Текст книги "Эликсир жизни"

Автор книги: Вера Крыжановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Тебе нечего извиняться передо мной, – с доброй улыбкой ответила та. – Иногда нельзя бывает справиться со своими нервами, но ты научишься со временем управлять ими. Этому обучаются, как и всякому другому знанию. Придет время, когда посещение подобного господина не будет производить на тебя никакого впечатления, и тебе достаточно будет только поднять руку, чтобы заставить его бежать. А теперь пойдем! Мы тоже поужинаем, а потом ляжем спать, так как ты нуждаешься в отдыхе.

Несмотря на эти утешения, веселость и предупредительность Нары, Супрамати оставался молчалив и имел озабоченный вид. Ночью он не мог спать и все думал о том, что случилось вечером. Он не мог простить себе, что лишился от страха чувств, когда Нара, женщина, не только оставалась спокойной, но еще победила своим знанием и своей волей злого духа.

Он не хотел отставать от жены. Как бы ужасен ни был призрак Нарайяны, он хотел привыкнуть без дрожи смотреть на него. Раз ему суждено проникнуть в этот мир теней и покорить его, он должен мужественно приняться за работу, победить самого себя и не краснеть больше перед собственной женой.

В силу этого решения он хотел на следующий же день снова присутствовать при ужине Нарайяны, но призрак не появлялся ни в этот, ни в следующие дни.

Глава тринадцатая

Однажды после обеда молодые супруги сидели одни в маленькой гостиной Нары. Шел проливной дождь; было холодно и сыро. В большом мраморном камине пылал веселый огонь, согревая уютную комнату.

Оба сидели рядом на маленьком диване и задумчиво смотрели на огонь. Вдруг Супрамати заметил:

– Сегодняшний вечер точно создан для откровенного разговора. Обо мне ты все знаешь; но я все еще жду, когда ты расскажешь мне, как обещала, историю своей жизни.

Нара откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. Воцарилось молчание, которое Супрамати не осмеливался нарушить. Наконец она выпрямилась.

– Хорошо! – сказал Нара. – Я расскажу тебе историю моей жизни – той долгой жизни, начало которой теряется во мраке времен. А ты не будешь после бояться такой старой жены?…

Супрамати рассмеялся.

– О, нет! Такой старости, как твоя, может позавидовать вся молодежь. Но мне показалось, что тебе неприятно вызывать прошлое; если это так, то не рассказывай ничего, дорогая. Настоящее дает мне столько счастья, что я ничего больше не требую.

– Ты прав! Мне предстоит вызвать тяжелые и ужасные воспоминания. Но все равно! Я сама хочу, чтобы ты знал мою жизнь. Те события так далеки, что не должны были бы производить на меня никакого впечатления; а между тем, по странному свойству человеческой души, все, что она когда-либо пережила, перечувствовала и перестрадала, тотчас же возрождается, когда вызывают прошлое; века исчезают, а мы снова переживаем забытые ощущения.

Я родилась в Риме, в 202 году до Рождества Христова. Вторая Пуническая война только что кончилась; но, несмотря на победу республики, страна была истощена и многие семьи тяжело пострадали.

Мой отец, Марк Лициний, командовал легионом. Тяжело раненый в одной из битв, он вынужден был отказаться от военной службы и окончательно поселился в Риме, в скромном домике близ Форума. В то время строгих нравов, гражданской доблести и горячего патриотизма Рим не был еще городом дворцов, безумной роскоши и колоссальных богатств, каким сделался впоследствии, а граждане его гордились своей строгой простотой, как во времена Цезаря гордились они своей изнеженностью и роскошью.

Мой отец, хотя и был богат, но вел очень скромную жизнь. Это был суровый солдат, которого семейные несчастия сделали мрачным нелюдимом. Его первая жена, Фабия, подарила ему пятерых сыновей, из которых четверо умерли в детстве. Только один, мой брат Кай Лициний, остался жив и сделался кумиром отца.

