Текст книги "Прерий душистых цветок…"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
– Ну что ж, молодец…А помощники тебе на этом пути не потребуются?
– В каком смысле?
– Ну, в каком… Чего тут непонятного–то? Помощь я свою человеческую предложить хочу…
– Это какую же?
– Да хотя бы материальную! Вот предположим, к примеру, что ты поднимаешь раза в три плату за сданную мне комнату, а я, дурак, соглашаюсь… Тогда ты вполне смогла бы и сейчас уже учиться пойти…
– Хм… – снова откинулась на спинку стула Василиса и улыбнулась грустно. – Что это за день такой странный сегодня, ей богу…Все мне почему–то сегодня материально помочь захотели. Сергунчик вот тоже денег предлагал…
– Кто это? Кто такой этот Сергунчик? – неожиданно вдруг взвился Саша и даже подскочил слегка на стуле, но тут же и опустился обратно, будто устыдившись этой своей неожиданно искренней эмоции.
И замолчал. И Василиса молчала. Слишком уж откровенно прозвучал Сашин воптересованно прозвучал Сашин воаованно прозвучал Сашин воаросно, будто устыдившись этой своей эмоциирос – даже неловко как–то. Так сидели они долго, с удивлением рассматривая друг друга в слабом свете хилого ночничка, будто видели впервые, и улыбались неловко, и молчали. Каждый о своем молчал. с удивлением рассматривая друг друга в слабом свете хилого ночничка, будто видели впервые, и улыбались неловкСаша – о том, что впервые, наверное, в жизни его так уколола ревность, больно и по–настоящему. Неожиданно так подкралась и врезала ножом – прямо в самое сердце. А он и не подозревал раньше – каково это… Столько раз писал об этом, развешивал вокруг этого чувства слова–колокольчики да завитушки всякие расчудесные, а на самом деле каково оно – и не знал, выходит…И еще – чего это он вдруг взял и взревновал эту девчонку к неведомому какому–то Сергунчику? С чего бы это ради? Влюбился он в нее, что ли? Да ну, ерунда какая…
А Василиса не удивлялась. Василиса сидела и тихо радовалась этому совершено искреннему и такому внезапному проявлению его ревности, потому что женщиной все ж была. Юной совсем, неопытной, но женщиной же. Потому и догадалась наперед, и поняла особым, природным каким–то чутьем, что такое означает эта его ревность, и что это очень даже хорошо, и это слава богу, и очень ей она приятна, эта его ревность…И будто даже колокольчик внутри у нее в этот момент прозвенел – поздравляю, мол, тебя, милая девушка Василиса, с наступающим прекрасным праздником. И сердце даже чуть зашлось, защемило короткой искоркой радости, будто провел кто по нему мягкой щекочущей кисточкой…
– Так хочешь мне помочь, говоришь, да? – нарушив неловко–счастливую эту паузу, спросила она вдруг. Совсем уже другим голосом спросила. Женским уже, взрослым, многие вещи понимающим голосом. И Саша тоже его услышал, этот ее новый голос. И улыбнулся ему навстречу приветливо:
– Да. Хочу. Очень, очень хочу помочь. Просто терпения уже нет, как хочу тебе помочь…
– Ну что ж, и помоги тогда. Я и согласная. И с удовольствием твою эту помощь приму. Ты вот отнеси свои романы в издательства, а гонорары мне отдашь… Идет? А никакой другой помощи я и не возьму больше…Только такую…
– Ах ты, хитрюга монгольская! – весело вдруг расхохотался он и тут же прикрыл испуганно рот ладонью, оглянувшись на кухонную дверь. – Молодец какая… А если не возьмут у меня мою писанину?
– Возьмут! Я знаю. Я в этом просто уверена…
– Да почему?
– Да потому! Потому, что нельзя всех под один формат загнать! Времена сейчас другие. Сам же говоришь, у детей земли одни потребности, у детей солнца – другие совсем… Выбор широким должен быть. Вот и твой читатель найдется. В избытке даже. Я же вот нашлась! Я буду первой яростной поклонницей твоего писательского таланта…
– Ну что ж… Раз, говоришь, по земным законам всем жить надобно… Ладно, отнесу.
