Текст книги "Николай Гумилев"
Автор книги: Вера Лукницкая
Жанр:
Искусство и Дизайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Жизненные встречи его были лишь профессионально-социальными отношениями, лучше сказать – "клише" отношений, семейная жизнь его – фикция, привычный отель с мягкой постелью. Всю боль раздвоенности, весь огонь чувств, всю трагедию свою он укрывал под "маской строгой"... Ну что общего у этого манекена в черном сюртуке со "страстью", "отчаяньем", "безумием", "алчбой", "трепетами" и "гибелью"?"
Они проговорили весь вечер. Брюсов поучал, Гумилев почтительно внимал.
Из письма Брюсову. 15.08.1907. : "...я люблю Вас. Если бы мы писали до Р. Х., я бы сказал Вам: Учитель, поделись со мной мудростью, дарованной тебе богами, которую ты не имеешь права скрывать от учеников. В средние века я сказал бы: Maitre, научи меня дивному искусству песнопенья, которым ты владеешь в таком совершенстве. Теперь я могу сказать только: Валерий Яковлевич, не прекращайте переписки со мной, мне тяжело думать, что Вы на меня сердитесь..."
В начале июля Гумилев снова уезжает в Париж. Но сначала на две недели в Севастополь, где Анна Горенко проводит лето. Оттуда морем на пароходе "Олег" – до Марселя.
Написал цикл стихотворений, среди них – "Доктор Эфир", очевидно утраченное. Дело в том, что в Севастополе Гумилев подарил Анне Горенко несколько стихотворений, в числе которых было и это.
Первое путешествие морем его поразило невероятно. Под сильным впечатлением писал с дороги письма и стихи. И может быть, это было не только первое ощущение моря, но и терзание по поводу нового разрыва с любимой женщиной: Анна Горенко отказалась стать его женой.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
9.06.1925
АА рассказывала, что на даче у Шмидта у нее была свинка и лицо ее было до глаз закрыто – чтоб не видно было страшной опухоли... Николай Степанович просил ее открыть лицо, говоря: "Тогда я вас разлюблю!" Анна Андреевна открывала лицо, показывала. "Но он не переставал любить меня! Говорил только, что "вы похожи на Екатерину II"".
На даче Шмидта были разговоры, из которых Гумилеву стало ясно, что АА не невинна. Эта новость, боль от этого известия, довела Николая Степановича до попыток самоубийства.
В Севастополе уничтожил пьесу "Шут короля Батиньоля".
АА: "Сжег потому, что я не захотела ее слушать на даче Шмидта".
В другой раз Ахматова сказала, что петербуржцы, и среди них А. Ремизов, слушали пьесу в исполнении Гумилева в 1909 г. или 1910 г.. К сожалению, она пока не обнаружена.
О мимолетном романе "с какой-то гречанкой"...
АА смеется: "С какой-то!.. Во всяком случае, Николай Степанович на том же пароходе уехал из Смирны, потому что на письмах был знак того же парохода".
Приехав в Париж, Гумилев поселился в комнате на rue Bara, 1.
От отчаяния не спасали ни новые знакомства, ни легкие увлечения. Боль унижения не отступала, не отпускала. Гумилев метался, не находил себе места. Отправился в Нормандию, в Трувиль, к морю – топиться. Но, на счастье, на пустынном берегу его задержали проницательные блюстители порядка. Очевидно, вид его внушал опасения. Ахматова выразилась: "en etat de vagabondage" (как бродяга). Словом, в конце концов он вернулся в Париж.
Постепенно все пришло на круги своя: стихи, долгие одинокие прогулки и снова – стихи.
Осенью 1907 года он пишет Брюсову:
"С моей позой дело как-то не выходит, но зато стихи так и сыпятся... огонь моей предприимчивости еще не погас, и я собираюсь писать все в новые и новые журналы". Но тем не менее: "Свой сборник ("Романтические цветы" – В. Л.) я раздумал издавать, во-первых, потому что я недоволен моими стихами, а во-вторых, их слишком мало".
