Текст книги "Прерий душистых цветок…"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
– Что, достала? – просипел Петька, улыбаясь пересохшими губами навстречу вошедшему в комнату Саше.
– Ага, брат, достала. Это ты прав. Но в любом случае о дамах так говорить нехорошо, Петр.
– А мы и не будем, раз нехорошо…
– Ладно, не будем. Так я в магазин пошел, ага? Ты бы чего еще попил–поел, кроме сока?
– Я бы чипсов поел в длинной такой коробочке. Давно не ел…И еще я сыру хочу с большими дырками, и пепси–колой чтоб его запивать…
– Ну, за такую еду, я думаю, нам от сеструхи твоей запросто по затылкам перепасть может. Или нет? У тебя как, желудок крепкий? А то натворим опять дел…
***
11.
В это утро Василиса проснулась и без будильника. Соскочив с недовольно скрипнувшей под ней раскладушки, на цыпочках быстро прошла в Петькину комнату, склонилась над разметавшимся во сне братом. Петька дышал сипло и коротко–неспокойно, щеки его пылали нездоровым ярко–розовым румянцем, лоб был сухим и температурно–горячим. От прикосновения ее прохладной ладони он вздрогнул, промычал–простонал что–то и перевернулся на другой бок, с трудом сглотнул воспаленным сухим горлом. Василиса вздохнула тихонько и медленно пошла на кухню – Лерочки Сергеены кофе хоть выпить хорошего с горя, что ли…
Весь вчерашний день у мойки в кафе она провела, словно на иголках. И народу как назло было много, и ни одного получасового даже окошечка не образовалось, чтоб до дому добежать; от нетерпения и страха она даже иногда пританцовывала слегка, будто сыпанул ей кто под ноги горячие уголья. Налив кофе в красивую чашку кузнецовского фарфора и держа ее бережно на весу, словно драгоценный осколок от прежней их жизни, Василиса заглянула в холодильник и обнаружила там с большим удивлением небывалые для их теперешнего питания вкусности : и сыр, и творог, и кусок розово–нежной ветчины, и даже половинка ананаса выглядывала из пакета задорным зеленым хвостиком. Василиса вдруг поняла, как давно она хочет есть. Не обманывать организм тушеной капустой и морковными котлетами, а именно есть, чтоб отрезать ножом толстые сочные куски большой, размером с половину тарелки отбивной и аккуратненько окунать их в острый–острый горчичный соус…Сглотнув, она решительно выудила с полки сыр, отрезала себе порядочный от него пласт и откусила, и запила горячим кофе, и закрыла глаза от удовольствия…А открыв их через полминуты, увидела стоящего в дверях Сашу, уже одетого для улицы. Лицо его было сосредоточенным, деловым и очень озабоченным, отчего болтающийся в его руке квадратненький чемоданчик казался не к месту смешным и немного даже карикатурным.
– Доброе утро, Саш… Я вот тут сыр твой взяла… – растерянно пробормотала она, вдруг покраснев.
– С чего это он мой–то? – в удивленной и какой–то легко–спасительной простоте прозвучал его вопрос. – Скажешь тоже не подумавши… Ты меня не теряй, я по заказам пошел. Ага? Мне сегодня в три места надо успеть, только к вечеру появлюсь. Медсестра с Петькиным уколом придет в десять часов, соку я ему вчера закупил достаточно – он все время пить просит. И еще в морозилке клюква есть, надо морс сварить. Сумеешь?
