Текст книги "Как я была маленькая (издание 1954 года)"

Автор книги: Вера Инбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Вера Михайловна Инбер
Как я была маленькая (издание 1954 года)

Дима и я

Когда я была маленькая, я никогда не гуляла в лесу, грибы видела только сушёные, на нитке, бруснику – только в виде варенья, в банке, ландыши – на картинке. Кукушку слышала только деревянную: она жила у нас в домике, в столовых часах, и куковала время.

«Зато у южного ребёнка есть много такого, чего нет на севере, – говорила мама. – Здесь у нас другие радости».

Нашей главной радостью было море. И хотя наше море называется «Чёрное», но чернеет оно только осенью и зимой, в бурные, ветреные дни. А весной и летом Чёрное море – синее, голубое, зелёное, а иногда, на закате, золотое.

Самым лучшим местом для прогулок был в нашем городе Приморский бульвар, где росли прекрасные южные деревья платаны.

В начале бульвара стоял бронзовый памятник Пушкину. Листья платанов шелестели над самой его головой. Ласточки, пролетая, задевали Александра Сергеевича своими лёгкими крыльями, а иногда садились к нему на плечо. Оттуда, сверху, далеко было видно море и корабли, идущие к нам в порт.

Корабли приходили усталые от далёких плаваний, задымлённые, обветренные. Широкая труба хрипло дышала. Краска на бортах облупилась и потускнела. Ракушки и водоросли облепляли снаружи днище корабля.

Ещё бы! Ведь ему приходилось иметь дело с волнами, бурями, ураганами.

В нашем порту корабли приводили себя в порядок: их чистили, мыли, ремонтировали, покрывали свежей краской.

Уходя снова в море, корабли выглядели отлично. И ласточки, сидя на плече Пушкина, провожали их глазами до самого горизонта.

Дима и я, мы очень любили гулять с папой на этом бульваре, откуда так хорошо было видно всё, что делается внизу, в порту.

Дима собирался стать моряком и совершить кругосветное путешествие на парусном судне.

– На пароходе каждый умеет плавать, – объяснял Дима, – а вот на паруснике… ого-го!

– Почему «ого-го»? – допытывалась я.

– Потому что обращаться с парусами не так-то просто: матросы должны быть опытные, умелые. Да и порядки на паруснике тоже совсем особые. Каждые полчаса там бьют склянки.

– Ну, Дима, – воскликнула я, – это и мы можем попробовать! И совсем не надо ждать полчаса от склянки до склянки.

Уже потом папа нам объяснил, что склянками назывались на старинных парусных судах морские песочные часы. Песок сыпался из одного стеклянного пузырька в другой, на это уходило полчаса. Когда пузырёк опорожнялся, раздавался удар судового колокола.

А Дима этого не знал. Он был не совсем ещё опытный моряк.

Дима – это мой двоюродный брат. Родных братьев и сестёр у меня не было.

Я была рыжеватая, кудрявая, на вздёрнутом носу – мелкие веснушки. Говорила быстро, захлёбываясь. Дима – беленький, гладенький, с большими голубыми глазами, очень тихий на вид, а на самом деле вовсе не такой.

Зимой мы жили в городе, а на лето уезжали к бабушке в деревню. Ехать туда надо было пароходом. И хотя пароход – не парусник, но не только я, а и Дима всегда радовался этой поездке.

Вот приезжаем мы под вечер в порт, на пристань. Мама, Дима и я – на одной извозчичьей пролётке, папа с вещами – на другой. Папа с нами не едет, он только провожает нас.

В порту у нас разбегаются глаза. Сколько кораблей! Море тихое, и все они отражаются в гладкой воде, словно стоят на громадном зеркале.

– Здесь где-то должна быть канонерка, военное судно, – говорит Дима.

Канонерка? Интересно взглянуть на неё. Не она ли это вон там, на якоре, высокая, с помидорно-красными бортами? На одном из них написано её имя: «Ксения».

Мы с Димой не отрываясь глядим на канонерку «Ксению» и ждём, не раздастся ли на ней пушечный выстрел. Но вместо этого слышим крик петуха.