"...Я все хвораю, и настроение духа самое мрачное... ... Но, честное слово, все это время я был, по выражению Гофмана... игралищем слепой судьбы".
"...В жизни бывают периоды, когда утрачивается сознанье последовательности и цели, когда невозможно представить своего "завтра" и когда все кажется странным, пожалуй даже утомительным сном. Все последнее время я находился как раз в этом периоде..."
В Париже Гумилев познакомился с поэтессой Е. И. Дмитриевой, которая спустя два года под придуманным именем Черубины де Габриак сыграет не слишком изящную роль в судьбе двух русских поэтов – Гумилева и Волошина.
Из воспоминаний Е л и з а в е т ы Д м и т р и е в о й :
"...В первый раз я увидела Николая Степановича в июле 1907 года в Париже, в мастерской художника Себастьяна Гуревича, который писал мой портрет. Он (Гумилев. – В. Л.) был совсем еще мальчик, бледное, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал небольшую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Николай Степанович читал стихи (из "Романтических цветов"). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик, Николай Степанович купил для меня такой букет, а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Николай Степанович говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он".
>
ПОМПЕЙ У ПИРАТОВ
От кормы, изукрашенной красным,
Дорогие плывут ароматы
В трюм, где скрылись в волненье опасном
С угрожающим видом пираты.
С затаенною злобой боязни
Говорят, то храбрясь, то бледнея,
И вполголоса требуют казни,
Головы молодого Помпея.
Сколько дней они служат рабами,
То покорно, то с гневом напрасным,
И не смеют бродить под шатрами,
На корме, изукрашенной красным.
Слышен зов. Это голос Помпея,
Окруженного стаей голубок.
Он кричит: "Эй, собаки, живее!
Где вино? Высыхает мой кубок".
И над морем седым и пустынным,
Приподнявшись лениво на локте,
Посыпает толченым рубином
Розоватые, длинные ногти.
И, оставив мечтанья о мести,
Умолкают смущенно пираты
И несут, раболепные, вместе
И вино, и цветы, и гранаты.
Из письма Брюсову. 9.10.1907 (нов. ст.), Париж : "Сегодня был у Гиля, и он мне понравился без всяких оговорок. Это энергичный, насмешливый, очень тактичный и действительно очень умный человек... Со мной он был крайне приветлив и с каким-то особенным оттенком дружеской фамильярности, что сразу сделало нашу беседу непринужденной. Вообще, я был совершенно не прав, когда боялся к нему идти, и теперь знаю, что французские знаменитости много общительнее русских (Вы знаете, о ком я говорю)".
Гумилев познакомился с французским поэтом-символистом, теоретиком "научной поэзии" Рене Гилем по рекомендации Брюсова. Долго не решался нанести визит Гилю из-за незаслуженно унизительного приема, который ему оказали в Париже его соотечественники Мережковский и Гиппиус в присутствии Белого.
И Фармаковский, и Курбатов, и другие приятели Гумилева старались развлечь его парижскими времяпрепровождениями, играми в "тещу" и "бабку". Посещал Гумилев и салон Е.С. Кругликовой, сдружился с поэтом Николаем Деникером, племянником Анненского со стороны сестры, сыном известного французского этнографа и антрополога, работавшего в библиотеке музея "Jardin des Plantes", а в скором времени в Париж приехал брат Анны Горенко – Андрей и поселился в квартире друга.
Весь парижский период Гумилева проходил под знаком любви к Анне Горенко. Почти все стихотворения и рассказы этого периода относятся к Анне Андреевне и посвящены ей. И все время не прекращалась их переписка.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
9.06.1925
АА: Николай Степанович рассказывал, что в Париже так скучал в 1906 1908 годах, что ездил на другой конец города специально, чтобы прочитать на углах улицы: "Bd. Sebastopol" (Севастопольский бульвар).
