Текст книги "Как я была маленькая (издание 1954 года)"

Автор книги: Вера Инбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Укротительница

Черепаха Тихоня, подаренная мне дядей Оскаром, поселилась у нас в детской, в старой клетке, где жил когда-то чижик. Маленькая дверца, удобная для чижика, конечно, не годилась для Тихони. Поэтому мы вырезали целиком всю переднюю стенку клетки: образовался широкий, удобный вход. Клетку мы поставили на пол, поближе к куклам, чтобы Тихоня не скучала.

Первое время она почти весь день спала. Просыпалась только к вечеру, закусывала муравьиными яйцами, пила водичку и начинала расхаживать по комнате. Всё это тихохонько: настоящая Тихоня.

Нас она дичилась и всё прятала головку под панцирь. Папа объяснил, что она «привыкает к обстановке».

Понемногу Тихоня уже и днём начала гулять по детской, а иногда выходила в столовую и даже на кухню. Но, боясь, чтобы Дарьюшка на неё не наступила, я её туда не пускала.

Мы стали давать Тихоне листики салата, мелко накрошенное яблоко и даже кусочки сыра, и всё это она ела. Видно было, что обстановка ей нравилась.

Тихоня уже разбиралась и в людях. Меньше всех она любила Диму за то, что он клал её на спинку. На спинке Тихоня перебирала в воздухе лапками, как жук, но встать не могла. Я очень сердилась на Диму:

– Это тебе не твой паровоз! Тому всё равно, когда ты переворачиваешь его вверх колёсами, чтобы посмотреть, как там у него всё устроено. А Тихоне не всё равно.

Дима несколько раз давал мне слово так не делать, но слова не держал, И чего же он добился? Того, что Тихоня, как только могла быстро, уползала от него под комод и сидела там до тех пор, пока Дима не уходил.

Совсем иначе обращалась с Тихоней Тамара. Она подзывала к себе Тихоню, как цыплёнка: «Цып-цып-цып», только очень тихо, совсем шёпотом.

– Она сама тихая и любит всё тихое, – говорила Тамара.

И Тихоня, как только услышит «цып-цып-цып», так и бежит со всех четырёх лапок. Торопится, маленькая.

– Милая, милая! – говорит Тамара; наклонится, возьмёт Тихоню и подставит ей ладонь.

А та медленно ходит по Тамариной руке, ощупывает мордочкой каждый палец, точно гладит его.

– Я буду укротительницей хищных зверей, я уже твёрдо решила, – повторяла Тамара.

– Но ты же хотела быть фельдшерицей? – напоминала я.

– Нет, теперь я вижу, что то была ошибка. Я буду укротительницей, это решено, Я так ясно представляю себе это: вот вводят в клетку громадного африканского льва. А потом туда вхожу я.

– И ты говоришь ему «цып-цып-цып», – подсмеивается Дима.

Но Тамара не смущается:

– Нет, я говорю ему: «Царь зверей, властитель пустынь, посмотри мне в глаза. Ты видишь, у меня в руках ни хлыста, ни бича, только тоненькая палочка, как у дирижёра. Но всё равно ты будешь повиноваться мне, потому что я человек. А человек всегда сильнее зверя…» И тогда лев покорно ложится, и я ставлю ему ногу на голову.

– Знаете что? Давайте сейчас в это играть! – загорается Дима. – Ты, Тамара, будешь укротительницей Я – львом. Только не ставь мне ногу на голову, просто погладь меня.

– А я чем буду? – спрашиваю я. – Я тоже хочу быть хищным зверем. И Устинька тоже.

– Хочешь быть львицей? – предлагает Тамара.

– Вот-вот! – подхватывает Дима. – Ты будешь львицей, а Устинька – львёнком. И все мы будем охотиться.

– Нет, это скучно, – не соглашаюсь я. – Лучше, чтобы были разные звери.

– Тогда так, – предлагает Дима: – я лев, ты, – обращается он ко мне, – тигрица, Устинька – кенгуру. А Тихоня будет крокодилом.

– Зачем же ей быть крокодилом, когда она родилась черепахой? – возражаю я.

– Черепаха она каждый день, Пусть разок побудет крокодилом, – спорит Дима.

– А кто это – кенгуру? – допрашивает Устинька, – Какой из себя?

