Текст книги "Николай Гумилев"

Автор книги: Вера Лукницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Сады моей души всегда узорны,

В них ветры так свежи и тиховейны,

В них золотой песок и мрамор черный,

Глубокие, прозрачные бассейны.

Растенья в них, как сны необычайны,

Как воды утром, розовеют птицы,

И – кто поймет намек старинной тайны

В них девушка в венке великой жрицы

Глаза, как отблеск чистой серой стали,

Изящный столб, белей восточных лилий

Уста, что никого не целовали

И никогда ни с кем не говорили

И щеки – розоватый жемчуг юга,

Сокровище немыслимых фантазий,

И руки, что ласкали лишь друг друга,

Переплетясь в молитвенном экстазе.

У ног ее – две черные пантеры

С отливом металлическим на шкуре.

Взлетев от роз таинственной пещеры,

Ее фламинго плавает в лазури.

Я не смотрю на мир бегущих линий,

Мои мечты лишь вечному покорны.

Пускай сирокко бесится в пустыне,

Сады моей души всегда узорны.

У Гумилева всегда была потребность именно в женском общении. Он считал женщин существами, более тонко, более эмоционально и, может быть, восторженно реагирующими на таинства и чудеса поэзии. Ему хотелось именно такой "отзывчивости", поэтической реакции на поэзию, поэтического восприятия жизни.

Но – кончилось лето и кончилось увлечение, а девиз: "Прекрасная жизнь это реализация вымыслов, созданных искусством" – остался навсегда.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

14.11.1925

АА рассказывает... Николай Степанович никогда не говорил ей о Лиде Аренс – никогда, ни одного упоминания не было. Она помнит его разговоры и о Зое, и о Вере, но только не о Лиде. Узнала она об этом только теперь, от Пунина.

Теперь я записываю содержание сегодняшних бесед с АА.

АА много говорила сегодня об отношениях Николая Степановича к ней и о романах Николая Степановича с женщинами. Так, говорила о его романе с Лидой Аренс. В 1908 году, весной, вернувшись из Парижа и побывав по пути в Севастополе, у АА (где они отдали друг другу подарки и решили не переписываться и не встречаться), Николай Степанович в Царском Селе познакомился с Аренсами (то есть знакомство могло быть и раньше, но сблизился). Зоя была неудачно влюблена в Николая Степановича, приходила даже со своей матерью в дом Гумилевых. Николай Степанович был к ней безразличен до того, что раз, во время ее посещения, вышел в соседнюю комнату, сел в кресло и заснул. Вера Аренс, тихая и прелестная, "как ангел", пользовалась большими симпатиями Николая Степановича. А Лида Аренс увлеклась Николаем Степановичем, и был роман; дело кончилось скандалом в семье Аренсов, так как Лида даже оставила дом и поселилась отдельно. Кажется, ее отец так и умер, не примирившись с ней, а мать примирилась чуть ли не в восемнадцатом году только.

АА не знает точно времени романа, но это – 1908 год, во всяком случае.

АА предполагает, что стихи "Сегодня ты придешь ко мне" и "Не медной музыкой фанфар" обращены к Лиде Аренс. Во всяком случае, они относятся не к АА. О стихах, относящихся к АА, Николай Степанович постоянно говорил, читал ей, цитировал, так что она всегда знала их. Вот стихи Николая Степановича того времени, обращенные к ней: "Я счастье разбил с торжеством святотатца" это и подобные ему. А о тех Николай Степанович не говорил, не читал их ей о тех молчок, и увидела их АА уже только напечатанными.

Между прочим, о стихотворении "Не медной музыкой фанфар" АА сказала, что это хорошее стихотворение, мол, несмотря на то что в нем – неопытность, что оно достаточно юношеское, в нем есть несомненный лиризм...

В августе 1908 года АА приезжала и помнит, что Николай Степанович был с ней чрезвычайно мил, любезен, говорил ей о своей влюбленности и т. д.

АА сказала мне, что, кажется, думала о том, что этот роман с Лидой был в самом разгаре его признаний ей.

АА наверняка знает, что в 1903 -1905гг. у Николая Степановича никаких романов ни с кем не было, что влюбленность его отдаляла его от романов.