19.04.1925
АА много говорила о своих отношениях с Николаем Степановичем. Из этих рассказов записываю:
На творчестве Николая Степановича сильно сказались некоторые биографические особенности... У него всюду девушка – чистая девушка. Это его мания. АА была очень упорна. Николай Степанович добивался ее 4, даже 5 лет... Это было так: в 1905 году Николай Степанович сделал АА предложение и получил отказ. Вскоре после этого они расстались, не виделись в течение 1,5 лет (АА потом, в 1905 году, уехала на год в Крым, а Николай Степанович в 1906 году – в Париж). 1,5 года не переписывались – АА как-то высчитала этот срок. Осенью 1906 года АА почему-то решила написать письмо Николаю Степановичу. Написала и отправила. Это письмо не заключало в себе решительно ничего особенного, а Николай Степанович (так, значит, помнил о ней все время) – ответил на это письмо предложением. С этого момента началась переписка. Николай Степанович писал, посылал книги и т. д.
А до этого, не переписываясь с АА, он все-таки знал о ее здоровье и о том, как она живет, потому что переписывался с братом АА – Андреем Андреевичем...
Николай Степанович, ответив на письмо АА осенью 1906 года предложением (на которое, кажется, АА дала в следующем письме согласие), написал Анне Ивановне (матери. – В. Л.) и Инне Эразмовне (матери Ахматовой. – В. Л.), что он хочет жениться на АА.
АА: "Мама отрицает это, но она забыла".
Боль от отказов Анны Горенко, согласий и снова отказов приводила в еще большее отчаяние Николая Степановича, и не сдерживала ли эта боль его возвращение домой? Он скучал по России. Не могло быть и речи ни о каких пяти годах пребывания за границей, о которых он писал в одном из первых писем Брюсову.
Гумилев много работает этой осенью. Сам он так пишет о себе:
"За последнее время по еженедельному количеству производимых стихотворений я начал приближаться к Виктору Гюго. Кажется, попадают недурные".
И осень, и судьба щедро дарят ему необыкновенную работоспособность: после долгого отчаяния снова творчество целиком захватывает его, он переполнен идеями, планами и желаниями. Ему хочется как можно быстрее, полнее реализовать свои возможности, найти свой журнал, свою аудиторию, своих читателей.
Гумилев огромное внимание уделяет форме стиха, мастерству. Сравнивает себя с другими, вдумывается, вслушивается в стихи поэтов, вызывающих его восторг и восхищение, будто примеривается: а как же я в этом ряду, где же я, приближаюсь ли я к ним, мэтрам, или – еще далек от них? Но, сравнивая, он старается стать независимым от влияний, авторитетов.
К этому времени Гумилев еще крепче сдружился с Деникером, который искренне полюбил поэта. И с Р. Гилем сблизился. Но – Андрей Горенко, его рассказы о юге, об Анне... Снова поворот, взлет надежды увидеть Анну. И жизнь меняется – бросаются дела, планы кажутся мелкими и ничтожными, главное – в России, там – судьба, там – счастье, быть может...
Вернулся в Париж в отчаянии – надежды нет: Анна снова отказала ему. Вернулся, не только не заезжая ни в Петербург, ни в Царское, но вообще скрыл эту поездку от родителей, взяв на нее деньги у ростовщика. И ни "пятницы" Гиля, ни встречи с Деникером – ничто не могло увести от себя самого... Ему было худо. Андрей же не только не смог поддержать друга в трудный момент, но и сам упал духом, увидев все сложности заграничной жизни. Так что не случайна и новая попытка самоубийства...
Из воспоминаний Ал. Т о л с т о г о:
"Гумилев рассказывал мне эту историю глуховатым, медлительным голосом. Он, как всегда, сидел прямо – длинный, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Длинные пальцы его рук лежали на набалдашнике трости. В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только вот рот у него был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой..."