– Ага… – кивнула головой Василиса. На какой–то миг она ощутила вдруг себя прежней девочкой–школьницей, о которой заботятся, которой дают всего лишь четкие задания на определенный временной момент, и их надо выполнить от сих до сих, только и всего–то, потому что все остальное – уже не ее забота, все остальное – большая забота больших, сильных и умных взрослых… Ощущение это было невероятно теплым и приятным, но в то же время, как она сама понимала, очень уж варварски–обманчивым. Нет вокруг нее никаких таких сильных и умных взрослых, а есть разбитая инсультом бабушка, свалившийся с простудой младший братец да добрый и великодушный жилец Саша… И вообще, нет никаких особенных поводов для подступивших к горлу слез – вот прямо только их и ждали тут, как же…
Закрыв за ним дверь, Василиса, убегая от этой коварной к себе жалости, тут же постаралась впрыгнуть в обычную свою утреннюю колею – надо было кормить завтраком бабушку, надо было ухаживать за больным Петькой, надо было стряпать обед, заводить постирушки, надо было заниматься еще тысячей мелких и нужных дел, на которые уходит нынче все ее свободное девчачье время. Зато и для радости повод тоже есть – при помощи жильца Саши удалось Лерочке Сергеевне долг заплатить. А это значит, что она их не бросит. Это значит, что есть, есть надежда на появление долгожданной динамики в замерших бабушкиных мышцах, что когда–нибудь она сама встанет на ноги и пойдет, и будет ходить себе и ходить, и Василиса тоже будет ходить – на другую уже работу, на вечерние занятия в институт, и в театр будет ходить, и на концерты, и просто так гулять…
Размечтавшись, она не расслышала сразу настойчивого зова дверного звонка, потом, сообразив, удивленно пошла открывать – кто бы это мог быть, интересно… Для медсестры из детской поликлиники рановато еще, а Лерочка Сергеевна только завтра придет…
К ее удивлению, в дверях стояла та самая блондинка, приходившая к ней в кафе и представившаяся Сашиной женой. Она вдруг улыбнулась Василисе так лучезарно и приветливо, будто здесь ее ждали, не отходя от двери, несколько дней подряд, и теперь непременно должны быть очень и очень счастливы ее появлению.
– Здравствуйте, Василиса! – продолжая улыбаться, бодро произнесла блондинка и радостно шагнула в прихожую. – А я вашему Петечке фруктов принесла!
В доказательство она даже подняла до уровня Василисиных глаз небольшой пакет с фруктами и помотала им из стороны в сторону, одновременно скидывая ботинки и пытаясь стряхнуть с одного плеча куртку. Быстро перебросив пакет в другую руку, она повесила соскользнувшую с другого плеча куртку на крючок и пошла в комнату, приговаривая при этом деловито:
– Ну как? Температуру с утра мерили? Не упала? Высокая? А врач был? А где можно фрукты помыть?
– Ничего себе… – только развела руками ей в спину Василиса. – Как говорится, явление восьмое, все те же в лаптях…
Зайдя в комнату, Марина так же скоренько–приветливо поздоровалась и с сидящей около Петькиной постели в своем кресле Ольгой Андреевной, и улыбнулась ей свойски–дружески, и захлопотала вокруг Петьки с нарочитой заботой, толкуя что–то о специально разработанных для укрепления детских организмов комплексах витаминов по очень уж доступным ценам, специально для людей экономных и не богатых…И что только для них она эти витамины в специальном месте закажет, и на дом им принесет, и даже денег с них не возьмет за это, и вообще, она так переживает и заботится о Петечкином здоровье, как никто другой… Петька следил за ее суетой нехотя и как–то слишком уж исподлобья. Потом недовольно вдруг проговорил, едва двигая запекшимися от температуры губами:
– Марина, а вы что это, жить у нас собрались, что ли? Навеки поселиться, да? Каждый день сюда приходите…У нас больше комнат свободных нет, знаете ли. Сестрице и так вон у бабушки за шкафом жить приходится!
– Петя… – переглянувшись, укоризненным унисоном протянули Василиса с Ольгой Андреевной. Правда, укоризны в их голосе было совсем, совсем маловато. А место ее законное заняла таким образом скрываемая вежливая досада на произнесенное больным ребенком вслух то, чего им и самим хотелось бы сказать с удовольствием, да нельзя было – воспитание интеллигентное не позволяло. Ох уж это воспитание – сколько от него бывает неприятностей всяческих… Вместо этого Василиса произнесла тактично:
– А знаете, Марина, Саши в настоящее время в его комнате нет. Он появится только к вечеру, знаете…
– Да ничего страшного, я подожду! – махнула беспечно рукой Марина. – У меня сегодня времени – завались! А вы меня чаем пока не напоите? Сегодня день такой выдался холодный, я перемерзла вся – жуть…
– Васенька, и в самом деле, напои–ка человека чаем, – рассмеявшись, проговорила Ольга Андреевна. – В конце концов, Марина наша гостья, как там ни смотри…
Идите, девочки, я тут с Петрушей пока побуду!