– Что вы, дети! – смеётся папа. – Какая же это канонерка? Это грузовой пароход. Сейчас он нагружен курами. А канонерка – вот. – И папа показывает нам узкое серое, малозаметное судёнышко, плоско сидящее в воде.

А Дима этого не знал. Нет, далеко ему ещё до настоящего моряка. Однако пора на пароход. Мы поднимаемся туда по сходням. Папа остаётся на пристани.

– Заткни уши и открой рот, – советует мне Дима. – Сейчас пароход даст прощальный гудок. Нужно принять меры, чтобы не оглохнуть.

И правда, пароход загудел так, как это умеют делать только пароходы, У поездов гудок совсем другой, потише.

Мы медленно отплываем. Папа машет нам с берега носовым платком.

Стоя на палубе, мы смотрим, как всё дальше от нас уходит город. Как вдали зажигаются в нём вечерние огоньки. Скоро зажжётся среди них и папина керосиновая лампа на его письменном столе. А мы в это время будем уже в открытом море.

Нас ведут в каюту. Она с круглым окошком, с узким клеёнчатым диваном и умывальником в углу. Под окошком – две койки, одна над другой. Меня с Димой мама укладывает внизу, головами врозь, а сама ложится на верхней койке. Ночью я просыпаюсь…

В полуоткрытое окошко веет ветерок, раздувая шерстяную занавеску; журчит вода. Пых-пых-пых – негромко пыхтят корабельные машины.

Я смотрю вверх: мама на месте? На месте. Про Диму и говорить нечего. И я снова засыпаю.

Рано утром мы снова поднимаемся на палубу. Море уже не такое открытое, как вчера. Уже видны берега.

– Это не море, а лиман, – говорит мама. – Здесь в Чёрное море впадает река Днестр. Солёная морская вода смешивается с пресной речной; это и есть лиман.

Лиман хмурый, взъерошенный. Солнце ещё не встало. Дует ветер, быстро бегут облака. Мама придерживает рукой шляпу и советует мне сделать то же самое.

– Тётечка, я боюсь, что меня сейчас укачает! – говорит моряк Дима.

– Ты, главное, ни о чём таком не думай, – советует мама.

Я загляделась на чайку: поджав лапки, она качалась на волне. И вдруг… моя новая шляпа срывается у меня с головы и летит в лиман. Вот она уже плавает, донышком книзу. Чайка вьётся над ней. Уж не вздумает ли она поселиться в моей шляпе, как в гнезде, и вывести там молодых чаек? На палубе все смеются, а у меня слёзы на глазах. Мама качает головой: ведь шляпа-то пропала.

Но в эту минуту восходит солнце. Лиман становится таким блестящим, что ничего нельзя уже разглядеть. И тёплое летнее солнце высушивает мои слёзы.

Приближается пристань. Там мы пересаживаемся на поезд и едем до станции, где нанимаем знакомого возницу, чтобы ехать к бабушке.

Ещё издали мы узнаём вороных коней. Раньше мы называли их чёрными лошадьми, но возница Ефим научил нас:

– Вы так не говорите – чёрные. Для лошади это обидно. Про неё надо сказать – вороная. И не лошадь, а конь.

Вороные кони назывались Фонарь и Мальчик.

У Фонаря белая звёздочка на лбу. Мальчик весь чёрный, как будто его купали в чернилах. Это спокойные, старые кони.

Какой прекрасный экипаж у Ефима! Тоже старенький, удобный и просторный, как диван на колёсах; все винтики дребезжат. «Дребезгун», – говорит про него Ефим.

А нам дребезгун очень нравится. Он так славно пахнет кожей, сеном, дёгтем! Так приятно покачивается при езде!

Мы усаживаемся и едем.

По дороге – река, не широкая, но быстрая. Прибрежные кусты склоняются над самой водой, точно хотят погладить её. Но она не даётся и бежит всё дальше.

Реку мы переезжаем на пароме. Фонарь и Мальчик привыкли. А мы с Димой крепко держимся за руки. Но мы и виду не подаём, что нам страшно. А Дима – тот даже успокаивает маму дрожащим голосом:

– Ты, тётечка, главное, ни о чём таком не думай.