Вот "эта история" в изложении Толстого: "Они шли мимо меня, все в белом, с покрытыми головами. Они медленно двигались по лазоревому полю. Я глядел на них, – мне было покойно, я думал: "так вот она, смерть". Потом я стал думать: "А может быть, это лишь последняя секунда моей жизни? Белые пройдут, лазоревое поле померкнет"...Я стал ждать этого угасания, но оно не наступало, – белые так же плыли мимо глаз. Мне стало тревожно. Я сделал усилие, чтобы пошевелиться, и услышал стон. Белые поднимались и плыли теперь страшно высоко. Я начал понимать, что лежу навзничь и гляжу на облака. Сознание медленно возвращалось ко мне, была слабость и тошнота. С трудом наконец я приподнялся и оглянулся. Я увидел, что сижу в траве на верху крепостного рва, в Булонском лесу. Рядом валялся воротник и галстук. Все вокруг – деревья, мансардные крыши, асфальтовые дороги, небо, облака казались мне жестокими, пыльными, тошнотворными. Опираясь о землю, чтобы подняться совсем, я ощупал маленький, с широким горлышком пузырек, – он был раскрыт и пуст. В нем, вот уже год, я носил большой кусок цианистого калия, величиной в половину сахарного куска. Я начал вспоминать, как пришел сюда, как снял воротник и высыпал из пузырька на ладонь яд. Я знал, что, как только брошу его с ладони в рот, – мгновенно настанет неизвестное. Я бросил его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда...
Вы спрашиваете – зачем я хотел умереть? Я жил один, в гостинице, привязалась мысль о смерти. Страх смерти мне был неприятен... Кроме того, здесь была одна девушка..."
Толстой рассуждает дальше: "Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость. Он был мужественен и упрям. В нем был постоянный налет печали и важности. Он был мечтателен и отважен – капитан призрачного корабля с облачными парусами".
ЭТО БЫЛО НЕ РАЗ
Это было не раз, это будет не раз
В нашей битве глухой и упорной:
Как всегда, от меня ты теперь отреклась,
Завтра, знаю, вернешься покорной.
Но зато не дивись, мой враждующий друг,
Враг мой, схваченный темной любовью,
Если стоны любви будут стонами мук,
Поцелуи – окрашены кровью22.
МОЛИТВА
Солнце свирепое, солнце грозящее,
Бога, в пространствах идущего,
Лицо сумасшедшее.
Солнце, сожги настоящее
Во имя грядущего,
Но помилуй прошедшее!
Из письма Брюсову. 30.11.1907. Париж : "...был в России (между прочим, проездом в Киеве сделался сотрудником "В мире искусств") и, по приезде в Париж, принялся упорно работать над прозой. Право, для меня она то же, что для Канта метафизика..."
"...Я продолжаю писать стихи, но боюсь, что мои последние вещи не показывают никакого прогресса..."
"...Сам я все это время сильно нервничаю, как Вы можете видеть по почерку. Пишу мало, читаю еще меньше".
Состояние духа – мрачнейшее. Он пишет Брюсову снова:
"За последнее время я много занимался теорией живописи, а отчасти и театра, читал, посещал выставки и говорил с артистами. Результаты Вы можете видеть в моем письме о "Русск. Выст." Если оно Вас удовлетворяет, может быть, вы сможете мне указать какой-нибудь орган, хотя бы "Ранн. Утро", где я мог бы писать постоянные корреспонденции о парижских выставках и театрах. Этим Вы оказали бы мне еще раз большую услугу..."
"...Сейчас получил Ваше письмо и спешу поблагодарить Вас за Ваше внимание ко мне. Меня крайне обрадовало, что моя заметка о выставках принята Вами для "Весов". Ведь это первая моя напечатанная проза, потому что "Сириуса" считать нельзя...
Все это время я читал "Пути и перепутья", разбирал каждое стихотворение, их специальную мелодию и внутреннее построение, и, мне кажется, что найденные мною по Вашим стихам законы мелодий очень помогут мне в моих собственных попытках. Во всяком случае, я понял, как плохи мои прежние стихи и до какой степени Вы были снисходительны к их недостаткам..."
"...Я помню, что в прошлом году Вы просили меня написать впечатленье от выставки Дягилева. Но, подобно строптивому сыну Евангелья, я долго, почти год, молчаливо отказывался, до такой степени я ненавидел мои многочисленные попытки писать прозой. И вот только недавно, не более месяца назад, я попробовал писать рассказ (3-ю новеллу о Кавальканти) и не покраснел и не почувствовал прежней жгучей ненависти к себе. С того дня я начал писать много и часто и думаю, что мог бы продолжать, если бы меня не мучила мысль, что мое "довольство" собой происходит только от притупленья моего художественного чутья".