– Бабуль, твоя мягкотелость переходит всяческие границы, – совсем по–взрослому проворчал на нее Петька, когда «девочки» отправились чаевничать на кухню. – Она, эта Марина, итак уже Сашу достала, а ты ее привечаешь…
– А это не наше с тобой дело, дорогой мой внук Петруша, кто из них кого достал, – поправляя свесившееся до самого пола одеяло, ласково проговорила Ольга Андреевна. – Наше дело сидеть в сторонке и в чужие отношения ни при каких обстоятельствах не вмешиваться. Ты поспи лучше, Петенька. Или хочешь, я почитаю тебе вслух?
– Слушай, Василиса, я вот у тебя спросить хочу. Тебе твой хозяин совсем мало платит, да? – задушевно спросила Марина, усевшись за кухонный стол.
– Хм… – пожала плечами Василиса. – Странный вопрос какой… А сколько он должен платить судомойке, интересно? Много, что ли?
– Ну да… Ну вообще, есть же еще и человеческий фактор…Сочувствие, например…
– То бишь жалость, что ли?
– Ну почему сразу жалость? Всякие же бывают обстоятельства, все мы люди.
По–моему, лучше себе зарплату пойти попросить добавить, чем рядом чужого человека терпеть…
– Это вы, Марина, Сашу имеете в виду?
– Да. Сашу. Моего мужа, между прочим.
– А вы знаете, я лучше потерплю рядом чужого человека. Пусть и вашим мужем он будет, мне все равно. Меня больше этот вариант устраивает. Я от него получаю деньги за то, что сдаю ему комнату. И все. А в кафе я получаю деньги за то, что мою посуду. И все…
– А просить, значит, никого ни о чем не будешь. Гордая, значит.
– Ну почему сразу гордая? – пожала плечами Василиса и поморщилась – не нравился ей этот разговор, и Марина ей эта не нравилась, и чаепитие это дурацкое тоже не нравилось. – По–моему, это не гордость вовсе, а обыкновенный порядок вещей. Зачем же просить, если другой выход можно найти?
– Ну да, ну да… – вдруг злобно сузила глаза Марина. – Смотри, какие нежности при нашей–то бедности. Да ты, милая, потому так рассуждаешь, что в настоящем дерьме еще не плавала, видно. Когда в нем, в родимом, плаваешь по самые уши, то слов таких – порядок вещей – и не знаешь вовсе. Иногда так жизнь припирает, что и не задумываешься ни о каком таком порядке, прешь напролом, и все! Вот я тебе про себя, например, расскажу…
Василиса опять поморщилась и вздохнула, уставилась обреченно в свою чашку с чаем. Вовсе не хотелось ей слушать о жизни этой так бесцеремонно ворвавшейся к ней в дом женщины, но что делать – не выгонять же ее силой отсюда. Да и Саша просил перетерпеть… А история ее, судя по всему, действительно грустная, раз с такой страстью о дерьме толкует. Хотя, может, и самая что ни на есть обыкновенная…
В отличие от Василисы, Марина вынырнула совсем, совсем из другой жизни. Не богато и с комфортом обустроенной, а наоборот , из безысходной и убогой. В город она приехала из непонятного русского селения – то ли заштатного городка, то ли рабочего поселка, которые во времена социализма отстраивались в огромных количествах вокруг всяческих заводов и фабрик – так называемых градообразующих предприятий. Вот и их городок кормился вовсю от небольшого заводика, производящего какую–то сельскохозяйственную продукцию – то ли косилки, то ли молотилки, потом уж и не помнил никто толком. Так уж получилось, что годы ее юности как раз совпали с медленным умиранием этого самого заводика и, как следствие, с умиранием городка и развалом их когда–то крепкой и надежной семьи. Сначала потерял работу папа. Промыкавшись дома два года, запил с горя. Потом потеряла работу мама. Потом за ограбление киоска попал в колонию шестнадцатилетний братишка – он и взял–то там ящик пива да коробку «Сникеросов», вожделенного