Текст книги "Сладкая жизнь эпохи застоя"

Автор книги: Вера Кобец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

«Слушай, – сказал он, жадно набрасываясь на селедку под шубой („Аська, откуда у тебя всегда столько вкусностей?“), – ты вот что мне расскажи: как получилось, что Вета вышла за этого обормота? Ведь на него смотреть тошно. Ты видела его пятки?» – «Прекрасная тема для разговора за ужином!» Ася словно примеривалась, куда спрыгнуть: в махровое раздражение или во все понимающий компанейский смех. «И ведь довольна!» Лукин удобно сидел в «своем» углу кухни. Как часто он сиживал здесь в те месяцы, когда у Наташи шел бурный роман с Аристарховым. «А может, романа и не было?» – подумал он, беря из рук Аси тарелку с чем-то горячим и исключительно аппетитным на вид. Курица? Осторожно положив кусок в рот, он тут же застонал от наслаждения: «Богиня, что это?» – «Телятина». – «Невероятно! С чем она?» – «Не скажу». Ася хотела ответить шутливо, но получилось грубо и зло. Повисла пауза. Лукин попытался что-то сказать и вдруг решительно отложил вилку: «Я подонок? Честно скажи: я подонок?» О господи, только сцен не хватало. Ася тряхнула головой: «Таких, как ты, восемнадцать на дюжину. Ешь на здоровье – все в полном порядке». Но он смотрел также отчаянно. Губы подергивались, и даже подбородок задрожал. Ну не сердечный же это приступ, пронеслось в голове у Аси, нет, скорее всего, так, пустое. «Костя, – заговорила она убежденно. – Я в самом деле считаю, что у тебя все в порядке. Тридцать четыре года, а на подходе уже вторая монография. Лет через десять С. Н. перейдет в консультанты, а ты будешь заведовать сектором. Я на днях говорила с Михайловым, и он тоже считает, что лучшей кандидатуры, чем ты, не найти. Тактичен, способен на стратегически правильное решение – не то что Охлопьев, который до сорока все еще ходит в многообещающих… Вот так-то. Доедай, пока не остыло, а кофе будем пить в комнате».

В комнату, к низенькому столу у дивана, она прихватила поднос с «Вана Таллином», кофейником, чашками и большой плиткой шоколада. «Пористый», – посмотрев на этикетку, с удовольствием констатировал Лукин. «У меня блат в кондитерской, – кивнула Ася. – А возвращаясь к вопросу, почему Вета вышла за Шалина, могу рассказать тебе, что она года три жила с „молодым писателем“, как говорили, редкостно талантливым. Сахар не класть? Писатель пил и бил ее. А еще приводил женщин (хорошо хоть не мужчин) и не всегда успевал их спровадить к ее возвращению, но Вета терпела, так как считала это нормальным поведением гения. Я была так же умна и не только вполне разделяла ее убеждения, но и чудовищно ей завидовала и даже лелеяла планы соблазнить нового Достоевского и стать его Анной Григорьевной. Тогда-то и выучилась готовить – иначе как конкурировать с Веткиной бастурмой?» – «И что же дальше?» Ася рассмеялась: «Ты похож на дошкольника, с интересом слушающего сказку». – «Мне действительно интересно. Что было дальше?» – «Дальше он наконец подправил какую-то свою повесть так, что ее напечатали в „Юности“, а Вета ушла от него, и после всех этих тонких деликатесов ей захотелось простого ржаного хлеба, пусть даже с красными пятками. Кофе еще налить?» «Налей, – он рассмеялся. – Да, банальная получилась история. А не банально только одно: ее завод, работа с восьми утра и при этом вид дамочки, никогда не ударившей палец о палец». «Не только, – весело возразила Ася. – Не банально, что она в самом деле всем рада: престижным и непрестижным, занудам и острословам. И рада не как-нибудь, а всерьез». «Ого! – Лукин словно впервые увидел Асю. – А что не банально во мне?» – вдруг настойчиво спросил он и сразу же пожалел о вопросе, увидев, как она заморгала и принялась без нужды двигать чашки. «Ну?» – повторил он, поняв, что не отстанет, вынет ответ, каким бы он ни был. «Как это, что не банально в тебе? – переспросила она, чтобы выиграть время. – Тут все ясно: ты – настоящий ученый». В красном свитере, клетчатой юбке, с длинной, на очки лезущей челкой, она была точь-в-точь студентка, которая сыпется на экзамене, но все еще пытается как-то умилостивить профессора, и, выйдя от нее, Лукин почувствовал всю нелепость этого разговора, а дома, поймав свое отражение в зеркале, долго, внимательно и беспощадно рассматривал. Да, на провалившегося студента он похож не был, но до боли и стона походил на успешного кандидата наук, удачно и ловко сделавшего из диссертации – не придерешься – гладкую монографию, а теперь плодотворно работающего над второй. «Банален до одури, – сказал он, – даже и красных пяток нет. – И вдруг треснул изо всех сил по зеркалу: – Все! Хватит! Ничего! Не хочу! Больше! Видеть!»