После трехлетнего вдовства отец влюбился в молодую патрицианку, белокурую, как я, и женился на ней. Мое рождение стоило жизни моей матери и, несмотря на свою любовь, кажется, что мой отец питал ко мне как будто злобу за то, что я была причиной смерти женщины, которую он боготворил.

Я росла одиноко, под присмотром старой рабыни-гречанки Евриклеи. Эта добрая женщина обожала меня, всячески баловала и научила своему языку, знание которого сделалось для меня роковым, как ты это увидишь дальше. Мне исполнилось шесть лет, когда случилось событие, решившее мою участь. Брат мой Кай заболел, и притом так серьезно, что опасались за его жизнь.

Отец был в отчаянии. Грозившая ему потеря единственного семнадцатилетнего сына, почти накануне того дня, когда он должен был облечься в тогу «мужа», положительно сводила его с ума.

Отец сам ухаживал за Каем. И вот однажды, уснув у его изголовья, он увидел сон, решивший мою судьбу.

Ему снилось, что он находится в храме Весты. У жертвенника стояла весталка, в которой он узнал меня. Когда я оправляла священный огонь, из него явилась сама богиня.

– В обмен за твою дочь, служащую у моего алтаря, я дарую жизнь твоему сыну, – произнесла она.

Затем, положив руку на мою голову, она исчезла. Тогда отец увидел на ступенях жертвенника невысокую весталку и меня – шестилетнего ребенка.

Отец счел этот сон за повеление бессмертных, тем более что он видел его накануне того дня, когда Великий жрец избирает новициатку. Без малейшего колебания мой отец отправился на рассвете к Великому жрецу и объявил ему, что он добровольно посвящает меня служению богине Весте, и кроме того, принес в дар храму значительные дары.

Все совершилось по его желанию. Несколько часов спустя на моей голове красовался зеленый венок весталки, а в Атриум-Региуме мои белокурые локоны упали под ножницами. Я отлично помню эту минуту, хотя и не сознавала тогда всей ее важности. Меня огорчала только разлука с доброй Евриклеей и отцом.

Как бы в подтверждение истины отцовского сна, мой брат поправился. Я же поселилась в храме и мое десятилетнее послушание шло тихо.

Когда я выросла, красота моя сделалась выдающейся. Мужчины, женщины и дети останавливались, чтобы посмотреть на меня, когда я, в предшествии ликторов, следовала по городу в колеснице или носилках. Встретить красавицу весталку Лицинию считалось счастливым предзнаменованием. Среди молодых граждан и официальных лиц, почтительно выстраивавшихся при моем проезде, не один устремлял на меня взгляд, полный страстного восхищения.

Я же была ко всем холодна и равнодушна. Теперь я осознавала ужасную ответственность, какую возлагало на меня мое положение, и уже привыкла к строгой жизни, с удовольствием правя свою службу богине. Мне нравилось в течение долгих, молчаливых ночей наблюдать за священным огнем. Уже тогда мне казалось, что я вижу, как различные тени скользят под сводом храма.

Отца я видела довольно часто. Мне казалось, хотя он этого и не высказывал, будто в глубине души он сожалел, что принес в жертву мою жизнь; тем более что жертва эта не дала тех плодов, на какие он надеялся. Мой брат, правда, жил, но его слабое здоровье мешало ему служить в военной службе; а брак его в течение многих лет оставался, к великому огорчению отца, бесплодным.

В атриуме дома весталок стояли статуи тех девственниц, которые особенно выделились своими достоинствами или своей красотой.

Отец решил прибавить к этой коллекции и мою статую. С согласия Великого жреца он пригласил для этой работы одного скульптора-грека, находившегося тогда в Риме и пользовавшегося большой известностью. Одна из комнат нашего дома была временно превращена в мастерскую, где художник ежедневно в течение нескольких часов должен был работать над моей статуей. Однажды утром отец привел скульптора, которого звали Креоном. Это был красивый молодой человек лет тридцати.