по тем нищим временам американского лакомства, и все… Жалко было мальчишку до ужаса – не бандитом же он был, в конце концов… А только денег на адвоката хорошего, конечно же, у них тогда не нашлось. Да и откуда бы они взялись, деньги эти, когда и десятку–то занять не у кого во всей округе было, не одни ж они в таком вот плачевном состоянии оказались. Это еще слава богу, что остался у них небольшой участочек земли в садоводческом товариществе, выделенный отцу еще в лучшие времена расцвета заводика, от него в основном и кормились ; целое лето возились с матерью на грядках, потом делали закрутки, варенье всякое варили, когда сахар был, даже кур там держали и кроликов – самое настоящее натуральное хозяйство вели, в общем. Деньгами иногда помогали бабушка с дедушкой с нищей своей пенсии, да их и не особо видно было, денег этих – отец все пропивал. Потом начал вещи последние таскать из дома…
Нет, Марина очень любила своих родителей. И отца нисколько не осуждала – не виноват он ни в чем, от безысходности пьет. А только выхода у нее после школы, кроме как уехать вникуда из этого городка, тоже никакого не было. Мать справила ей на последние деньги кое–какую китайскую одежонку и отпустила с богом, предварительно вся уревевшись, конечно, донельзя – куда дочка едет, что ее там ждет… Приехав в город, Марина поселилась тайком у подруги в общежитии – взятку дала вахтерше, та и пропускала ее мимо себя, будто не замечая. Спала на полу, под столом, чтоб не дай бог не помешать кому, иначе нажалуются и выгонят… Как и Василиса, устроилась позже судомойкой в столовую, и то с огромным трудом, потому что не брали никуда без прописки. Зацепилась немного, так сказать. И, не теряя времени, принялась смотреть по сторонам, заводить знакомства, приглядываться–примериваться к этой суетливой городской жизни, искать свою маленькую в ней дырочку, в которую можно скользнуть и закрепиться в ней попрочнее, местечко свое забить, пусть маленькое, но доходно–удобное. А там видно будет… Таким образом она, можно сказать, очень даже удачно и влилась–вписалась в ряды распространителей «Гербалайфа», уже вовсю раскинувшего в то время в стране свой коварный шатер–замануху. В ряды первых его ласточек она, конечно, попасть не успела, но стала зато его юным талантливым воспитанником, его счастливым ребенком, с благодарностью впитывавшем, как целебное материнское молоко, все хитрые премудрости его системы, и изо всех сил старательно лепилась–подстраивалась под эту веселую компанию настырных коробейников, и с особенной тщательностью взращивала в себе способность к неуемной этой панибратской настырности. Потому что поняла в одночасье – когда за спиной твоей не стоит никто, надо просто ломиться и ломиться вперед, и унижаться, и косить под дурочку, и выпрашивать, и вымаливать… И еще поняла, что ломиться таким образом и не трудно вовсе, что большинство людей, раздражаясь от ее навязчивости и пытаясь отпрыгнуть подальше скоренько, очень легко идут на уступки не только при втюхивании им жутко полезного продукта, но и во всем остальном так же. И если она, не дай бог, потеряет вдруг эту в себе способность и вспомнит про гордость, как эта узкоглазая девчонка, то в следующий же момент снова погрязнет в прежнем безысходном дерьме по самые уши… В общем, очень и очень хорошая вещь, настырность эта. Своеобразный и хитрый дар судьбы, привередливый ее выбор – кому она талант дарит, кому настырность… Жаль только, что вместе они почему–то не совпадают. Не бывает у судьбы двойных даров. А жаль. Вот бы кому–то повезло… Ну, да ей, судьбе, виднее, кому какой дар давать и кому какой он в большую приходится надобность. В общем, после благополучно развалившегося «Гербалайфа» Марине уже довольно легко давалось прибыльное для себя распространение чудных продуктов из любой области, будь то омолаживающая в один момент косметика, или «от всех болезней» китайско–тибетские травы, или моющие всякие необыкновенно–хозяйственные средства…