Дима объясняет, как выглядит кенгуру и как он прыгает: только на задних ногах, а передние, короткие, висят в воздухе.

– А ну, попрыгай для пробы, – предлагает Дима Устиньке. – Очень хорошо, – хвалит он её.

– Постойте, как же это будет? – спохватывается Тамара. – Ведь зверей укрощают пойманных, в клетке. А вы ведь хотите охотиться в пустыне и в лесу.

Договорились, что Тамара будет укрощать нас ещё не пойманных, это гораздо интереснее.

Начались приготовления.

Я, как тигрица, надела полосатый мамин халат. Коричневая папина куртка превратила Диму в отличного льва. Устиньку мы завернули в старую пелерину. А Тамара набросила на себя в виде мантии белую скатерть и взяла в руки деревянную вязальную спицу из тёти Нашиного рукоделия.

– Можно начинать! – скомандовала Тамара. – Хищники, сходитесь к источнику на водопой!

– Ppp-ppp! – зарычал из-за комода лев.

– Гр-гр-гр! – откликнулась из-под стола тигрица.

– Уф-уф-уф! – зафыркал кенгуру, делая огромные прыжки.

Мы шумно пили воду, выслеживали добычу и охотились. Но едва только укротительница выступила из-за шкафа и произнесла: «Царь зверей, повелитель пустынь…», – как лев с криком: «Ам! Я тебя сейчас проглочу!» – набросился на неё и стал грызть на ней мантию.

Мы тут же хотели прекратить игру, но Дима поклялся, что больше это не повторится.

Одной только Тихоне эта игра не понравилась. Она не хотела изображать крокодила и засела под комодом, изредка высовывая оттуда головку.

– Кыш оттуда! – закричал Дима и захлопал в ладоши.

Он так разошёлся, что с ним сладу не было.

– Дима, – серьёзно сказала я, – напоминаю тебе про бабушкиного индюшонка. Как бы с Тихоней не случилось того, что было тогда.

– А что было тогда? – полюбопытствовала Тамара.

– Что было, то прошло, – ответила я.

Дима ничего не сказал, но сразу стих. После этого мы играли очень хорошо.

Это была настоящая, серьёзная игра. Не то что живые картины у Пташниковых.

Тихоня захворала и выздоровела

«Ползёт, как черепаха», – говорил Дима про Тихоню.

Да как же иначе? Она носила на себе свой панцирь, а это нелегко. Но и мне стало казаться, что Тихоня ходит медленно даже для черепахи, гораздо медленнее, чем раньше.

Мы с Тамарой внимательно пригляделись к Тихоне и увидели, что та волочит за собой заднюю левую лапку.

– Смотри-ка, эта лапка даже стала тоньше, чем остальные, – сказала Тамара.

– Не может быть, – не поверила я.

– А я тебе говорю, что тоньше.

Встревоженная, я предложила устроить совет врачей.

На совет врачей пригласили папу, маму и тётю Нашу. Диму решили не приглашать.

Совет собрался в столовой, под лампой. Тихоню для удобства положили в глубокую тарелку. Каждый по очереди придвигал тарелку к себе и рассматривал больную.

– Бедное животное явно нездорово, – сказала мама, – но я затрудняюсь сказать, что с ним такое.

– Не тоскует ли Тихоня по другим черепахам? – предположил папа. – В тоске ломая лапки, она, бедняжка, сломала одну из них.

Папа просто пошутил.

– Вернее всего, это ревматизм, – высказала своё мнение тётя Наша. – У нас в детской с пола всегда дует, потому что под нами подворотня. Не натереть ли лапку камфарным маслом?

Подумали и решили, что этого делать не стоит. А вдруг это не ревматизм? Совет ничего не установил. Но под конец папа сказал уже без шуток:

– Придётся обратиться к ветеринару.

Ветеринар, доктор Шубин, жил в стареньком особняке, пропахшем лекарствами. На медной табличке у входа было написана: «Приём мелких домашних животных ежедневно от трёх до шести».

Мелкие домашние животные со своими хозяевами дожидались очереди в прихожей, где пол был вымыт карболкой.

Когда мы с тётей Нашей пришли к доктору Шубину, неся с собой Тихоню в плетёном чемоданчике, маленькая прихожая была уже полна.