Увидев меня, он с минуту стоял точно ошеломленный. В глазах его светилось такое выражение страстного восхищения, что я покраснела, и опустила глаза. Мне же Креон с первого взгляда так понравился, как не нравился еще до сих пор ни один мужчина.

Креон быстро оправился и с притворным равнодушием принялся за работу. Пока он мял глину и пока Кварта – старая весталка, на обязанности которой лежало всегда присутствовать на сеансах – деятельно занималась плетением гирлянд для украшения жертвенника богини, я стала рассматривать Креона и сравнивать его со знакомыми мне молодыми римлянами. При этом сравнении все преимущества оказались на стороне грека. Древние римляне по большей части не блистали красотой. Они были среднего роста и отличались крепким сложением. Характерные лица их были угловаты, а головы покрыты курчавыми волосами.

Креон же был высок, строен и гибок, как тростник. Густые черно-синие кудри обрамляли его белое и нежное лицо чистого греческого типа; а темно-голубые глаза его были полны нежности и очарования. За исключением этого выражения и голубых глаз он очень походил, между прочим, на Нарайяну, и чем больше я смотрела на него, тем больше он мне нравился.

Однажды мне пришло в голову сказать ему, что я говорю по-гречески. Он был в восхищении, и мы стали разговаривать, немного правда, – так как Кварта не любила этого, – но все-таки достаточно, чтобы ближе познакомиться и поломать первый лед. Креон всегда находил возможность вставить слово и исподтишка бросал на меня взгляды, заставлявшие усиленно биться мое сердце.

Раз я заметила, что Креон положил свои инструменты на стол позади Кварты. И вот, идя за одним из них, он вдруг остановился и протянул обе руки по направлению к старой весталке, устремив на нее пылающий взгляд. Под усилием воли жилы вздулись у него на лбу.

Я с удивлением смотрела на него. Но каков был мой ужас, когда я увидела, что Кварта закрыла глаза и заснула, откинув голову на спинку тростникового кресла.

– Креон! Разве ты колдун? – пробормотала я. – Зачем ты делаешь это?

Креон быстро подошел ко мне.

– Потому что я хочу хоть на минуту устранить этого надоедливого свидетеля и сказать тебе, Лициния, что не могу жить без тебя и что жажду хоть раз поцеловать твои губки.

Глаза его горели страстью. Прежде, чем я успела что-нибудь сказать, он обнял меня и горячо поцеловал.

Затем, сделав вид, что работает, он сказал, что боготворит меня и что, если я отвечаю его чувствам, он вырвет меня из ужасной жизни в храме при помощи одного своего друга, индийского мудреца, который уже научил его, как усыпить Кварту, и даст нам возможность бежать. Я согласилась на все. В эту минуту жизнь весталки внушала мне настоящий ужас. Условившись, что через несколько дней он снова усыпит старую весталку, Креон разбудил Кварту, и та, к моему величайшему удивлению, не помнила, казалось, и даже не замечала, что спала.

С этого дня мы имели еще несколько таких же разговоров и Креон сообщил мне, что индус обещал ему свою помощь и что мы бежим на его корабле, как только тот прибудет в Остию, но что нам придется запастись терпением на несколько месяцев.

Когда статуя была окончена, она возбудила всеобщее восхищение, отец же пришел в такой восторг, что заказал Креону второй экземпляр для дома весталок. Что же касается оконченной статуи, то она была немедленно же перенесена в его атриум.

Теперь же, Супрамати, если ты желаешь, я покажу тебе эту статую.

– Как? Она у тебя? – вскричал пораженный молодой человек.

– Да, у меня! Из дальнейшего моего рассказа ты узнаешь, как она попала ко мне. Пойдем.

Нара встала, прошла в свою комнату и, подойдя к большому зеркалу, нажала пружину. В стене распахнулась скрытая дверь. Оба вошли в какое-то темное помещение и дверь за ними тотчас же закрылась.

Затем на потолке вспыхнула электрическая лампа, и Супрамати увидел, что находится в большой, круглой комнате без окон. Посредине на высоком цоколе стояла статуя из белого мрамора, залитая электрическим светом.