Что было потом? Ничего. В тот вечер он выпил снотворного и уснул раньше, чем возвратилась Наташа. Потом в институте была Годовая сессия, с которой Лукин в последний момент снял доклад. Гордился, словно совершил поступок, и совершенно напрасно: никто не заметил, даже Ася. Отчаянно кокетничая с приехавшим из Томска медиевистом Корецким, она смотрела на всех словно маслом подернутыми хмельными глазами. Может быть, что-то и получится, снисходительно думал Лукин: ей муж, ему московская прописка. Он искренне хотел, чтобы хоть у кого-то было – как это говорится? – по-человечески. Вот-вот, чтобы хоть у кого-нибудь – по-человечески. Я становлюсь альтруистом, сказал он себе однажды, скоро я буду помогать старушкам переходить через улицу. Какой-то новый взгляд как бы со стороны поддерживал и помогал почти целый месяц. Потом опять стало невмоготу, и, перебрав в уме все варианты, он разыскал успевший уже затеряться номер и, странным образом ни минуты не сомневаясь в успехе, позвонил Вете: «Ну как? Вы опять холостячка?» «Да! – выдохнула она. – Уже целые сутки».

Она оказалась красивее, чем он помнил. И тоньше. Куда исчез этот налет вульгарности? Или он сам его придумал? Лукин почувствовал неловкость. Странное чувство: как будто ошибся дверью. «Бастурмой вас сегодня не угостить, но коньяк хороший – „Камю“». – «Не надо мне никакого, „Камю“». Она удивленно подняла брови. «Знаете, как-то не слишком приятно угощаться за счет отсутствующего супруга!» (Я опять, кажется, хамлю, с чего бы это?) Вета спокойно улыбнулась: «Коньяк за мой счет. Гена кладет на книжку практически все, что привозит, мне выдает на хозяйство сто тридцать пять рублей в месяц». «Вы удивительная женщина», – пробормотал Лукин не то вслух, не то про себя. «Так я наливаю?» – спросила Вета. «Не нужно, иди сюда», – хотел сказать он, но почему-то эти слова застряли где-то внутри, а рука бодро потянулась к рюмке: «С тех пор как мы не виделись, ужасно пересохло горло!» Вета радостно рассмеялась: «Сейчас мы это поправим». Вот оно, прежнее! Лукин облегченно вздохнул, расстегнул ворот рубашки: «Ну что ж, королева вы наша, поговорим наконец по душам?»

«Знаете, что в вас лучше всего? – спросил он часа три спустя, когда все было выпито-съедено, а воздух, казалось, насыщен каким-то глубоким покоем. – То, что вы не даете раздеваться догола, говорить то, что потом хотелось бы взять да вычеркнуть. Что это – интуиция или однажды принятое решение?» Ласково улыбнувшись, она промолчала. «Вета, возьмите меня к себе в дети», – вдруг попросил он, с ужасом чувствуя, что слова поднялись откуда-то с самого донышка души. «Поздно уже, вам пора», – тихо откликнулась она, и, подчиняясь магии этого голоса, он послушно встал, вышел в переднюю, оделся. «Налево и от себя», – напомнил голос Веты. От себя, повторил он, уже двигаясь к дому. Зачем я ухожу от себя? Зачем мы все уходим от себя? Почему не пытаемся найти путь к себе? Боимся оказаться в очень непривлекательной местности?

