Текст книги "Прерий душистых цветок…"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
– Вась, да это же Вениамин Алексеич! Дядя Веня, здравствуйте! – радостно бросился к нему Петька. – И вы тоже про папу вспомнили, да?
– Ну, вашего папу я никогда не забуду, ребятки… – грустно и приветливо улыбнулся им Вениамин Алексеевич, бывший отцовский сотрудник, или соратник, или правая его рука, или как там еще называют близких, доверенных, проверенных обстоятельствами общего дела людей. Он и в самом деле был всегда правой рукой отца, был старше его намного, а потому хитрее и прозорливее, и умело заправлял на фирме всеми финансами и бухгалтерией. Только вот после случившейся трагедии исчез куда–то, и на похороны не пришел. Хотя на допросы потом ходил исправно – Василиса сама слышала, как следователь об этом бабушке говорил…
Подойдя ближе, она с удивлением начала рассматривать этого когда–то красивого, несмотря на свой возраст всегда подтянутого и презентабельного мужчину. Она его совсем, совсем не узнавала – старик и старик сидел перед ней на жалком, игрушечном каком–то раскладном стульчике ; пегие седые волосы его неровными клочками торчали над головой, лицо было пьющим, бледным и отечным, и будто болезненно–влажным , как сырая картофелина на свежем срезе, нижние веки провисли под глазами некрасивыми дряблыми мешочками. Одежда на нем была дешевой, но очень чистенькой и аккуратной: стрелки брюк были наглажены до бритвенной остроты, из ворота скромной, явно купленной на распродаже курточки выглядывал наглухо застегнутый твердый воротничок белоснежной сорочки. Прямо на могильной плите перед Вениамином Алексеевичем стояла едва початая бутылка водки да на старой газетке была разложена скромная поминальная еда, от вида которой Василисе стало совсем уж грустно: пожухлые перья зеленого лука накрывали собой куски толсто и некрасиво нарезанного сала, а
кусочки черствого белого хлеба как–то очень уж сиротливо прилепились к основательно помятым помидорам. Жалкой помятостью своей бедные помидоры отчего–то и навевали неизбывную эту тоску, и сразу захотелось заплакать, зарыдать в голос о своем неуютном сиротстве…
– Ну что ж, давайте–ка для начала помянем вашего батюшку, ребятки, царствие ему небесное… – потянулся к бутылке Вениамин Алексеевич, и разлил мерзко пахнущее ее содержимое в два граненых стаканчика, один из которых уважительно протянул Василисе. Она взяла его в руки нерешительно, подержала, будто примериваясь, потом испуганно подняла на него монгольские свои глаза:
– Ой, я же не умею, Вениамин Алексеевич…Я же ни разу в жизни водки не пила…
– Вот и плохо, что не умеешь, Василиса. В жизни надо все уметь делать. Оно, умение–то, всякое тебе пригодится.
– Ой, ну не знаю… Боюсь я…
Она робко взглянула на отцовскую фотографию, выпуклым овалом вставленную в могильную плиту, словно спрашивала у него совета. Он, как обычно, улыбался ей любяще, и показалось даже, одобрял ее будто. Петька, наблюдая за ее мучениями да за дрожащей от холода рукой, держащей на весу граненый стаканчик, вдруг проговорил не по–мальчишески жестко и решительно:
– Дядь Вень, так может, я это сделаю, а? Раз так надо… Я ж мужик все–таки. А с нее, с девчонки, что возьмешь…
– Нет уж, Петро, – усмехнулся грустно ему в ответ Вениамин Алексеевич и взглянул уважительно, – ты хоть и мужик, конечно, только недозрелый еще. Нельзя тебе. Хотя и молодец, заступился за сеструху…Ничего–ничего, пусть выпьет. Смотри, аж посинела вся, и руки дрожат…
– Да она устала просто…
Василиса, решившись, закрыла глаза и поднесла стаканчик к губам, и глотнула из него порядочную порцию, и закашлялась, конечно же, и торопливо схватилась за протянутый ей рукой Вениамина Алексеевича кусок хлеба с толстым салом. Старательно жуя и тараща узкие глаза, вскоре уже отдышалась и с удивлением начала ощущать разливающееся по желудку блаженное тепло, будто все расправлялось у нее внутри, оживало и потихоньку согревалось, а потом показалось даже, будто кто подошел сзади и ласково–играючи ударил по затылку, отчего голова кружнулась чуть и стала совсем легкой, как перышко. И в то же время состояние это настораживало, казалось ей обманным каким–то, легким таким коварным враньем, а вранья она сроду не любила. Но что делать – надо так надо. И отец вон как смотрит, будто действительно одобряет, что она его так по–взрослому помянула…
– Ну что ж, светлая тебе память, Олег Петрович! – крякнув, осушил до дна свой стаканчик и Вениамин Алексеевич. – Хороший был человек ваш отец, ребятки. Умный да честный. Оттого и ушел…
– Как это – от того? – напряженно уставился на него вдруг Петька. – Что его, за честность убили, что ли?