На той стороне реки лежат тихие, просторные поля. По сторонам дороги шепчутся зелёные колосья: они пожелтеют ещё не скоро.

Мы едем спокойно и так долго, что успеваем вздремнуть, привалившись справа и слева к маминому плечу.

Солнце идёт к закату. Тёмно-малиновое, оно стоит на краю неба. Перистые облака рдеют в синеве, отражаясь в пруду. Ветряная мельница на пригорке отбрасывает крыльями длинные тени.

А вот и низенький бабушкин домик с глиняной завалинкой, с мальвами у крыльца. Лает пёс Узнайка. Индюшки скликают индюшат: «Спать пора, спать пора, спать пора».

На крыльце – бабушка в тёмненьком платье; седые волосы гладко причёсаны. Она крепко обнимает всех нас. Меня она целует в нос.

– Люблю этот дерзкий носишко, – говорит она, ведя нас в комнаты.

Индюшонок

В бабушкином домике полы не паркетные, не крашеные, а глиняные. Но глина такая гладкая, прохладная, что лучше всякого паркета. Глиняные полы хороши тем, что совершенно не скрипят. Можно встать раным-рано, потихоньку выйти из дому, и никто не услышит. Мы с Димой так и сделали. Никто в доме ещё не проснулся, а мы были уже во дворе и для начала решили залезть под сарай. Туда любили прятаться куры и утки, чтобы на свободе снести там яйцо.

Сарай стоял на невысоких столбиках. Взрослым было туда не пробраться, а нам удобно, особенно мне. Но и то приходилось ползти на четвереньках.

Под сараем в клочьях пуха мы нашли несколько куриных и утиных яиц, одно очень большое, наверно гусиное, и одно совсем крошечное, неизвестно чьё. Здесь же мы увидели одну из индюшек с детьми. Они ковриком разостлались вокруг неё, попискивая и толкаясь.

Индюк сидел поодаль. Мы постарались проползти мимо него сторонкой, потому что были случаи, когда он хватал за ноги.

– Давай-ка выгоним отсюда индюшат, – предложил Дима. – Интересно будет, когда они начнут выходить.

– А индюк? – спросила я с опаской.

– Ну и что же? – расхрабрился Дима. – Нас двое, а он один. Выгоним его первого. Сложим яйца вон у того столбика, а потом заберём.

Так мы и сделали, только самое крошечное я спрятала в карман.

Индюка мы выгнали удачно. Он забормотал, надулся, покраснел, но тронуть нас побоялся. Индюшка тревожно вытянула голову и стала быстро говорить детям по-своему: «Ближекомне, ближекомне, ближекомне».

Но мы надвигались на них ползком, крича «кш». И тогда всё семейство кинулось к выходу. Мы – за ним.

– Алле гоп! – кричали мы, как в цирке, подхлёстывая индюшат прутиком.

Нам нравилось, что они так быстро перебирают лапками. Особенно забавно получалось это у самого маленького, который не поспевал за остальными.

– К пруду их! – решили мы. – Пусть познакомятся с утятами.

И вдруг мы увидели бабушку. Она стояла перед нами, держа в руках миску с пшеном для индюшат и цыплят.

Бабушка молча смотрела вслед индюшатам, которые убегали что есть духу, только перышки летели. Но самый маленький замертво лежал на земле. Бедный индюшонок! Может быть, мы зашибли его прутиком? Или же он слишком быстро бежал?

– Кто убил индюшонка? – тихо спросила бабушка.

– Не мы, – быстро ответила я. – Мы под сарай не лазили.

От этой неправды мне стало жарко, даже лоб стал потный. Я полезла в карман за платком и нечаянно раздавила спрятанное там яичко. Оно потекло у меня по пальцам. Бабушка отвернулась от меня.

– Ну, а ты что скажешь? – обратилась она к Диме.

– Мы индюшонку ничего не сделали, – соврал Дима. – Это вот кто до смерти напугал его: Василий.

Василий, большой бабушкин кот, умывался в это время на ступеньке сарая. Услыхав своё имя, он с удивлением прислушался, а потом снова спокойно продолжал мыть уши.

– Жалко, – произнесла бабушка как бы про себя. – Очень жалко.