В декабре Гумилев начал готовить сборник "Романтические цветы".
В это время Андрей Горенко уехал в Россию. Гумилев продолжал встречаться с Фармаковским и вместе с ним был на гастролях японской артистки Сада-Якко, а потом – у нее с визитом. Но и Фармаковский вскоре покинул Париж. Гумилев остался практически один, во всяком случае, русских, интересующихся поэзией, в его окружении становилось все меньше. А для него это важно. Но он продолжал работать и одновременно задумал поездку в Африку.
Постоянно бывал в музеях природы: Jardin des Plantes, Jardin d'Acclimations, подолгу, иногда по ночам, наблюдает крокодилов, гиен, тибетских медведей, птиц и других животных. Бывал в зверинце Adrian Pezon, большом, провинциальном, разъезжавшем по Франции в специальных фургонах. Читал Брема и Реклю. В маленьких недорогих кафе Латинского квартала "Pantheon", "D'Harcourt", "La Source" писал стихи. А то просто рассеянно провожал светлыми раскосыми глазами парочки, торопившиеся занять бесплатные скамейки в Люксембургском саду.
Охотно заводил знакомства с представитеями тех стран, к которым чувствовал влечение. В числе знакомых Николая Степановича много негров, малайцев, сиамцев.
Охотно посещал и достаточно дорогие кафе: "Closerie de Lilas" и "Cafe d'Opera".
Из воспоминаний М. В. Ф а р м а к о в с к о г о :
"В кафе происходили встречи со знакомыми, здесь же Николай Степанович любил писать. Гумилев отличался абсолютной трезвостью и никогда не пил в этих кафе ни вина, ни пива, предпочитая им черный кофе или гренадин".
Из воспоминаний Ал. Т о л с т о г о:
"В этом кафе под каштанами мы познакомились и часто сходились и разговаривали – о стихах, о будущей нашей славе, о путешествиях в тропические страны, об обезьянах, о розысках остатков Атлантиды на островах близ южного полюса, о том, как было бы хорошо достать парусный корабль и плавать на нем под черным флагом..."
В конце года в "Весах" вышла статья Гумилева "Выставка нового русского искусства в Париже". Характерный отрывок: "...Королем выставки является бесспорно Рерих (выставивший 89 вещей). Мне любопытно отметить здесь его духовное родство с крупным новатором современной французской живописи Полем Гогеном. Оба они полюбили мир первобытных людей с его несложными, но могучими красками, линиями, удивляющими почти грубой простотой, и сюжетами дикими и величественными, и, подобно тому как Гоген открыл тропики, Рерих открыл нам истинный север, такой родной и такой пугающий.."
В 1907 году н а п и с а н о:
Весна, до 1 мая: "Влюбленная в Дьявола" ("Кто был бледный и красивый рыцарь..."), "Зачарованный викинг, я шел по земле...", "Слушай веления мудрых...".
Лето, до августа: "Заклинание" ("Юный маг в пурпуровом хитоне..."); "Ягуар" ("Странный сон увидел я сегодня..."); "Царь, упившийся кипрским вином..."; "Диалог" ("Брат мой, я вижу глаза твои тусклые..."); "За часом час бежит..."; "Корабль" ("Что ты видишь во взоре моем..."); "Воспоминание" ("С корабля замечал я не раз...").
До начала сентября: "Сада-Якко" ("В полутемном строгом зале..."); "Перчатка" ("На руке моей перчатка..."); "Мне снилось" ("Мне снилось: мы умерли оба...").
До середины сентября: "Гиена" ("Над тростником медлительного Нила..."); "За стенами старого аббатства..."; "Невеста льва" ("Дня и ночи перемены..."); "Самоубийство" ("Улыбнулась и вздохнула..."); "На камине свеча догорала..."; "За гробом" ("Под землей есть тайная пещера...").
Вторая половина сентября : "На горах розовеют снега..."; "Отказ" ("Царица иль, может быть, только печальный ребенок...").