– Ага, Петро. Именно за честность и убили… – проговорил Вениамин Алексеевич, наклоняясь к своей газетке и аккуратно кладя кусок сала на хлеб. – Не любит наш злобный да дикий бизнес честных, понимаешь? Не дорос он еще до этого. Для него честность эта, как грыжа, в детстве не вырезанная. Вроде и не мешает особо, но раздражает – жуть… Говорил я ему…
– А папа мне говорил, что надо всегда честным быть, и с другими, и с самим собой тоже! – звонко и обиженно перебил его Петька. – Он говорил, что так жить гораздо легче!
– Да ладно, Петро, не сердись. Это я так, от горя всякую ерунду языком молочу. Расскажите лучше, как живете–то…
– А хорошо живем! – с тем же мальчишеским вызовом проговорил Петька. – Все у нас хорошо, вот! Правда же, Вась?
– Да ладно тебе, Петь, чего ты разошелся… – примирительно ткнула она ему в плечо кончиками пальцев. И, обращаясь к Вениамину Алексеевичу, грустно произнесла:
– У нас же бабушка очень тяжелый инсульт перенесла, знаете… Теперь не ходит совсем…
– Да, Васенька, я слышал, – покивал головой Вениамин Алексеевич, – тоже горе, конечно. А кто помогает хоть вам? У вас же не осталось ничего, насколько я знаю…
– Нет, никто не помогает. Все сразу подевались куда–то. И не пришел ни разу никто, и не позвонил никто…
– А вы не обижайтесь, ребятки. Так уж жизнь наша дурная устроена, что поделаешь. Тогда же все перепугались до смерти, когда с вашим отцом так круто разобрались, да забились в норы свои да щели поглубже. А попозже выползли из них и живут теперь, чтоб старого, не дай бог, не вспоминать да беды на себя не накликать. Каждый за свою собственную нательную рубашку больше всех боится да провалами в памяти от плохих тех воспоминаний отгораживается…
– Да мы и не обижаемся. Мы вообще не из обидчивых, вы же знаете, – великодушно махнула рукой куда–то в сторону Василиса, словно обращалась сейчас не к Вениамину Алексеевичу, а к тем самым перепуганным, которые попрятались в свои норы да щели, оберегая свои близкие к телу рубашки.
– А вы, дядя Веня, тоже в свою нору забились, да? Вы же тоже к нам не пришли…
– Петя, прекрати! Чего это ты, прямо как с цепи сорвался… – укоризненно проговорила Василиса брату и взглянула виновато сверху на опущенную пегую голову Вениамина Александровича.
– Выходит, и я забился, Петро, – с грустным и глубоким вздохом проговорил тот и поднял на них больные слезящиеся глаза. – Вот меня судьба за это и наказала…
– А вы чем сейчас занимаетесь, Вениамин Алексеевич, работаете где–то?
– Нет, Васенька, не работаю. Не берут меня никуда. Тоже шарахаются, как от прокаженного… Да и возраст, знаете… Это отец меня ваш на крылья тогда посадил, вот и возомнил я о себе невесть что. Я ему очень поверил, отцу вашему. Поверил в эту принципиальность его, честность да порядочность в делах, и сам его ни в чем ни разу не обманул, ни одной копеечки не присвоил. А только видите, чем все это закончилось…
Умным он был, конечно, мужиком, а одной вещи так и не понял – нельзя эту свою порядочность природную железобетонным щитом впереди себя выставлять, надо ее, родимую, наоборот, прятать от всех да в тылу глубоком держать. Похитрее быть надо, поизворотливей, не соваться куда не следует со своей честностью да чистоплотностью!