Мы с Димой переглянулись и ответили в один голос:

– Бабушка, у тебя и так много индюшат.

Бабушка внимательно поглядела на нас:

– Вас мне жалко, внуки мои. Что из вас вырастет, если вы научитесь говорить неправду!..

Тяжёлый это был день!

С нами никто не разговаривал. И даже кот Василий не пожелал взять у нас рыбью головку, которую мы для него приготовили. Кто-кто, а уж кот Василий был прав, не желая иметь с нами дело. А тут и небо нахмурилось, словно сердясь на нас.

Вечером мы долго не могли уснуть. Лёжа в постелях, мы слушали, как на крылечке бабушка и мама говорили о нас, думая, что мы спим.

– Всю жизнь я учу и воспитываю чужих детей, – говорила мама, – а родную дочку и племянника не сумела вырастить добрыми и правдивыми.

– Слышишь, Дима, что про нас говорят? Что мы недобрые и неправдивые, – прошептала я.

– Молчи, давай послушаем, – тоже шёпотом ответил Дима.

– Ты неправа, дорогая моя, – раздался бабушкин голос. – Они ещё очень малы. Уверяю тебя, что всё это ещё поправимо.

Тут уж мы не могли улежать. Как были, в одних рубашках, бросились мы на крылечко.

– Мы поправимые, мы поправимые! – чуть не плакали мы. – Больше мы так никогда не сделаем!

– Что я говорила! – воскликнула бабушка.

На следующий день все помирились с нами. Солнышко светило вовсю. А кот Василий съел рыбью головку и даже попросил ещё. И тогда мы поняли, что Василий не ел вчера рыбью головку ещё и потому, что мы кормили его из рук. Коты так есть не умеют, они едят только с блюдца или с пола.

Проверьте, и вы сами увидите.

Тётя Наша

– Как у тебя, Дима, волосы отросли! Вон какие длинные стали, – сказала я.

Сказала и вспомнила: это значит – лето кончается.

В деревне Диму не стригли. А как только он возвращался в город, его сейчас же вели к парикмахеру.

И правда, лето кончалось. Мальвы давно отцвели. На огороде было пусто. Только огурцы, оставленные на семена, лежали, как толстые бочоночки.

Наступил день отъезда. Экипаж-дребезгун и его возница ждали нас у крыльца. Вороные кони Фонарь и Мальчик были серьёзны: им предстояла долгая дорога.

Бабушка в последний раз обняла нас. Мне она сказала:

– Смотри, дерзкий носишко, не огорчай маму.

Нам было жалко уезжать из деревни, но домой в город тоже хорошо было вернуться. А главное – хотелось увидеть папу.

И какая это была радость, когда мы наконец увидели его на пристани! Сойдя с парохода, мы так и бросились к нему.

С Димой мы тут же и расстались. Его повезли прямо в парикмахерскую, а потом к ним домой. А мы поехали к себе домой.

Дома я быстренько обежала всю квартиру. Побывала и на кухне, где хозяйничала и жила наша кухарка Дарьюшка.

Дарьюшкино одеяло было сшито из треугольных лоскутков: синих, зелёных, красных, клетчатых, в крапинку, в горошек и ещё разных. О каждом таком лоскутке Дарьюшка могла рассказать целую историю: откуда он взялся, что с ним было до того, как он пошёл на одеяло, где была в то время сама Дарьюшка.

Про один клетчатый треугольничек Дарьюшка сказала: «Это когда Устинька, племянница, родилась, мы ей пелёнки из старого фартука сшили. Это Устинькин лоскут».

Дарьюшка была немолодая и довольно строгая. Особенно не любила она, когда я шарила на кухонных полках и заглядывала в банки со всякими вкусными вещами.

Вот и сейчас, хотя Дарьюшка и обрадовалась мне, но я сразу заметила, что миндаль и изюм стоят на самой верхней полке, откуда достать их уже невозможно.

Из кухни я побежала в ту маленькую комнату, где стояла моя кровать с сеткой, два стула, этажерка с книгами и низенький стол. Сейчас дверь в эту комнату оказалась запертой.

Я заглянула в замочную скважину сначала одним, потом другим глазом. Что же я там увидела?