– Слово даешь?
– А то! Да чтоб мне треснуть, отнесу!
– А когда?
– Вот пристала…Сказал же, отнесу! Потом…
– Ну, когда?
– Скоро!
– Тогда завтра!
– Ладно, завтра.
– И прямо с утра…
– Так это утро уже через час наступит! Посмотри, скоро светать за окном начнет…Что, мне и спать совсем не ложиться?
– Нет. Вот сейчас посидим еще, потом завтрак приготовим, а потом и пойдешь сразу.
– Вот же зануда ты монгольская…Такая молодая, а уже зануда!
– Да сам такой…
*** гунчик? – вдруг ют.
16.
Василиса и в самом деле на своем таки настояла. Распечатав несколько экземпляров самого удачного , как ему показалось, романа, Саша обошел с утра три издательства и возвращался домой совершенно этим походом измотанный, ругая себя на чем свет стоит – пошел, идиот, на поводу у девчонки… И откуда она взялась только на его голову, Василиса эта монгольская… Ходит вот теперь, обивает пороги. Тоже, поход за литературным признанием. Как будто без признания этого ему никак не жилось…
– Ну что, отнес? – встретила она его в дверях нетерпеливым вопросом. – Что тебе там сказали?
– Ничего не сказали, – буркнул он ей в ответ рассерженно, снимая куртку. – Что мне могут сказать сейчас? Вот прочитают и скажут…
– А когда? Когда прочитают–то? – подпрыгнула Василиса от нетерпения и даже ногой притопнула, как коза. – Ну, Саша… Ну, говори–и–и–и….
– Через две недели сказали подойти. Не раньше.
– Ой, как долго… Целых две недели ждать…Ну что ж, будем ждать…
Больше они к этой теме не возвращались. То есть не проговаривали своего этого ожидания вслух. На самом же деле ждали, конечно. Иногда Василисе казалось, что она и не проживет эти долгих две недели – она их просто переждет, как на вокзале. Вот первый день прошел, вот второй, вот третий…И время, как назло, а впрочем, как и всегда в ожидании, потекло совершено медленно, скрипуче и монотонно–тревожно. И Саша ждал. Он никак не хотел себе в этом признаваться, но ему уже не безразлична была судьба его детища, его отнесенного по издательствам романа. И еще – он никак не мог объяснить себе счастья этого волнующего их общего ожидания. А оно было именно общим, нераздельным, одним на двоих, и именно счастливым. О чем бы они ни говорили, о чем бы ни молчали, что бы ни делали – все равно они ждали. Вместе. Долго, терпеливо, мучительно. Смотрели друг на друга и читали один и тот же в глазах вопрос – сколько там еще осталось…
А жизнь продолжалась, катилась будто по знакомой горестно–тернистой тропиночке, и Василиса по–прежнему выстаивала у мойки в кафе целыми сутками, и Саша встречал ее ночью, выходя навстречу из темной арки двора, и Петька потихоньку выздоравливал под неусыпным присмотром заботливой Колокольчиковой – все было как обычно. Как всегда. Только однажды, случайно проходя мимо Петькиной комнаты и случайно же вдруг туда глянув, Василиса обомлела: они сидели за письменным Петькиным столом и, замерев, смотрели в глаза друг другу, и молчали, ничего и никого вокруг не замечая. Она могла подойти и совершенно спокойно погладить их по белобрысым детским головам – они бы и не заметили, наверное. Но подходить она не стала, конечно же. Просто стояла в дверях и любовалась на эту картинку, и не могла от нее оторваться. Она знала, что это такое. Понимала уже. И искренне радовалась за братца…