5.04.26., Ш. Д.23

"Он великий бродяга был", – сказала АА по поводу разговоров З. Е. Аренс о барстве Гумилева.

Осенью 1908г., когда АА была в Петербурге (АА была в Царском Селе у Валерии Сергеевны Срезневской) и послала Николаю Степановичу записку, что едет в Петербург, и чтобы он пришел на вокзал. На вокзале его не видит, звонок – его нет... Подходит поезд... Вдруг он появляется на вокзале в обществе Веры Евгеньевны и Зои Евгеньевны Аренс. Оказывается, он записки не получил, а приехал просто случайно".

И в Царском Селе Гумилев оставался одиноким. По-прежнему у него единственный советчик и покровитель – Брюсов и... предельная бескомпромиссная строгость к себе.

Из писем Брюсову: 12. 05.1908, Царское Село. " Сейчас я перечитывал "Путь конкв." (первый раз за два года), все Ваши письма (их я читаю часто) и "Р. Цветы". Нет сомненья, что сделал громадные успехи, но также нет сомнения, что это почти исключительно благодаря Вам. И я еще раз хочу Вас просить не смотреть на меня как на писателя, а только как на ученика, который до своего поэтического совершеннолетия отдал себя в Вашу полную власть. А я сам сознаю, как много мне надо еще учиться".

15.06.1908, Царское Село. "Вы были моим покровителем, а я ищу в Вас "учителя" и жду формул деятельности, которым я поверю не из каких-нибудь соображений (хотя бы и высшего порядка), а вполне инстинктивно... И мне кажется, чем решительнее, чем определеннее будут Ваши советы, тем больше пользы мне они принесут. Впрочем, делайте, что найдете нужным и удобным: уже давно я Вам сказал, что отдаю в Ваши руки развитие моего таланта, и Вы вовремя не отказались... Жду "Ром. Цветов" с Вашими пометками. На всякий случай посылаю еще экземпляр".

Гумилев просит советов у Брюсова, но сам уже констатирует довольно точную схему и манеру нового ученичества, постижения ремесла. В каждом письме – его помощь самому себе: он просит советов – он сам себе их дает.

Из писем Брюсову: 14.07.1908, Царское Село. "...Я помню Ваши предостереженья об опасности успехов и осенью думаю уехать на полгода в Абиссинию, чтобы в новой обстановке найти новые слова, которых мне так недостает. А успехи действительно Есть: до сих пор ни один из моих рассказов не был отвергнут для напечатания. "Русская мысль" взяла два мои рассказа и по моей просьбе (о ней ниже) напечатает их в августе, "Речь" взяла три и просит еще. Но я чувствую, что теоретически я уже перерос мою прозу, и чтобы отделаться от этого цикла моих мыслей, я хочу до отъезда (приблизительно в сентябре) издать книгу рассказов и затем до возвращенья не печатать ничего".

28.08.1908. Царское Село "...По– прежнему я люблю и ценю больше всего путь, указанный для искусства Вами. Но я увидел, как далеко стою я от этого пути. В самом деле, Ваше творчество отмечено всегдашней силой мысли. Вы безукоризненно точно переводите жизнь на язык символов и знаков. Я же до сих пор смотрел на мир "пьяными глазами месяца" (Ницше), я был похож на того, кто любил иероглифы не за смысл, вложенный в них, а за их начертания и перерисовывал их без всякой системы.

В моих образах нет идейного основания, они – случайные сцепления атомов, а не органические тела. Надо начинать все сначала или идти по торной дорожке Городецкого. Но на последнее я не согласен. В одном стихотвореньи Вы говорите: "есть для избранных годы молчанья..." Я думаю, что теперь они пришли и ко мне. Я еще пишу, но это не более как желание оставить после себя след, если мне суждено "одичать в зеленых тайнах". В силу того же соображенья я возвращаю Вам "Скрипку Страдивариуса" с просьбой напечатать ее в своих "Весах", когда это для них будет удобно. Книгу ("Жемчуга". – В. Л.) я решил не издавать, а мои вещи после перелома будут слишком долго незрелы, чтобы их можно было печатать.