В комнате было солнечно. Блестящие пылинки плясали в косом луче, точно у них был бал. А на стуле сидела незнакомка в полосатом сером платье, с гребёнкой в руке и задумчиво глядела в окно на осенние листья. Лицо у неё было бледное, худое. Чёрные пушистые волосы распущены по плечам. Видно, она собиралась их расчесать, но задумалась – стоит ли. Я ей сочувствовала: я и сама не любила причёсываться.

Но кто же всё-таки была эта незнакомка?

– Ты, Верочка, что тут делаешь? – услыхала я мамин голос. – Зачем ты заглядываешь в щёлку? Если тебя интересует, что происходит в комнате, спроси, и я отвечу. А подглядывать не годится.

– Да, мамочка, меня интересует, – отвечала я. – Мне очень хочется знать, кто это там сидит с гребёнкой. А подглядывать я больше не буду. Это в последний раз.

– Ну, вот и хорошо. А сейчас я тебе всё скажу. Там в комнате – тётя Наташа, моя двоюродная сестра. Совсем недавно, – продолжала мама тихонько, – у тёти Наташи случилось большое горе: у неё утонул жених. Корабль, на котором он плыл, столкнулся с другим кораблём и пошёл ко дну. Это было большое несчастье. Теперь тётя Наташа одинока. Вот мы с папой и решили, что лучше всего ей будет поселиться у нас. Мы все будем стараться, чтобы тётя Наташа чувствовала себя в нашей семье как дома.

– Я тоже буду стараться, – сказала я.

С этого времени тётя Наташа поселилась у нас. Я сначала немного дичилась её, а потом очень полюбила и стала называть «тётя Наша». И так это имя ей подошло, что все взрослые тоже стали называть её тётей Нашей.

Она начала заниматься хозяйством, и весь наш дом стал уютным, милым и таким опрятным, что пылинкам не удавалось поплясать в своё удовольствие в солнечном луче – их всех выметали вон.

Каждое утро мы с тётей Нашей убирали квартиру. Для этого у меня были свои фартуки и даже свои пыльные тряпки: клетчатые, подрубленные со всех сторон, а в уголке вышита начальная буква моего имени: «В».

Кроме тряпок, была у меня ещё метёлочка из куриных перьев. Ею очень удобно было смахивать пыль с мелких вещиц.

Дверцы нашего буфета были украшены гроздями винограда, яблоками, грушами и дикими утками. Всё это было вырезано из дерева очень красиво, но пыли туда набиралось много, особенно в виноградные грозди. Надо было вытирать отдельно каждую виноградину.

Много возни было и с папиной фарфоровой пепельницей, сплетённой в виде лаптя: туда набивался папиросный пепел. Но я опускала лапоть в тазик с водой, и он выходил оттуда как новенький.

В столовой на окне появились два фикуса: большой – в горшке, а другой – маленький – в бутылочке с водой. У маленького фикуса корешки были ещё слишком слабы, чтобы тянуть воду из земли.

Было у нас и лимонное деревце, выросшее из лимонной косточки. Поливать лимон надо было тепловатой водой, чтобы не простудить его.

Тётя Наша строго проверяла меня.

– Каждая девочка должна держать в порядке свои вещи и уметь ухаживать за растениями. Это пригодится в жизни. И ещё как пригодится! – повторяла тётя Наша.

Мамины девочки

Моя мама была учительницей русского языка. Это был важный, самый важный школьный предмет.

– Необходимо отлично знать родной язык, особенно такой разнообразный, богатый, прекрасный, как русский, – говорила мама. – Кто плохо знает свой язык, тот не оценит красоты родной речи, не задумается над книгой, не заслушается песни, не запомнит стихов. Как хороши русские стихи! Вот, например…

И мама начинает читать своим звучным голосом:

 
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высо́ко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зелёных листов,
От знойных лучей и летучих песков.
 

Так начинается стихотворение Лермонтова «Три пальмы», – говорит мама. – Нравится тебе?

Нравится ли?.. Мне?.. «Три пальмы»?