Приходила к ним и Марина довольно часто. И вела себя несколько странновато – подпрыгивала от каждого телефонного звонка и замирала в ожидании, и прислушивалась, как шпионка какая. Василиса только плечами пожимала, глядя на нее – странная все–таки женщина. Придет, усядется в комнате и молчит, и вздрагивает от звонков, будто ждет чего. Они уже и попривыкли к ней все, и притерпелись как–то. А Ольга Андреевна так и вообще подружилась даже после того случая со Стасиком. Да и пусть приходит, и пусть сидит – никому и не жалко, в принципе…
Так и тянулись эти две длинных для них недели. В ожидании. Вернее, в молчании ожидания. А к концу второй недели этого ожидания вдруг произошли в их монотонной жизни два ярчайших события, совершенно невероятных и радостных, о которых никто и мечтать не смел. Вернее, мечтали, конечно, и надеялись, и ждали, но случилось это совершенно неожиданно и даже как–то прозаически совсем… Просто вышла вдруг из комнаты Ольги Андреевны трудяга–массажистка Лерочка Сергеевна, подошла к лежащему на своем диване еще не совсем выздоровевшему Петьке и тихо так сказала:
– Петечка, у бабушки динамика есть… Слава богу… Слава богу! А то я уж отчаиваться начала. Есть, есть, слава богу! Теперь дело у нас быстро пойдет, через месяцок уже на ноги вставать будем потихоньку…
Петька ошалело смотрел на Лерочку Сергеевну, глупо хлопая длинными ресницами и открыв рот. Он так долго ждал этих самых от нее слов, так долго, что взял вот так ошалел совсем…
– Ну, Петечка, ну иди же к бабушке, посмотри сам. Она тебе покажет, как у нее ступня работает самостоятельно. Господи, какое счастье–то, Петечка! Ты даже сам не понимаешь, какое это счастье…
Петька, от волнения запутавшись в одеяле, соскочил с дивана и, весь трясясь , пошел на подгибающихся коленках в комнату к Ольге Андреевне. Она уже ждала его, и протягивала к нему руки, и смеялась, и тихо плакала одновременно. И что было сил шевелила пока еще не очень послушной ступней, морщась сквозь эти счастливые слезы от боли. Петька с ходу упал головой в протянутые бабушкины ладони и тотчас начал плакать, только не тихо, как она, а наоборот, громко и отчаянно–счастливо, по–настоящему, с бурными горячими всхлипами и рыданиями, будто реванш какой брал за детство свое трудное, так рано и неожиданно со смертью отца оборвавшееся, за съедаемые каждый обед и ужин ненавистные морковныерковные котлеты рыданиями, да капустные котлеты, за килограммовую упаковку мороженого, которое он слопал недавно с жадностью, потому что все время со страшной силой хотелось сладкого…Сегодня уже можно было и поплакать. Сегодня волшебство и счастье по имени «положительная динамика» наконец–то пришло и в их дом. В конце–то концов, сколько же можно жить ребенку в ожидании этого счастья и не позволить себе ни разу заплакать от горя… Стоящая в дверях Лерочка Сергеевна смотрела на них и тоже плакала. Много раз в своей жизни она наблюдала такие вот сцены, и каждый раз не могла от слез этих удержаться…
А выплакав свою первую радость, Петька возопил вдруг по–мальчишески хулиганисто и громко:
– Ур–р–а–а–а! У нашей бабушки динамика! Эй, вы, все! Слышите? У нас динамика! Наконец–то! Ура–а–а…
Исполнив вокруг кровати Ольги Андреевны что–то среднее между гопаком и пляской сумасшедших индейцев, он, нагнув голову, резвым козликом выскочил в коридор и ткнулся со всего размаху лбом в пряжку Сашиного ремня – тот уже выскочил навстречу ему из своей комнаты и смотрел перепуганно:
– Петр, что случилось–то? Ты чего орешь, как совсем потерпевший?
