабушка говорит, в городе понятие ренты уже не самая горячая новость.
– Но что они могут от нас получить? – спросил Антон.
– Внимание. Небольшую ежемесячную прибавку – на лекарства. Мы справимся с такими расходами. Бабушка говорит, для них дороже денег другое – знать, что в мире есть кто-то, кто позвонит им и спросит о чем-то. Знаешь, кому хватает пенсии? – спросила она, усмехаясь. – Женщинам после восьмидесяти пяти. Такова статистика. А им всем больше.
– Погоди! – Антон округлил глаза. – А… твоя посетительница, может быть из этой новой сферы?
– Мне приходила в голову такая мысль, – сказала Нина Степановна. – Наша формула может интересовать страховщиков и рентодателей. Думаешь, почему проблемами старения в Америке занялись в конце девятнадцатого века? – Антон разглядывал лицо матери и удивлялся ее молодости – разве ей пятьдесят один? – То было время, когда начался страховой бум. Понимаешь? Страховщику надо знать, как долго проживет его клиент.
– Я заметил, что деньги на науку дают тогда, когда появляется опасность потерять больше, – усмехнулся Антон.
Мать кивнула.
– Но, поскольку до сих пор не открыли саму тайну старения, придется потрудиться. – Она отвернулась от экрана, закинула руки за голову и откатилась на кресле от стола. – Давай-ка выпьем чаю. – Воткнула вилку чайника в розетку. Потом, ожидая, когда он закипит, сложила руки на груди и сказала: – Я все чаще склоняюсь к мысли о правоте тех, кто считает, что наши клетки не умирают от старости. Они кончают самоубийством.
– Ты называешь это так? – удивился Антон.
– Да. Смерть клетки запрограммирована. Она умирает точно так же, как осенью листья на деревьях.
– Ты считаешь, в каждом из нас заложена программа не только на жизнь, но и на смерть? – спросил Антон.
– Я согласна с теми, кто считает, что, исполнив репродуктивные функции, родив себе подобных, организм запускает механизм быстрого старения и гибели.
– Миссия окончена, забудьте? – Антон засмеялся. – Логично.
– Природа, я полагаю, – продолжала Нина Степановна, – защищает организм, пока он не достигнет возраста самовоспроизводства. Когда свершилось и когда есть, кому жить дальше, она включает механизм, с помощью которого освобождается место молодому.
– Стало быть, природе не нужно, чтобы человек жил бесконечно долго? Тогда как быть с социальным заказом – найти лекарство от старости? – В голосе Антона слышалась насмешка. – Ты ведь взяла грант под эти поиски?
– Но я не обещала лекарство. – Нина Степановна поморщилась. – Я обещала детально исследовать процесс старения. Если найдем, мы узнаем способ, как замедлить его.
– Понимаю, замедлить процесс старения, – уточнил Антон.
– Что мы и делаем. Что делаешь лично ты, отслеживая биологический возраст ребенка.
– Если я правильно тебя понял, – говорил Антон, – то запуск процесса самоубийства клеток происходит после сорока лет. Значит, нужно перепрограммировать систему. Отменить механизм запуска на саморазрушение.
– Да. Тогда выигрыш может составить десять, а может быть, двадцать лет. Но все это пока прожекты. Мы часто ошибаемся, принимая желаемое за действительное. В одном английском научном журнале я увидела пословицу и перевела ее так: «Если Мать Природа до нас не доберется, то Отец Время – обязательно».
– Оптимизмом она не дышит, – рассмеялся Антон.
– Но придется продолжить работу. Хотя мы чего-то, конечно, не успеем. Как и все люди на свете…
– Даже чаю выпить, – проворчал Антон, указывая на взволновавшийся чайник, – если вся вода перейдет в парообразное состояние.
Мать быстро выдернула вилку из розетки.
– Мы не позволим.
15
Зоя Павловна шла вдоль берега моря, по мелкому твердому песку. Она рассматривала свои ноги – надо же, как давно не видела их босыми. Маленькие, почти детские. Она всегда с трудом подбирала себе обувь. Однажды, в самом начале жизни на Ленинском, Виктор принес коробку.
– Примерь. Впору или нет? – подал ей.
Она открыла и увидела черные лодочки, маленькие, как игрушечные. Она села на диван, быстро надела правую туфельку, потом левую.
