Текст книги "Николай Гумилев"

Автор книги: Вера Лукницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

"Вечером мы узнали, что наступление будет продолжаться, но наш полк переводят на другой фронт. Новизна всегда пленяет солдат, но, когда я посмотрел на звезды и вдохнул ночной ветер, мне вдруг стало очень грустно расставаться с небом, под которым я как-никак получил мое боевое крещение..."

"Я понял, что на этот раз опасность действительно велика. Дорога к разъезду мне была отрезана, с двух сторон двигались неприятельские колонны. Оставалось скакать прямо на немцев, но там далеко раскинулось вспаханное поле, по которому нельзя идти галопом, и я десять раз был бы подстрелен, прежде чем вышел бы из сферы огня. Я выбрал среднее и, огибая врага, помчался перед его фронтом к дороге, по которой ушел наш разъезд. Это была трудная минута моей жизни. Лошадь спотыкалась о мерзлые комья земли, пули свистели мимо ушей, взрывали землю передо мной и рядом со мной, одна оцарапала луку моего седла. Я, не отрываясь, смотрел на врагов. Мне были ясно видны их лица, растерянные в момент заряжения, сосредоточенные в момент выстрела. Невысокий, пожилой офицер, странно вытянув руку, стрелял в меня из револьвера. Два всадника выскочили, чтобы преградить мне дорогу. Я выхватил шашку, они замялись. Может быть, они просто побоялись, что их подстрелят их же товарищи.

В эту минуту я запомнил лишь зрительной и слуховой памятью, осознал же это много позже. Тогда я только придерживал лошадь и бормотал молитву Богородице, тут же мною сочиненную и сразу забытую по миновению опасности..."

"Но вот и конец пахотному полю – и зачем люди только придумали земледелие?! – вот канава, которую я беру почти бессознательно, вот гладкая дорога, по которой я полным карьером догоняю свой разъезд. Позади него, не обращая внимания на пули, сдерживает свою лошадь офицер. Дождавшись меня, он тоже переходит в карьер и говорит со вздохом облегчения: "Ну, слава Богу! Было бы ужасно глупо, если б вас убили". Я вполне с ним согласен.

Остаток дня мы провели на крыше одиноко стоявшей халупы, болтая и посматривая в бинокль. Германская колонна, которую мы заметили раньше, попала под шрапнель и повернула обратно. Зато разъезды шныряли по разным направлениям. Порой они сталкивались с нашими, и тогда до нас долетал звук выстрелов. Мы ели вареную картошку, по очереди курили одну и ту же трубку".

Из письма к жене:

"Дорогая моя Анечка, наконец могу написать тебе довольно связно. Сижу в польской избе перед столом на табурете, очень удобно и даже уютно. Вообще война мне очень напоминает мои абиссинские путешествия. Аналогия почти полная: недостаток экзотичности покрывается более сильными ощущеньями. Грустно только, что здесь инициатива не в моих руках, а ты знаешь, как я привык к этому. Однако и повиноваться мне не трудно, особенно при таком милом ближайшем начальстве, как у меня. Я познакомился со всеми офицерами своего эскадрона и часто бываю у них. a me pose parmi les soldats42, хотя они и так относятся ко мне хорошо и уважительно. Если бы только почаще бои, я был бы вполне удовлетворен судьбой. А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин! В том, что он наступит, сомневаются, кажется, только "вольные", т. е. не военные. Сообщенья главного штаба поражают своей сдержанностью и по ним трудно судить обо всех наших успехах. Австрийцев уже почти не считают за врагов, до такой степени они не воины, что касается германцев, то их кавалерия удирает перед нашей, наша артиллерия всегда заставляет замолчать их, наша пехота стреляет вдвое лучше и бесконечно сильнее в атаке, уже потому, что наш штык навинчен с начала боя и солдат стреляет с ним, а у германцев и австрийцев штык закрывает дуло и поэтому его надо надевать в последнюю минуту, что психологически невозможно.