Транспорт уже не ходил. Тишина стояла какая-то нереальная. Космическая, торжественно подумал Лукин, хотел усмехнуться, но вдруг передумал. Зачем, в самом деле, хихикать? Все правильно. У нас нет почвы под ногами, вот мы и двигаемся в открытом космосе. Но пугаться не нужно, потому что у нас за спиной – он даже руками взмахнул, показывая, – большой па-ра-шют! И вообще ночь, снежинки, как мотыльки, музыка сфер, разлитое по всему телу тепло коньяка. Завтра, правда, опять будет утро и опять будет тупик, но когда еще это будет. Добравшись наконец до квартиры, он с изумлением увидел свет и Наташу, сидевшую у себя на тахте, скрестив по-турецки ноги. «Что ты тут делаешь, полунощница?» – спросил он, удивляясь по-прежнему не покидавшему его чувству легкости. «Шапку», – сказала она и, улыбаясь, показала куски пушистого светлого меха. Улыбка была точь-в-точь как у Веты. Она уйдет, и теперь уже скоро, подумалось Лукину, но легкость не исчезала, перерастала в готовность к началу, к чистой странице жизни, к прыжку. Я смогу прыгнуть, подумал он, правда, что делать, если мой парашют почему-нибудь не раскроется? Хм. Он размашисто пересек комнату и, подойдя к Наташе, небрежно и как бы даже покровительственно погладил по голове. «Наталья, ты оптимистка?» «Угу», – кивнула она.

Сила характера

Пригласили в гости, а дальше прихожей, можно сказать, не пустили.

Я, правда, не сразу понял, что это прихожая. Мягкая мебель, картины. Хозяйки очень любезны. Наперебой предлагают: «Чай? Кофе? Или, может, бокальчик вина?» Когда прощались: «Мы были так рады… Надеемся, вскоре… Осторожно: здесь гвоздь торчит…» Приятные дамы. Я вышел, насвистывая. На другой день звонок: «Мы все еще вспоминаем…»

Через неделю (нет! через полторы) я снова там очутился. И снова улыбки, чай, кофе. Скучновато. Зато отдыхаешь. И лестно: так уж они вокруг тебя вьются, обхаживают. А ведь младшая – пианистка, доцент по классу рояля. «Надо бы пригласить вас на выступление моих учениц». Это она сказала в марте. (Или в апреле?) Неважно. Важно, что я обрадовался. При моей, так сказать, застенчивой любви к музыке вдруг оказаться знакомым с консерваторками – это, друзья мои, оль-ля-ля, если не ог-го-го!

Когда я впервые шел к сестрам, я даже и не подозревал, куда направляюсь. Ведь знаком я был только со старшей, Екатериной Аполлинарьевной. Она на пенсии, но продолжает преподавать. Ведет английский на государственных курсах. К моменту, когда она меня пригласила домой, я занимался у нее уже третий год. А вообще-то я инженер с пятнадцатилетним стажем. Библиофил; хорошо разбираюсь в живописи. А вот со слухом у меня неважно, и, вероятно, как раз поэтому я особенно трепетно люблю музыку. Стать вхожим в дом к женщине, способной сыграть все четырнадцать вальсов Шопена, было для меня тем событием, от которого на глазах выступают слезы и грудь – теснит. Конечно, вначале я пожалел, что Матильда Аполлинарьевна не выступает в концертных залах. Но, с другой стороны, она очень полная, краснолицая. Освоившись, я перестал относиться к ней как к богине муз и радовался, что речь идет не о ее выступлении, а только о концерте учениц. Не исключено, что самая хорошенькая окажется и самой талантливой. Я запомню летающие по клавиатуре руки, голубое платье с воланом. А лет через тридцать, сидя почетным гостем на ее сольном вечере, шепну с грустной улыбкой соседу (тоже почетному гостю): «А ведь я помню ее девятнадцатилетней. Уже тогда было ясно, какое ей предстоит будущее!..»