– Нет, не согласна я с вами, Вениамин Алексеевич! Отец наш был таким, каким был. И его уважали все за это. Может, особо не любили, но уважали. И мы его уважаем, и любить и помнить будем всегда именно таким вот, и говорить плохо о нем не позволим…И вам тоже не позволим!
Василиса осеклась вдруг и замолчала. Стало почему–то ужасно неловко выговаривать эти жесткие, в общем, слова старому и больному человеку. Чего это она – прямо не лучше Петьки. Он помянуть отца ее пришел, а она разгневалась, видите ли. Отец вот всегда говорил, что нельзя сердиться на слабого. Говорил, если сердишься на слабого, значит, ты еще слабее. И не сердиться на него надо, а пройди мимо побыстрее, и не заметь постараться этой его злобы… И пусть он, Вениамин Алексеевич, говорит себе, что хочет. Может, ему так легче? Она–то знает, что отец ее никогда и ни за что на свете не стал бы изворачиваться и подстраиваться под чужие требования, и действительно жил так, как считал нужным, и правильно он сейчас сказал про природную его железобетонную порядочность…
– А мама ваша где теперь, ребятки? – миролюбиво произнес вдруг Вениамин Алексеевич, нарушив неловкую паузу. – Почему она не пришла мужа своего помянуть?
– А она у нас замуж вышла, знаете ли. За немца. В Германию к нему жить уехала, в Нюрнберг…
– Ничего себе… Значит, вы тут с больной бабкой справляйтесь, как хотите, а она там жить будет, припеваючи?
– Да она и не знает ничего про бабушку…
– Как это?
– Да долго рассказывать, Вениамин Алексеевич. Да и не хочется…
– А, ну ладно. И не рассказывайте. Моя–то молодая тоже ведь меня выгнала… Тоже замуж выскочила, и имущество у меня все отсудила! Я ж, старый дурак, в свое время трясся над ней да ублажал всячески, вот и задаривал подарками…
Василиса вдруг вспомнила эту грустную его историю, рассказанную давно еще бабушкой. Вообще, с Вениамином Алексеевичем, тогда еще Веней, познакомила сына именно она, бабушка – он был мужем ее любимой подруги Любочки, с которой они дружили семьямии они хорошо, и семьями дружила, тогда еще и дедушка жив был, известный профессор–историк… И непросто познакомила, а сделала Вене в некотором роде даже протекцию – попросила сына взять его на свою фирму. И Веня быстро на фирме прижился, и работал старательно и честно, и вскоре стал действительно правой рукой хозяина ; они даже, несмотря на большую разницу в возрасте и разные представления о жизни и своем в ней месте, приятельствовали очень неплохо, и тоже семьями пытались дружить. Только вот Олег был женат на Аллочке, молодом и ангельски–красивом создании, а Веня – на Любочке, которая с огромным трудом вписывалась в это их приятельство. Вернее, совсем не вписывалась. Тем более что молодая Аллочка умудрилась к тому времени завести двоих уже деток, а у них с Любочкой детей не было. Да и вообще – их даже и рядом ну никак, никак нельзя было поставить – такая красавица Аллочка и такая честно и безупречно стареющая Любочка… Вот тогда Веня и решил от Любочки уйти. Как ни убеждал его Олег, что делать этого в его возрасте уже как бы и нельзя, и еще всяческие разные и мудрые доводы приводил, – все равно Веня ушел. И тоже женился на юной и небесной красоте, на черноглазой и смуглокожей прелестнице Наточке, которая осчастливила его совсем уж окончательно – сыночка родила долгожданного. Правда, быстро как–то очень уж родила, но Вениамин Алексеевич, от такого счастья вмиг и напрочь потерявши голову, пальцев своих подозрительно не загибал, месяцы да сроки никакие не высчитывал. Не хотелось ему ни о чем таком думать, потому что чего жизнь гневить – она ж к нему не только лицом, а всем своим корпусом повернулась – и достаток большой через щедрость да дружбу Олегову дала, и счастье с молодой женой, и даже вот ребеночка…А бедной Ольге Андреевне пришлось перед Любочкой только руками развести виновато : выходит, сама она сосватала ее мужа в другую жизнь… Раздружились они тогда быстро, конечно. Вернее, Любочка раздружилась. Так и жила с тех пор одна…
– Как это она вас выгнала, Вениамин Алексеевич? – грустно переспросила его Василиса. – Неужели тетя Наташа смогла это сделать?