– Надо же, угадал, – пробормотала она, краснея от удовольствия. То было время, когда магазины не ломились от вещей. – Спасибо, – сказала Зоя, глядя мужу в глаза.
– Угадал? – повторил он со странной интонацией, – Ты так думаешь?
Тогда она не обратила внимания на его слова, обрадованная подарком. Они недавно поженились, и Зоя, как теперь понимает, видела не его, а себя – замужней. Будь на ее месте не такая девчонка, а хоть что-то понимающая женщина, она бы получше вникала в то, что слышит.
С другой стороны, размышляла Зоя Павловна, может быть, эта полудетская глухота спасла ее от еще большей печали.
Она шла по песку все дальше, ласковая морская вода сначала плескалась под ноги, потом омывала по щиколотку. У нее до сих пор красивая стопа, ровная, без всяких шишек на пальцах, хотя из-за танцев на каблуках, начатых довольно рано, могла испортиться. У Ирины совсем другая – по-отцовски широкая и большая.
Как странно, она провела здесь пять дней и, наконец, поняла все? Пять – тот же символ, под которым она выросла. Все всегда на пять такую оценку требовала мать. Школа, университет, Москва, муж, ребенок. Вот пять единиц успеха, предписанного сценарием, который с рождения, а скорее всего, еще до него, сочинила для нее мать.
Когда матери не стало, Зоя Павловна не могла прийти в себя. Кому теперь нужны ее успехи? Она помнит, как краснела от удовольствия, слушая уверенный бодрый голос матери:
– Да, Зоюшка поступила в университет… Вышла. Вышла замуж. Он? Москвич, разумеется. Ха-ха. И квартира. На Ле-нин-ском, – по слогам произносила она, – проспекте. Дом? Кирпичный. Две комнаты. Высо-окие, – это о потолках. Могла ли быть полной картина московского счастья без потолков три метра семьдесят сантиметров?
Мать клала трубку и смеялась.
– Все расспросили, во все вникли. Ну-ка, посчитай сама, Зоя, сколько твоих одноклассников в Москве? Сколько девчонок замужем за москвичами? А сколько, – мать, казалось, не могла дышать полной грудью, так ее распирало от счастья, – сколько молоденьких жен едут – даже из Москвы – с мужем за границу? Работать – за границу?
Тогда Зоя жила как в тумане. Да зачем ей ясность? Матери, вот кому она нужна. Маргарита Федоровна знала все, что надо делать. Зоя сдавала сессию, потом следующую… Потом рождение дочери… Потом – Вьетнам… Потом – московская жизнь, которой управляла мать. До самой смерти. Она терла морковку к обеду и упала. Геморрагический инсульт. Не приходя в себя, умерла в больнице на пятый день. Именно так, на пятый. У каждого свое число.
Отплакав, отгоревав, Зоя огляделась. Увидела то, чего не видела прежде.
Сначала – дочь, которая, впившись немигающим взглядом в экран компьютера, скачивала из Интернета курсовую по немецкой филологии. На самом деле Ирина не хотела никакой филологии. Она сама не знала, чего хотела. Но бабушка проектировала и ее будущее. Билетом в него она считала диплом. Не важно какой. На бюджетное отделение Ирину удалось устроить только в педагогический.
Зоя Павловна не часто видела мужа, он месяцами сидел на своей метеостанции в тульских лесах. На похороны тещи приехал, и она увидела его. Иначе. Господи, да кто ей этот мужчина, с волосами, цвет которых игриво называют соль с перцем?
Она наморщила нос, вспомнила, как однажды он уже удивил ее. Зоя родила Ирину и приехала с ней во Вьетнам. Увидела мужа и потеряла дар речи. У него выкрошились два передних зуба, как будто он вынашивал дочь, как будто ему не хватило кальция.
Конечно, все зубы давно при нем, из фарфора, который похвалил бы сам английский Веджвуд, а может, Гарднер или кто-то еще. Но рождение дочери ему досталось труднее, чем ей.
Ладно, одернула она себя. А сама-то? Как жила до сих пор? Что такое ее бессменная работа в крошечном узко-темном издательском отделе академического института?