– Так у бабушки же динамика! – снова заорал Петька что было мочи и запрыгал вокруг него, и застучал дробью по полу голыми пятками – все никак не мог выпустить до конца переполнявшую его радость. Он даже к входным дверям было сунулся, и замок уже почти открыл, да Саша вовремя подхватил его под мышки и уволок в комнату. Он и сам готов был заорать от радости, как мальчишка. И все время улыбался счастливо, и обнимал по очереди то Лерочку Сергеевну, то Ольгу Андреевну, потом снова Лерочку Сергеевну…А потом пришли на их шум старушки–соседки снизу, и молодая мамаша из квартиры напротив с орущим младенцем на руках, разбуженным сумасшедшими Петькиными воплями. Все радовались и суматошно их поздравляли, и Ольга Андреевна разрумянилась и сияла, как именинница, и все шевелила и шевелила ступней, забыв про боль…А Саша, выскользнув потихоньку из квартиры и на ходу засовывая руки в рукава куртки, помчался в Василисино кафе – бегом через арку, выходящую на людную, полную в этот час машин улицу, через зеркальное в духе ностальгических восьмидесятых фойе, метнулся через большой зал, интуитивно угадав в увитом искусственным плющом проходе путь на кухню, открыл быстро и наугад пару попавшихся на пути дверей и наконец увидел Василисину спину. И остановился, как вкопанный. Потому что к спине этой, заведя уже руку в сторону, подкрадывался на цыпочках толстенький седой коротышка в красной жилетке. И в следующий же миг рука эта изо всех опустилась прямо на Василисины ягодицы, и она вздрогнула от неожиданности и начала уже оборачиваться…
Только в тот миг Василиса не увидела ничего. Вернее, не поняла она в тот миг, что такое произошло непонятное и нелепое с ее хулиганистым работодателем. Он вдруг изо всех сил отлетел чудным каким–то рикошетом прямиком в гору вымытых ею до блеска тарелок, врылся в их мокрую сердцевину головой, и они посыпались на него дружно и весело, одна за одной, и так же весело начали разбиваться о кафельный пол моечной, обдавая фаянсовыми белыми брызгами и Сергунчика, и ее, и совершенно разъяренного Сашу, снова уже протянувшего было руку к несчастному Сергунчику. И не успела она броситься навстречу, чтобы повиснуть этой его руке, как сама отлетела к стене и больно ударилась об нее затылком – двое дюжих охранников таким образом приступили к своим прямым обязанностям и принялись расчищать путь к пострадавшему хозяину. Он за это им зарплату платит, в конце концов. Но Саша таки успел еще раз дотянуться кулаком до второго Сергунчикова глаза…
***
ЧАСТЬ IV
17.
Руди был зол. Руди был не просто зол, он был гневен катастрофически. Она его никогда, никогда таким не видела… Жирненькие, поросшие седым волосом и свисающие, как у хомячка, щечки его тряслись, редкие, обычно аккуратно припомаженные волосы стояли над головой легким наэлектризованным ежиком. Он что–то говорил и говорил ей гневливо и торопливо, путая немецкие слова с редкими русскими, и потрясал над головой каким–то письмом – Алла ничего не слышала. Вернее, слышала, конечно, только не доходило до нее смысла этих слов. О какой–то фрау Марине он толкует, и бьет ладонью прямо по этому письму… Какая такая фрау Марина, господи…Не знает она никакой такой фрау Марины…Она сидела, вся обмякнув, на низком круглом пуфике, свесив рыжие волосы на лицо и дрожала от ужаса. Не Руди она боялась, скорее, а самой вот этой ситуации. Именно так она ее и рисовала в воображении, именно так она к ней и приходила в ночных кошмарах…
А потом ей вдруг стало как–то все равно. Пусть Руди кричит, пусть гневается. Наверное, организм просто устал и решил таким образом отключился от происходящего. Ну, открылась, наконец, ее тайна, ну и что… И в следующий момент накатило волной уже и не равнодушие , а некоторое даже облегчение. Так бывает, когда ждешь плохого, долго его боишься и долго к нему готовишься, а когда оно, наконец, наступает, плохое это, вздыхаешь вдруг весело – вроде как и слава богу, и хорошо…Хотя чего уж тут хорошего, если честно…
Алла вздохнула легко, откинула назад волосы и улыбнулась что–то разъяренно лепечущему ей Руди , и, перебив его, громко и звонко произнесла:
– Да! Да! У меня есть двое детей, Руди! Да, я тебе не сказала, потому что боялась тебя! Боялась, что прогонишь из своего благополучного рая в мой некрасивый и нищий русский быт, потому что жить в таком быту я не привыкла! И не умела никогда! И не смей, не смей кричать на меня! Да! Обманула, и что?