Прошло два месяца. Я бывал у сестер все чаще. Стоило мне исчезнуть хотя бы на несколько дней, как у них начинался чистый переполох. «Вадим! Ну где же вы? Тилли (это Матильда Аполлинарьевна) купила замечательного кролика. Тушеный кролик под луковым соусом – объедение. Вы непременно должны прийти». – «Спасибо, Екатерина Аполлинарьевна, с удовольствием». И я шел, хотя я скорее вегетерианец, а в этот день собирался присутствовать на заседании Общества библиофилов. Шел, ел, хвалил, просил добавки, прикидывал про себя, когда будет прилично уйти, но едва говорил что-то о позднем часе, как они просто стонали: «Вадим! Ведь еще десяти нет. Ведь у вас дети дома не плачут». Поругивая их про себя, я все же не мог не признаться, что быть для кого-то, так сказать, лучом света во мраке будней – это, пожалуй, приятное ощущение. Постепенно я привыкал к нему, оно нежило, словно грелка или любимая кошка Екатерины Аполлинарьевны, нет-нет да и забиравшаяся ко мне на колени. «Мисси у нас нелюдимка и обычно гостей не жалует, но вот к вам у нее отношение особое. Чувствует, вероятно, как мы вас любим», – в два голоса пели сестры, и я ощущал себя падишахом.

Однажды теплым весенним днем, сидя удобно, нога на ногу, в кресле и неспешно прожевывая куски восхитительнейшего бисквита, испеченного, разумеется, не без оглядки на мой визит, я почувствовал глубокую, в каком-то смысле даже физиологическую потребность сказать моим милым хозяйкам что-то особенно приятное и капризным тоном внимательного, хоть и слегка уставшего от бесконечной заботы любимца спросил: «Да! А когда же великий день? Наверное, уже скоро?» «О чем это вы?» – заботливо переспросила моя добрейшая англичанка. «О заключительном этапе пятилетнего марафона учениц нашей дорогой Матильды Аполлинарьевны», – шутливо кланяясь в сторону младшей сестрицы, игриво пояснил я. «Так он уже состоялся. Алина Фомкина играла хуже, чем могла бы, но в целом я довольна», – с удовольствием расправляясь со своей порцией сладкого, благодушно ответила Тилли. От неожиданности я подавился. Ахнув, сестры вскочили и, подбежав, принялись колотить меня по спине. «Я говорила, что бисквит в этот раз получился сухим, – трагически вскрикнула Екатерина Аполлинарьевна. – Яйца нужно покупать самые свежие, непременно на рынке. В магазинах всегда не то качество!» Они были трогательны в своем неподдельном отчаянии, но я все же не дал сбить себя с толку. Испытанное разочарование было чересчур сильным. Голубое платье с воланом – я столько раз видел его в мечтах. Мне хотелось, чтобы они ощутили всю глубину проявленной оплошности, раскаялись, попросили прощения. «Жаль, что мне не пришлось побывать на концерте», – отчетливо проговорил я, когда они наконец успокоились и был подан свежезаваренный чай, а Мисси, вспугнутая всеобщим переполохом, снова свернулась в клубок под лампой. «Вадим, вы всегда слушаете первоклассных исполнителей. Зачем вам какие-то неоперившиеся девчонки? Расскажите-ка лучше, как идут дела в Обществе библиофилов?» – с разгорающимся энтузиазмом попросила Матильда Аполлинарьевна, и я вынужден был подчиниться.

Вскоре «концертный инцидент» совершенно изгладился из моей памяти. В городе одна за другой открывались интереснейшие выставки, я всюду бывал, а сестры, ссылаясь на ноги Екатерины Аполлинарьевны, сидели дома. Однако им очень хотелось быть в курсе событий, и они непрерывно требовали меня к себе. Иногда это досаждало, но они так радовались моим приходам, так хлопотали. Тилли пекла для меня по какому-то невероятно сложному рецепту «тающий во рту» слоеный пирог с капустой (я с детства терпеть не мог пироги с капустой, но как-то упустил момент, когда еще прилично было сказать об этом), а Екатерина Аполлинарьевна не пропускала дня, чтобы не сказать: «Вы наша главная связь с миром. Без вас мы просто гнили бы в своем углу». Конечно, теперь, когда наступило лето и прекратились занятия, это могло быть отчасти верно, но все же я начал иногда с раздражением отмечать, что очаровательные старушки немного лукавили: на фоне нежно-зефирных вздохов об одиночестве то там то сям мелькали различные имена. Сегодня это была Юлия Павловна, которая всегда умеет заговорить до смерти. Завтра – Леонтий Абгарович, для которого существуют только две темы: Грибоедов и Грузия. Уже насмеявшись вдоволь над этим занудой, я с некоторым ошеломлением соображал, что Леонтий Абгарович – автор недавно с большим интересом прочитанной мной монографии о декабристах, и пытался убедить беспрестанно прикладывающих пальцы к вискам сестер, что для меня, несомненно, было бы удовольствием как-нибудь встретиться с ним под их гостеприимным кровом. «Вадим, как вы не понимаете, он безнадежен», – нараспев говорила Екатерина Аполлинарьевна, и я, внутренне чертыхаясь, вновь возвращался к отчету о выставке акварелей в корпусе Бенуа.