Так что уступать Сашу и отпрыгивать в сторону Марина не собиралась вовсе. Ни при каких таких обстоятельствах. Это пусть другие от нее отпрыгивают, уступая, а она – нет. Она всего лишь решает проблему здесь и сейчас, в этом определенном жизненном промежутке, в этой вот убогой квартире. Надо во что бы то ни стало уговорить, уболтать, заставить сделать по–своему, надо любыми средствами вернуть его домой хоть ненадолго, а там уж видно будет. Будет другой промежуток жизни, будут другие и средства, и действия…
– Ну, вот скажи, как можно при такой жизни гордой быть? – закончила свой рассказ вопросом Марина и уставилась на Василису выжидательно. – Когда каждый день как по канату ходишь, и никто тебя не пожалеет, и заботу о тебе трогательную не проявит…Когда и жить негде, и сама ты никто и звать никак – женщина без определенного места жительства и определенного трудовой книжкой места работы…
– Так. А что вы мне предлагаете–то, не поняла? По–прежнему взять и объявить Саше, что ни с того ни с сего отказываю ему в жилье?
– Ну да! – радостно подхватила Марина и даже наклонилась вперед всем корпусом. – Именно так! А материально не пострадаешь, можешь на этот счет не беспокоиться. И вообще, работа у тебя тяжелая, вредная, и оплачиваться она должна раза в два, я думаю, больше…
– Да при чем тут моя работа! – начала тихо сердиться Василиса. – Никто мне больше платить не будет, это и так ясно.
– Ну, а если б заплатили? Тогда жильцу отказала бы?
– Не знаю… – пожала плечами Василиса. – Как–то странно это все… Ну а с чего вы взяли, например, что Саша непременно домой вернется? Он с таким же успехом может другую какую комнату снять…
– Да вернется, непременно вернется. Для того, чтоб найти комнату, время нужно. А его у него нет. Он же без своего ноутбука и дня прожить не может. Пялится и пялится в него целыми сутками… Обиделся он на меня, видишь ли… Да я же как лучше хотела, я ж спасти его хотела, в свет да в люди вывести! У него ж руки золотые, и голова золотая, мог бы такие деньги зарабатывать! Откуда я знала–то, что он на такой поступок решится вообще! Сидел, молчал, слушал – тихоня тихоней. Я думала, он понимает, а он…Нет чтоб женщину, рядом живущую, постараться осчастливить…
– То бишь вас, да?
– Ну да…
– То есть вы хотите сделать из человека что–то для себя удобоваримое, а хочет ли этого сам человек, вам, выходит, все равно?
– Так я же и для него лучшего тоже хочу!
– А если ему не надо лучшего? Если ему достаточно хорошего? Вот он романы, например, пишет, и ему от этого хорошо. И никакого такого лучшего не надо.
– Да кому они нужны, эти его романы? За них денег не платят! Ну согласись – это же смешно, в самом деле, делать всю жизнь то, за что тебе никто и никогда спасибо не скажет, а главное, не заплатит…
– Не знаю, – пожала плечами Василиса и улыбнулась вдруг от души. – Мне вот не смешно. И почему это не заплатят? Вы что, читали эти его романы, да? Что, плохо написано, да?
– Да делать мне больше нечего, что ли? Сейчас вот все брошу, и сяду какую–то глупую писанину читать! Работать надо, а не ерундой всякой заниматься…
– Ну, если не читали, то откуда тогда знаете, что это ерунда? Может, и не ерунда вовсе?
– А чего это ты его так защищаешь, а?