Как видите, я написал Вам кислое письмо, но я серьезно думаю все это. От Вас зависит властью добровольно избранного maitre'а повлиять на мое решенье".

В сентябре Гумилев с очень небольшими деньгами выехал в Африку.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

28.03.1925

АА: "Первая поездка Николая Степановича в Африку шесть недель продолжалась – в Египте был".

Утром 10 сентября приехал в Одессу и тем же днем на пароходе Русского общества пароходов и торговли "Россия" отправился в Синоп. Там пробыл 4 дня в карантине. Дальше Константинополь – Пирей. В Афинах осматривал Акрополь и читал Гомера. 1 октября – в Александрии; 3-го– в Каире, 6-го – опять в Александрии. Осматривал достопримечательности, посетил Эзбекие, купался в Ниле – словом, развлекался сначала как обычный турист. Пока не кончились деньги. Поголодав изрядно и оставив мысль о путешествии в Рим, Палестину и Малую Азию, куда намеревался попасть, он занял деньги у ростовщика и тем же маршрутом, вплоть до заезда в Киев, вернулся домой...

Первое, почти туристическое, путешествие Гумилева отразилось в его ранних стихах.

Кроме того, поездка в Египет, как рассказывала Ахматова, сняла опасность самоубийства: в будущем, несмотря ни на какое подавленное душевное состояние, если таковое было, Гумилев никогда больше не возвращался к этой мысли.

Несмотря на то, что реализовать поездку так полно, как мечтал Гумилев, он не смог, тем не менее было потрясение от наконец-то увиденного, снившегося ему с детства и оказавшегося доступным, благодаря его целеустремленности. Мечта сбылась. На смену явилась жажда Африки... Вечная, никогда не утолимая жажда. И после каждой следующей поездки она все больше обострялась. Он мечтал об Африке и в период войны, когда был на фронте, и за границей, куда попал после февральской революции, и даже в 1921 году в Петрограде... Это не то, не совсем то, что обычно называют его любовью к экзотике.

У каждого творца свое измерение. У Гумилева оно трехмерно. Это – его стихи, проявление своего "я" в войне и его Африка – одно из трех составляющих мир души поэта. Так же, как он – поэт, воин, он путешественник, не только исследовавший малоизвестные земли и народы, но и непревзойденно воспевший их.

Поздней осенью, вернувшись из путешествия, Гумилев поселился в Царском, в доме Георгиевского на Бульварной улице(ныне Октябрьский бульвар), куда в его отсутствие успела переехать семья, состоявшая к тому времени из родителей, сестры, А. С. Сверчковой, с дочерью и сыном, брата, который вскоре женился и формально жил в Ораниенбауме, а фактически почти все время – в Царском...К сожалению, дом не сохранился. На этом месте построено новое здание под No 37.

Отложил издание "Жемчугов" и занялся фантастической повестью о современной жизни.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.11.1926

АА: "Впоследствии, вплоть до 1914 года, несколько раз возвращался к этому замыслу, но повести так и не написал".

Из писем Брюсову (от 15.12. и 19.12.1908) "...У меня намечено несколько статей, которые я хотел бы напечатать в "Весах" в течение этого года. Не взяли бы Вы также повесть листа в 4,5 печатных. Она из современной жизни, но с фантастическим элементом. Написана скорее всего в стиле "Дориана Грея", фантастический элемент в стиле Уэллса. Называется "Белый Единорог".

Кстати, нельзя ли поместить в каталоге "Скорпиона" заметку, что готовится к печати моя книга стихов под названием "Золотая магия". Это вместо "Жемчугов"..."

"Я много работаю и все больше над стихами. Стараюсь по Вашему совету отыскивать новые размеры, пользоваться аллитерацией и внутренними рифмами. Хочу, чтобы "Золотая магия" уже не была "ученической книгой", как "Ром. цветы"...

Я безумно заинтересован "Основами поэзии"".

Вернувшись в Царское, Гумилев познакомился с писателем Сергеем Абрамовичем Ауслендером и вместе с ним поехал с визитом к Вячеславу Ивановичу Иванову на знаменитую "башню". Так называли квартиру Иванова на Таврической улице, 35, расположенную на верхнем, седьмом этаже дома и выходившую на Таврический дворец и сад. Там, на знаменитых "средах", и произошла первая встреча Гумилева с Вяч. Ивановым – теоретиком символизма; встреча, о которой он мечтал давно.