Начало октября: "Орел Синдбада" ("Следом за Синдбадом-мореходом..."); "Принцесса" ("В темных покрывалах летней ночи..."); "Носорог" ("Видишь, мчатся обезьяны..."); "Неслышный мелкий падал дождь...".
Середина октября: "Маэстро" ("В красном фраке с галунами..."); "Помпей у пиратов" ("От кормы, изукрашенной красным..."); "Зараза" ("Приближается к Каиру судно...").
Первая половина ноября: написаны три новеллы о Кавальканти; стихотворения: "Сады души" ("Сады моей души всегда узорны..."); "Любовникам" ("Любовь их душ родилась возле моря...").
Вторая половина ноября : "Озеро Чад" ("На таинственном озере Чад...").
Заметка "Выставка нового русского искусства в Париже" (Письмо из Парижа).
До первой половины декабря: "Волшебная скрипка" ("Милый мальчик, ты так весел..."); "Нас было пять...".
Декабрь: "Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны..."; "Renvoi" ("Еще ослепительны зори..."); рассказ "Золотой рыцарь".
Н а п е ч а т а н о:
Предисловие "От редакции" (без подписи) (Сириус, Париж, No 1); неоконченная повесть "Гибели обреченные" (там же, No 1-3); "Франции" ("О Франция, ты призрак сна..."– подпись: "К-о" (там же, No 1); рассказ "Карты"подпись: "Анатолий Грант" (там же, No 2); Неоромантическая сказка– подпись: "К-о" (там же, No 3); стихотворения: "Императору Каракалле" ("Призрак какой-то неведомой силы..."); "Императору" ("Император с профилем орлиным..."); "Маскарад" ("В глухих коридорах и залах пустынных...") (Весы, No 7); "С корабля замечал я не раз..." (Приложение к газ. "Русь" No 32); "За покинутым бедным жилищем..." (Приложение к газ. "Русь", No 33); "Над тростником медлительного Нила..." (газ. "Раннее утро", No 10), статья "Выставка нового русского искусства в Париже" (Весы, No 11); "Я долго шел по коридорам..." (журн. "В мире искусств", Киев, No 20); "Следом за Синдбадом-мореходом... (газ. "Раннее утро", No 25); "Улыбнулась и вздохнула..." (газ. "Раннее утро", No 30).
1908
Прихотливые вихри влекут...
В начале января вышел в свет второй сборник Гумилева – "Романтические цветы", посвященный Анне Горенко.
В очередном письме Гумилев пишет Брюсову о том, что в последнее время он был болен и не мог проследить за печатанием своей книги, и она вышла в виде брошюры, несмотря на то, что она всего лишь на один лист меньше "Пути конквистадоров"; о том, что недоволен этой книгой, но доволен, что издал ее, потому что освободился от власти старых приемов и ему будет легче пойти вперед.
Из письма Брюсову. 7.02.1908. Париж. "...Вам понравились "Цветы". Вы будете писать о них в "Весах". При таком Вашем внимании ко мне я начинаю верить, что из меня может выйти поэт, которого Вы не постыдитесь назвать своим учеником. Тем более, что, насмотревшись картин Gustave'a Moreau и начитавшись парнасцев и оккультистов (увы, очень слабых), я составил себе забавную теорию поэзии, нечто вроде Mallarme, только не идеалистическую, а романтическую, и надеюсь, что она не позволит мне остановиться в развитии. Вы и Ваше творчество играют большую роль в этой теории".
В моих садах – цветы, в твоих – печаль.
Приди ко мне, прекрасною печалью
Заворожи, как дымчатой вуалью,
Моих садов мучительную даль.
Ты – лепесток иранских белых роз.
Войди сюда, в сады моих томлений,
Чтоб не было порывистых движений,
Чтоб музыка была пластичных поз,
Чтоб пронеслось с уступа на уступ
Задумчивое имя Беатриче
И чтоб не хор менад, а хор девичий
Пел красоту твоих печальных губ.
Гумилев много работает – попрежнему ритм его жизни напряжен и точен.