– Да, смогла вот. Говорю же, я в те времена через дарственные всю нашу недвижимость на нее оформил. А она, как оказалось, и не любила меня вовсе. Только ради этих красивых бумажек гербовых со мной и жила. А когда все кончилось, взяла и выбросила меня за дверь, как ненужную вещь какую. А Любочка меня обратно приняла… Живем вот теперь с ней в бедности, на одну только пенсию. Она меня и кормит, и обихаживает. Святая она, Любочка моя. Так вот оказалось. А Наташа мне и с сыном видеться не дает, и его против меня настраивает. Говорит, будто и не мой он вовсе. И как только у нее язык поворачивается на такое, а? Не мой, главное…Ты помнишь моего Димку–то, Василиса?
– Помню…
Конечно же, она помнила этого красивого и избалованного паренька – он был чуть помладше ее братца. И помнила, как тогда все взрослые носились над ним и дыхнуть боялись в его сторону – вечно у него проблемы какие–то были. То ему школу хорошую не могли подобрать, то учителей домашних отыскать. Вениамин Алексеевич очень старался отцом хорошим быть…
– Я вот недавно увидел его на улице, а он даже и поговорить со мной не захотел. Спросил только, есть ли у меня деньги, и все… А откуда они у меня, деньги эти? Без денег ничего я для них не значу, выходит…Я вот все думаю, Василиса, а если б послушался меня тогда твой отец да не стал бы со своей гусарской честью вперед батьки в пекло выпячиваться, то, может, и не случилось бы тогда трагедии такой, а? И я бы при деле был, и Наташа моя со мной, и сын…А?
– Прекратите немедленно, Вениамин Алексеевич! – тихо и вежливо, но очень твердо произнесла Василиса. Она и сама услышала, как прозвучало в этот момент в ее голосе что–то хоть и вежливое, но очень тяжелое, железобетонное почти: – Вы же сюда поминать его пришли, вот и поминайте добрым словом…
– Ну да, ну да… – торопливо закивал головой Вениамин Алексеевич. – Конечно…Ну и характерец у тебя, девушка, весь отцовский… Как скажешь чего – прям мороз по коже…
– Скажите мне лучше, за что его убили? А то все вокруг да около… Их же, киллеров этих, так и не нашли тогда. Это правда, что у отца долгие большие были? Вы же наверняка знаете, вы же у него на фирме всеми финансами занимались. Откуда они взялись–то, долги эти?
– Ох, и умные ты вопросы задаешь, девушка… Молоко на губах не обсохло, а туда же – обвинять… Финансами занимался…
– Ой, да что вы! Кто ж вас обвиняет–то? Я же просто про долги спросила! Так были или нет?
– Нет, Василиса, не было никаких таких долгов, липа все это, – немного подумав и будто на что–то решившись, ответил тихо Вениамин Алексеевич. – И бумаги заемные, на отца вашего оформленные, тоже липой были. Сейчас же просто очень бумагу такую нарисовать да печатей–штампов на ней наставить, да подписью купленного нотариуса скрепить… А долгов никаких не было, это точно…
– А почему вы тогда молчали, Вениамин Алексеевич, если все знали? Если не было никаких долгов, значит, и у нас же зря все отобрали…
– Да боялся я, Васенька. Вот презирай да режь меня теперь, но боялся. И не за себя даже, а за Наташеньку свою да за сыночка ненаглядного… Да если б я чего сделал по–другому, и они бы тоже, как вы, ни с чем остались, и меня бы тоже теперь не было… Потому и бумаги подписал нехорошие всякие…
– Потому и на похороны отцовские не пришли?
– Потому и не пришел. Вот сейчас только и насмелился к нему зайти да прощения попросить. А жизнь меня и без того наказала, итак все отобрала. И имущество, и жену молодую, и сына…Так что не суди меня строго, Василиса. И ты, Петро, не суди…
– Да мы и не судим, – поглядев сначала на Василису, словно ища у нее одобрения, махнул рукой Петька. – А только и вы больше про папу не говорите, что честность и порядочность – это плохо!