Я сказал, что в победе сомневаются только вольные, не отсюда ли такое озлобленье против немцев, такие потоки клеветы на них в газетах и журналах? Ни в Литве, ни в Польше я не слыхал о немецких зверствах, ни об одном убитом жителе, изнасилованной женщине. Скотину и хлеб они действительно забирают, но, во-первых, им же нужен провиант, а во-вторых, им надо лишить провианта нас; то же делаем и мы, и поэтому упреки им косвенно падают и на нас – а это несправедливо. Мы, входя в немецкий дом, говорим "gut" и даем сахар детям, они делают то же, приговаривая "карошь". Войско уважает врага, мне кажется, и газетчики могли бы поступать так же. А рождается рознь между армией и страной. И это не мое личное мненье, так думают офицеры и солдаты, исключенья редки и трудно объяснимы или, вернее, объясняются тем, что "немцеед" находился все время в глубоком тылу и начитался журналов и газет.

Мы, наверно, скоро опять попадем в бой, и в самый интересный, с кавалерией. Так что вы не тревожьтесь, не получая от меня некоторое время писем, убить меня не убьют (ты ведь знаешь, что поэты – пророки), а писать будет некогда. Если будет можно, после боя я пришлю телеграмму, не пугайтесь, всякая телеграмма непременно успокоительная.

Теперь про свои дела: я тебе послал несколько стихотворений, но их в "Войне" надо заменить, строфы 4-ю и 5-ю про дух следующими:

Тружеников, медленно идущих

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед тобою,

Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы... и т. д.

Вот человек предполагает, а Бог располагает. Приходится дописывать письмо стоя и карандашом.

Вот мой адрес: 102 полевая контора. Остальное все как прежде. Твой всегда Коля".

Из воспоминаний ротмистра Ю. В. Я н и ш е в с к о г о:

"С удовольствием сообщу... все, что запомнилось мне о совместной моей службе с Н. С. Гумилевым в полку улан Ее Величества. Оба мы одновременно приехали в Крачевицы (Новгородской губернии) в Гвардейский запасной полк и были зачислены в маршевой эскадрон лейб-гвардии уланского Ее Величества полка. Там вся восьмидневная подготовка состояла лишь с стрельбе, отдании чести и езде. На последней больше 60% провалилось и было отправлено в пехоту, а на стрельбе и Гумилев, и я одинаково выбила лучшие и были на первом месте.

Гумилев был на редкость спокойного характера, почти флегматик, спокойно храбрый и в боях заработал два креста. Был он очень хороший рассказчик и слушать его, много повидавшего в своих путешествиях, было очень интересно. И особенно мне – у нас обоих была любовь к природе и скитаниям. И это нас быстро сдружило. Когда я ему рассказал о бродяжничествах на лодке, пешком и на велосипеде, он сказал: "Такой человек мне нужен, когда кончится война, едем на два года на Мадагаскар..." Увы! Все это оказалось лишь мечтами".

В 1914 году н а п и с а н о:

Зимой 1913/14 года – стихотворение "Китайская девушка".

Конец 1913 – начало 1914 года – поэма "Мик и Луи".

Начало года – стихотворение "Юдифь".

1 марта – стихотворение "Как путник, препоясав чресла...".

16 марта – стихотворение: "Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно...", посвященное Т. П. Карсавиной.

Первая половина года – стихотворения: "Почтовый чиновник", "Какая странная нега...".

Конец мая – стихотворение "Как этот вечер грузен, не крылат..."; рассказ "Африканская охота".

Первая половина июля – рассказ "Путешествие в страну Эфира".

20 июля – стихотворение "Новорожденному" ("Вот голос, томительно звонок...") – на рождение сына М. Л. Лозинского.

Первые числа октября -стихотворение "Наступление"(написано на фронте)

С 20 по 25 октября – пишет "Записки кавалериста".

Не позже первой половины ноября – стихотворение "Война".

Декабрь – пишет "Записки кавалериста".

Конец года -стихотворение "Солнце духа"(написано на фронте).

Н а п е ч а т а н о:

Стихотворения: "Долго молили о танце мы вас..." (в юбилейном сборнике Т. П. Карсавиной. Изд-во "Бродячей собаки", 26 марта); "Мотив для гитары" ("Ушла, завяли ветки...")– (Новая жизнь, No 3); "Китайская девушка" (Русская мысль, No 7); "Африканская ночь" (приложение к жур. "Нива", No XI); "Пролетела стрела..." (Лукоморье, No 1); "Юдифь" (Новая жизнь, декабрь); "Наступленье" (Аполлон, No 10).