Здесь было два взрослых мопсика и один щенок со странными глазками. Ангорская кошка с перевязанным ухом и ещё одна кошка, простая. В плетёнке, полузакрыв глаза, сидел селезень. Тепло укутанную, как ребёнка, принесли обезьянку.

Все эти больные старались вести себя прилично, но видно было, что они готовы вцепиться друг в друга.

Селезень, увидавший нашу Тихоню, раскрыл глаза и так зашипел, что мы отсели подальше.

Раздался ещё один звонок, и, стуча лапами, в приёмную вошёл такой громадный дог, что все попятились от него. Вот так «мелкое животное»!

– А откуда же начинаются крупные? – спросила я тётю Нашу.

И она, подумав, ответила мне, что крупные начинаются с овцы.

Доктор Шубин, с седыми бровями и папиросой во рту, в белом халате с пятнами йода, открывал дверь из кабинета и говорил: «Следующий». Наконец настала и наша очередь.

Кабинет был с кожаным диваном и книжными полками.

В стеклянном шкафчике блестели инструменты. Посреди комнаты – большой, но низкий крашеный стол, обитый сверху цинком. На этом столе доктор принимал больных.

– Ну, покажите кто у вас там. А, черепаха! Так, так. Ты, девочка, наверно, неосторожно с ней играла и повредила ей. Это бывает, если животных полностью предоставляют детям. Приведу вам в пример только что бывшего у меня щенка. Обратили вы на него внимание?

– Обратили, – ответила я, – Он косенький.

– Вот именно.

И доктор рассказал, что хозяйка щенка, девочка моих лет, вздумала наряжать его в кукольные платья и держать в колясочке на спинке. Щенок к этому привык, но глаза его не привыкли. Смотря всё время вверх, он испортил себе зрение и стал косить. Спохватились, но уже поздно. Возможно, что-либо подобное произошло и с черепахой.

– Ах, нет, доктор, – запротестовала я. – Я, наоборот, никогда не позволяю держать Тихоню на спине. Да у неё вовсе не глаза болят, а лапка. Вот эта, задняя левая.

– Сейчас посмотрим. Кладите черепаху на стол, – распорядился доктор.

Бедная Тихоня, попав на холодный, скользкий цинк, попыталась было уползти обратно в чемоданчик, но доктор крепко ухватил её за панцирь:

– Стоп, стоп! Куда? Те-те-те!

Он переменил очки и стал внимательно разглядывать лапку, сравнивая её с другими.

– Тут что-то неладно, – сказал он.

Затем, взяв увеличительное стекло, он поднёс Тихоню к самому окну.

– Есть! – вдруг воскликнул он, – Нашёл, Ты, девочка, действительно не виновата.

В чём же было дело?

Оказалось, что тонкий волосок обвился вокруг Тихониной лапки и так крепко сдавил её, что лапка стала сохнуть. Ещё немного – и Тихоня совсем бы потеряла её. Как только волосок был снят, Тихоня тотчас стала разминать лапку, как человек разминает ногу, которую он отсидел. Приятно было видеть, с каким удовольствием и как быстро наша Тихоня прошлась по цинковому столу, точно говоря: «Отличный стол».

Мы весело попрощались с доктором Шубиным и отправились домой.

До-ре-ми-фа…

– Дивану придется потесниться, – сказала мама. – Подвинем его поближе к окну, а на его место поставим предмет, который привезут завтра.

– Диван – к окну? – заволновалась я. – Подальше от печки? А где же мы будем сидеть с папой по вечерам?

– Будете сидеть у окна. Какая разница?

– А нельзя ли этот предмет поставить вместо буфета, а буфет к окну?

– Нет, нельзя, Это слишком сложная перестановка.

Я была так расстроена, что даже не спросила, кому же должен уступить место наш диван. Но я уже заранее невзлюбила этот предмет, который должны были привезти завтра.

Вечером мне сделалось так грустно, что папа спросил, в чём дело.

Я промолчала.

– Что же всё-таки случилось? – настаивал папа.

Я обхватила диванный валик и припала к нему щекой, будто расставалась с милым другом.

– Значит, я прав, – сказал папа, – Что-то случилось. И ты сейчас скажешь, что именно.

Пришлось сказать.

Папа успокоил меня:

– Уладим как-нибудь. Диван в обиду не дадим.