Она говорила с каждым словом все звонче, и улыбалась все шире, и даже встала с мягкой банкетки и распрямилась во весь рост, не удосужась при этом запахнуть поприличнее полы шикарного своего пеньюара. А что, пусть видит, какие прелести теряет…
– Так что можешь купить мне теперь билет на самолет и отправить обратно! И нечего на меня кричать попусту!
Взмахнув шикарной гривой рыже–дымчатых волос, она гордо вышла из гостиной и с размаху уселась на кровать в красивой их спальне, и тут же прежняя решительность покинула ее. Господи, а что же дальше–то будет… Она уже так привыкла и к дому этому благополучно–сытому, и к Руди привыкла, и к городу этому привыкла, и даже к страданиям своим ностальгически–семейным привыкла…
– Альхен…
Она вздрогнула, обернувшись на прозвучавший сзади его голос. И вдруг стала слушать, что он ей говорит торопливо и уже не так раздраженно, и стала понимать, наконец, за что Руди так сильно на нее гневается. С трудом, правда, стала понимать, еще не веря окончательно своему счастью…Нет, такого не может быть… Руди–то, оказывается, оскорблялся не из–за обмана ее как такового, он на нее как на мать плохую оскорблялся, разочаровывался даже, черт возьми. Вон лепечет как укоризненно, что она детей своих бросила, что нельзя быть такой плохой матерью, надо хорошей матерью быть… И что зря она так его испугалась, и не поверила сразу в его мужскую порядочность, наврав ему про свою бездетность – именно это обстоятельство его и оскорбило более всего. И опять какую–то фрау Марину благодарит. Откуда она только и взялась, эта самая фрау? С неба упала, что ли? Да и не важно это, в общем…
– Руди, подожди… Я не поняла… Так ты что, не против моих детей?
– О, майн готт! Какая глупая русская женщина!
Руди снова схватился за голову и даже присел от отчаяния на корточки, что у него плохо совсем получилось – аккуратненько–пивный немецкий животик помешал. И что для этой глупой русской женщины только не сделаешь – и на корточки присядешь, и с детьми ее согласишься, хоть сколько их там будет, этих ее детей, хоть двое, хоть трое, хоть целый косой десяток…
– И что, Руди, им можно будет сюда приехать, да? – на всякий случай, не веря своему счастью, снова переспросила Алла. – И они могут тут жить с нами, да? Правда?
Руди, почему–то вдруг сникнув, обошел медленно вокруг их огромной супружеской кровати, присел рядом с Аллой и ткнулся совсем по–детски в ее плечо, и обхватил ее горячими и цепкими руками. И заплакал. И забормотал сквозь пробившие его слезы о том, что у него никогда не было своих детей, и быть их не могло по причине перенесенного в детстве какого–то там заболевания, и что он всегда страдал и жутко комплексовал по этому поводу, и долго не женился по этой же самой причине, и что он постарается полюбить ее детей, и что он почти уже их любит, как любит ее, глупую и красивую русскую женщину…А его никто, никто никогда не полюбит, почто он смешон и некрасив, потому что он только и может позволить впустить в свою жизнь вот это – купить доброе к себе расположение, а на любовь он и не рассчитывает вовсе…Алла слушала его удивленно и растерянно, и с трудом доходила до нее эта горькая мужицкая правда, и что–то вдруг оборвалось у нее в сердце и прокатилось по желудку жалостливо–щекочущим шариком, и заставило спазмом сжаться горло. Она обняла его голову и прижала к груди совсем по–матерински, и ласково гладила, и целовала в лысеющую маковку, и покачивала его в своих руках, как ребенка, и была в этот момент бесконечно, просто бесконечно счастлива…