Переводы: Вьеле Гриффен, "Кавалькада Изольды" со вступительной заметкой (Северные записки, No 1); Роберт Броунинг. "Пиппа проходит" (Северные записки, No 3, 4).

Статья. "Умер ли Менелик?" (Нива, No 5). В статье приведена одна абиссинская песня в переводе Н. Гумилева.

"Письма о русской поэзии":

1. "О. Мандельштам. Камень"; "В. Комаровский. Первая пристань"; "И. Анненский. Фамира-Кифаред"; "Федор Сологуб. Жемчужные светила" (Аполлон, No 1 – 2);

2. "С. Городецкий. Цветущий посох. Изд-во "Грядущий день". СПБ."; "Анна Ахматова. Четки. Гиперборей. СПБ."; "Павел Радимов. Земная риза (Казань); "Георгий Иванов. Горница. Гиперборей. СПБ."; "Владислав Ходасевич. Счастливый домик. Изд. "Гальциона", 1914" (Аполлон, No 5).

О Г у м и л е в е:

Рецензии на "Эмали и камеи" – Н. Венгерова (Современник, No 11); Л. Войтоловского (газ. "Киевская мысль", No 103); Н. Я. Абрамовича (Новая жизнь, No 9); М. Дол[инова] (сборник "Петроградские вечера". Кн. IV), М. (газ. "Раннее утро", No 84); Н. Н-ского (газ. "Саратовский вестник", No 92); Аркадия А-това (приложение к жур. "Нива", No 4); А. Левинсона (бесплатное приложение к газ. "День", No 97); С. Городецкого (Речь, No 127).

Б. Садовский. Конец акмеизма (Современник, кн. 13 – 15).

П. Пиш. В борьбе за землю (Новый журнал для всех, No 3).

1915

И наши тени мчатся сзади...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

13 января 1915 г. приказом по Гвардейскому кавалерийскому корпусу от 24 декабря 1914 г. за No 30 Гумилев награжден Георгиевским крестом 4 ст. No 134060. 15 января 1915 г. за отличие в делах против германцев произведен в унтер-офицеры.

В конце января Гумилев был командирован в Петроград с поручением от полка.

Друзья, воспользовавшись счастливым случаем, устроили в "Бродячей собаке" вечер в его честь. Они гордились Гумилевым, ведь он, единственный из сотрудников "Аполлона", так решил свою судьбу – в трудный для Отечества час пошел его защищать.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

24.03.1926

1914 год – последний год, когда АА была в "Бродячей собаке". Перестала бывать с началом войны. После объявления войны была только раз, когда Николай Степанович приезжал с фронта и его чествовали. Но АА пришла в "Собаку" тогда очень ненадолго – сейчас же ушла.

Сказочным, наверное, ему показался тот вечер – свечи, голубые кольца сигарного дыма, тихий звон бокалов, его стихи в любимом подвале, и слова восхищенные о нем... Над Петербургом кружилась метель, завеса снежного ветра, как занавес меж домами и улицами... а чуть дальше – завеса из пороха, гари и смерти – фронт и гибель... Торжественные слова о себе слушать и сладостно, и страшно, и странно.

Через несколько дней – снова на фронт, и снова – рейды, разъезды, засады, атаки, наступления и отступления. И так полтора месяца без передышки.

Зима была поздняя, стояли сильные морозы. Гумилев простудился: всю ночь провел в седле, наутро – жар, бред. Оказалось – воспаление почек. Его привезли в Петербург и поместили в лазарет деятелей искусств. Лазарет находился на Введенской (ныне Олега Кошевого) улице, в доме No 1.

Гумилев пролежал два месяца. В лазарете за ним ухаживала сестра милосердия А. Бенуа. Две недели он лежал терпеливо, а потом ему показалось, что он поправился, стал выходить на улицу. Но его снова и надолго уложили.

В лазарете он познакомился с М. А. Струве43, подружился с ним, постоянно играл с ним в шахматы.