Я прошу маму прочесть мне это стихотворение целиком. И, пока я слушаю, наша столовая исчезает. Я – в песчаных степях. Я вижу три пальмы над родником. Качаются роскошные листья, журчит вода…

– Дитя моё, очнись, – говорит мама.

– Мама, мамочка, как это хорошо! – восклицаю я. – Ты так прочла, что всё это стало как живое!

– Нет, – отвечает мама, – это Лермонтов так написал. Это его талант, его поэтический дар. А я только постаралась правильно прочесть это чудесное стихотворение.

* * *

В школе, где преподавала мама, училось пятьсот девочек. Пятьсот девочек – это очень много. Если их усадить в вагоны, то получится длинный поезд.

Каждое утро мне кажется, что я слышу шум морского прибоя: это девочки взбегают вверх по лестнице. Понемногу море стихает: это значит, что прозвонил звонок и все расселись по партам. Прошумело два раза – раз, два: это школьницы встали и снова сели при входе в класс учительницы. И наконец всё стихало на целый час: шёл урок. Всё это я знала очень хорошо, потому что мы жили при школе и классы находились над нашей квартирой.

Встречаясь с мамой на улице, её ученицы вежливо кланялись ей. Если я была тут же, я радовалась, что столько девочек знают мою маму.

Окончив школу и превращаясь во взрослых, девушки и тогда не забывали свою учительницу русского языка. На улице они почтительно кланялись ей, говоря: «Здравствуйте, Елизавета Семёновна». И мама приветливо отвечала: «Здравствуйте», и при этом называла свою бывшую ученицу по фамилии.

Бывало так, что та, улыбаясь, говорила: «У меня, Елизавета Семёновна, теперь другая фамилия. Я давно уже замужем, и моя дочка скоро будет вашей ученицей».

– Вот и хорошо, – одобряла мама. – Посмотрим, как-то она будет писать классные работы. Вы, я помню, писали неплохо.

Однажды мы с мамой пошли покупать шляпу взамен той, что улетела у меня в лиман при поездке к бабушке. Продавщица в магазине тоже оказалась бывшей маминой ученицей. Она выбрала мне славную шляпу с лентой, сказав на прощание:

– Носи на здоровье! Постарайся быть такой же хорошей, как твоя мама. Никогда не забуду её уроков! Вы не помните меня, Елизавета Семёновна? – обратилась продавщица к маме. – Мохнаткина моя фамилия.

– Как же, Мохнаткина Генриетта, хорошо помню, – ответила мама. – Учились хорошо. Выразительно декламировали. Особенно вам удавался «Слон и Моська» Крылова.

– Вы и это помните? – обрадовалась Генриетта Мохнаткина.

– Я помню всех, кто учился у меня, – ответила мама.

Да, много было бывших маминых учениц. Поэтому я не удивилась, когда в Городском саду, где мы гуляли, с тётей Нашей, к нам на скамейку подсела старушка с зонтиком и спросила:

– А как поживает твоя мама?

– Значит, вы тоже мамина ученица? – догадалась я.

– Ну, что ты! – улыбнулась старушка. – Я её бывшая учительница. Твоя мама отлично училась. Передай ей привет от меня и скажи, что я горжусь ею.

Я и сама гордилась своей мамой и очень любила её. Был только один человек, которого я любила ещё больше: это папа…

* * *

Каждый день мама приносит домой стопку школьных тетрадок и проверяет их вечером в столовой. Ошибки подчеркиваются красным или синим карандашом, а в конце страницы ставится отметка. Иногда бывает, что это двойка, с маленькой, злющей, как у змейки, головкой, и тогда я прошу:

– Не надо, мамочка! Мамочка, не надо!

– Что делать, это необходимо, – отвечает мама. – Нельзя писать слово «жёрнов» с буквой «эф» на конце: «жёрноф». Это ошибка.

В другой раз другая девочка написала слово «жираф» с буквой «вэ» на конце: «жирав».

Что ни говори, а писать диктовку или классные сочинения очень трудно!

Многих маминых учениц я знаю по фамилиям. Ольга Лебедева, например, учится на пятёрки. Пишет красиво, ошибок не делает. Молодец Лебедева!