«Вы изумительный рассказчик. Слушая вас, впору вспомнить Андроникова, – сказала однажды в августе Тилли, и я почувствовал себя так, словно меня наградили орденом. – О чем бы вы ни говорили, это захватывает. А вот на прошлой неделе к нам приходили мои давнишние выпускники, и можно было умереть со скуки, хоть они и рассказывали о Риме». – «О Риме?» – «Да, Леня ездил туда на конкурс Тосканини. Фортепьяно было его специальностью, но потом он переключился на дирижирование». Это уже издевательство, думал я, глядя на безмятежное спокойствие, разлитое по ее кругло-красному лицу. Она что, не слышит себя? Не понимает, как это звучит? «Тилли права, – заговорила, на миг отрываясь от своего вязания старшая, – если бы Галя не сыграла Равеля, вечер пришлось бы считать совершенно потерянным». Я встал. «Как? Уходите? Но ведь еще…» Однако я не слушал. Дрожащими пальцами застегнул плащ, постаравшись влить в голос сарказм, сказал: «До свидания». «Вы скверно выглядите в последнее время, Вадим», – озабоченно констатировала Матильда Аполлинарьевна. – «В чем дело? Боюсь, что вы недостаточно калорийно питаетесь». «Кха!» – вылетело из моей скрученной спазмом глотки. «Осторожнее, гвоздь!» Я хлопнул дверью. Я точно знал, что ноги моей у них больше не будет.

Но прошло несколько дней, и я понял, что сделал из мухи слона. Если посмотреть здраво, что, собственно, произошло? Да, выяснилось, что в квартире есть рояль. А для меня, зная о моей любви к музыке, никогда ничего не сыграли, радостно принимали в комнате, которая, в общем-то, была просто прихожей. Да, подтвердилось, что, несмотря на мои намеки и даже прямые просьбы, меня отказываются принимать вместе с другими гостями. И в чем же все-таки трагедия? Рояль для Матильды Аполлинарьевны чисто рабочий инструмент. То же самое, что для меня кульман. Неудивительно, что дома она предпочитает отдыхать, не имея его непрерывно перед глазами. А гости… Гости – дело хлопотное. Так стоит ли удивляться, что две пожилые дамы предпочитают, чтобы они приходили по одному. Визит супружеской пары для них уже перегрузка. И в результате, как я сам только что слышал, никакие рассказы о Риме не компенсируют непосильного напряжения. Если раскинуть умом, все становится на свое место и незачем хватать шапку в охапку. В общем, когда Екатерина Аполлинарьевна позвонила сказать, что они с сестрой очень соскучились, я только слегка помялся, перед тем как принять приглашение прийти непременно сегодня, так как капустный пирог уже в духовке и Тилли будет в отчаянии, если я не полакомлюсь своей любимой хрустящей корочкой. Голос Екатерины Аполлинарьевны звучал необыкновенно тепло и взволнованно, и, поняв, что мне тоже было тоскливо без этих вибрирующих грудных нот, таких одинаковых у обеих сестер, я быстро собрался, а по дороге – совсем неожиданно для себя – купил еще букет астр.

Приятно было после небольшой размолвки вновь подходить к знакомому дому, приятно чувствовать, как полностью и без остатка рассосалась саднившая душу обида. Сестры встретили меня криками радости. Стол был уже накрыт. Пирог? Да, пирог, но, кроме того, еще целая вакханалия вкусностей. И даже маленький графинчик водки. От растроганности у меня слегка защипало глаза. «Ура!» – по-гусарски воскликнула Екатерина Аполлинарьевна, поднимая свою размером с наперсток рюмочку. «Ура!» – откликнулись мы с Тилли. Пир покатил горой. «Да, мы заслужили сегодняшний праздник, – блаженно откидываясь на спинку стула, выдохнула совсем раскрасневшаяся Матильда Аполлинарьевна. – Вадим, вы представить себе не можете, что тут было вчера! Вместе с нами – четырнадцать человек!» «И по какому поводу собралось это многолюдство?» – чувствуя уже, что все рушится, спросил я машинально. «Ах, голубчик, прослышали, что Джон Лоуэлл согласился прийти поиграть для Тилли (они со студенческих лет знакомы), вот и сбежались. Сидеть было не на чем. Не говоря уж о том, что дышать просто нечем!»