Врачи, по состоянию здоровья Гумилева, признали его негодным к военной службе, но он выпросил переосвидетельствования и признания его годным и добился-таки – уехал на фронт. Весь июль – в непрерывных боях. За один из них Гумилев был представлен ко второму Георгиевскому кресту 3-й степени (получен 25 декабря 1915 года приказом по 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии за No 148-б).

В конце лета получил передышку в несколько дней.

Желанный отпуск. Много людей жаждет видеть Гумилева, вопрос у всех один: как там на войне? И Гумилев рассказывает – о крови, о бессмысленности убийства, о человеческом терпении, о беззащитности людей перед судьбой. Он вспоминает чью-то понравившуюся ему мысль о том, что главная опасность всех народолюбивых ораторских выступлений в том, что они создают у народов впечатление, будто ради спасения мира что-то делается. А что сделано на самом деле? Ровным счетом ничего...

В сентябре он приехал в Петроград, немного пожил в Царском, на Малой, 63, ожидая перевода в 5-й Александрийский гусарский полк. Организовывал собрания – хотел объединить литературную молодежь, надеялся, что эти собрания в какой-то степени заменят распавшийся перед войной "Цех". На собраниях бывали: Мандельштам, Шилейко, Лозинский, Струве, Тумповская, Берман...

Несколько раз посетил он и заседания "Кружка Случевского"44. На одном из них познакомился и подружился с Марией Левберг, переводчицей, начинающей поэтессой. Прочитал сборник ее стихов "Лукавый странник":

"Стихи ваши обличают вашу поэтическую неопытность. В них есть почти все модернистские клише, начиная от изображения себя, как рыцаря под забралом, и кончая парижскими кафе, ресторанами и даже цветами в шампанском... Конечно, это еще не книга, а только голос поэта, заявляющего о своем существовании.

Однако во многих стихотворениях чувствуется подлинное поэтическое переживание, только не нашедшее своего настоящего выражения. Материал для стихов есть: это – энергия солнца в соединении с мечтательностью, способность видеть и слышать и какая-то строгая и спокойная грусть, отнюдь не похожая на печаль".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

5.04..1925

АА: "Затем 24 декабря мы уехали. До Вильно – вместе. Потом я поехала в Киев (одна). Погостила в Киеве у мамы. В начале января я вернулась в Царское Село. Это уже пятнадцатый год? Да, пятнадцатый...

Вот тут, в конце января, читала в Думе стихи Николая Степановича.

Я знаю, что в конце января это было. Весной 15 года переехали в Петербург (из Царского) на Пушкарскую улицу... "Пагода" тот дом назывался. Была серая и темная комната, была очень плохая погода, и там я заболела туберкулезом, т. е. у меня сделался бронхит. Чудовищный совершенно бронхит. Это было в первый раз в жизни, что я так кашляла. И вот, с этого бронхита и пошло все. Я так себе представляю – что я, вероятно, апрель, май там провела, вот так... Потом уехала в Слепнево. (В мае или в июне я уехала.) Вот это – военные письма Николая Степановича относятся к этому времени. В Слепневе я очень заболела – туберкулез стал развиваться, и было решено меня отправить на юг, в Крым. Я приехала в Царское одна – летом 15 года, чтобы отправиться оттуда.

Потом приехал Николай Степанович в Царское. (Я приехала в Петербург в день взятия Варшавы и сразу – в Царское.)

Приехал Николай Степанович. Мы жили во флигеле. Дом был сдан кому-то на лето (так всегда было). Потом Николай Степанович уехал на фронт. Опять я была у профессора Ланга. Ланг мне тогда удостоверил впервые, что у меня есть в верхушке туберкулезный процесс, и велел ехать в Крым. Я по 6 часов в день должна была лежать на воздухе. Я так и делала. (В Царском Селе.) Я получила телеграмму, что отец болен очень. Приехала к нему (на Крестовский остров, набережная Средней Невки) и 12 дней была при нем, ухаживала за ним вместе с Еленой Ивановной Страннолюбской (та дама, которая с ним жила лет 25...). 25 августа папа скончался. Я вернулась в Царское. Приблизительно в октябре – в Хювинькуу поехала, в санаторий. Там Коля меня два раза навещал – в Хювинькуу. Привез меня, потому что я не согласилась там оставаться дальше (недели три там пробыла). Потом вернулась в Царское, где и оставалась до весны 16 года".