И, к моей большой радости, к окну переставили буфет, которому было безразлично, где стоять.

Привезённый предмет оказался большим старым роялем, купленным «по случаю».

Я очень сожалела, что этот случай не случился в какой-нибудь другой семье. Мне рояль не понравился. Когда его несли по лестнице, он глухо ворчал. В дверях долго не удавалось повернуть его: хвост мешал. Дворник и двое грузчиков из сил выбивались.

Наконец рояль втащили в столовую, дворник сказал: «Играйте на здоровье!» Ему и грузчикам заплатили, и они ушли.

Рояль был коричневый, уже потускневший. Правая педаль гудела, а левая не нажималась совсем. Пожелтевшие клавиши звучали нестройно.

– Рояль расстроен, – сказала мама. – Придёт настройщик, господин Птачек, и всё приведёт в порядок.

– Знаешь что? – предложил на другой день Дима. – Пока рояль не настроен, а дома никого нет, давай поиграем в четыре руки.

– Давай! – с радостью согласилась я.

Мы уселись перед роялем рядышком, на двух стульях. И вот бы кто послушал, какая началась музыка!

Мы тыкали пальцами в клавиши, ударяли по ним всей пятернёй, били по ним кулаками!

Но нам и этого показалось мало. Мы с Димой стащили с себя по башмаку и с громким хохотом стали колотить ими по всем клавишам сразу.

Старый рояль стонал всеми своими струнами, будто плакал, но нам и горя было мало.

Громче, ещё громче! Не зевай!

Мы подняли такой шум, что ничего другого не слышали. Когда же, утомясь «игрой», красные, растрёпанные, мы обернулась, то увидели, что за нами стоит мама, а рядом с ней пожилой человек с продолговатым ящичком в руках: господин Птачек, настройщик.

– Продолжайте, продолжайте, – сказала мама. – Отчего же вы перестали?

Опустив головы, мы тихонько сползли со стульев и встали перед мамой, каждый из нас на одной ноге, поджимая под себя вторую, разутую, и пряча за спину снятый башмак.

– О, фу! – сказал господин Птачек, качая головой. – Как так можно? Старинной работы. Большие пианисты на нём играли. А тут… Фу! – И господин Птачек замшевой тряпочкой бережно протёр старенькие клавиши.

Он отомкнул свой чёрный ящичек и достал инструменты. Потом приподнял крышку рояля, где, словно арфа на боку, лежали струны, по которым ударяли маленькие суконные молоточки.

Мама ушла к себе. На нас господин Птачек не обращал никакого внимания. А мы, пристыжённые, молчаливые, побрели в детскую и, сидя там, стали слушать, как настраивали рояль.

Господин Птачек ударял то тут, то там по клавишам, слушал звук, что-то делал со струнами и ударял снова.

При этом он негромко разговаривал с каждой нотой в отдельности:

– До-до-до, так-так. А теперь фа. Я плохо слышу тебя, моё маленькое фа. Ре-ре-ре. Э, как ты фальшивишь! Ты опустилась, бедная нота. Мы тебя сейчас подтянем. А сейчас испытаем самое верхнее ля. Что за светлый голосок! Умница, умница. Теперь до-ре-ми-фа… туда и обратно, туда и обратно.

Господин Птачек беседовал с нотами до тех пор, пока они не зазвучали так, как он этого требовал.

На прощание он сыграл вальс, уложил свой ящичек и ушёл, учтиво попрощавшись с мамой и очень холодно – с нами.

– Завтра, Верочка, ты начнёшь брать уроки музыки, – сказала мама. – Сусанна Ипполитовна будет приходить к тебе два раза в неделю.

Рояль мне стал нравиться. Я думала о том, как прилежно я буду заниматься, как Сусанна Ипполитовна будет довольна мной. И главное – как доволен будет дядя Оскар при мысли, что у нас в семье появился ещё один музыкант.

Сусанна Ипполитовна была высокого роста и держалась очень прямо. Лицо у неё было без румянца и без улыбки. На тонком носу – пенсне с чёрным шнурочком, закинутым за ухо.

Первые уроки ушли на то, чтобы «поставить» мне руку: её надо было держать высоко и ударять по клавишам той частью пальца, которая называется подушечкой. Потом я познакомилась с нотами и приступила к гаммам.