– Я не защищаю, я просто понять пытаюсь…
– Ага… Рассказывай сказки. Да ты на него просто запала, девушка, вот и все твое понимание!
– Я?! Запала?! – вдруг слишком громко, слишком гневно и совершенно, ну совершенно искренне возмутилась Василиса. Точно так же возмутилась, как давеча уличенный Мариной в этом же самом преступлении Саша. Гневность и искренность этого возмущения отметила про себя и Марина, и усмехнулась понимающе на Василисино в следующий миг произнесенное: – Господи, да что вы такое говорите вообще, глупости какие! Абсолютные, просто абсолютные глупости!
– Ну, так если не запала – откажи в комнате! А? Слабо?
– Но как же…
– А про деньги не беспокойся, еще раз говорю! Это уж моя забота будет! Ну как, по рукам? Договорились?
– Так, постойте… – покрутила головой Василиса, пытаясь прийти в себя и даже выставила, словно защищаясь, слегка ладонь вперед. – Постойте. Ни о чем таком я с вами договариваться не собираюсь. Это во–первых. А во–вторых, ни на кого я не запала и в ближайшее время западать тоже не собираюсь. Все. Извините, у меня дел много…
Она торопливо поднялась из–за стола, так же торопливо сложила в мойку пустые чашки. Марина сидела, наблюдала за ней молча, усмехаясь про себя и думая при этом, что и не таких еще гордо–сознательных она обводила вокруг пальца, и не такие ломались от ее матушки–настырности, до самых печенок достающей…
– Ну что ж, Василисочка, спасибо за чай, за душевную беседу. Пойду я, пожалуй. У меня ведь тоже дел много, знаете ли.
Она торопливо соскочила со стула и тут же умчалась в прихожую, оделась по–солдатски быстро и, не попрощавшись с Ольгой Андреевной и Петькой, выскочила за дверь, по–хозяйски уверенно как–то справившись с капризным замком. Выйдя со двора и благополучно перебежав дорогу, она так же по–хозяйски уверенно открыла дверь Василисиного кафе. Усевшись за столик, огляделась, нетерпеливо замахала рукой и без того уже спешащей к ней с меню официантке. Запросив вместо положенных отбивных к себе хозяина, в ожидании достала из сумочки пудреницу и внимательно оглядела себя в маленькое зеркальце. Сама себе очень понравившись и улыбнувшись, так и оставила эту улыбку на своем лице – для разговора с Сергунчиком очень даже может пригодиться…
Он уже несся к ней через весь зал, грациозно огибая столики, что довольно–таки странно смотрелось при его совсем не хрупком телосложении: имея от природы чуть больше полутора метров росту, Сергунчик умудрился отрастить себе порядочный пивный животик, наличия которого совсем даже не стеснялся , а наоборот, стремился всегда гордо выставить его вперед.
– Мадам Марина, какая радость, что вы вновь зашли под мой кров! Я счастлив, абсолютно счастлив снова вас видеть! Позвольте, позвольте ручку…
Галантно поцеловав ручку, он тут же уселся напротив Марины, преданно уставился в ее лицо. Похоже, Сергунчик и в самом деле был страшно рад…
– А я ведь к вам по делу, Сергей Сергеич! – еще лучезарнее улыбнулась ему Марина. – И по очень деликатному, знаете ли.
– Да? – оживился Сергунчик, и даже подпрыгнул слегка на своем стуле. – По деликатному, это хорошо… Я весь, весь во внимании…
– Вы знаете, наверное, у вас тут судомойкой такая высокая девушка работает, Василиса…
– Коняшка, что ли?
– Как? – опешила Марина радостно–заговорщицки. – Коняшка? Это ее здесь так называют, да? А что, похоже…
Она вдруг расхохоталась весело, откинув голову назад. И со злорадным удовольствием подумала – вот так вот тебе, гордая и злая девчонка…Чего бы ты из себя ни гнула, все равно ты – коняшка… Но следующую уже минуту , состроив жалостливую мину и сведя брови домиком, она наклонилась доверительно к Сергунчику и тихо попросила:
– Сергей Сергеич, эта девушка очень, очень нуждается в помощи и сочувствии…
– А что такое? – насторожился тут же Сергунчик.