В начале 1915 года в утреннем выпуске газеты "Биржевые ведомости" появилась первая корреспонденция Гумилева с фронта. Так начались "Записки кавалериста". Было двенадцать публикаций. Они печатались почти целый год. Люди узнавали будничную, обыкновенную человеческую жизнь на фронте – где не было громких патриотических фраз, раздирающих душу кошмаров кровавой бойни, захватывающих приключений разведчиков – ничего этого не было, на люди узнавали поденный серый труд войны, иссушающий душу. Как бы свято ни было чувство долга, Гумилев – честный, храбрый солдат – боялся войны, боялся греха убийства.

Гумилев пишет свои корреспонденции, добросовестно выполняя условия редакции и стараясь даже в такое "неточное время" быть четким и аккуратным, – его материалы выходят регулярно, у них много читателей. Гумилевские корреспонденции, простые и человечные, напоминают солдатские письма с фронта.

"Позади нас бой разгорелся. Трещали винтовки, гремели орудийные разрывы, видно было, что там горячее дело. Поэтому мы не удивились, когда влево от нас лопнула граната, взметнув облако снега и грязи, как бык, с размаха ткнувшийся рогами в землю. Мы только подумали, что поблизости лежит наша пехотная цепь. Снаряды рвались все ближе и ближе, все чаще и чаще, мы нисколько не беспокоились и только подъехавший, чтобы увести нас, офицер, сказал, что пехота отошла, и это обстреливают именно нас. У солдат сразу просветлели лица. Маленькому разъезду лестно, когда на него тратят тяжелые снаряды.

По дороге мы увидели наших пехотинцев, угрюмо выходящих из лесу и собирающихся кучками. "Что, земляки, отходите?" – спросил я их. "Приказывают, а нам что? Хоть бы и не отходить... что мы позади потеряли", недовольно заворчали они...

В донесениях о таких случаях говорится: под давлением превосходящих сил противника наши войска должны были отойти. Дальний тыл, прочтя, пугается, но я знаю, видел своими глазами, как просто и спокойно совершаются такие походы".

О стихах той поры, вошедших в сборник "Колчан", пишет В. М. Жирмунский: "...в военных стихах муза Гумилева нашла себя действительно до конца. Эти стрелы в "Колчане" самые острые, здесь прямая, простая и напряженная мужественность поэта создала себе самое достойное и подходящее выражение. ...Он вырос в большого и взыскательного художника. Он и сейчас любит риторическое великолепие пышных слов, но он стал скупее и разборчивее в выборе слов и соединяет прежнее стремление к напряженности и яркости с графической четкостью словосочетаний".

ВОЙНА

Как собака на цепи тяжелой,

Тявкает за лесом пулемет,

И жужжат шрапнели, словно пчелы,

Собирая ярко-красный мед.

А "ура" вдали, как будто пенье

Трудный день окончивших жнецов.

Скажешь: это мирное селенье

В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято

Дело величавое войны,

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед Тобою,

Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы

И победы царский час даруй,

Кто поверженному скажет: – Милый,

Вот, прими мой братский поцелуй!

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26. 04.1925

Н. С. никогда не имел дела с меценатами и никогда к ним не обращался. "Путь конквистадоров" он издал на свои деньги, "Сириус" – тоже на последние свои; "Романтические цветы" – на свои. "Жемчуга" взял "Скорпион" – даром. Н. С. ничего не получил за "Жемчуга". "Чужое небо" издавал сам. За "Эмали и камеи" он получил 300 рублей, проработав над ними год. "Колчан" – сам.

АА помнит, как было с "Колчаном".

Кожебаткин (издатель "Альциона" – Москва) приехал в Царское Село к ней просить у нее сборник. Это было зимой 15 – 16-го (вернее, осенью 15 года). В это время выходило третье или четвертое (кажется, третье) издание "Четок". АА сказала ему, что всегда предпочитает издавать сама и, кроме того, у нее нет материала на сборник ("Белая стая" еще не была готова). Во время разговора Н. С. спустился из своей находившейся во втором этаже комнаты к ней. Кожебаткин предложил взять у него "Колчан" (об издании которого Николай Степанович уже начал хлопотать). Н. С. согласился и предложил ему издать также "Горный ключ" Лозинского, "Облака" Г. Адамовича и книгу Г. Иванова (АА, кажется, назвала "Горницу". Не помню). Кожебаткин для видимости согласился.