Крик восхищения невольно сорвался с губ Супрамати. Только рука великого художника, руководимая и вдохновляемая любовью, могла создать такое совершенство. Жизнь трепетала в этом мраморе; полуоткрытые губы улыбались, а глубоко высеченные глаза давали полную иллюзию больших, темных глаз, смотревших на зрителя. Под чудными, необыкновенно тонкими и мягкими складками туники чувствовались классические формы молодого тела. Артистически драпированное покрывало казалось таким тонким и прозрачным, точно это была настоящая ткань.

Охваченный волнением, с трепещущим сердцем, смотрел Супрамати на статую. Она казалась ему удивительно знакомой. С ним повторился тот же феномен, как и тогда, когда он впервые увидел Эбрамара. В эту минуту в его мозгу еще с большей силой, в каком-то непонятном хаосе, восстали виды незнакомых городов, комнат и личностей.

Стараясь подавить это невыразимо тягостное чувство, Супрамати погрузился в созерцание лица статуи. Да, это было лицо Нары, черта в черту, а между тем существовала какая-то разница, которую он не мог определить. Стала ли она худощавее или изменилось выражение, но ей не хватало того очарования, каким дышало это мраморное лицо.

– Нара! Это ты и не ты, – пробормотал он.

Задумчиво прислонившаяся к стене Нара вздрогнула и выпрямилась.

– Это правда! Я – Нара, но уже больше не Лициния. Мои черты не отражают уже беззаботности истинной молодости и мне недостает той свежести цельной души, которая забыла прошлое, не знает будущего и даже под покрывалом весталки невинно наслаждается настоящим. Теперь, несмотря на мою красоту, в моих глазах отражается горечь опыта прожитых веков. Я потеряла драгоценнейшие дары жизни: наслаждение настоящим и надежду на будущее. Я не забываю прошлого, а его раны и горе всегда остаются живыми; я знаю будущее и утратила способность наслаждаться настоящим – беглым лучом между про-

шедшим и будущим. А теперь пойдем! Я буду продолжать свой рассказ, так как хочу закончить его сегодня.

– Не лучше ли продолжать его здесь. Я вижу там кресло и скамеечку и буду счастлив устроиться у твоих ножек. Мне будет вдвойне приятно слышать твой рассказ, смотря на это чудное произведение, которое мне как-то странно знакомо и просто чарует меня.

Задумчивая улыбка скользнула по губам Нары.

– Останемся! – просто сказала она. – Будем вызывать прошлое в присутствии немого свидетеля тех далеких событий!

Когда оба заняли свои места, она продолжала:

– Я уже сказала, что отец заказал Креону копию с моей статуи, и тот принялся за дело; но так как он работал в мастерской, которую отец устроил в своем собственном доме, то нам трудно было видеться. Но любовь смела и предприимчива. Иногда скульптор приходил принести жертву Весте, когда я была на службе, и мы назначали друг другу свидания в саду, так как Креон довел уже свою смелость до того, что перебирался ночью за запретную ограду, а я была настолько ослеплена, что нарушила свой обет чистоты.

Опьяненная своей любовью, я не подозревала, что гибель уже висит над моей головой…

Одна соперница проникла в мою тайну. Эта соперница была Огульния, такая же молодая весталка, как и я, но менее красивая и нелюбимая за свой тяжелый характер. Она уже давно завидовала мне и, к довершению несчастья, влюбилась в Креона, хотя, понятно, тщательно скрывала это чувство.

Ревность, несомненно, сделала ее дальновидной. Подметила ли она один из страстных взглядов скульптора или перехватила один из маленьких свитков, которые Креон два или три раза нашел возможность передать мне, уж я не помню; но во всяком случае она открыла истину и, чтобы верней погубить меня, выбрала себе союзника, вдвойне опасного для меня.