А потом она полночи подряд рассказывала ему о своих детях, Василисе и Петечке, и какие они умненькие и красивые, добрые и воспитанные, и знают языки, и немецким тоже неплохо владеют, и хвасталась Петечкиным фигурным катанием, и Василисиным твердым мужским характером и необыкновенными способностями в учебе… Она говорила и говорила взахлеб, и никак не могла остановиться. Впрочем, Руди и не пытался ее остановить. Он лежал и любовался ею, ее жестами, счастливым смехом, горящими зеленым огнем большими глазами. Не стал он ей рассказывать той правды об ужасном положении ее детей, которую вычитал из письма неведомой ему фрау Марины. Зачем? Она так счастлива сейчас… Он просто лежал, закинув руки за голову и слушал ее с блаженной улыбкой, и уже прикидывал в уме со свойственной ему немецкой рассудительностью, что надо бы продать этот дом и купить другой, побольше, что деньги за обучение дочери Альхен в Сорбонне он заплатит сразу, за несколько лет вперед, потому что так выгоднее, пожалуй… Насчет Сорбонны у него даже и сомнений не возникло – тут он с Альхен был совершенно согласен. Если уж давать образование девочке, то только хорошее, самое лучшее, потому что только все самое лучшее впоследствии полностью окупается… А Питер будет жить здесь, с ними. Питер будет учиться в самом хорошем и дорогом лицее, он завтра же постарается изучить всю эту информацию о находящихся в городе самых лучших учебных заведениях…А больную свекровь Альхен ему придется взять на содержание, он будет посылать ей в Россию каждый месяц необходимую сумму на сиделку…
В общем, самые хорошие мысли гуляли в голове у Руди, пока он слушал Альхен. А потом она стала учить его проговаривать имена своих русских детей правильно. С Петечкиным именем у Руди проблем никаких не возникло, конечно. Ну. Питер и Питер, он и везде Питер. А вот дочкино имя ему никак, ну никак не давалось…
– Скажи : Ва–си–ли–са! – требовала Альхен, сидя на постели и сложив ноги калачиком. –Ну?
– Ва–ли–си… – старательно тянул за ней Руди и даже кивал головой от усердия, произнося каждый слог.
Альхен смеялась над ним звонко и от души, и махала руками, задыхаясь от этого счастливого смеха и думая про себя: господи, как же давно она вот так не смеялась…
– Да нет же! Господи, Руди, это же так легко! Вот послушай еще раз: Ва–си–ли–са…
– Ва–си–си…
Альхен снова захохотала звонко и откинулась в изнеможении на подушки. Господи, как же она была счастлива за свою девочку! У нее будет все, все, о чем она мечтала – и Сорбонна, и своя хорошая фирма, и свой дом будет там, где она только захочет. Европа – она большая… И у Петечки будет все. У Питера, вернее…
– Руди, а можно я полечу за ними прямо завтра? Хотя завтра, наверное, не получится. Эти ж ваши немецкие дурацкие формальности…Это ж только дня через три получится…А я им завтра позвоню! Нет, сейчас позвоню! Нет, сейчас нельзя, у них там ночь глубокая…Или позвонить?
Сомнения ее развеял Руди. Он притянул ее к себе с силой, обнял, зарылся головой в пушистые ее рыжие волосы и заставил по–мужски на время отключиться от предстоящих приятных забот. Он очень, очень полюбил эту женщину, которая оказалась–таки самой настоящей русской и самой настоящей загадочной, да еще какой загадочной – такой неожиданный сюрприз ему преподнесла… И неправда, что они, русские женщины, только придумывают себе эту загадочность. Есть она, на самом деле есть, и притягивает к себе навечно, как магнитом, и способна сделать счастливым даже такого закомплексованного и несчастного, как он, Руди Майер, сытый немецкий бюргер…
***
18.