А потом рассказывал всюду, что Гумилев подсовывает ему разных, неизвестных в Москве, авторов...

Из этого видно, что Н. С. хлопотал о том же Г. Иванове, который его бесчестит сейчас. Да, надо только вспомнить. Что говорят в своих воспоминаниях и С. Ауслендер, и другие – все они рассказывают, как Н. С. всегда выдвигал молодых.

...Издатели (а издатели, как известно, не меценаты, известно, как они стараются выжать все соки) – Михайлов, издавший пять книг, Вольфсон, Блох, которому Николай Степанович продал книги за мешок картошки. Уже осенью 1918 года, то есть получив деньги от Михайлова за пять книг, Николай Степанович голодал, не имея ни гроша, – велики же, значит, были эти деньги!

В течение 1915 года н а п и с а н о:

В начале года на фронте – стихотворение "Священные плывут и тают ночи...".

Весна – стихотворения: "Средневековье" (посвящ. Бенуа), "Счастье", "Восьмистишие", "Ода д'Аннунцио", "Дождь", "Больной"; второй отрывок "Записок кавалериста".

15 апреля – две канцоны: "Об Адонисе с лунной красотой...", "Словно ветер страны счастливой...".

Октябрь – ноябрь – стихотворения: "Андрей Рублев", "Змей", новое окончание "Пятистопных ямбов".

Декабрь – стихотворения: "Я не прожил, я протомился...", "Стансы" ("Над этим островом какие выси...").

Зима 1915/16 года – стихотворение "Смерть" ("Есть так много жизней достойных...").

Между осенью 1915 и началом 1916 года – стихотворение "Деревья".

Н а п е ч а т а н о:

Стихотворения: "Ода д'Аннунцио" (Биржевые ведомости, утренний выпуск, 12 мая); "Сестре милосердия", "Ответ сестры милосердия" (альм. "Петроградские вечера", No 4); "Как могли мы прежде жить в покое..." (Невский альманах, вып. 1; Аполлон, No 4 – 5. Как цитата в обзоре Г. Иванова); "Восьмистишие", "Больной" (Вершины, No 25); "Средневековье" (Вершины, No 29 – 30); "Об Адонисе с лунной красотой..." (Вершины, No 31 32); "Любовь" – 1-е и 2-е стихотворения (Вершины, No 8); "Как этот ветер грузен, не крылат...", "Вечер", "Над этим островом какие выси..." (под загл. "На острове") (альм. "Цевница". Кн. 1, Пг.); "Новорожденному" (Новый журнал для всех, No 2; альм. "В тылу". Изд. М. В. Попова, Пг.); "Война" (Аполлон, No 1); "Наступление" (альм. "В тылу". Изд. М. В. Попова, Пг.); "Старая дева" (альм. "Новая жизнь", ноябрь); "Дождь" (Русская мысль, No 7); "Конквистадор" (Лукоморье, No 50); "Жалобы влюбленных" (Новый журнал для всех, No 5).

"Записки кавалериста" (отдельными главами – в газ. "Биржевые ведомости". Утренний выпуск, 3 февраля, 3 мая, 19 мая, 3 июня, 6 июня, 4 ноября, 22 ноября, 5 декабря, 13 декабря, 14 декабря, 19 декабря, 22 декабря).

"Письма о русской поэзии": "Мария Левберг. Лукавый странник. Пг., 1915"; "Л. Берман. Неотступная свита. Пг., 1915"; "М. Долинов. Радуга. Пг., 1915"; "Александр Корона. Лампа Аладдина. Пг., 1915"; "Чролли. Гуингле. Пг., 1915"; "Анат. Пучков. Последняя четверть луны. Пг., 1915"; "Тихон Чурилин. Весна после смерти. М., 1915"; "Гр. А. Салтыков. По старым следам. Пг., 1915"; "Кн. Г. Гагарин. Стихотворения. Пг., 1915"; "Влад. Пруссак. Цветы на свалке. 1915" (Аполлон, No 10).