А ее развлекательные воскресные поездки – не бегство ли из дома? Потому что по сути никакого дома и нет, с тех пор как нет матери. В рыдающем старыми рессорами автобусе, вместе с десятком старушек, Зоя Павловна трясется на выходные в какую-нибудь Верею. Зачем? Чтобы слушать о прелестях давно ушедшей чужой жизни. Чтобы восхищались знакомые: а Зоя Павловна Русакова – просто молодец. Умеет доставить себе радость.
Скорее всего, думала она сейчас, остановившись у самой кромки воды, мать всегда и все делала с целью. В школу танцев отдала потому, что девушка должна красиво двигаться. Но уж если вошла в какое-то дело, то надо стать первой. Мать сама позаботилась о партнере – Глебе Зотове, сыне преподавательницы танцев.
А потом, когда время партнера вышло, она освободила дочь от него. Жестоким, зато очень надежным способом. Безвозвратно. Она сказала ей такое, чего никогда, ни на минуту не позволишь себе забыть…
Зоя Павловна смотрела на море, которое стало для нее необходимым в последние пять – опять-таки пять лет. Да, с тех пор как умерла мать.
Внезапно обнаружилось, что она не может оставаться в Москве, когда перед Днем города разгоняли облака. Казалось бы, думала она, кесарево сечение делали дождевым тучам, но она себя чувствовала так, как будто ей, как будто из нее вынимали душу.
Доктор посоветовал Зое Павловне избавить себя от беспрерывных дождей с помощью уверенного солнца. А таким оно может быть только в Африке. Поэтому она покупала тур в Тунис и отсиживалась там до десятого сентября. Как сейчас.
Мать ввела в ее жизнь Виктора Русакова, человека старше ее не только годами, но печальным опытом жизни. Теперь она сказала бы, что вышла замуж за почти сгоревшего человека. Она думала иногда: если бы мать не жила с ними, все бы кончилось быстро. Приходила на ум смешная мысль – замужем за Виктором была не она, а ее мать. Она лишь исполняла обязанности жены. Но держала брак в руках – мать, Маргарита Федоровна Зуева.
– У нас все прекрасно, – сообщала мать своим приятельницам вечером по выходным, по дешевому тарифу. – У нас така-ая квартира, у нас тако-ой муж…
Виктор ухмылялся, когда слышал это, а Зоя краснела.
Она отвернулась от моря, посмотрела на берег. За полосой курорта белели домики. Это Сусс, совершенно чужой мир, под чужим, но солнечным небом. Она ничего не ждала от поездки, кроме солнца. И, уж конечно, встречи с Глебом Зотовым в аэропорту.
Она ничего не узнала о нем, но сколько – о себе! Который день подряд только тем и занимается, что перетряхивает прошлое, как слежавшиеся вещи в большом платяном шкафу. Полно людей, которые барахло не выбрасывают, а заталкивают в самую глубь шкафа и не трогают. Опасаются – вытащишь одну, остальные сами посыплются. А что с ними делать? Придется разбираться с каждой. Так больно…
Зоя Павловна остановилась, бросила на песок шлепанцы, сарафан, огляделась, сняла все, что было под ним – трусики. На берегу – никого. Она уже купалась здесь – сюда никто не придет.
Нырнула в волну, поплыла, раздвигая перед собой воду, подставляла волне грудь. Она закрыла глаза, ей казалось, что это не волна, а мужчина, сильный, огромный, как океан, припадает к соскам. Чувственная радость, которую она, казалось, забыла, вернулась к ней. Этот мужчина-океан выбрал ее, а она – его. Сама, без чужого совета и настояния, и вот теперь они сливаются с ним… сливаются…
Что родится от этого слияния? Как – что? Она сама, но другая. Настоящая. Свободная от чужого разума. Господи, ей ведь не сто лет в обед! Так почему не узнать за остаток жизни, кто ты на самом деле? Без материнского контроля, без исполнения чужой воли? Поздно? Да почему? Она ведь еще живая!
Откуда-то – все из того же шкафа памяти – выползли строчки неизвестно кем сочиненных стихов. Не ею, это точно. Они совпали, видимо, с ее тогдашним настроением. За далью даль жила печаль. Она пошла, меня нашла. Зачем? Зачем пошла, зачем нашла – меня, печаль…
Подплывая к берегу, Зоя Павловна решила одну строчку изменить: Печаль пошла… но не нашла… меня. Чистая правда. Печаль – не ее удел. Теперь – нет… Она начнет жить по новому сценарию. По своему собственному.