Этим союзником был один жрец, славившийся своей суровостью и строгостью; тем не менее этот сорокалетний человек чувствовал в глубине души пылкую страсть ко мне. В его темных и суровых глазах я уловила пламя, не оставлявшее для меня в этом отношении ни малейшего сомнения; но он скрывал это чувство под личиной двойной суровости.

Однажды ночью, когда все спали, как я думала, и я одна сторожила священный огонь, ко мне пришел Креон. Он объявил мне, что наше бегство близко и что друг-индус известил его, что через двенадцать дней мы можем оставить Рим и начать новую жизнь в Греции.

Счастливая, я бросилась в объятия Креона. Затем мы сели на ступеньку и стали говорить о будущем; как вдруг раздались крики, свет факелов озарил святилище – и я увидела приближавшихся к нам старшую весталку, Манлия – жреца, Огульнию и других весталок.

Я стояла, как парализованная. Креон же выпрыгнул наружу и скрылся во мраке сада.

Меня тотчас же арестовали и заключили в подземелье, как уличенную в преступлении, за которое весталка должна платить жизнью.

Обыкновенно судили немедленно, но меня продержали в заключении больше недели, прежде чем я появилась перед моими судьями. Позже я узнала, что причиной такой отсрочки было исчезновение Креона, который точно сквозь землю провалился и которого Манлий яростно искал, чтобы, согласно обычаю, казнить в тот же самый день, когда сообщница его преступления будет погребена заживо.

Наконец, я появилась перед трибуналом жрецов, собравшихся в Регия. Я не могла отрицать своего проступка, а несколько несчастных случаев, происшедших за последнее время в городе, как-то пожар от молнии, смерть эдила и нескольких граждан, утонувших при переезде в лодке через Тибр и т.д., – были поставлены мне в вину, так как, по словам Великого жреца, их вызвала я, принося жертвы богине нечистыми руками.

Я была единогласно осуждена на погребение заживо. Жрецы сняли с меня священные повязки, покрывало и полотняную тунику весталки. Затем меня отвели в мрачную темницу, где я должна была провести последний день и последнюю ночь моей земной жизни.

Нара на минуту умолкла. Глаза ее затуманились, а губы нервно дрожали. Ее, видимо, подавляло воспоминание об этих часах муки.

Супрамати не осмеливался нарушить молчание. Он понимал, что должна была она перестрадать в то время, если даже по прошествии стольких веков не могла без содрогания говорить об этом прошлом. Он только молча наклонился к ней и поцеловал ее похолодевшую руку.

Молодая женщина вздрогнула и выпрямилась.

– Эта слабость всегда овладевает мной, когда я думаю о том, что вынесла тогда, – сказала она, стараясь улыбнуться.

– Тогда не говори ничего: пропусти этот эпизод, – нежно сказал Супрамати.

Нара улыбнулась и покачала головой.

– Нет, это просто глупая слабость. К тому же эта гражданская смерть была основанием всего моего дальнейшего существования. Итак, я продолжаю:

После обеда ко мне в темницу пришел Великий жрец и, согласно закону, жестоко бил меня розгами. Он мог бы быть милосерднее, но на мне отомщалось исчезновение Креона.

Зато мне была оказана другая, совершенно неожиданная милость. Ночью ко мне впустили отца, чтобы проститься. Он поседел и постарел на двадцать лет. Отец не сделал мне ни одного упрека, но я первый раз в жизни видела, что он плакал.

Я была страшно взволнована, и, бросившись в его объятия, горько зарыдала.

Присутствие старшей весталки при свидании помешало нам говорить откровенно. Только прощаясь со мной, отец несколько раз прижал меня к своей груди и неожиданно прошептал мне на ухо:

– Разломи хлеб, который оставят тебе в твоей могиле – и надейся.

Мое сердце замерло. Итак, меня хотели попытаться спасти! Как ни безумна была подобная надежда, но она поддержала меня в моем несчастье и благотворно успокоила мои душевные муки и телесные страдания. В течение всей ночи я не сомкнула глаз; но поддержала меня гордость, когда на заре пришли одеть меня в траурные одежды, а затем вывели на двор, чтобы посадить в погребальные носилки.