На "башне" Гумилев читал стихи и имел успех.

Вспоминает С. А. А у с л е н д е р:

"С этих пор начался период нашей настоящей дружбы с Гумилевым, и я понял, что все его странности и самый вид денди – чисто внешние. Я стал бывать у него в Царском Селе. Там было очень хорошо. Старый уютный особняк. Тетушки. Обеды с пирогами. По вечерам мы с ним читали стихи, мечтали о поездках в Париж, в Африку.

Заходили царскоселы, и мы садились играть в винт. Гумилев превращался в завзятого винтера, немного важного. Кругом помещичий быт, никакой Африки, никакой романтики.

Весной 1909 года мы с ним часто встречались днем на выставках и не расставались весь день. Гуляли, заходили в кафе. Здесь он был очень хорош как товарищ. Его не любили многие за напыщенность, но если он принимал кого-нибудь, то делался очень дружественным и верным, что встречается, может быть, только у гимназистов. В нем появлялась огромная нежность и трогательность".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

13.03.1926

АА была у Кардовских а Москве. У них было много народу. Смотрела портрет Гумилева, говорила обо мне и просила Кардовскую позволить мне его сфотографировать, когда я буду в Москве. Смотрела ее альбом. Выписала оттуда стихотворение Н. С., а другое – то, которое принадлежит Н. С., но вписано в альбом АА, – не посмотрела даже – "стыдно было..." Записала первые строчки стихотворений Анненского и Комаровского, вписанных ими в альбом. Я спросил, не узнавала ли она о воспоминаниях Кардовской о Гумилеве. АА ответила, что Кардовская ничего – абсолютно ничего не помнит – дат и т. п. Но что обещала вспомнить и рассказать мне – или Горнунгу (АА направила Горнунга к Кардовской).

Лукницкий и Горнунг, собирая материалы о Гумилеве, всегда обменивались находками. Так было и в этот раз: Горнунг побывал у Делла-Вос-Кардовской и вскоре привез Павлу Николаевичу запись ее воспоминаний.

Вспоминает художница О. Л. Д е л л а – В о с-К а р д о в с к а я:

"Николай Степанович вернулся из Парижа весной 1908 года и до своего путешествия в Египет поселился у родителей в Царском Селе. О нас он узнал от своей матери и выразил желание познакомиться. Знакомство произошло 9 мая, в день его именин. С тех пор мы начали с ним встречаться и беседовать. Обычно это бывало, когда он выходил на свой балкон. Так продолжалось до нашего отъезда за границу.

В ту осень в Петербурге была сильная холера, и мы задержались за границей до октября месяца. Вернувшись, мы узнали, что Гумилевы переехали на другую квартиру, на Бульварной улице. В это время умер отец Николая Степановича. Поскольку верхний этаж пустовал, я устроила в нем свою мастерскую и студию, где преподавали мы с мужем. В этой мастерской впоследствии и был мной написан портрет Николая Степановича...

С осени возобновилось наше знакомство с семьей Гумилевых. Николай Степанович сделал нам официальный визит, а затем мы довольно часто стали бывать дуг у друга. Он любил визиты, придавал им большое значение и очень с ними считался...

...Приблизительно в этот период Николай Степанович написал в мой альбом посвященное мне стихотворение, а также акростих в альбом нашей дочери Кати.

...Мысль написать портрет Николая Степановича пришла мне в голову еще весной 1908 года. Но только в ноябре я предложила ему позировать. Он охотно согласился. Его внешность была незаурядная – какая-то своеобразная острота в характере лица, оригинально построенный, немного вытянутый вверх череп, большие серые слегка косившие глаза, красиво очерченный рот. В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы. Бритое лицо, по-моему, ему не шло...

Во время сеансов Николай Степанович много говорил со мной об искусстве и читал на память стихи Бальмонта, Брюсова, Волошина. Читал он и свои гимназические стихи, в которых воспевался какой-то демонический образ. Однажды я спросила его:

– А кто же героиня этих стихов?