Проблемы мастерства, интеллектуального совершенства чрезвычайно важны для него в этот период. Главную тему его размышлений можно определить несколькими словами: как стать мастером?
Из писем Брюсову:
7.02.1908. Париж. "Теперь я опять начал писать и, кажется, увереннее и сильнее, чем в период, представленный "Цветами". Примеры: вчерашний "Камень" и два сегодняшних. И я очень и очень интересуюсь узнать Ваше мнение по этому поводу. Жаль только, что конквистадоры моей души, по-видимому, заблудились и вместо великолепных стран и богатых городов попали в какие-то каменноугольные шахты, где приходится думать уже не о победе, а о спасенье. Это делает мои последние вещи однообразными и почти антихудожественными. Жду девятого вала переживаний"
7.03.1908. Париж "...На днях я получил No 1 "Весов" и пришел в восторг, узнав, что "все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов". Это была одна из сокровеннейших мыслей моих, но я боялся оформить ее даже для себя и считал ее преувеличенным парадоксом. Теперь уже в цепи Ваших стихов она кажется вполне обоснованной истиной, и я удивляюсь ее глубине, как удивился бы угольщик своему собственному сыну, воспитанному в королевском дворце..."
"...Сейчас я пишу философско-поэтический диалог под названием "Дочери Каина", смесь Платона с Флобером, и он угрожает затянуться..."
25.03.1908. Париж . "Открылась выставка "Independants" ("Независимых" В. Л.), и я ничего не пишу о ней в "Весы". Это происходит не от лени и не из-за моих других работ (их у меня действительно много), но исключительно из-за самой выставки. Слишком много в ней пошлости и уродства, по крайней мере для меня, учившегося эстетике в музеях. Может быть, это тот хаос, из которого родится звезда, но для меня новые течения живописи в их настоящей форме совершенно непонятны и несимпатичны. А писать о том немногом, что меня заинтересовало, не имело бы смысла. Впрочем, скоро открывается Весенний Салон, и я надеюсь, что с ним я буду счастливее. Также я попросил бы Вас дать мне для разбора какую-нибудь книгу русских стихов. Моим мыслям о поэтическом творчестве пока было бы удобнее всего вылиться в рецензии".
И все же Гумилев написал статью об этой выставке. Точнее – о двух. Она была опубликована в "Весах"(No 5, 1908 г.) "Два салона": "Independants" и "Societe Nationale". В журнале было помещено примечание к статье: "Редакция помещает это письмо как любопытное свидетельство о взглядах, разделяемых некоторыми кружками молодежи, но не присоединяется к суждениям автора статьи".
Гумилев пробует свои силы в разных направлениях. Ему интересно испытать себя – сколько у него сил и надолго ли их хватит. Рассказ, который он пишет, – тоже эксперимент, дерзкая смесь истории и фантастики, жанр, который Гумилева все время влечет к себе: где граница сна и яви, жизни и воображения, дневного света и света сна? Сюжет рассказа: один из рыцарей Ричарда Львиное Сердце встречается с семью дочерьми Каина, охраняющими вечный сон своего отца в мраморной гробнице. Рассказ-притча, рассказ-метафора.
Снова перечитывает Карамзина и Пушкина. Возвращается к любимым мастерам – гениальному поэту и великому историку, в их творчестве ищет ответы на свои вопросы.
Из письма Брюсову. 6.04.1908. Париж : ...Я хочу попросить у Вас совета как у maitre'a (мэтра. – В. Л.), в руках которого находится развитие моего таланта. Обстоятельства хотят моего окончательного переезда в Россию (в Петербург), но не повредит ли мне это как поэту. Тогда их можно устранить. Сообщите мне Ваше мнение, и оно будет играть роль в моем решении. Конечно, я напомню Вам Джеромовского юношу, который вечно жил советами, но Ваше влияние на меня было до сих пор так благотворно, что я действую по опыту..."
По поводу выхода "Романтических цветов" Брюсов написал в "Весах":
"Стихи Н. Гумилева теперь красивы, изящны и большей частью интересны по форме; теперь он резко и определенно вычерчивает свои образы и с большей продуманностью и изысканностью выбирает эпитеты... Может быть, продолжая работать с той упорностью, как теперь, он сумеет пойти много дальше, чем мы то наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые".