На этот раз я заболел. Конечно, можно сказать, что я просто-напросто простудился, но, не будь я так зол, простуда не перешла бы в воспаление легких. Когда старушка Екатерина Аполлинарьевна в первый раз позвонила узнать, «как у меня дела», я чуть не бросил трубку. «Чертова старая дева», – злорадно прошипел я вслед ее «до свиданья, Вадим, поправляйтесь» и испытал хоть какое-то облегченье. «Чертовы старые девы», – повторял я опять и опять и мстительно показывал им язык. Тетушка, с которой мы после смерти мамы жили в квартире вдвоем, беспомощно разводила руками: «Вадик, у тебя такой жар. Может быть, тебе лечь в больницу?» Но я не хотел в больницу. Там нельзя будет орать «проклятые старые девы», «чертовы перечницы», «грымзы паскудные», там даже шептать это будет неловко. После третьего или четвертого звонка они прорвались-таки ко мне в дом. Бледные от волнения, нагруженные диетическими котлетками и фруктами. «Я боюсь за него», – сморкалась в платочек тетушка. «Мы все уладим. Необходимо, чтобы Вадима лечил настоящий врач. Участковые – просто бумагомаратели». И они в самом деле привели чудесного врача. У него была аккуратная серебряная бородка и добрые коричневые очки. Он был похож на доктора из детской сказки. Я не хотел с ним разговаривать – и он не настаивал. Тетушка принесла из аптеки выписанную им микстуру и поставила рядом с моей кроватью. Прошло около часа, и я, сам не зная как, потянулся к бутылке и выпил полную столовую ложку.