Он ответил:

– Одна гимназистка, с которой я до сих пор дружен. Она тоже пишет стихи...

Стихи он читал медленно, членораздельно, но без всякого пафоса и слегка певуче.

Николай Степанович позировал мне стоя, терпеливо выдерживая позу и мало отдыхая. Портрет его я сделала поколенным. В одной руке он держит шляпу и пальто, другой поправляет цветок, воткнутый в петлицу. Кисти рук у него были длинные, сухие. Пальцы очень выхоленные, как у женщины"24.

В 1908 году н а п и с а н о:

Январь – стихотворения: "Основатели" ("Ромул и Рем взошли на гору"...); "Манлий" ("Манлий сброшен..."); "Моя душа осаждена... " ; "Камень" ("Взгляни, как злобно смотрит камень...") ; "Больная Земля" ("Меня терзает злой недуг...") ; "Я уйду, убегу от тоски...".

Конец января – начало февраля: "Андрогин" ("Тебе никогда не устанем молиться..."); "Поэту" ("Пусть будет стих твой гибок..."); "Под рукой уверенной поэта...".

Середина февраля – рассказ "Дочери Каина; стихотворение "На пиру" ("Влюбленный принц Диего задремал...").

Начало марта – "Одержимый" ("Луна плывет, как круглый щит...").

Середина марта – "Анна Комнена" ("Тревожный обломок старинных потемок...").

Начало апреля – "Выбор" ("Созидающий башню сорвется..."); "Колокол" ("Тяжкий колокол на башне..."); "Завещание" ("Очарован соблазнами жизни...").

Весной написаны рассказы: "Скрипка Страдивариуса; "Принцесса Зара"; "Черный Дик"; "Последний придворный поэт".

До середины апреля – заметка "Два салона".

До середины июля – "Варвары" ("Когда зарыдала страна...").

До декабря – стихотворения: "В пустыне" ("Давно вода в мехах иссякла..."); "Правый путь" ("В муках и пытках рождается слово...").

Середина декабря – закончена повесть "Белый единорог" (рукопись утеряна), стихотворение "Охота" ("Князь вынул бич...").

Декабрь – стихотворения: "Месть" ("Она колдует тихой ночью..."); "Рощи пальм и дикого алоэ...".

Н а п е ч а т а н о:

Стихотворения: "Старый конквистадор" ("Углубясь в неведомые горы..." Весна, No 5); "Камень" (Весна, No 7); ( "Волшебная скрипка; "Одержимый"; "Рыцарь с цепью"– Весы, No 6); "Завещание" ( Речь, 8 июня, No 136); "Думы" ("В мой мозг, мой гордый мозг..." – Весна, No 2); "Маэстро" (Образование, No 7), "Озера" ("Я счастье разбил с торжеством святотатца..."– Русская мысль, ноябрь); "Еще один ненужный день..." (Речь, 10 ноября, No 273).

Рассказы: "Радости земной любви" – три новеллы (Весы No 4) ; "Черный Дик" (Речь, 15 июня, No 142); "Последний придворный поэт" (Речь, 26 июля, No 178); "Принцесса Зара", "Золотой рыцарь" (Русская мысль, август) ; "Лесной дьявол" (Весна, No 11); "Дочери Каина" (Весна, No 3).

Статьи: "М. В. Фармаковский (Письмо из Парижа)" – В мире искусств, Кие, No 22-23); "Два салона (Письмо из Парижа)" – Весы, No 5); "О Верхарне"(по поводу издания на русский язык его драмы "Монастырь" (Речь, 24 ноября, No 287).

Рецензии: "М. Кузмин. Сети. М., 1908 (Речь, 22 мая, No 121); "В. Брюсов. "Пути и перепутья. т. 2-й – Скорпион" М., 1908" (Речь, 29 мая, No 127); "С. Штейн. "Славянские поэты" СПб., 1908" (Речь, 19 июня, No 145); "А. Ремизов " Часы. К-во "Edo" СПб., 1908" (Речь, 7 августа, No 187); "Юрий Верховский. Разные стихотворения. Изд. "Скорпион", 1908" (Речь, 29 декабря, 320); Ф.Сологуб. "Пламенный круг" . Изд. "Золотое Руно", 1908" (Речь, 18 сентября, No 223); К. Бальмонт. "Только любовь" (Весна, No 10).