При виде ужасных черных носилок, палача, ликторов и вообще всей обстановки я ослабела и с криком отчаяния откинулась назад. Тогда меня схватили, отнесли в носилки, и я должна была ждать, пока их снаружи обложат подушками, для того, вероятно, чтобы мои крики не доносились наружу и не волновали бы народ.

Но я больше не кричала. Я не могу передать тебе, что происходило тогда со мной. Душа вырвалась, казалось, из тела; в ушах шумело и ледяной холод охватил мои члены. Но страннее всего было то, что мне казалось, будто мрак вокруг меня рассеялся, стенки носилок исчезли – и я увидела Форум, переполненный молчаливой и сосредоточенной толпой. Одну минуту я видела даже погребальную процессию и черные носилки, в которых была заключена. Затем видение исчезло, а я – слабая и разбитая – снова очутилась внутри носилок и чувствовала их мерное покачивание на плечах носильщиков.

Наконец, процессия остановилась, и я почувствовала, как носилки опустились на землю. Когда я вышла из носилок, то увидела, что мы находимся на месте, предназначенном для казней. С небольшого возвышения, на котором стояла, я видела, как далеко кругом колебались тысячи голов, но толпу, казалось, объял какой-то молчаливый ужас. Я сама видела все точно сквозь туман, тем более, что была закутана в большое покрывало, закрывавшее мне лицо.

Ко мне подошел Великий жрец и, воздев к небу руки, произнес тайные молитвы, специально приуроченные к такой погребальной церемонии. Затем, взяв меня за руку, он подвел к приготовленному склепу и поставил на первую ступеньку лестницы, которая вела вниз, а сам удалился. Почти инстинктивно откинула я закрывавшее меня покрывало. Я хотела в последний раз поглядеть на небо и подышать чистым воздухом. Последний взгляд мой упал на Великого жреца, удалявшегося в сопровождении жреческого кортежа. Затем, видя, что палач хочет взять меня за руку и заставить спуститься, я с ужасом отступила назад и сошла одна. На последних ступенях я увидела, что в моей могиле горела лампада, стоявшая рядом с ложем, покрытым черным.

Охваченная невыразимой тоской и ужасом, я остановилась. Голова у меня кружилась, в глазах темнело. По всей вероятности, я лишилась чувств и скатилась вниз, так как не помню, что было потом: как вытащили лестницу и заделали склеп.

Сколько времени я пролежала без чувств, я тоже не знаю. Когда же я открыла глаза и ко мне вернулась способность думать, я увидала себя в четырехугольном склепе пяти или шести шагов вдоль и поперек. Около ложа, на каменном столе, горела лампада, тут же лежал большой хлеб и стояли амфора с водой, горшок молока и небольшой запас масла. Густой и удушливый воздух этого ужасного места стеснял мне дыхание. Голова моя горела; в висках стучало. Я сорвала с себя покрывало и тяжелую траурную тунику.

Затем дрожащей рукой я разломала хлеб. В нем была какая-то твердая вещь, которая оказалась хрустальным флаконом, наполненным, как мне показалось, бесцветной жидкостью. Флакон был завернут в небольшой кусок папируса, на котором я не без труда разобрала следующие слова:

«Ищи на стене, против ложа, кирпич со знаком треугольника и вынь его. Надейся, если бы тебе пришлось даже и долго ждать! Если же ты почувствуешь себя очень слабой, то выпей содержимое флакона».

Лихорадочно взволнованная, но исполненная новой надеждой, стала я ощупывать стену и скоро нашла указанный кирпич. Вынуть его было гораздо тяжелее, но мне удалось наконец сделать и это. Убедившись, что в стене находится пустота, я вынула еще несколько кирпичей и открыла глубокую нишу, в которой стояла большая корзина.

Трепеща всем телом, я вытащила ее и открыла. В корзине находились две амфоры с вином, одна с маслом, сушеные фрукты, хлеб, мед и большой кусок жареной говядины.