Я болел долго. Доктор в добрых очках навещал меня. Сестер я отказывался принимать, но каким-то волшебным образом в комнате каждый день появлялся свежий букет цветов. Я догадывался, что крепкий куриный бульон, которым меня поили, варила Тилли, а малину, протертую с сахаром, изготавливала старшая сестра. Однажды я попросил доктора передать им мою благодарность. На следующий день они пришли, и Екатерина Аполлинарьевна читала вслух Диккенса – «Домби и сын». «Теперь вы быстро поправитесь, – прокашлявшись и слегка похрустев пальцами, сказал мне на другой день доктор, – думаю, что в моих посещениях нужды больше нет». И он оказался прав. Вскоре я уже выходил на улицу. Приятно было идти по обсаженной деревьями дорожке, имея с одной стороны Екатерину Аполлинарьевну, а с другой – Матильду Аполлинарьевну, приятно было выходить из подъезда и видеть, как они поджидают меня на скамейке, скрытой наполовину в тени кустов. Я креп, и мы строили планы. Решено было вместе съездить в «Пенаты», а если погода позволит, то по воде в Петергоф. Потом, подумав, сестры решили отложить Петергоф до следующего лета: «Зачем рисковать, Вадим? Вам надо остерегаться ветра. Лучше давайте пойдем в Таврический сад». Я давно выздоровел, я ходил на работу, а они продолжали каждый день навещать меня. Трогательные и нежные, добрые феи, не устающие осыпать меня дождем подарков. В последних числах сентября, в среду, Матильда Аполлинарьевна пришла одна. «Катина ученица попросила о дополнительном уроке, а мне как-то страшно было оставить вас одного». Я посмотрел на нее глазами, полными благодарности. Она улыбалась, на ней была шелковая малиновая блузка, и краснота лица казалась на ее фоне легким румянцем. Вынимая из сумочки принесенную для меня книгу, Матильда Аполлинарьевна опустила голову, и я вдруг увидел, какой благородный, точеный у нее профиль. В этот раз я впервые задумался о ее возрасте, вспомнил кое-какие рассказы сестер о детстве и осознал вдруг, что, хотя я обращаюсь к ним обеим по имени-отчеству, а они зовут меня просто Вадим, Матильда Аполлинарьевна старше меня всего лет на восемь – десять. Когда она ушла, я принялся взволнованно вышагивать по комнате. Конечно… да… если взглянуть иначе… и все-таки… Сказать, что наутро я был влюблен, было бы, безусловно, некоторым преувеличением. Но сказать, что я был готов – или почти готов – сделать Матильде Аполлинарьевне официальное предложение руки и сердца, – значит представить дело близко к истине. Во время работы я с нетерпением ждал вечера, хотелось проверить свои впечатления, ощущения. И… что вы думаете? Матильда снова пришла одна. Проговорила что-то невнятное, объясняя. Я даже не слушал. Ясно было, что все это уловки, что она хочет быть со мной наедине. «Когда же это началось? – соображал я лихорадочно. – Во время моей болезни? До? После?» Я вспомнил пресловутый пирог с капустой. Конечно же, это был знак. А я не понял. Потом концерт Лоуэлла, на который, кроме меня, они пригласили решительно всех. Я, как болван, умудрился увидеть в этом насмешку, а это был уже крик души. Меня наказывали за непонятливость, за равнодушие, но, когда я заболел, все простили и сейчас ждут, ждут, ждут. Душа моя танцевала. Внешне я был по-прежнему сдержан. Мне нужно было хотя бы несколько дней: собраться с силами, найти правильные слова. «Ну а теперь приходите уже вы к нам», – сказала Матильда, вставая. «Боюсь, как бы Катя не начала вас ко мне ревновать». Мы рассмеялись, этот смех сблизил нас. «Как мне легко с ней», – подумал я – и вдруг решился. К чему, в самом деле, откладывать? «А как вы думаете, у Екатерины Аполлинарьевны и в самом деле могут быть основания для ревности?» – зацепился я за удачно подброшенную мне реплику. Тилли, глубоко заглянув мне в глаза, улыбнулась: «Мы с Катей прожили вместе всю жизнь. Ей ревновать ко мне – то же, что к собственной руке». «И все-таки возможны ситуации, – я тоже смотрел ей прямо в глаза, – при которых вы вдруг окажетесь разъединенными…» Я замолчал. «Да, и какие же ситуации?» – подбодрила меня Тилли. «Ну, например, замужество». Матильда Аполлинарьевна прыснула: «Вот это уж, я думаю, ни мне, ни Кате не грозит». – «Значит ли это, что если вам сделают предложение…» – «Я отвечу: благодарю вас, но не будем вести себя курам на смех». – «И вы так скажете, даже если руки вашей попрошу я?» У нее отвалилась челюсть. Не в переносном, а в прямом смысле. Рот распахнулся, как будто кто-то дернул снизу за веревочку. Глаза налились ужасом. Можно было подумать, что ей поднесли к лицу паука. «Что с вами?» – спросил я, и в самом деле ничего не понимая. Она замахала руками: «Забудем, забудем этот глупый разговор. Будем считать, что его не было. Ведь его не было, да?»

Она ушла. Я был раздавлен и чувствовал, что это непоправимо. Как вы догадываетесь, пауза была недолгой. Дня через три позвонила Екатерина Аполлинарьевна. Голос звучал оживленно и бодро. «Вадим, я достала вам книгу о Павловских парках, помните, ту, которую вы хотели иметь». – «Спасибо». – «Что значит „спасибо“? Вы должны вскрикнуть от радости и примчаться ее забрать». – «Не думаю, чтобы мне следовало появляться у вас теперь». – «Какие глупости! И что значит „теперь“? Теперь и всегда, вы же знаете, что мы без вас жить не можем». Я молчал. «Вадим! Вы меня слышите? Немедленно ноги в руки – и к нам. Тилли готовит ужин. Ну как, ставить для вас прибор?» Сопротивляться было бесполезно. И все-таки я попытался выторговать себе хоть малую малость. «Хорошо, – сказал я, – через полчаса выезжаю. Но с условием: вы больше не будете заставлять меня есть пирог с капустой». Екатерина Аполлинарьевна от души рассмеялась. Смеялась долго, переходя от тонкого «хи-хи» к меццо-сопрановому «хха-хха». Наконец, очевидно отерев глаза и высморкавшись, бодро сказала: «Ну, я рада, что чувство юмора снова при вас. А что касается пирога, все в порядке. Тилли как раз ставит его в духовку».