– Так я, Петро, это не про папу твоего говорил, а про бизнес наш, который честность эту не любит. Нельзя с ней в бизнес идти, с честностью–то. Нельзя. Все равно сломают и под свою дудку плясать заставят…
– А я считаю, что можно. И нужно даже. И обязательно именно с честностью и порядочностью нужно туда идти! А иначе ничего и не изменится никогда… – решительно произнесла вдруг Василиса.
– Ну, мала ты еще, Василисушка, потому и рассуждаешь так. Вся в отца своего пошла. И он вот, помню, теми же словами говорил…
– А мала – так повзрослею! Подумаешь, недостаток! Он, недостаток этот, сам по себе с годами исправляется! И никто меня не сломает, и под дудку свою плясать не заставит!
– Ну–ну… – усмехнулся, грустно на нее глядя, Вениамин Алексеевич. – Что ж, дай тебе бог! Расступитесь все, Василиса Барзинская за отца своего отомстить идет…
– Нет, не буду я никому мстить, что вы. Я просто работать буду. Так же, как мой отец. И все.
– Ну что ж, молодец… Может, и правда, получится у тебя что. Олег всегда говорил, что ты девка с характером. Он вас вообще очень любил…
– Да мы знаем, дядя Веня. Потому и не пропадем. Ни я, ни Василиса. И все у нас будет хорошо! – стараясь подражать уверенному Василисиному голосу, проговорил Петька и посмотрел на него так же, как сестра, сверху вниз, снисходительно и будто жалеючи.
Словно почувствовав чего в этом его голосе, Вениамин Алексеевич поднялся со своего места и суетливо начал собираться. Привернув горлышко водочной бутылки покрепче пробкой, бережно поставил ее в неказистую тряпичную котомку, одним разом свернул в газетку и оставшуюся на ней снедь. Выпрямившись во весь рост, проговорил виновато:
– И то, чего это я с вами тут засиделся…Вы ж не со мной разговоры разговаривать пришли, вы ж к отцу своему пришли…
Поклонившись низко могиле и трижды перекрестившись, он побрел потихоньку между такими же мраморными плитами, согнувшись в спине и низко опустив голову. У Василисы аж сердце дрогнуло вдруг от жалости – старик и старик идет, сам себя наказавший…
Они долго еще стояли у могильный плиты, разговаривали молча с отцом. Каждый о своем, правда. Но даже в мысленных этих разговорах не смели жаловаться. Не любил отец этого. Всегда говорил – только начни на жизнь жаловаться, она тебе тут же еще большего тычка под бок даст… Да и чего на нее и жаловаться вообще, если все у них хорошо? Оба живы, оба здоровы, и у бабушки динамика непременно наступит, надо только ждать и терпеть, ждать и терпеть…
Уже сидя в трясущемся автобусе, Василиса вдруг повернула голову к сидящему у окошка брату и попросила тихо:
– Петь, а давай бабушке не будем рассказывать про Вениамина, а? Ну, про то, что долгов у отца никаких не было, что документы все липовые были…Она ж изводиться начнет сразу – выходит, ее тогда обманули просто. Зачем ее волновать? Лерочка Сергеевна говорила, нельзя ей никаких стрессов эмоциональных переносить да нервную систему напрягать, а то динамики не будет…
– Ага, давай…
А Ольга Андреевна, проводив внуков к сыну на кладбище, решила наплакаться себе вволю. Обязательно ей нужно было выплакать неизбывное чувство вины перед ними, которое грызло и грызло ее душу, и не отпускало никак. О том, что никаких таких долгов у погибшего сына не было и о чем решили перемолчать сейчас Петька с Василисой, она догадалась еще тогда, когда, подписав все бумаги, они переехали в эту старую квартиру. Задним числом догадалась. А когда подписывала – отчета себе вообще не отдавала в том, что творит, потому как взыграло тогда в ней подхлестнутое горем самолюбие и заволокло черным туманом голову. Надо было по судам бежать с бумагами теми липовыми, которые ей подсунули невесть откуда взявшиеся Олеговы кредиторы, а у нее вдруг взыграло. Решила она почему–то, что честь сына таким образом защищает. И фамильную честь семьи тоже. Вот же, совсем от горя поглупела…
А когда здесь, в квартире этой оказалась с двумя внуками на руках и практически без средств к существованию, тогда только и поняла, что с ними, с внуками своими, сотворила. И ужаснулась, и начала ее душу грызть эта вина перед ними, потому и инсульт быстренько подкрался, верный этой вины спутник, и прошелся по ней так безысходно–несправедливо. Это они, Петечка с Василисой думают, что бегство их матери так ее подкосило, а на самом деле все совсем, совсем не так. На Аллочку Ольга Андреевна обижалась, конечно, но не трагически, а снисходительно и второстепенно как–то. Она ее вообще никогда всерьез не воспринимала, Аллочку эту. Мирилась с ней просто. Уважала сыновнее к ней чувство. У них, у Барзинских, эта черта вообще семейной была – чувства друг друга уважать, какими бы они ни были. И еще – честь семейную беречь, и не врать ни себе, ни другим, и родом своим древним гордиться…
Когда Олежек малышом еще был, они с мужем, профессором–историком Петром Барзинским, торжественно показали ему семейное свое древо, и так же торжественно вписали в самую его верхнюю веточку и Олегово имя, и объяснили ему, что честь своей семьи он должен теперь хранить свято, и нести ее через всю свою сознательную жизнь, потому как он, Олег Барзинский, потомок очень древнего рода, состоящего из людей честных, порядочных и на всяческих разных поприщах успехов и даже славы добившихся. Он и жил всегда так, Олежек ее. И нес эту самую честь свято. И успехов на своем поприще тоже, в общем, добился…
Она горько всхлипнула и снова расплакалась, и снова увидела себя будто со стороны, как она гордо и с достоинством подписывает те самые бумаги, по которым все нажитое сыном имущество отходит к его кредиторам, и даже стукнула сухим кулачком изо всей силы по ручке своего кресла. Оттого, что руке стало больно, расплакалась еще горше, и вспомнилось еще, вдогонку будто, как Аллочка, жена Олегова, сопротивлялась те бумаги подписывать, а она ее заставила. Как всегда, на своем настояла. Так за что теперь ее и обвинять, Аллочку эту…
– Ольга Андреевна, там к вам пришли… – вздрогнула она от прозвучавшего в дверях сочувствующего Сашиного голоса и растерялась совсем, и торопливо начала вытирать слезы дрожащими пальцами. Он, наверное, давно уже в дверях стоит и на ее эти слезы смотрит…
– А кто там, Саша? – постаралась она улыбнуться ему непринужденно. – Я даже и звонка дверного не слышала…
– Я не знаю, Ольга Андреевна. Женщина какая–то. Говорит, давняя ваша знакомая…
– Да? Ну, пусть ко мне сюда заходит, раз знакомая. Поглядим…
– Олечка, это я, – прозвучал за Сашиной спиной робкий голос. – Это я, Любочка. Здравствуй, Олечка…
Саша отодвинулся от двери, пропуская вперед женщину, назвавшую себя Любочкой, и вежливо скрылся в своей комнате. Подойдя к Ольге Андреевне и поняв вдруг, что означает это странное ее кресло на колесиках и наброшенный на ноги старенький клетчатый плед, она не сдержалась и округлила глаза от этой своей догадки, и прикрыла горестно рот ладошкой, и без сил буквально опустилась на низенькую скамеечку у ее ног.
– Олечка, как же так… А я и не знала ничего… Ты прости меня, Олечка…
– Любочка! Да неужели? – весело произнесла Ольга Андреевна, протягивая к ней руки. – Как же я рада тебя видеть, господи! Сколько лет прошло…
– Да, лет много прошло, – эхом повторила за ней Любочка. – Это ж сколько мы не виделись с тобой? Лет десять? Или больше? Ну да… Как мой Веня ушел от меня, так и не виделись… Ты прости меня, Олечка! Глупая я была тогда, всю свою обиду на тебя перенесла. А он вот взял и через десять лет ко мне вернулся…
– Веня? Вернулся? Да ты что?
– Ну да. Она ж, Наташка эта, выгнала его взашей голышом почти. И то, зачем ей старый да бедный? Раз денег зарабатывать не стал, то и не за чем. И вся любовь кончилась. А ты что, не знала?
– Нет, не знала… Я давно уже ничего не знаю, Любочка. Как–то враз потеряли мы связь со всеми знакомыми. А ты Веню, значит, обратно приняла?
– Ага, приняла. Жалко мне его стало, дурака старого. Он ведь, знаешь, тоже совестью весь измучился, и из–за вас тоже…
– А из–за нас почему?
– Ну как… Говорит, когда Олега твоего убили, какие–то люди заставили его в бумагах его фирмы все перекроить–переделать, и будто бы этим самым он подвел вас тогда сильно.
– А я знаю, Любочка. Как–то сразу сама догадалась. Только зачем теперь говорить об этом? Не надо. И без того больно…
– Ой, да я ничего в этих делах и не понимаю вовсе! Я ведь про то только сказать хотела, что Веня измаялся весь… Пришла вот прощения у тебя попросить и за себя, и за него… Или, может, помочь вам надо чем, так ты скажи…
– Да нет, Любочка, спасибо. Чем ты нам поможешь? И сами, наверное, теперь бедствуете?
– Ну да, бедствуем. Только наша беда поменьше твоей будет. А помощь, она же всякая бывает. В твоем–то теперешнем положении…
– Да, Любочка, положение мое нынче горестное. Ты права. Да только не оно меня убивает, а жалость к Василисе да к Петечке. Им–то за что, господи? Им ведь ухаживать за мной приходится, да еще массаж этот Василиса затеяла, на который все деньги практически уходят…
– А что за массаж такой?
– Да Васенька какую–то чудо–массажистку отыскала, которая якобы таких, как я, на ноги поднимает. Вот и работает теперь только на массажистку эту, и ждут они с Петечкой не дождутся, когда ж у меня динамика, наконец, проклюнется…
– Ой, молодец какая! Мне вот и Веня тоже Василису твою хвалил. Говорил, будто сильная она да умная, вся в вашу Барзинскую породу пошла. Не оставила, значит, бабку в беде!
– Ой, Любочка, и не знаю даже, хорошо это или плохо. Боюсь я. А вдруг не будет никакой динамики? Иногда такое отчаяние накатывает – а может, зря это все? Вдруг так и придется им пожизненно этот крест нести, за мной ухаживая? Это ж значит, что не случится у них никакого будущего…
– А ты не думай о плохом, Олечка! Ты о хорошем думай! И жди! Я вот тоже своего Веню ждала–ждала, вот и дождалась. Надо обязательно ждать. Ждать и верить. И у тебя эта твоя динамика будет, обязательно будет! Надо верить, Олечка… И ты это… Все–таки на меня рассчитывай, ладно? Я всегда, всегда тебе помогу. Мало ли, может ребятам куда твоим надо будет, а я всегда с тобой побуду…Сколько надо времени, столько и побуду…
– Спасибо тебе, Любочка! – растроганно потянула к ней ладони Ольга Андреевна. – Спасибо, дорогая… Ой, а чего же мы тут сидим–то с тобой? Давай–ка, отвези меня на кухню, Олеженьку моего поминать будем, у меня где–то водочки чуть–чуть еще с прошлогодних поминок осталось. И Сашу позовем, жильца нашего. Он хороший такой парень, знаешь. Занятный такой…Надо было тебе и Веню сюда с собой захватить! И он бы помянул.
– Ой, а он же сегодня на кладбище уехал, к Олегу твоему. Решил, вы все с утра там еще побываете, и не застанет он вас. Он один хотел к нему пойти. Боится он со всеми вами встречаться, стыдно ему. А я вот к вам сюда поехала. Думала, как раз вас дома и застану, после кладбища–то. Я ж не знала, что ты не ходячая нынче. Я бы гораздо раньше к тебе пришла, Олечка…
***
8.
-Здравствуй, мальчик! Ты что, один дома? А из взрослых кто–нибудь есть?
Красивая молодая женщина быстренько перешагнула через порог, совсем по–свойски улыбнулась растерянному Петьке, так опрометчиво и сходу открывшему ей дверь.