С этой провизией я, конечно, могла прожить с неделю; самым же главным я считала возможность поддерживать огонь в лампаде. Но не задохнусь ли я в этой могиле, где и теперь дышала с трудом?

Я не в состоянии описать тебе, что я перестрадала и как пережила дальнейшее время. Воздух становился все тяжелей, провизия уменьшалась, масло подходило к концу, а обещанное освобождение не являлось. Мой слух болезненно обострился, и мне казалось, что я слышу отдаленный шум, удары кирки и глухие голоса. Мысль, что пробивают подземную галерею, чтобы добраться до моей могилы, придавала мне мужество, и я старалась быть сильной, терпеливой, но мучения, наконец, превзошли мои силы. Со мной стали делаться головокружения, я задыхалась, потоки изнурительного пота обливали мое тело, лампада с минуты на минуту грозила погаснуть за недостатком масла – а освобождение все не являлось! Очевидно, невозможно было выполнить план, задуманный для моего спасения, и в предвидении этой неудачи мне дан был флакон, содержащий, без сомнения, какой-нибудь тонкий яд, который мог избавить меня от мучений голодной смерти. Настала минута воспользоваться этим благодетельным даром. Мне казалось, что голова моя была сжата железными клещами, для дыхания не хватало воздуха. Взглянув на лампаду, я убедилась, что она прогорит не более получаса, а умирать в темноте было еще ужаснее!

С невероятным усилием, так как у меня до такой степени кружилась голова, что я едва держалась на ногах, я вылила остаток вина в хрустальный кубок, найденный мною в корзине, влила туда содержимое флакона и все выпила залпом.

Мне показалось, что я проглотила огонь. Все мое существо, казалось, разлеталось на атомы, я кружилась в черной бездне. Что дальше было – я не помню. Когда я пришла в себя и открыла глаза, я лежала на полу в абсолютной темноте. Сначала я не могла понять, где я нахожусь. Я не помнила ужасной драмы моей жизни и чувствовала себя свежей и сильной.

Протянув руку, я стала ощупывать вокруг себя и дотронулась до чего-то холодного. Это был каменный стол. Прикосновение к нему вернуло мне память, и с моих губ сорвался крик безумного отчаяния.

Итак, я не умерла. То, что я выпила, не было ядом, и несмотря на все, я должна была медленно погибнуть самой ужасной смертью в этой темной могиле.

Я не могу понять, как я не сошла с ума в ту ужасную минуту. Мною овладела одна мысль: умереть во что бы то ни стало и умереть как можно скорей. Я старалась оторвать полосу от туники, чтобы задушить себя, как вдруг до моего слуха ясно донеслись удары, раздававшиеся в нише.

На этот раз я не ошибалась: в углублении вынимали кирпичи. Затем в могилу проник луч света, а на стене появились тени двух громадных рук, которые расширяли отверстие. Пришло освобождение! Счастье и волнение лишили меня способности говорить. Дрожа всем телом и охваченная внезапной слабостью, я продолжала сидеть на земле, глядя на происходившее.

Наконец ниша была расчищена, и через низкое и узкое отверстие проскользнул мужчина, закутанный в темный плащ. В руках он держал фонарь.

Я подумала, что это был Креон, и вскрикнула от радости. Но когда мой спаситель поставил фонарь на стол и откинул капюшон, покрывавший его голову, я увидела, что это был незнакомец, величавая красота которого наполнила мое сердце чувством восхищения и уважения к нему.

Незнакомец был выше Креона. Его бронзовое лицо отличалось классической чистотой статуи. Густые черные кудри и короткая, слегка вьющаяся борода обрамляла его лицо. В больших темных глазах его горел огонь, который трудно было выносить.

Его взгляд со странным выражением скользнул по мне, а затем он сказал приятным и звучным голосом:

– Бедное дитя! Твоя казнь кончена. Успокойся и одевайся скорей в одежды, которые я принес в этом пакете. Нам надо бежать, и мы не можем терять времени.