Вышел сборник стихов "Романтические цветы" (Париж, 1908)

О Г у м и л е в е :

Рецензии на "Романтические цветы":

Л. Фортунатова (Образование. СПб., VII)

– Гофмана (Русская мысль, СПб., VII)

Кошерина (Русское богатство?)

статья М. Волошина (газ. Русь?); П. П. (Новая Русь, 1 сентября, No 4); С. Городецкого (Утро. Понедельник, 29 сентября, No 18).

1909

Багряный ток из виноградин сердца...

"Так называемые "среды" Вяч. Иванова – характерное явление русского ренессанса начала века, – пишет Н. А. Бердяев в своей философской автобиографии "Самопознание", – на "башне" В. Иванова... каждую среду собирались все наиболее одаренные и примечательные люди той эпохи, поэты, философы, ученые, художники, актеры, иногда и политики... Вячеслав Иванов один из самых замечательных людей той богатой талантами эпохи. Было что-то неожиданное в том, что человек такой необыкновенной утонченности, такой универсальной культуры народился в России. Русский XIX век не знал таких людей. Вполне русский по крови, происходивший из самого коренного нашего духовного сословия, постоянно строивший русские идеологии, временами близкие к славянофильству и националистические, он был человек западной культуры... В. Иванов – лучший русский эллинист. Он – человек универсальный: поэт, ученый, филолог, специалист по греческой религии, мыслитель, теолог и теософ, публицист, вмешивающийся в политику... В. Иванов был незаменимым учителем поэзии. Он был необыкновенно внимателен к начинающим поэтам. Он вообще много возился с людьми, уделял им много внимания. Дар дружбы у него был связан с деспотизмом, с жаждой обладанья душами... Но в конце концов люди от него уходили. Его отношение к людям было деспотическое, иногда даже вампирическое, но внимательное, широко доброжелательное..."

Общительный, жаждущий знаний Гумилев сразу же погрузился в атмосферу "башни", сблизился со многими ее обитателями. "Башня" имела очень большое значение в его жизни. Уже позднее, после революции, Гумилев говорил, что культурная жизнь Петербурга накануне войны была настолько высока, что просвещенная Европа казалась ему провинцией.

В начале 1909 года Гумилев познакомился с шахматистом и литератором Е. А. Зноско-Боровским, поэтами П. П. Потемкиным, Г. И. Чулковым, В. А. Пястом. Все они и еще Ал. Н. Толстой, А. М. Ремизов, В. Э. Мейерхольд, И. Ф. Анненский, а позже и М. А. Кузмин стали бывать у него.

Несколько раз Гумилев писал Брюсову, что хочет с ним повидаться, но Брюсов уклонялся от встреч под разными предлогами. Он не мог принять сближения Гумилева с Вячеславом Ивановым. Предупреждал его об этой "опасности" задолго...

Из письма Брюсову. Царское Село. 26.02.1909 . "Дорогой Валерий Яковлевич, я не писал Вам целую вечность и две вечности не получаю от Вас писем. Что послужило причиной последнего, не знаю, и никакой вины за собой не чувствую.

Я три раза виделся с "царицей Савской" (так Вы назвали однажды Вячеслава Ивановича), но в дионисианскую ересь не совратился. Ни на каких редакционных или иных собраниях, относительно которых Вы меня предостерегали, не бывал...

Еще раз прошу Вас: не признавайте меня совершеннолетним и не отказывайтесь помогать мне советами. Всякое Ваше письмо с указаниями относительно моего творчества для меня целое событие. Вячеслав Иванович вчера сказал мне много нового и интересного, но учитель мой Вы, и мне не надо другого..."

Гумилев вместе с Толстым и Потемкиным организовал издание ежемесячника "Остров". Редакция, находившаяся сначала на Глазовой улице (ныне ул. Константина Заслонова), 15, в квартире Толстого, переехала на квартиру Гумилева. Гумилев взялся за дело энергично и весело, и в скором времени вышел первый номер журнала со стихами М. А. Волошина, В. И. Иванова, М. А. Кузмина, П. П. Потемкина, Ал. Н. Толстого и Н. С. Гумилева.