Они сидели на холодных плитах тротуара и с недоумением смотрели друг на друга – так отчаянно быстро все это случилось с ними, как на ускоренно крутящейся пленке. Даже перчатки Василисины были еще мокрыми и теплыми от горячей воды, и с них капало на землю. И фартук клеенчатый мокрым был. И коленки болели нестерпимо – не пожалел ее могучий Сергунчиков охранник и вытолкнул на улицу с такой же силой, с какой прежде вытолкнул Сашу, и она проехалась на коленках по холодным шершавым плиткам довольно порядочно и содрала их, конечно же, основательно. Да что там коленки – перепало ей во всех местах тоже довольно основательно: и затылок ломило, и в переносицу ей кто–то заехал чем–то острым, и губа распухает, как на дрожжах…
Саша помотал головой и попытался сфокусировать на Василисе взгляд – она будто улетала от него, размножалась копиями и кружила около, переходя из одной Василисы в другую. Он снова с силой встряхнул головой и, опираясь на руки, попытался подняться, да не тут–то было. Василиса вдруг снова страшно закружилась перед ним , и снова пришлось сесть на тротуар, и взять голову в руки. Чьи–то ноги в сапогах и ботинках шагали мимо, чьи–то останавливались на секунду и бежали дальше, прочь от этих двух расхристанных вдрызг людей с окровавленными лицами, сидящих на тротуаре около бело–нарядной двери кафе – какие–нибудь бомжи, наверное, зашли в эти двери хлебушка попросить да ненароком украли там чего–нибудь, скорее всего. Вот и перепало им, и поделом…
Василисе удалось подняться первой. Шатаясь, она подошла к Саше, склонилась над ним и с трудом проговорила, кое–как шевеля разбитой губой:
– Вставай… Пошли домой, ревнивец несчастный… Нашел из–за кого кулаками махать…
Большого, глобального какого горя Василиса в этот момент вовсе не испытывала, хотя и случилось такое с ней впервые в жизни. Да что там – она даже и предположить не могла, что такое вообще может с ней когда–либо случиться. Если б не резкая боль в затылке, если б не распухающая губа да не содранные вдрызг коленки, она бы, может, и посмеялась даже над такой ситуацией, и погордилась бы даже Сашиной такой в отношении ее эмоциональностью. Она потом, потом обязательно над всем этим посмеется. Они вместе посмеются. А пока надо как–то до дому доползти…
Она помогла Саше подняться на ноги, поискала глазами потерявшийся где–то поблизости тапок–шлепанец и, найдя, сунула в него моментально замерзшую от стылой тротуарной плитки ступню – на дворе–то не месяц май все же. Так, обнявшись и изо всех сил поддерживая друг друга, они перешли довольно благополучно через проезжую часть улицы и двинулись под знакомую арку, шатаясь и пугая прохожих своим окровавленно–странным видом : Василиса так и не удосужилась снять с себя клеенчатый огромный фартук до пят и толстые резиновые перчатки, Сашина же курточка была так основательно изодрана, что целого места на ней практически не осталось. Зайдя уже под арку, он вдруг остановился и дернулся, словно хотел стукнуть себя ладонью по лбу. Потом повернул к ней голову и улыбнулся разбитыми губами, и проговорил с огромным трудом, растягивая слова волнисто, как это получается только у сильно пьяных:
– А у Ольги Андреевны динамика…
– Ой, Саш, давай потом скажешь, ладно? Не понимаю я тебя. Давай сначала до дому дойдем, а?
Она снова потянула его к спасительному подъезду дома, который уже был виден из арочного выхода, но Саша вдруг уперся, помотал головой и повторил громко, стараясь изо всех сил отделять слова друг от друга:
– У Ольги! Андреевны! Динамика! Положительная!
На последнем слове он все таки запнулся и произносил его долго и старательно, и никак не мог с ним справится до конца, но Василиса его все–таки поняла…
– Что? Саша? Что ты сейчас сказал? У бабушки динамика?
Саша только молча, изо всей силы мотнул головой в ответ.
– А ты сам видел? Да? И Лерочка Сергеевна видела?
Он снова с силой мотнул головой и вдруг пошатнулся, и чуть не упал, но вовремя был схвачен сильными Василисиными руками, и даже прижат был к ее телу, и поцелован отчаянно в окровавленную щеку, и омыт горячими девчачьими счастливыми слезами…
– Ой, Сашенька, да не может бы–ы–ыть… – причитала на весь двор огорошенная новостью Василиса. – Да неужели это правда, Сашенька? Ты же шел мне об этом сказать, да? Ой, да неужели это и правда случилось…
Так же продолжая рыдать и причитать, она довела его до двери подъезда и долго потом еще тащила вверх по лестнице, пока, услышав шум, не поспешили к ней на помощь давешние старушки–соседки да молодая мамаша с грудным ребенком.. Так все вместе они и ввалились в квартиру, перепугав до смерти Петьку и Ольгу Андреевну, которая успела уже перебраться с дивана в свое самодельное кресло и вовсю хозяйничала на кухне, цепляясь руками за столы потихоньку по ней передвигаясь – спешный праздничный ужин хотела приготовить по случаю их совместной радости.