Но те же самые до-ре-ми-фа, которые были так послушны господину Птачеку, не слушались меня.

Сусанна Ипполитовна была очень строга. Когда она сквозь пенсне, закинув шнурочек за ухо, смотрела на мои руки, мне начинало казаться, что на каждом пальце у меня по напёрстку.

Кроме того, я от волнения боялась перепутать имя своей учительницы и назвать её Ипполитой Сусанновной, как это уже однажды со мной случилось.

– Мамочка, пусть мне уроки даёт господин Птачек, – попросила я.

– Господин Птачек может настроить рояль, но не ученицу, – отвечала мама. – Вся беда в тебе самой – мы с Сусанной Ипполитовной недовольны тобой.

Музыка мне давалась так туго, что папа наконец сказал:

– Как ни печально но придётся Верушу от этих занятий освободить.

– Эти первые трудности необходимо преодолеть, – возражала мама. – Дальше будет легче.

– Ты, Лизонька, неправа, – стоял на своём папа. – Музыка не грамота, которая необходима всем. Музыке должен учиться только тот, у кого есть к ней способности, Иначе это потерянное время.

– Но, мой друг, мы же нарочно приобрели для этого рояль! – упорствовала мама. – Обидно, если он будет стоять без дела.

– Лучше ему стоять без дела, чем каждый день быть облитым слезами, – не уступал папа.

Кончилось всё это тем, что от музыки меня освободили. Но и рояль не остался без дела. Очень большие музыкальные способности оказались у Тамары.

Она всегда старалась приходить в дни моих уроков. Ей так легко давалось всё трудное для меня, что Сусанна Ипполитовна выразила желание заниматься с ней.

Занимаясь с Тамарой, Сусанна Ипполитовна становилась не такой строгой. Она даже улыбалась.

Однажды после урока Тамара попросила её сыграть нам что-нибудь.

– Что же бы такое сыграть? – задумалась Сусанна Ипполитовна, перебирая клавиши.

– Если можно, пожалуйста, «Вальс-каприс», – несмело попросила я.

– Нет, я лучше сыграю «Тарантеллу» – итальянский танец.

Сусанна Ипполитовна сбросила пенсне. И мы увидели, что глаза у неё большие и блестящие.

Лицо её без шнурочка стало совсем другим. Она начала играть. И хотя это было не то, что дядя Оскар, но всё же очень хорошо. Вся наша квартира наполнилась музыкой. В коридоре бесшумно появились тётя Наша и Дарьюшка.

Когда Сусанна Ипполитовна кончила играть, в коридоре зааплодировали, а мы с Тамарой кинулись её целовать. Порозовевшая Сусанна Ипполитовна нежно обняла Тамару, а меня потрепала по щеке:

– Ты тоже неплохая девочка. Но способностей – никаких.

– Но почему же, Сусанна Ипполитовна, я так люблю слушать, когда играют другие? Значит, я люблю музыку!

– Да, ты любишь её. А сама играть не можешь. Это часто бывает, – ответила Сусанна Ипполитовна, закидывая шнурочек за ухо.

– А вот я буду играть всю жизнь, – сказала Тамара. И видно было, что на этот раз так оно и будет.

Мыс Доброй Надежды

Дядя Оскар, разъезжая по свету, отовсюду присылал тёте Наше письма. Особенно ждал этих писем Дима, собиравший почтовые марки. Диму огорчало только то, что дядя Оскар давал концерты не в тех странах, чьи марки нужны были ему для коллекции.

– Ему бы поехать на остров Борнео, где на марке тигр выходит из чащи. А он засел в Швейцарии, с места его не сдвинешь, хотя марка там неинтересная – белый крест на голубом, – говорил раздосадованный Дима.

– Но в Борнео очень жарко, – возражала тётя Наша. – Дядя Оскар хотя и любит тепло одеваться и зимой всегда носит шапку-ушанку, но играть в жарком климате ему трудно.

– Тогда пусть едет в Австралию, – не сдавался Дима. – Хоть там тоже жарко, зато на австралийской марке – лебедь плывёт по воде. Эти лебеди бывают разные: оранжевые, зелёные. Но самый лучший – чёрный. За него дают двух тигров и сколько хочешь крестов.