В мае был напечатан, но не выкуплен из типографии "Остров" No 2. Подписчикам были возвращены деньги.

Из письма Брюсову. Царское Село.Февраль 1909. "...На этих днях я посылаю Вам первый номер "Острова". В нем есть два мои последние стихотворения, образчики того, что я усвоил в области хорея и ямба. Мне очень важно было бы узнать, как вы отнесетесь к ним. Вы, наверное, уже слышали о лекциях, которые Вячеслав Иванович читает нескольким молодым поэтам, в том числе и мне. И мне кажется, что только теперь я начинаю понимать, что такое стих. Но, с другой стороны, меня все-таки пугает чрезмерная моя работа над формой. Может быть, она идет в ущерб моей мысли и чувства. Тем более что они упорно игнорируются всеми, кроме Вас".

В начале 1909г. Гумилев познакомился с поэтом и искусствоведом Сергеем Константиновичем Маковским, сыном художника-передвижника, и согласился помогать ему в создании нового журнала "Аполлон". И хотя первое время он не занимал официального положения в редакции, тем не менее с энтузиазмом обсуждал планы издания, организовывал собрания, во всем способствуя основателю журнала.

Редакция журнала разместилась на Мойке, 24, в старинном особняке, неподалеку от последней квартиры Пушкина.

Вспоминает С. М а к о в с к и й:

"Я познакомился с Гумилевым 1 января 1909 года на вернисаже петербургской выставки "Салон 1909 года". Гумилев вернулся перед тем из Парижа – он поступил в Петербургский университет на романо-германское отделение филологического факультета. Он был в форме: в длинном студенческом сюртуке "в талию", с высоким темно-синим воротником. Подтянутый, тщательно причесанный, с пробором, совсем не отвечал он обычному еще тогда типу длинноволосого "студиозуса". Он был нарядно независимым в движениях, в манере подавать руку. С Гумилевым сразу разговорились мы о поэзии и о проекте нового литературного кружка. Гумилев стал ежедневно заходить ко мне и нравился мне все больше и больше. Нравилась мне его спокойная горделивость, нежелание откровенничать с первым встречным, чувство достоинства. Мне нравилась его независимость и самоуверенное мужество. Чувствовалась сквозь гумилевскую гордыню необыкновенная его интуиция, быстрота, с какой он схватывал чужую мысль, новое для него разумение, все равно – будь то стилистическая тонкость или научное открытие, о котором он прежде ничего не знал, – тотчас усвоит и обратит в видение упрощенно-яркое и подыщет к нему слова, бьющие в цель без обиняков".

В дневниках Лукницкого мы находим упоминания об авторах этого выдающегося журнала.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

29.01.1926

О Зноско (секретаре редакции – В. Л.) АА говорит, что он – в своем роде замечательный человек, рассказывает о том, как он был на японской войне и вернулся с Георгиевским крестом, о том, какой он шахматист, о его произведениях – он был писателем...

"Маленький, розовенький, курносенький... Николай Степанович любил его..." – задумчиво вспоминая, сказала АА.

О Потемкине говорила, что он был громадного роста, силач, борец, пьяница, и когда напивался – дебоширил вроде покойного Есенина. Поэтому за ним всегда присматривали приятели и не давали ему пьянствовать.

В. Щеголева (жена пушкиниста П. Е. Щеголева, подруга Ахматовой. – В. Л.) рассказывала, что Потемкин был влюблен в АА. АА говорит, что никогда этого не знала, потому что Потемкин не высказывал этого (да и Щеголева вспоминает, что Потемкин, говоря о своей влюбленности в АА, добавлял, что она никогда об этом не узнает). АА помнит, что действительно Потемкин, бывало, подсаживался к ней в "Бродячей собаке" и говорил какие-то "многозначительные и непонятные" вещи...

Ауслендер был очень молод, красив, тип такого "скрипача" с длинными ресницами – бледный и немного томный... Ауслендер не изменился и посейчас.