Слова эти на первый взгляд как будто окрылили Гумилева, потому что любая оценка мэтра ему важна, но вскоре наметилась раздвоенность отношения к Брюсову – хоть он и оставался Учителем, но ученик, чрезвычайно строго относящийся к собственному творчеству, сам уже сознавал, да и Брюсову писал об этом, что книга его еще ученическая. Позже в Петербурге вышли еще рецензии на "Романтические цветы".
Тем временем в Париже на "четвергах", организованных Е. С. Кругликовой в "Русском артистическом кружке", Гумилев сблизился с Ал. Толстым и М. Волошиным, В. Белкиным и Кошериным (сотрудником "Русского богатства". – В. Л.), Данишевским и Николадзе. Познакомился с писателями, художниками, скульпторами: Мерсеро, Широковым, Кирзилиным, Тарховым, Матвеевым, Досекиным, Меньшиковым, Книппером.
Но ни кружки, ни дружеские отношения, ни встречи не могли уже повлиять на окончательное решение Гумилева вернуться в Россию.
20 апреля он покинул Париж. Приехал поездом в Севастополь к Анне Горенко, затем, очень скоро, – в Царское.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
2.02.1925
В апреле Гумилев приехал в Севастополь, чтобы повидаться с А. Горенко. Снова сделал предложение и снова получил отказ. Вернули друг другу подарки, Николай Степанович вернул АА ее письма... АА возвратила все охотно, отказалась вернуть лишь подаренную Николаем Степановичем чадру. Николай Степанович говорил: "Не отдавайте мне браслеты, не отдавайте остального, только чадру верните..."
Чадру он хотел получить назад, потому что АА ее носила, потому что это было самой яркой памятью о ней. АА: "А я сказала, что она изношена, что я не отдам ее... Подумайте, как я была дерзка – не отдала. А чадра была действительно изношена".
По пути из Севастополя в Царское Село, в Москве, Гумилев посетил Брюсова и надписал ему "Романтические цветы". Летом съездил последний раз в "Березки", а оттуда первый раз – в имение "Слепнево". Мать Гумилева получила часть усадьбы "Слепнево" в наследство от покойного брата – крестного Николая Степановича.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
29.03.1928
Рассказывает А. И. Г у м и л е в а:
"имение Слепнево последнее время было 125 десятин (когда оно перешло от брата Льва Ивановича). Жена брата – Любовь Владимировна (урожденная Сахацкая) получила его в пожизненное владение, и после ее кончины оно перешло к нам троим, на три доли пришлось: Варваре Ивановне, Агате Ивановне и Анне Ивановне, но Агаты Ивановны не было в живых и значит – ее сыну Борису Владимировичу. Я вместе с Констанцией Фридольфовной пополам купили часть, принадлежавшую Борису Владимировичу Покровскому, а Варвара Ивановна передала свою часть Констанции Фридольфовне, так, что в последнее время все имение принадлежало нам – мне и Констанции Фридольфовне пополам".
Летом Гумилев подал прошение ректору Петербургского университета и был зачислен студентом юридического факультета. Через год перешел на историко-филологический. Уже в Петербурге встречался с Волошиным и Ал. Толстым, возобновил общение с Анненским и, несмотря на регулярную переписку с Брюсовым, начал заметно отдаляться от него во взглядах на поэзию. Задумал издание новой книги.
Сразу же после возвращения Гумилев сблизился с семьей Аренс – сестрами и их матерью, с которыми был знаком по Царскому Селу еще до поездки в Париж.
Из письма Гумилева – В.Е. Аренс . 1.07.1908. "Мне очень интересно, какое стихотворение Вы предположили написанным для Вас. Это – "Сады моей души". Вы были правы, думая, что я не соглашусь с Вашим взглядом на Уайльда. Что есть прекрасная жизнь, как не реализация вымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит картину, как поэт создает поэму? Правда, материал очень неподатлив, но разве не из твердого мрамора высекаются самые дивные статуи?"