* * *

– Дядечка, – сказал однажды вечером Дима, – я тебя очень прошу: пусть сегодня никто не придёт к нам и не помешает.

– Постараемся, – ответил папа.

Дима бережно раскрыл на столе свой альбом, где в каждой клеточке сидело по марке: целая маленькая география в картинках, которые можно было рассматривать часами.

– Заодно поглядывайте на глобус, – предложила мама и поставила на стол небольшой глобус, стоявший обычно у папы на книжном шкафу.

– Превосходная мысль, Лизонька, – одобрил папа.

Склонившись над альбомом, Дима стал нам показывать свои сокровища.

Мы увидели американскую марку: индейцы встречают Христофора Колумба, открывшего Америку. Видно было, что индейцы очень рады.

– Я не уверен в этом, – сказал папа.

– Почему же? – спросили мы с Димой и Тамарой.

– Потому что американцы обращались с индейцами очень плохо, хуже нельзя. Индейцев осталось очень мало, совсем мало в их родной стране, где хозяйничают чужеземцы.

Дима с гордостью показал нам другую марку – знаменитую, с чёрным лебедем. Он раздобыл её, не дождавшись поездки дяди Оскара в Австралию.

– Австралия целиком лежит в Южном полушарии, – показала на глобусе мама. – Поэтому времена года там обратны нашим: январь, февраль – летние месяцы. Июнь, июль – зимние.

– Как интересно! – сказала Тамара, – Нет, почему бы дяде Оскару не поехать в Австралию?

– Последнее письмо я получила из Голландии, – вспомнила вдруг тётя Наша.

– Голландская у меня уже есть, – сказал Дима.

Но марку всё же взял.

– Голландия вот. – И мама повернула глобус.

Перед нами была небольшая страна близ моря.

Голландия занимала на глобусе совсем мало места. Она находилась на Европейском материке и называлась «Нидерландами», что означает «Низко лежащая страна». Нидерланды расположены ниже уровня моря. И трудолюбивым голландцам приходится зорко следить за плотинами, чтобы вода не затопила их города и замечательные цветочные плантации, где растут лучшие в мире тюльпаны.

В Димином альбоме была и китайская марка, на которой извивался дракон. Была и японская – с восходящим солнцем. И разные другие.

Последняя марка изображала сидящую на скале женщину, которая смотрит вдаль.

– Африканская. Мыс Доброй Надежды, – с торжеством объявил Дима. – Очень редкая. Я за неё отдал египетскую, с пирамидой и сфинксом, и три гвоздя в придачу.

– Марка очень интересная, – подтвердил папа.

И рассказал нам о мысе Доброй Надежды.

Африка немного похожа на грушу, опущенную узким концом вниз. Два океана, Атлантический и Индийский, омывают её. Одна из самых южных точек груши – это и есть мыс Доброй Надежды. Сначала он назывался мысом Бурь, и понятно почему: два океана вздымают здесь свои волны, два великана, из которых один суровее другого. Смелый мореплаватель португалец Бартоломео Диац, много лет назад открывший этот мыс, в конце концов погиб у его скал. Корабль разбился. И два океана долго играли его обломками.

Но всё же мыс был открыт и вскоре стал называться по-другому: мысом Доброй Надежды.

На вершине мыса зажгли маяк, далеко-далеко видный в море. И, видя его свет, моряки твёрдо надеются на благополучный исход путешествия, Фигура женщины на марке – это и есть образ Доброй Надежды.

Нам хотелось слушать ещё и ещё. Но папа сказал:

– Довольно, милые, довольно. Я устал, да и марки кончились.

Уйдя из столовой, Дима, Тамара и я – мы долго рассуждали о том, что слышали.

– Мореплавателем – вот кем надо быть! – повторял Дима. – Я всегда это говорил.

– Но девочка не может быть мореплавателем, – печально возражала я.

– Зато девочка может быть смотрительницей маяка, – придумала Тамара. – Ведь и на марке изображена женщина.

Это так понравилось мне, что я в тот вечер долго не могла уснуть. Я видела себя на мысе Доброй Надежды в бурю. Грозные волны бьются у подножия скал. Горы покрыты туманом.

Но маяк, зажжённый смотрительницей маяка, бросает свет далеко в море. И корабли, плывущие вдали, видят его и надеются на добрый исход путешествия.