А вот Синичкина Александра часто огорчает маму и меня. Она пишет неряшливо, знаки ставит так, что не разберёшь, точка это или запятая. Ошибается не только в знаках препинания, но и в словах. Вот и сейчас Синичкина спутала «удочку» с «уточкой», хотя ясно было сказано: «Мальчик ловит рыбу удочкой».

В конце страницы Синичкина посадила кляксу. Чтобы поправить дело, она окружила кляксу лепестками и пририсовала стебель. Получился красивый цветок, похожий на подсолнечник. Но мама сказала: «Вырос не на своём месте», – и поставила Александре двойку; больше никак нельзя было.

Ах, Шура, Шура!

* * *

Как раз над нашей столовой находится зал, где в перерывах между уроками мамины девочки играют и бегают, да так, что у нас внизу всё трясётся.

Однажды в полдень, когда для мамы всё было накрыто к завтраку, раздался ужасный грохот и треск.

Мы с тётей Нашей прибежали. И что же мы увидели?

Лампа, висевшая над обеденным столом, сорвалась с потолка вместе с крюком и куском штукатурки и разбилась вдребезги. Хорошо, что мамы в это время не было. Вместо её прибора лежала куча обломков. Скатерть была измята и продырявлена, и даже мамин стул опрокинут и отброшен в сторону. На стене покачнулся и чуть не упал большой портрет Константина Дмитриевича в дубовой раме.

Константин Дмитриевич Ушинский был замечательный педагог, прекрасно знавший родной язык. Ушинского уже не было в живых, но по его книге «Родное слово» учились во всех школах. Учились по ней и мамины девочки. Училась по ней и я.

Мама так ценила и уважала Ушинского, что повесила его портрет у нас в столовой.

Когда я была совсем маленькая, я побаивалась этого портрета. Константин Дмитриевич, в длинном чёрном сюртуке и чёрном галстуке на белой, как снег, крахмальной сорочке, с тёмной бородой и пристальными глазами, казался мне очень строгим. Он как будто был недоволен мной: в то время я ещё плохо читала и некоторые слова произносила неправильно. К примеру, я никак не могла сладить со словом «замша» и всё говорила «зашма».

Но потом, когда я научилась свободно читать «Родное слово», Ушинский стал поглядывать на меня совсем иначе. А я начала любить и уважать его, как мама.

И теперь этот-то любимый нами портрет чуть не сорвался со стены.

Вот что может наделать лампа, если над ней прыгают и бегают девочки! Да и то сказать: лампы были тогда не то что нынешние – лёгонькие, электрические, под шёлковыми абажурами. Лампы были крупные, тяжёлые, с фарфоровым сосудом для керосина, вставленным в металлическую вазу. Всё это держалось на толстых цепочках, идущих вверх, к крепкому крюку, вкрученному в потолок.

Кроме большого, тоже фарфорового, абажура, у такой лампы были: горелка, фитиль, стекло и на тонкой цепочке шар, наполненный дробью. Он помогал по желанию передвигать лампу то выше, то ниже. Вот такая тяжёлая штука и свалилась с потолка в нашей столовой. Хуже всего было то, что керосин залил диван. Диванная обивка теперь никуда не годилась.

Мама была очень огорчена:

– Надо новую лампу покупать, а тут ещё этот диван! Всё сразу для нас дорого. У нас нет таких денег.

Но тётя Наша утешила её:

– Ничего. Мы отпорем диванную обивку, выстираем её и набьём наново.

Это была большая работа. И я тоже помогала: подавала обойные гвоздики. Жаль только, что мне не разрешили держать их в зубах, как это делают обойщики. Тётя Наша боялась, как бы я не проглотила один из гвоздиков.

Мы так хорошо обили диван, что он стал как новый.

– Красавец диван! – сказала про него наша Дарьюшка.

И до чего же хорошо было, сидя на красавце диване, слушать по вечерам папины рассказы!

Вечерами у нас в столовой тихо, уютно. Мама правит школьные тетрадки, отыскивает ошибки, тётя Наша вяжет или шьёт. Папа тоже правит, но не тетрадки, а гранки, тоже отыскивает ошибки. Я играю в куклы или рисую. Каждый занят своим делом.