15 декабря. Вышел с маркой издательства "Гиперборей" сборник стихов "Колчан", посвященный Т. Адамович.

О Г у м и л е в е:

В течение года н а п е ч а т а н ы следующие отзывы о Н. Г.:

С. Ауслендер. Литературные заметки. Книга злости. Рецензия на "Озимь" Б. Садовского (газ. "День", 22 марта).

И. Оксенов. Взыскательный художник (Новый журнал для всех, No 10).

Г. Иванов. Военные стихи. Обзор (Аполлон, No 4 – 5); о Н. Гумилеве(с. 82 – 86); приводится целиком стихотворение "Как могли мы прежде жить в покое..."

И. Иванов. Стихи о России Александра Блока. Статьи (Аполлон, No 8 – 9); упоминания о Гумилеве ( с. 96 – 99) и цитата из стихотворения "Как могли мы прежде жить в покое..."

1916

И невыразимый этот миг...

Зиму 1915/16 года Гумилев почти всю провел в Петрограде. Он много читает. В круге его чтения – книги, раньше не так занимавшие его, религиозные, особенно работы замечательного ученого, священника Павла Флоренского. "У человека есть свойство все приводить к единству, – заметил однажды Гумилев, – по большей части он приходит этим путем к Богу".

Часто бывает в церкви – всегда один. Дважды говел в царскосельском Екатерининском соборе.

Пишет пьесу "Дитя Аллаха". В мрачное, суровое время – как несбывшаяся мечта о путешествии – загадочный, роскошный, пряный мир Востока... Сказка о любви, вернее – о невозможности той любви, которой грезит человек.

28 марта Гумилева наконец произвели в прапорщики и перевели в 5-й Александрийский Ее Величества государыни императрицы Александры Федоровны гусарский полк.

Весной 1916 года Гумилев заболел бронхитом. Болезнь усугублялась плохим настроением. В 5-м Александрийском полку, куда он так настойчиво стремился, начальство оказалось грубым, примитивным: к его военным дневникам отнеслось подозрительно и в итоге запретило печатать "Записки кавалериста".

Болезнь затянулась, врачи обнаружили процесс в легких, и Гумилев был отправлен на лечение в Царское Село в лазарет Большого дворца. В этот период он познакомился с О. Н. Арбениной и, чуть позже, – с Анной Николаевной Энгельгардт, своей будущей женой. Летом, когда острый процесс в легких был приостановлен, Гумилев уехал почти на полтора месяца в Массандру, оттуда, по дороге на фронт, заехал в Севастополь в надежде повидать жену, но, не застав ее, отправился на три дня к А. Н. Энгельгардт в Иваново-Вознесенск.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1924

Август 1916. Надпись на книге Т. Готье "Эмали и камеи":

Об Анне, о дивной

Единственной Анне,

Я долгие ночи мечтаю

без сна.

Прекрасней прекрасных,

Желанней желанных

она

(Сообщено Лукницкому

Анной Николаевной Энгельгардт. – В. Л.)

Вспоминает Ю. Т о п о р к о в (1937):

"...В 1916 году, когда Александрийский гусарский полк стоял в окопах на Двине, штаб-ротмистру А. Посажному пришлось в течение двух месяцев жить в одной с Гумилевым хате. Однажды, идя в расположение 4-го эскадрона по открытому месту, штаб-ротмистры Шахназаров и Посажной быстро спрыгнули в окоп. Гумилев же нарочно остался на открытом месте и стал зажигать папироску, бравируя своим спокойствием. Закурив папиросу, он затем тоже спрыгнул с опасного места в окоп, где командир эскадрона сильно разнес его за ненужную в подобной обстановке храбрость – стоять без цели на открытом месте под неприятельскими пулями..."

Вспоминает штаб-ротмистр К а р а м з и н:

"Под осень 1916 года подполковник фон Радецкий сдавал свой четвертый эскадрон штаб-ротмистру Мелик-Шахназарову. Был и я у них в эскадроне на торжественном обеде по этому случаю.