"Зноско, Потемкин. Маковский – сейчас в Париже. Если б их спросить о Николае Степановиче, они бы рассказали охотно и просто – они не то, что позднейшие – Г. Иванов, Оцуп (не Адамович – он все-таки другой человек!) эти с ложью".

Вспоминает В. П я с т:

"Приехав, он (Гумилев – В. Л.) сделал визиты тем из петербургских поэтов, которых считал более близкими себе по творческим устремлениям. В числе их был П. Потемкин, тогда уже собиравшийся издавать сборник своих стихов и дебютировавший в отдельном издании перевода "Танца мертвых" Франка Ведекинда. Потемкин прожил в детстве некоторое время в Риге и считал себя связанным с немецким языком и культурой. Не бросая шахмат, он бросил к этому времени естественные науки и в университете стал числиться на том же романо-германском отделении, которое выбрал себе в конце концов и я, на котором был и впервые в ту весну появившийся на горизонте О. Мандельштам и Н. Гумилев. Все, кроме Потемкина-германиста, были романистами..."

С весны Гумилев стал чаще встречаться и с А. Божеряновым, и с К. Сомовым, и с Ю. Верховским, и с А. Ремизовым, и с М. Волошиным. А когда 3 апреля в доме у Гумилева собрались его литературные приятели – он пригласил И. Ф. Анненского письмом:

"Многоуважаемый Иннокентий Федорович!

Не согласитесь ли Вы посетить сегодня импровизированный литературный вечер, который устраивается у меня. Будет много писателей, и все они очень хотят познакомиться с Вами. И Вы сами можете догадаться об удовольствии, которое Вы доставите мне Вашим посещением. Все соберутся очень рано, потому что в 12 час. Надо ехать на вокзал всем петербуржцам. Искренне преданный Вам Н. Гумилев. Бульварная, дом Георгиевского".

В 1931г. в парижском журнале "Числа" (книга 4) была напечатана миниатюра за подписью Г. А. – поэт и критик Георгий Адамович представляет нам атмосферу одного из подобных вечеров, происходивших в доме у Анненского:

"В Царское Село мы приехали с одним из поздних поездов. Падал и таял снег, все было черное и белое. Как всегда, в первую минуту удивила тишина и показался особенно чистым сырой, сладковатый воздух. Извозчик не торопился. Город уже наполовину спал, и таинственнее, чем днем, была близость дворца: недоброе, неблагополучное что-то происходило в нем – или еще только готовилось, и город не обманывался, оберегая пока было можно свои предчувствия от остальной беспечной России. Царскоселы все были чуть-чуть посвященные и как будто связаны круговой порукой.

Кабинет Анненского находился рядом с передней. Ни один голос не долетал до нас, пока мы снимали пальто, приглаживали волосы, медлили войти. Казалось, Анненский у себя один. Гости, которых он ждал в этот вечер, и Гумилев, который должен был поэту нас представить, по-видимому, еще не пришли.

Дверь открылась. Все уже были в сборе, но молчание продолжалось. Гумилев оглянулся и встал нам навстречу. Анненский с какой-то привычной механической и опустошенной любезностью, приветливо и небрежно, явно отсутствуя и высокомерно позволяя себе роскошь не считаться с появлением новых людей, – или понимая, что именно этим он сразу выдаст им "диплом равенства", – протянул нам руку.

Он был уже не молод. Что запоминается в человеке? Чаще всего глаза или голос. Мне запомнились гладкие, тускло сиявшие в свете низкой лампы волосы. Анненский стоял в глубине комнаты, за столом, наклонив голову. Было жарко натоплено, пахло лилиями и пылью.

Как я потом узнал, молчание было вызвано тем, что Анненский прочел только что свои новые стихи: "День был ранний и молочно-парный, – Скоро в путь..."

Гости считали, что надо что-то сказать, и не находили нужных слов. Кроме того, каждый сознавал, что лучше хотя бы для виду задуматься на несколько минут и замечания свои сделать не сразу: им больше будет весу. С дивана в полутьме уже кто-то поднимался, уже повисал в воздухе какой-то витиеватый комплимент, уже благосклонно щурился поэт, давая понять, что ценит, и удивлен, и обезоружен глубиной анализа, – как вдруг Гумилев нетерпеливо перебил: