Текст книги "Прерий душистых цветок…"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Дверь ей открыла незнакомая совсем тетка, которая, по всей видимости, нагостилась уже и уходить собралась – стояла в прихожей в пальто старенькое одетая и улыбалась ей доброжелательно. Марина, сразу оценив добрую и приветливую эту ее улыбку, вдруг распознала в ней внутренним острым чутьем любимого своего клиента, того самого, интеллигентно–безропотного, который никогда не спорит да не занудствует и сразу со всем соглашается, и покупает ее товар с той лишь целью, чтоб человека зря не обидеть. И тут же сделала стойку. То есть улыбнулась этой женщине так, будто знала ее уже сто лет, и заглянула в глаза свойски–дружески. Страсть как любила она таких вот теток…
– Ой, здравствуйте! А вы что, разве уже ходите? Как жаль…
– Да, ухожу, деточка, – расплылась ей навстречу в ответной улыбке тетка. – Итак уже загостилась, домой пора…
– Ой, как жаль… У вас такое приятное лицо, знаете! Вот сразу, сразу к себе располагает! Очень, очень красивое, зрелое женское лицо. Вот если еще за ним чуть–чуть, совсем немного поухаживать…И необязательно дорогой косметикой! Знаете, есть такая косметика для пожилых женщин…
– Мариночка! Стоп! Прекратите! – грозно и весело проговорила–пропела из кухни Ольга Андреевна. – Чего вы там в мою приятельницу вцепились? Любочка, не слушай ее! Это не ваш случай, Мариночка, поверьте мне! Проводите лучше Любовь Ивановну и идите сюда, к нам…Мы вам лучше новости свои сногсшибательные расскажем, Мариночка!
Новости у них и в самом деле были сногсшибательные – и так счастливо и вовремя случившаяся Ольги Андреевны динамика, и утренний звонок их заграничной матери и невестки, и ожидаемый ее завтра приезд… Марина даже вздохнула про себя с облегчением – ну наконец–то, свершилось, все–таки…
– А она что, насовсем приезжает, да, Ольга Андреевна? Ее что, муж немецкий выгнал, да?
– Да что вы, Мариночка! Нет, нет и еще раз нет! – взволнованно замахала руками Ольга Андреевна. – Все как раз даже наоборот! Наша Аллочка не выдержала мук совести и во всем призналась своему мужу! Рассказала ему все честно, что у нее тут двое детей осталось, и он предложил ей немедленно их забрать к ним…
– Ух ты! Сама рассказала, значит! – не удержавшись от сарказма, произнесла возмущенно–восторженно Марина. – Надо же, смелая какая!
– Ой, да я и сама удивляюсь, Мариночка! Это так на нее не похоже, знаете… И тем не менее…
– Ну да, ну да, бывает… – согласно закивала головой Марина. – И что? Она приедет и заберет к себе Василису с Петечкой?
– Да, Мариночка, да! И я очень рада этому обстоятельству! По крайней мере, моим внукам светит хоть какое–то будущее…
– А вы как же? Как вы–то тут одна останетесь?
– А я не останусь одна! Со мной Любочка пока побудет, подруга моя давняя. Это как раз ее вы сейчас охмурить пытались… Да я же скоро ходить уже начну! Лерочка Сергеевна говорит, еще месяца два–три…
– А она их точно заберет, невестка ваша? Не обманет? Вы уверены? – настырно наступала на нее Марина. – И Василиса согласна?
– Ну да, наверное… А почему вы так с пристрастием об этом спрашиваете, Мариночка?
– Ну а как же, Ольга Андреевна, без пристрастия–то! Я ж тоже вроде во всем этом лицо заинтересованное…
– Это как?
– А так! Приедет ваша невестка и увезет дочку свою восвояси, в счастье свое немецкое. И Сашечке моему, стало быть, нечего больше у вас тут делать…Горе будет у Сашечки–то моего… – со свойственной ей нагловатой простодушностью заявила Марина и улыбнулась хитро и радостно. – А тут и я появлюсь, и пожалею, и обласкаю…
– Погодите, погодите, Мариночка… Что–то я ничего не понимаю, – закрутила головой Ольга Андреевна. – А Василиса–то тут при чем?
– Ну как же при чем, Ольга Андреевна? Вы что, сами не видите, при чем?
– Нет…
– Да господи…Да любовь же у них образовалась! Неужели вы не заметили ничего?
– Нет…Да что вы такое говорите, Мариночка! Какая такая любовь?
– Да вот такая вот! Любовь!
Марина встала перед ее креслом, по–бабьи уперев руки в бока, смотрела сверху вниз надменно, будто обвиняла в чем. А может, и в самом деле обвиняла – не углядела, мол, бабка за внучкой, вот и получай теперь…
– А вы не ошибаетесь, Мариночка?
– Нет, не ошибаюсь! Мне ли в этом ошибаться, если моего мужика прямо из под носа увели…
– Значит, вот оно как обернулось… Любовь, значит…Надо же… Расцвел–таки прерий душистых цветок… – медленно проговорила Ольга Андреевна, глядя куда–то мимо стоящей перед ней грациозным столбиком Марины и улыбаясь грустно.
– Что? Какой такой цветок? Вы это о чем сейчас, не поняла?
– Что? – словно очнулась вмиг Ольга Андреевна, с удивлением глядя на Марину. – А, это я так, Мариночка. Это я о своем, вы не обращайте внимания…
Марина вздохнула тяжело и закатила глаза к потолку, и опустила безвольно плечи – господи, ну что с них возьмешь…Блаженные они все в этой квартире, что ли? Вот и Ольга Андреевна вдруг заговариваться начала – про цветы да прерии какие–то чушь понесла… И Сашечку не зря, видно, именно к ним сюда судьба притянула – не мог таки у более приличных людей комнату себе снять…Еще раз вздохнув, она произнесла обреченно:
– Ольга Андреевна, а можно мне завтра–то прийти? Так хочется на эту вашу невестку глянуть…
– А? Да, да, конечно, приходите, Мариночка, если вам так хочется…
***
21.
…А потом они обедали в кафе. Василиса выпила целый бокал сухого красного вина и враз охмелела. Монгольские глаза ее раскрылись, сияли теплым и влажным серо–зеленым светом, смуглое лицо порозовело и будто потеряло хмурую свою твердокаменность – девчонка и девчонка малолетняя сидела напротив взрослого своего кавалера, а никакая вовсе не коняшка–судомойка с кучей жизненных проблем за плечами. Она уплела со своей тарелки вмиг огромную отбивную и со скромным вожделением поглядывала уже и на Сашину, пока он не подозвал официантку и не заказал для нее еще одну. И вообще, вела себя, как девочка–семиклассница, навравшая про свой малолетний возраст и впервые оказавшаяся на свидании совершенно по–взрослому, с ужином в кафе и настоящим взрослым мужчиной напротив, разглядывающим ее с определенным уже интересом. А когда Саша сказал ей об этом – рассмеялась звонко, откинув голову назад. И подумала – не так уж он в этом и не прав…
Отец почему–то не любил ходить по ресторанам, и ее с собой не водил, он был вообще домашний больше человек. Нет, на заморских курортах они обедали и в кафе, и ресторанах всяческих замечательных, конечно, но это было не то, совсем не то. Была там и еда вкусная, и красота роскошно–неописуемая, но все равно не то. Или она не помнит просто, или старается изо всех сил не помнить…Отчего–то ей было очень хорошо именно здесь, в этом самом заурядном кафе, сидеть и лопать самые заурядные, но такие замечательно–вкусные отбивные, и пить красное сухое вино, и без конца смотреть в мужские глаза напротив, и пропадать в них бездумно и радостно…
– А когда она приедет за вами, Василиса? – спросил вдруг Саша, нарушив долгое их молчание.
– Кто? – опешила от его вопроса Василиса, словно с размаху ударившись о землю.
– Мама ваша, кто…
– А, ну да… Завтра приедет. Ой, неужели уже завтра?
Она моргнула и замолчала испуганно, и смотрела на него озадаченно, словно требовала ответа на свой вопрос. А потом вдруг и сама спросила так же неожиданно:
– Саш, а тебе в издательство за ответом когда надо идти?
– Тоже завтра…
Теперь он смотрел на нее так же испуганно и озадаченно, и они снова замолчали надолго, но совсем уже по–другому. Молчание это не было больше легким и радостным, оно настоятельно требовало какого–то выхода, решения какого–то, как требовало своего разрешения и возникшее между ними чувство, обыкновенное земное чувство притяжения земного мужчины к земной женщине. Такова уж матушка–природа, и ничего с этим не поделаешь…
– Василиса, не уезжай… – тихо проговорил вскоре Саша. – Ты ведь не уедешь от меня, Василиса? Я понимаю, что не вправе и просить даже тебя об этом, но все же, не уезжай. Ты ведь не уедешь, да?
– Я не знаю, Саш… Я правда, правда ничего не знаю. Я запуталась, наверное, или устала очень, или ослабела–растерялась за последние эти дни… Не спрашивай меня пока об этом, пожалуйста!
– Хорошо, я не буду. Только ты знай, Василиса, я люблю тебя. Очень. Я и жить больше без тебя не смогу. Странное такое чувство, знаешь… Будто выпал я из своего мира и в твой мир влетел с размаху, и не адаптировался еще в нем как следует, а ты меня уже бросаешь…
– Да я не бросаю, что ты! – отчаянно прошептала Василиса и закрыла лицо руками. – Как же я могу тебя бросить, я и сама…
Она хотела сказать, что тоже любит его, очень любит, да вместо этого вдруг расплакалась, расквасилась вниз уголками губ и задрожала лицом. Но он понял, что она хотела ему сказать, и улыбнулся счастливо, и закрыл на секунду глаза. Нет, он ее никуда теперь не отпустит. Пусть он будет эгоистом самым страшным на свете, но не отпустит. Он пропадет без нее. Не способен он ни на какую такую самоотдачу. Подумалось ему в этот миг почему–то – как же все идет сейчас не по сюжетам его книг, в которых любовь и определяется именно дурацкой этой самоотдачей, в которых благородные герои отказываются от своей любви во имя счастья другого…Господи, глупости–то какие. Не бывает такого счастья – счастья разлуки. Как же он раньше этого не понимал? Это же так ясно – любящие друг друга люди должны быть вместе, и отвечать за посланный им подарок судьбы тоже должны вместе, несмотря ни на какие искушения возможного благополучия. Может, он и не прав, конечно. А только девушку эту он не может, ну никак не может вдруг взять и потерять…
– Не плачь, тебе не идет, – весело произнес он, решительно отрывая ее руки от лица. – Не плачь. Лучше выходи за меня замуж. Иначе я приеду в твою Германию и побью там всех.
Ты же знаешь, я могу…
– Да уж… – засмеялась сквозь слезы Василиса. – Это уж точно –побьешь… Только ехать тебе придется и не в Германию вовсе, а во Францию. Мамин муж решил меня в Сорбонну учиться отправить…
– Да какая мне разница. Побью тогда всю Сорбонну…
И, посерьезнев, решительно добавил:
– А наше образование, между прочим, и не хуже французского! Может, и лучше даже! Подумаешь, Сорбонна…
Василиса всхлипнула протяжно и замолчала. Сидела, потупив глаза и водя вилкой по скатерти. И была очень счастлива в этот момент, несмотря на пролитые только что слезы, несмотря на упорное свое молчание и не смотря даже на то, что до сих пор так и не поняла, что ей надо делать…
А потом они долго еще гуляли по тем же самым бульварам, взявшись за руки, и вместе слушали тихий шелест осени, и молчали, и говорили о пустяках всяческих, и улыбались друг другу совершенно глупо, и целовались отчаянно, будто в первый и последний раз в жизни, и подгибались коленками, и задыхались в кружении поднятых ветром листьев – так растущая в них любовь требовала своего природного законного продолжения, потому как была земной, горячей и самой обыкновенной, а не какой–нибудь там книжной, созревшей в голове писателя–фантазера и оттого придуманной правильно и красиво. Хотя чего уж там говорить, и книжная любовь, удачно преподнесенная, нас порой развлекает…
К ночи похолодало. Сильный северный ветер дул в спину, забирался под рукава курток и нес в себе запах грядущего скорого снега. Закончился светлый октябрьский день, словно на них рассердившись – хватит уже гулять, и нечего тут мерзнуть, и идите уже себе домой, несчастные мои и счастливые влюбленные… Они и пошли. Тихо провернули ключ в дверях, тихо вошли в темную прихожую, тихо остановились у двери Сашиной комнаты. Василиса, взглянув коротко ему в глаза, решительно открыла дверь и шагнула в нее первой, ведя его за собой за руку. Она так решила. Имела право, в конце концов. Она ведь так и не произнесла еще вслух, что тоже любит его. Очень…
***
22.
Петька не спал эту ночь совсем. Детская его обида на мать и счастливое предвкушение радости от скорого ее приезда вылились вдруг в неожиданную мужицкую к ней снисходительность – так за одну ночь, бывает, и происходит взросление человека, и юные обиды плавно перетекают во взрослые совсем переживания, и приходят потом очень быстро и легко любовь да прощение этим переживаниям на замену: ну, и уехала, и бросила, и что здесь такого, подумаешь… Ну, приезжает вот теперь – что с нее, с женщины, возьмешь…Когда окно его комнаты только чуть посерело и размылось слабым утренним светом, он встал, тихо умылся, причесал перед зеркалом свои светящиеся, как у матери, рыжим влажным золотом кудри, надел свою самую нарядную, самую белую рубаху и сел у кухонного окна – ждать. Лицо его было бледным, торжественным и грустным, как у юного дуэлянта–гусара, готовящегося встретить в этот утренний час пролетку с друзьями–секундантами ; вокруг красивых материнских глаз залегли темными провалами серо–коричневые круги – следы детской его бессонницы да послеболезненной еще слабости, да подросткового, может, малокровия. Старый двор за окном был совсем в этот час неприютен и даже суров: серый октябрьский рассвет вливался в него нехотя сверху, цепляясь за шершавые стены домов и будто вздрагивая от отвращения, и не верилось даже, что скоро будет день, и будет настоящий свет, пусть осенний и не яркий, но все же свет…
А потом на кухню заглянула вся растрепанная Василиса, посмотрела на него удивленно–понимающе и ничего не сказала. И Петька ей ничего не сказал. Даже про то, что видел перед рассветом, как она, скрипнув дверьми Сашиной комнаты и присев испуганно, прокралась на цыпочках мимо него в бабушкину комнату, прикусив язык от усердия, и лицо у нее при этом было такое красивое и будто озорное…
А еще позже заглянул на кухню и Саша, и подмигнул ему дружески. А потом они, Саша с Василисой, сели завтракать, и его заставляли да уговаривали тоже всячески, но он отказался – от окна боялся отойти. Заявил торжественно, что просто не хочет он завтракать. Василиса даже кофе поперхнулась от такого странного его заявления. Еще
бы – он, ее проглот–братец, и от вкусной еды вдруг отказывается. Поперхнешься тут… И еще – они странно как–то молчали, Василиса с Сашей. Смотрели друг на друга, не отрываясь, и молчали. И хорошо, и будто тревожно как–то…
Вообще, он в это утро по–особенному все чувствовал. Не головой, а кожей будто. И странное это их молчание тоже вдруг ощутил, как живое что–то. Как теплый летний дождь, которого почему–то все боятся и сломя голову несутся в любое укрытие. Чего его, скажите, бояться–то? Он же теплый! И ласковый, и мокрый, и живой…
Позавтракав, Саша решительно поднялся со своего стула и спросил тихо, одновременно ласково–тревожно Василисе улыбнувшись:
– Ну, я пошел?
– Иди… – таким же тихим эхом ответила она ему, и тоже поднялась из–за стола. И пошла провожать его в прихожую. Закрыв за ним дверь, постояла зачем–то около нее, сложив перед губами ладони закрытым таким ковшичком и что–то быстро проговорила–прошептала туда, в этот ковшичек, будто молитву какую короткую. Вернувшись на кухню к Петьке, сунула ему в руки чуть не силой стакан с горячим молоком и тоже села у окна – ждать. И непонятно ей самой было, кого она в это утро будет ждать больше – мать, летящую к ним из далекого города Нюрнберга или Сашу, ушедшего в поход по своим издательствам…
А октябрьское позднее утро к этому времени уже вступило в свои городские права, и капризничало визгом автомобильных сирен за дворовой аркой, и светило бледным холодным солнцем, и кружило ветром опавшую тополиную листву на асфальте. Вот похмельная дворничиха тетя Шура в китайской сине–грязной пихоре вышла из своего подъезда с метлой, посмотрела задумчиво на эти кружащиеся под ногами листья да и мести их передумала – чего зря свои бедные женские силы тратить, и так их ветром со двора скоро унесет–выдует. А потом зазвонил телефон – Колокольчикова своим тонким правильным голоском просила подозвать ей Петра к трубке, а потом проснулась Ольга Андреевна, и надо было помочь ей, как обычно, перебраться в самодельное кресло–каталку и отвезти сначала в ванную – умыться, а потом на кухню – завтракать. А потом еще и поговорить ей срочно приспичило…
– Васенька, скажи мне, ты влюбилась в Сашу, да? Это правда, детка? – осторожно спросила Ольга Андреевна, подняв на внучку тревожные грустные глаза.
Василиса опустила взгляд в свою чашку и ничего бабушке не ответила, только улыбнулась загадочно и пожала плечами слегка. Не хотелось ей отвечать на такой вопрос. Каким–то кощунственно–простым он ей показался, вопрос этот бабушкин…
– Васенька, я понимаю, ты не хочешь об этом говорить. Но только послушай, что я тебе скажу, детка…Знаешь, такое бывает иногда. Особенно в юности. Особенно с девушками. Им, глупым, кажется, что весь мир сосредоточен вокруг наплывшего на них радостного этого чувства, и ничто другое не имеет никакого больше значения. Хотя это совсем, совсем не так… Ты же умница у меня, Васенька! Тут главное, чтоб голова твоя в горячку не попала. И чтоб не сделала ты, не дай бог, из–за горячки этой самой главной своей жизненной ошибки…
– Я не ошибусь, бабушка, – подняв голову и заглянув ей в глаза, твердо произнесла Василиса, – ты же знаешь, у меня всегда в голове нормальная температура…
– Да уж, я вижу, какая она у тебя нормальная… – вздохнула грустно Ольга Андреевна. – Поэтому и пришла только под утро…
Василиса снова опустила глаза и улыбнулась глупо, стыдливо и блаженно, как улыбаются по утрам только очень счастливые женщины, и закрыла лицо руками, и ткнулась доверчиво головой в бабушкино плечо. Ольге Андреевне ничего больше и не оставалось, как ласково провести сухой горячей рукой по этой внучкиной голове…
В общем, утро шло своим обычным и размеренным, казалось бы, чередом. Но это действительно казалось только, потому что от внезапно прозвучавшего звонка в дверь они все страшно вздрогнули и переглянулись испуганно, и Василиса с Петькой на ватных ногах пошли вместе к двери, и Василиса долго, непривычно долго возилась с замком…
Вошедшая в прихожую Лерочка Сергеевна озадаченно на них уставилась – они стояли перед ней двумя соляными столбиками и смотрели, будто не узнавая.
– Ребятки, случилось что? – испуганно прижала она к груди драгоценную профессиональную свою ручку. Выглянув из–за их спин и увидев в дверях кухни Ольгу Андреевну в своем кресле, вздохнула облегченно: – У–ф–ф…Чего ж вы меня так пугаете–то? Я уж думала, с бабушкой вашей что…
– Идите, идите сюда, Лерочка Сергеевна! – позвала ее приветливо из кухни Ольга Андреевна. – Не обращайте на них никакого внимания, это они так мать свою ждут. Она сегодня за ними приедет, знаете ли…
– То есть как же – за ними? К себе заберет, что ли? Это прямо в Германию, что ли? А как же вы–то? – забросала ее любопытными вопросами Лерочка Сергеевна, входя к ней на кухню.
– Тс–с–с… – прижала палец к губам Ольга Андреевна и зашептала торопливо: – Не надо, Лерочка Сергеевна, умоляю вас… Пусть, пусть едут! А я теперь уже и сама справлюсь. Сами же говорите – теперь у нас быстро дело в гору пойдет…
– Ну, это же еще месяца два–три…
– Ой, да подумаешь, три месяца! Я договорилась уже со своей приятельницей, она поживет у меня какое–то время. Да и жилец наш не скоро еще съедет, по всей видимости…Меня вот другое беспокоит, знаете ли. Васенька–то наша в него ведь влюбилась…
– В кого?
– Да в жильца нашего, в Сашу…
– Правда? А что, Ольга Андреевна, мне он, Саша ваш, очень даже нравится! Такой, знаете, умный и добрый… В мужиках ведь, я считаю, эти качества самые что ни на есть определяющие – ум да доброта. А все остальное – так, щедрые от природы подарки…
– Да так–то оно так, конечно… – вздохнула горестно Ольга Андреевна. – Только хочется мне, знаете ли, чтоб они жили хорошо, внуки мои… Будто я вину какую пред ними за себя чувствую, знаете… И чтоб по жизни они определились получше. А вся эта любовь –она такая вещь ненадежная… Прерий душистых цветы…
– Нет, уважаемая моя Ольга Андреевна, никакие такие не цветы, вовсе вы и не правы! – решительно перебила ее мудрая Лерочка Сергеевна. – Любовь – она ж чудеса всегда творит! Вот признаюсь вам сейчас откровенно, как не духу – я ведь ни за что тогда за вас не взялась бы , если б не увидела в семействе вашем любовь эту… Без нее, без любви–то внуковой, ни один массаж бы вам не помог, даже самый что ни на есть расчудесный!
– Ну, так то внуковой… – нерешительно произнесла Ольга Андреевна, с удивлением разглядывая неказистую свою массажистку. Никак не ожидала она от нее такой вот мудрости…
– А вы думаете, так уж часто ее теперь можно встретить, внукову эту любовь? Гораздо, гораздо реже, чем вы думаете… – грустно произнесла Лерочка Сергеевна и усмехнулась так же грустно, и помолчала выразительно. А потом тихо совсем добавила: – И слава богу, что Василисочка ваша влюбилась в такого хорошего парня! Потому что она из таких как раз, которые любить умеют! И дай ей бог…
– Что ж, может, вы и правы, дорогая моя Лерочка Сергеевна, – так же тихо вздохнула ей в ответ Ольга Андреевна. – Даже скорее всего, что правы…Только трудно ей будет, Васеньке моей, очень трудно…
– А чего вы тут так интимно шепчетесь, а? – заглянула к ним на кухню Василиса. – Лерочка Сергеевна, вы кофейку сейчас выпьете или потом?
– Потом, потом, Василисочка. Вези давай бабушку в комнату, нам с ней к делу приступить не терпится. Знаешь, когда появляется первый результат твоей работы, уже так хочется довести ее до конца…
А пришедшая через час Колокольчикова снова перепугала их дверным своим звонком. Так же, как и Лерочка Сергеевна, смотрела на них растерянно и моргала длинными светлыми ресницами, и таращила темно–синие свои глазищи, пока Петька не обмяк, наконец, и не улыбнулся ей навстречу приветливо. Галантно забрав у нее из рук первым делом толстый ранец–портфель, он помог ей раздеться и повел в свою комнату, и вскоре две светлых головки уже склонились над учебниками – Колокольчикова девушкой оказалась педантичной, строгой и старательной, и пробелов в Петькином образовании из–за болезни ну никак не могла допустить. Правда, Петька на сегодняшний день оказался учеником никчемным – ничего не слышал, не понимал и не усваивал, только смотрел совершенно тупым и размытым взглядом в тетрадный листок – бедная Колокольчикова чуть было уж и не расплакалась от безуспешности своих стараний. Хорошо, что девочкой она оказалась, при всех прочих своих достоинствах, еще и очень терпеливой…
И следующий дверной звонок так же точно прошелся электрическим током по их бедным организмам, ударив молнией по позвоночникам и напрочь отшибив коленки. И снова они вдвоем оказались у двери, и снова Василиса непослушными пальцами возилась долго с замком. А увидев в дверях улыбающуюся Марину, сглотнула судорожно и приказала сама себе – все, хватит, не будет она больше так волноваться, она так с ума скоро сойдет просто напросто…
Марина резво шагнула в прихожую и быстренько зыркнула глазами по сторонам, оценивая обстановку, хотя по лицам Петьки и Василисы сразу поняла – нет, не приехала еще их загадочная немецкая мать, и Саши тоже наверняка дома нет, ушел куда–то, по заказам своим ремонтным, скорее всего.
– Ну, чего ты так волнуешься–то? – спросила она у Василисы, расположившись на кухонном стуле и наблюдая, как та, кутаясь лихорадочно в теплый платок, застыла изваянием у окна. – На тебе прямо лица нет! Приедет ваша мать, никуда не денется! Эх, счастливая ты, завидно даже…
– Чему завидно? – обернулась к ней Василиса.
– Ну, как это чему! Как человек скоро жить будешь, в достатке да удовольствии, а не у раковины стоять в судомойках… Говорю же – счастливая ты. И все само собой у тебя появится, за просто так, и не надо тебе будет ужом изворачиваться, чтоб придуркам всяким ласковые рожи строить да изображать из себя культурно–приветливую… Эх, везет же людям…
– Так я вроде и здесь ласковых рож никому не строю… – пожала плечами Василиса и снова отвернулась к окну.
«Да уж, с твоим узкоглазым да страшненьким личиком лучше этого и не делать. Все равно ничего не выйдет», – с отчаянной завистью подумала Марина. Впрочем, зависть эта вовсе не отразилась на собственном ее личике. Потому что воспитанным было личико, жизненной в нем надобностью замуштрованным и всегда, всегда радостно–приветливым навстречу любому потенциальному клиенту. А что делать? Как им, маринам, жить еще? Как прокормиться в чужом городе, когда надо выкроить из доходов своих небогатых и себе на существование, и домой матери послать надо определенную сумму каждый божий месяц … Не пропадать же им всем там с голоду, в рабочем поселке своем, благополучно забытом благополучными людьми, живущими в этом большом городе… Каждый как умеет, так на хлеб себе и зарабатывает. И пусть эта девчонка еще спасибо судьбе своей скажет, что не надо ей этих самых ласковых рож никому строить, и пусть катится побыстрей к этой своей немецкой чертовой матери… Не была Марина злой. Просто так судьбе своей сопротивлялась. Потому что если б не сопротивлялась, то и давно бы уже исчезла да растворилась в небытии, в поселке своем мертво–рабочем, и семья бы ее несчастная вместе с ней в нем растворилась…
– А Саша–то, знаешь, здорово Сергунчика отметелил… – вдруг весело произнесла она в Василисину спину. – Так его разукрасил, будь здоров…С чего это он на него так накинулся, а? Не знаешь?
– Нет. Не знаю… Чаю хотите, Марина? Давайте мы с вами лучше чаю попьем, а то меня прямо знобит–колотит всю…
– А давай! – махнула рукой Марина. – Чаю так чаю. А может, чего покрепче, а? Я сбегаю…Праздник ведь все–таки – мама ваша приезжает…
– Нет, не нужно, что вы… – засмеялась весело Василиса. – Я и так со вчерашнего вечера как пьяная хожу…
Она отошла от окна и не увидела уже, как в дворовую арку напротив их дома вскоре въехало такси, как из него, торопливо и щедро рассчитавшись в водителем, выскочила очень красивая, одетая в стильное черное пальто женщина и так же торопливо пошла в строну их подъезда и, задохнувшись то ли от спешки этой, то ли от волнения, позвонила в дверь их квартиры. Опрокинув на ходу прямо в Маринины колени горячую чашку с чаем, Василиса снова бросилась на этот звонок, в коридоре столкнувшись с выскочившим из своей комнаты Петькой, и открыла на сей раз быстро дверь, и приняла в свои руки практически рухнувшую в них мать, и все они закричали–заплакали одновременно – и Аллочка, и Петька, и Василиса… Наблюдающие из дверей кухни и комнаты за всем этим безобразием Марина , Лерочка Сергеевна и Колокольчикова тоже от радостных слез не удержались, и только лежащая на своей постели и отдыхающая от массажа Ольга Андреевна почему–то не плакала, а смотрела прямо перед собой и улыбалась грустно. И чувствовала, что именно сейчас, в этот вот самый момент простила своей невестке трусливое ее бегство, окончательно уже простила… А потом, перебравшись с помощью вернувшейся к ней Лерочки Сергеевны в свое самодельное уродливое кресло–каталку и выехав с ее же помощью к ним в прихожую, она даже испугалась за Аллочку, очень испугалась. Потому что Аллочка, увидев ее в этом кресле и моментально все осознав, вдруг сползла из Петькиных и Василисиных рук прямо на пол и ткнулась дрожащей головой ей в колени, и она никак не могла от своих колен ее голову отодрать, чтоб заглянуть ей в глаза и сказать, что она вовсе уже никакой обиды на нее и не держит…
Потом, немного успокоившись и придя в себя, они седели все в Петькиной комнате вокруг обнимающей своих детей Аллы, и сочувственно слушали ее виновато счастливый лепет, состоящий, в сущности, из одних только горестных восклицаний:
– Петечка, боже мой, какой же ты бледный и худенький…Ты болел, да, Петечка? Васенька, а ты как изменилась…А что у тебя с лицом такое, Васенька? Тебя что, ударил кто–то, да? А руки… Вася, какие у тебя ужасные руки… А где ты учишься, Васенька? В какой институт ты поступила?
– Да я не учусь, мам… Я работаю…
– Почему? А, ну да…Это из–за бабушки, да?
– Да, эта девочка работает, чтоб оплатить мне бабушкин массаж… – тихо произнесла в повисшей неловкой тишине–паузе Лерочка Сергеевна. – И не зря работает, между прочим. У нас уже стойкая положительная динамика пошла, знаете ли…
– А еще эта девочка сдает свою комнату постороннему мужчине, чтоб выжить как–то! – быстренько вставила свое слово и Марина. И в голосе ее явственно услышалось, дрогнуло довольно выпукло направленное в сторону Аллы обвинение – не удержалась–таки Марина от эмоций, и даже воспитанное лицо ее от них не удержалось – тут же и проступили на нем некрасиво и зависть, и презрение к этой женщине…
– А вы кто? – испуганно уставилась на нее Алла. – Что–то я вас не припомню…
– Меня зовут Марина. Мой муж как раз и снимает комнату в этом доме…
– А! Фрау Марина! – оживилась вдруг навстречу ей Алла. – Так это вы написали моему мужу письмо? А вы знаете, я ведь очень, очень благодарна вам за это! Сама бы я ни за что не решилась ему про детей рассказать… И вы правы, презирать меня есть за что…
Она снова заплакала, и снова начала обнимать лихорадочно и по очереди то Василису, то Петьку, приговаривая сквозь слезы:
– Ну все, все… Теперь все будет хорошо, дорогие мои…Теперь мы будем наконец вместе… Ольга Андреевна, и вас я тоже не брошу, я все, все для вас сделаю, что смогу только…
– Да уж. Сделайте, пожалуйста, – холодно произнесла Марина, надменно улыбнувшись. – Очень меня этим обяжете…
А девочка Лиля Колокольчикова никак в этом взрослом и странном диалоге не участвовала. Лиля забилась маленькой белой мышкой в угол комнаты и плакала как–то совершенно по–взрослому, тихо и жалостно попискивая – так ей мальчика этого, Петю Барзинского, было жалко. То есть, не мальчика жалко, конечно, а расставаться с ним было жалко – вот увезет его мама в свою Германию, и все… Она из своего уголка первой и заметила Сашу, уже давно стоящего в дверях и разглядывающего словно издалека всю эту компанию. Вернее, ей сквозь слезы показалось, что он их всех разглядывает. На самом деле он смотрел только на Василису, из–за спины обнимающей ее матери его пока не увидевшую. Лиля тихонько подошла к ней, тронула за плечо и потрясла слегка, и показала глазами на дверь – смотрите, мол, кто еще пришел…
И Василиса встала с дивана во весь рост, и тоже стала смотреть на него, уже ничего не слыша и не видя вокруг себя. Алла удивленно подняла на нее глаза и, проследив за ее взглядом, так же удивленно уставилась на высокого, довольно–таки приятного мужчину в дверях, и сразу отметила вдруг, как сияют у мужчины этого глаза навстречу ее дочери, и подергала ее ревниво за руку:
– Васенька, а кто это, а? Ну, чего ты так застыла–то, Васенька?