Во время обеда вдруг раздалось постукивание ножа о край тарелки, и медленно поднялся Гумилев. Размеренным тоном, без всяких выкриков, начал он свое стихотворение, написанное к этому торжеству. К сожалению, память не сохранила мне из него ничего. Помню, только были слова: "Полковника Радецкого мы песнею прославим..." Стихотворение было длинное и было написано мастерски. Все были от него в восторге.

Гумилев важно опустился на свое место и так же размеренно продолжал свое участие в пиршестве. Все, что ни делал Гумилев, – он как бы священнодействовал".

Во второй половине августа Гумилев приехал из полка в Петроград, чтобы держать экзамен в Николаевском кавалерийском училище на корнета. Съездил в Царское к семье, потом снял комнату на Литейном, 31, кв. 14, и прожил там до конца октября.

В редакции "Аполлона" прочел Маковскому и Лозинскому свою пьесу "Гондла". До этого читал ее Карсавиной и Тумповской.

Летом Г. Иванов и Г. Адамович все же организовали 2-й "Цех Поэтов" и, естественно, жаждали участия Гумилева. В сентябре весьма неудачно прошло первое заседание, по сравнению с довоенным "Цех" оказался бледным и вялым и к осени 1917-го прекратил свое существование.

Вспоминает О. М о ч а л о в а:

"Маргарита (Тумповская. – В. Л.) была очень мила и доверительна со мной. Она рассказывала, что с детства увлекалась магией, волшебством, мысленно была прикована к Халдее. Придавала значенье талисманам... Когда мы встретились, она была убежденной антропософкой. Ходила с книгами индусских мудрецов, йогов...

В июле 1916 года, гуляя со мной по Массандровской улице в Ялте, Николай Степанович прочел мне "Сентиментальное путешествие", как недавно написанное. Я подумала – как должна быть счастлива та, вызвавшая "пестрокрылый сон"...

Маргарита (Мага – называли ее близкие) немало рассказывала мне о своем романе с Гумилевым..."

Гумилев как-то сказал о том, что, когда он пишет стихи, горит часть его души, когда влюблен – горит вся душа. Не самое ли притягательное в любви иллюзия близости, уход из одиночества? Каждый раз конечно же ошибаешься, но надежда всегда так заманчива и так хочется верить...

...Они встретились в "Привале комедиантов"45 на Марсовом поле. Молодой писательнице Ларисе Рейснер нравились стихи Гумилева. Она даже пыталась подражать ему. За прическу и страсть к античности Ларису прозвали "ионическим завитком". А поэт был чувствителен к красоте...

И вот, осенью 1916 года, в памятный для обоих вечер, он провожал ее домой. Провожал не восторженную окололитературную дамочку, а вполне сложившуюся личность, автора книги и многих публикаций, студентку Психоневрологического института.

Пространные письма Гумилев писал только Брюсову, его учителю, советчику и издателю. Остальным – всегда сдержанно. Поэтому письма Ларисе в стихах говорят о многом.

Что я прочел? Вам скучно, Лери,

И под столом лежит Сократ,

Томитесь Вы по древней вере?

Какой отличный маскарад!..

Конверт с надписью "Здесь" шел из одной петроградской почты в другую. Почтальоны хорошо знали адрес. Еще совсем недавно семейство Рейснер издавало журнал "Рудин", где, по очень резкому свидетельству Блока, отец писал "всякие политические сатиры", мать – рассказы, "пропахнувшие "меблирашками"", а дочь – "стихи и статейки". Каждый день приходила солидная пачка писем. В основном – ругательных...

Очень скоро Лариса начнет сотрудничать в легально-марксистской горьковской "Летописи", которая именно в это время печатает первые рассказы Бабеля, поддерживает Маяковского, а в 1918 г. вступит в Коммунистическую партию.

Она чрезвычайно быстро разобралась в событиях. Не многие интеллигенты могли тогда так четко представить себе их ход. Уже в конце 1916 года Лариса писала родителям с Волги: "За Россию бояться не надо, в маленьких сторожевых будках, в торговых селах, по всем причалам этой великой реки – все уже бесповоротно решено. Здесь все знают, ничего не простят и никогда не забудут..."