Мой папа работает в книгоиздательстве. Гранки – это будущие книги. Они ещё не имеют страниц, ещё напечатаны на длинных полосах. Но тут-то и надо зорко смотреть, чтобы всё было напечатано правильно.

Если в гранках замечена ошибка, её обязательно исправят в типографии, где печатается книга. Потом уже поздно будет. Поэтому, говорит папа, при чтении гранок нужно большое внимание.

И всё же в книгах иногда попадаются ошибки: они называются «опечатками». Я сама как-то раз нашла такую опечатку. В строчке «Петушок, петушок, золотой гребешок» вместо «гребешок» было напечатано «гребшок». Значит, при чтении гранок внимание было не очень большое.

Вот так все мы и работаем по вечерам.

Иногда папа, покончив с гранками, читает какую-нибудь книгу. Я слежу за ним: книгу он держит бережно, никогда не перегибает её переплётом назад, как это делают некоторые. «Книге это вредно, – говорит папа, – она быстро изнашивается. Корешок у неё ломается».

Папа читает внимательно, порой что-то отмечает карандашиком у себя в тетради, иногда ставит значок, похожий на летящую птичку-галочку.

Бывает так, что папа говорит маме: «Лизонька, я отвлеку тебя на минуту. Как ты находишь это место?» Папа читает вслух, а мама слушает. А бывает и так: мама читает вслух, а папа слушает.

– Мамочка, что это вы читаете? – спрашиваю я. – Это не рассказ, я слышу, и не стихи, и не басни.

– Это научная книга, – отвечает мама. – Мы с папой учимся. Учиться никогда не поздно.

В окна стучится осенний дождь или колючий снег. Ветер завывает жалобным голосом: «Пусти-и-и-те к огонь-ку-у-у!» Но мы и не думаем впускать его, хотя огонёк у нас чудесный. И даже не огонёк, а большой, настоящий огонь в кафельной печке.

Прежде чем закрыть вьюшку, мы открываем печную дверцу и любуемся догорающими угольками.

Они насыпаны целой грудой.

Они пышут жаром и рассыпаются с лёгким хрустом. Кажется, что под их золотой корочкой рдеет вкусный огненный сахар. Но папе так не кажется.

– Нет, – говорит он, – скорее это похоже на коралловые ветки.

Как раз к этому времени папа закончил чтение гранок. Поэтому он садится на диван у печки, я сажусь рядышком, и папа рассказывает мне о кораллах.

Это крошечные животные, живущие в южных морях. Каждый отдельный коралл строит себе известковый домик величиной с булавочную головку. Но домиков этих так много, что, прикрепляясь один к другому, они образуют как бы ветки или даже целые деревья: розовые, белые, а чаще всего ярко-алые, как пламя. Из этих коралловых веток и деревьев люди выделывают различные украшения: бусы, брошки, браслеты.

С интересом слушаю я папин рассказ о кораллах. Я бы послушала ещё, но тётя Наша говорит:

– Пора закрыть вьюшку, дрова уже прогорели.

А мама, оторвавшись от тетрадки, добавляет:

– На всякий случай запомни, Верочка, что в слове «коралл» пишется два «л».

Как раз в эту минуту наша столовая кукушка выглядывает из своего резного домика и кукует один раз: половина девятого. Полчаса уходит на то, чтобы, пожелав всем спокойной ночи, привести в порядок игрушки, постелить себе постель, умыться и причесаться на ночь. Причёсывает меня тётя Наша, сама я ещё не умею.

Уже лёжа в постели, я опять слышу кукушку. Она кукует девять раз; время сна.

Спокойной ночи!

Ночью снится мне сон. Школьные тетрадки окружают меня, машут страницами. Ах нет, не синие тетрадки, а птички-синички летают по комнатам, машут крылышками и щебечут. И опять нет. Не птички-синички, а белые, как лебеди, школьные фартуки вьют вокруг меня хороводы. Мамины девочки наполняют столовую.

Утром я рассказываю свой сон тёте Наше, а та пересказывает его маме.

– Ничего этого ей не снилось, – смеётся мама. – Всё это она сочиняет.

А я и сама не знала, снилось мне это или я всё выдумала.