– Бабушка, покажи мне свою динамику… – рухнула перед ней Василиса на колени, бросив Сашу на попечение старушек–соседок, хлопотливо суетящихся над ним, как две большие толстые курицы. Ольга Андреевна, на вдохе зажав рот рукой, с ужасом рассматривала Василисино лицо и долго не могла еще выдохнуть воздух обратно, но тем не менее ступней своей шевелила довольно–таки выразительно, отчего Василиса упала головой ей в колени и снова разрыдалась, так же почти, как рыдал каких–нибудь полчаса назад Петька – отчаянно и сотрясаясь всем телом. Ей тоже можно было. Ей тоже давно, давно так сладко не плакалось…
Только к ночи в суматошной квартире Барзинских, наконец, все успокоились.
Ольга Андреевна заснула глубоким и крепким сном, и Петька, наболтавшись с Колокольчиковой по телефону, спал, посапывая, на своем диване, и полная луна, решившая на эту ночь вынырнуть из–под плотных облаков, светила довольно–таки приветливо сквозь тюлевые редкие занавески. Василиса в стареньких потертых джинсах и клетчатой ковбойке сидела с ногами на Сашином диване, примостившись к его плечу, взглядывала на него исподтишка сбоку. Они молчали. Долго уже молчали. И хорошо молчали. Ссадины и раны на их лицах после отмокания под горячим душем и обработки перекисью умелой рукой Ольги Андреевны оказались не такими уж и страшными – в темноте даже ничего и не видно было , только переносицу Василисе да разбитую Сашину губу пришлось заклеить пластырем. А так вполне даже хорошо они на этом диване смотрелись – лица как лица, обычные влюбленные гомо сапиенсы, и глаза у обоих даже в темноте огнем горят, и улыбки одинаковые – чуть–чуть придурковато–счастливые…Обычная, в общем, ситуация. Еще и не любовь, но уже, как говорится, морковь. Хотя если б поглядел кто сейчас на них со стороны, то поверил бы, пожалуй, что не бывает на свете ничего прекраснее только–только зарождающейся этой любви, что остальные чувственные человеческие удовольствия, воспетые и обрисованные во всех своих красивостях – просто ничто перед любовью, которой только еще предстоит состояться…
– Так, значит, ты еще и драться умеешь? Тоже мне, нежное дитя солнца… – тихо проговорила, наконец, Василиса, нарушив ценное это молчание.
– Да. Выходит, умею, – так же тихо, шепотом почти ответил ей Саша. – А я и не знал раньше, что умею. Спасибо, научила…
– Я? Я научила? – совершенно притворно и где–то кокетливо даже возмутилась Василиса.
– Ну да. Тебя же придурок этот по заднице охаживал, когда я вошел! Вот мне кровь в голову и ударила. Если б не мордовороты эти, я б его еще побил не без удовольствия!
– Да ладно, чего ты… Ему и так хорошо досталось…
– А ты не защищай его давай! Еще чего не хватало – позволять с собой делать такое…
Василиса, прикусив язык, снова замолчала. Не стала ему рассказывать, как Сергунчик позволял себе делать «такое» на протяжении всего времени, что она в его кафе проработала. Поняла – нельзя сейчас ему это рассказывать. Проснулась в ней вдруг какая–то интуиция , которая из века в век одно название и носит – мудрость женская. А вместо этого произнесла горделиво:
– А ты молодец, Саш! Так ему в глаз профессионально заехал… А говоришь, драться не умел!
– Да вот ей богу, не умел! – засмеялся польщенный ее похвалой Саша. – Я раньше и не дрался никогда. И не влюблялся никогда. Выходит, что и не жил никогда…Так, что ли? Не понимаю вообще, что сейчас со мной происходит… Не понимаю, что со мной происходит… счастливо–одухотворенное его, будто летящее по воздуху спокойствие.