С этими словами он отвернулся, а я быстро переоделась в костюм простого мальчика.

– Я готова! Только я не знаю, чем мне обрезать волосы, – сказала я дрожащим голосом.

Незнакомец обернулся и с улыбкой осмотрел меня.

– Ты совсем маленький мальчик, – весело сказал он. – Было бы жаль обрезать твои волосы, в которых точно заблудился лунный луч. Подбери их на затылок и надень капюшон плаща. Так, хорошо. Теперь следуй за мной!

Он вошел в узкий подземный коридор, где можно было идти только согнувшись. Мы шли очень долго. В моем нетерпении мне казалось, что этой галерее никогда не будет конца. Наконец, мы вышли в разрушенную хижину, запертую прочною дверью.

Незнакомец взял в углу лопату и засыпал землей вход в галерею. Через несколько минут все следы были совершенно уничтожены. Затем незнакомец погасил фонарь, и мы вышли.

Мы очутились в поле и, насколько я могла судить, довольно далеко от стен города. Была ночь и стояла ужасная погода. Свистал ветер и дождь лил как из ведра. Я шла с трудом, спотыкаясь о камни и скользя в лужах воды. Тогда мой проводник взял меня на руки и понес.

После часа ходьбы мы вышли на берег Тибра, где нас ждала крытая лодка с четырьмя гребцами.

Несколько часов спустя, я взошла на борт большого корабля, стоявшего в Остии. Незнакомец отвел меня в каюту, отделанную с восточною роскошью, где стоял богато сервированный стол.

– Подкрепись, а потом ступай отдохнуть! Отдых тебе необходим, – сказал мой спаситель, усаживая меня на мягкое кресло и наливая кубок вина.

Я выпила вина и поела. Глядя на моего спасителя, который прислуживал мне, разговаривал и, казалось, был очень весел, я чувствовала к нему глубокую признательность. Мне хотелось броситься к его ногам, поцеловать их и поблагодарить за то, что он избавил меня от моей ужасной участи. Он мне казался прекрасным, как бог. Когда он улыбался, лицо его принимало какое-то особенно чарующее выражение.

Когда я кончила есть, он хлопнул в ладони. Тотчас же появилась молодая негритянка.

– Вот служанка, которая даст тебе женскую одежду и будет прислуживать тебе во все время нашего путешествия, – сказал он. – А теперь до свидания! Спи и отдыхай!

Мне очень хотелось спросить у него, где и когда я увижу Креона, но я не осмелилась задать ему этот вопрос. Поблагодарив его за все оказанные благодеяния, я последовала за негритянкой, которая отвела меня в другую, не менее роскошно обставленную каюту. Надев свежую одежду, я легла на мягкий диван и заснула.

Наше путешествие длилось целые недели. Оно мне показалось таким продолжительным, что по временам я думала, что осуждена путешествовать всю свою остальную жизнь.

Своего спасителя я увидела только через три или четыре дня. Он то появлялся на палубе, когда мне разрешалось выйти из каюты, чтобы подышать чистым воздухом, то допускал меня к своему обеду. Несколько раз наш корабль приставал к берегу и по нескольку дней стоял в гавани. Но тогда я не выходила из каюты. Иногда мы оставляли судно, несколько дней путешествовали по твердой земле, а затем снова садились на корабль и продолжали наш путь.

Чем чаще я видела моего спасителя, чем больше я слушала его всегда интересные и поучительные разговоры, открывавшие мне новые и широкие горизонты, тем больше я восхищалась им и боготворила его, а образ Креона все более и более бледнел в моем сердце. Когда мне удавалось иногда уловить в темных глазах моего благодетеля выражение, выдававшее, что и я ему нравлюсь, мое сердце начинало усиленно биться; но я каждый раз говорила себе, что не должна ни на что надеяться, что преступная жрица Весты, бесстыдная женщина, нарушившая свой обет чистоты, недостойна любви этого высшего человека. Я знала теперь, что он был «мудрец» и жил то в Александрии, то в Афинах.