– Бабушка дома… – махнул в сторону кухни рукой Петька. – Извините, а вы кто? Я вас не знаю совсем…
– А можно мне поговорить с твоей бабушкой? Позови ее, пожалуйста.
– Ну, тогда вы лучше сами на кухню пройдите. Мы там обедаем…
– Можно, да?
Женщина быстро скользнула вниз молнией красивой кожаной куртки, потом как–то тоже очень быстро сбросила ботинки и через минуту уже сидела за кухонным столом напротив Ольги Андреевны, приветливо ей улыбаясь.
– Здравствуйте, меня зовут Марина! – сообщила женщина таким голосом, будто принесла в их дом радостное какое–то известие и снова улыбнулась так лучезарно, что не ответить улыбкой на это ее внезапное и обезоруживающее дружелюбие, казалось, было просто верхом неприличия.
– Здравствуйте… – настороженно растянула губы в ответном приветствии Ольга Андреевна. – А что, собственно…
– А вас как зовут? – предвосхитив ее вопрос, продолжала сиять глазами и улыбкой неожиданная гостья. И столько опять таки доброжелательного любопытства оказалось в ее простом вопросе, что не ответить на него уже казалось верхом не просто неприличия, а даже безобразного хамства какого–то.
– Ольга Андреевна… А что…
– А молодого человека? – повернула к Петьке голову Марина. – Как у нас зовут молодого человека?
– С утра звали Петром. А к вечеру, может, и Петрушей стану, – заражаясь Марининой приветливостью, шутливо ответил Петька. – А вы все–таки кто? И бабушка вас тоже, вижу, не знает…
– Ну, как не знает, Петр? Ты же слышал, мы уже познакомились. Да, Ольга Андреевна?
– Да, конечно. И все–таки…
– Сейчас, Ольга Андреевна, я вам все объясню. Хотя, знаете, мне очень понятна ваша настороженность – чужой человек в доме… А вы не замечали, Ольга Андреевна, как в последнее время люди отдалились друг от друга, и любой незнакомый человек, пришедший в дом, уже представляется чуть ли не врагом его? А что человек может прийти к вам с миром и даже с помощью, и мысли не допускается? Как грустно все это, правда, Ольга Андреевна?
– А–а–а, понял! – с размаху ударил себя по лбу ладошкой Петька. – Вы, наверное, сетевой маркетинг! Раз заговорили про то, что помочь страстно желаете, значит, точно, сетевой маркетинг! Только вы зря, знаете, к нам пришли. Мы все равно ничего покупать не будем, у нас денег совсем нет…
– Так я вам пока ничего и не предлагаю, Петр! – живенько повернулась к нему Марина. – Я пока говорю о том, как люди стали далеки друг от друга…
– Ага, знаем мы ваши штучки… – улыбнулся ей хитренько Петька. – Сначала надо клиента к себе расположить, а потом свой товар достанете, да?
– Петя! Иди–ка ты в свою комнату, пожалуйста! – рассердилась на внука Ольга Андреевна. – Я и без тебя как–нибудь разберусь! Иди–иди…
– Да пожалуйста! – разобидевшись, пожал плечами Петька и направился к выходу из кухни. – Я ведь что, я ведь только помочь хотел… Вот и выкручивайся теперь сама…
– Какая прелесть этот ваш Петя, Ольга Андреевна! – чуть–чуть посмеявшись, задушевно наклонилась к ней гостья. – Внук, да?
– Я вас внимательно слушаю, Марина, – строго произнесла Ольга Андреевна, отметая голосом всяческие такие задушевности. – Так какое у вас ко мне дело?
– Ну что ж, дело так дело… – тяжело вдруг вздохнула Марина. – Давайте по делу поговорим…
Она помолчала немного, окинула быстрым взглядом маленькую кухню, на секунду задержав его на колесиках самодельного кресла–каталки Ольги Андреевны, потом будто подобралась вся и выпалила неожиданно жесткой скороговоркой:
– Так я вот зачем, собственно… Я за мужем своим к вам пришла, знаете ли…
– За каким мужем? – удивленно уставилась на нее Ольга Андреевна. – К нам? За мужем? Вы ошиблись дверью, может быть?
– Ничего я не ошиблась. Я совершенно правильно именно к вам пришла, уважаемая Ольга Андреевна. Вы ведь пустили сюда жильца три дня назад?