– Да у нее, знаете, сейчас брат и бабушка на руках, а помочь совсем, совсем некому. А у бабушки инсульт был недавно – сами понимаете, на одни только лекарства–уколы расходов море…Ей бы помочь надо, а, Сергей Сергеич? Жалко же человека! Отнеситесь по–человечески, и вам зачтется… Все же мы люди, в конце концов, и помогать друг другу просто по–христиански обязаны…
– А как я могу помочь–то? – развел руками Сергунчик.
– Ну что значит, как? – терпеливо и вкрадчиво–проникновенно продолжила Марина. – Понятно, как. Материально, конечно. Зарплату, например, добавить, или разово поддержать…
– Тогда лучше разово…
Глаза Сергунчика вмиг посерьезнели, кожа на лбу скукожилась и принялась ходить толстой и мелкой складочкой. Сергунчик думал. С одной стороны не хотелось, конечно же, выглядеть перед этой красавицей в невыгодном для себя свете, а с другой стороны – всем коняшкам материально не напомогаешься…Да и вообще, странно как–то. Чего это он должен о судомойке какой–то думать? Она вообще сама по себе странная и непонятная, Коняшка эта. Раз так трудно ей, попросила бы помощи. Вон недавно Анжелка, официантка молоденькая, у него надбавку к зарплате себе выревела, как ни сопротивлялся…А он и дал. Потому что хорошая девка, своя. Безотказная во всех абсолютно смыслах. А Коняшке–то за что? Но раз эта красавица просит…
– Хорошо, Мариночка, я ей помогу, конечно. Как ты думаешь, сто долларов ей хватит?
– Ну–у–у…Сергей Сергее–е–е–ич… – протянула Марина разочарованно и откинулась на спинку стула, и замолчала презрительно.
– А сколько? Двести? – торопливо поправился Сергунчик.
Марина молчала. Протянув руку, начала выстукивать толстенькими нарощенными ноготками нервную дробь по белой крахмальной скатерти.
– Триста?! – ахнул Сергунчик и тут же пожалел о сказанном. Слово–то не воробей, обратно не спрячешь…
– Ну, это еще туда–сюда… – медленно произнесла Марина и убрала со стола руку, и снова улыбнулась дружески. – Как хорошо, что я в вас не ошиблась, дорогой мой Сергей Сергеич! Вы действительно оказались очень чутким, добросердечным и отзывчивым человеком!
– Да я–то чего, Мариночка! Это вы, вы поразили меня в самое сердце! Вы такая умница, такая красавица, да еще к тому же и добрейшей души человек – о других вон как печетесь…
Так, изображая невольно петуха и кукушку из известной всем еще со школьных времен басни, они остались очень довольны друг другом, и Марина, пропустив мимо ушей «умницу–красавицу» как само собой разумеющееся, скромно пожала плечиками , согласившись будто только на «добрейшую душу». Опусти вниз свои красиво подкрашенные глазки, она выдержала обязательную минутную паузу и снова подняла их на Сергунчика, хлопнув ресницами благодарно и наивно. Потом произнесла скромно:
– Ну что вы, Сергей Сергеич… Надо же помогать друг другу, что вы…И все мы люди, в конце концов…
***
12.
Неприятный осадок в душе после кухонной этой беседы с Мариной никак не проходил. Занимаясь мелкими домашними делами, Василиса все время мысленно возвращалась к тому разговору и не понимала сама, что ее больше возмущает – поведение гостьи, ее странная эта просьба или совершенно, ну совершенно дурацкое обвинение в том, что она на Сашу запала. Потом вспомнилось ей вдруг, как говаривал отец в таких случаях – если сердишься на человека очень уж сильно, то это значит всего лишь, что он тебе правду сказал…Она даже вздрогнула от этой мысли и еще яростнее начала терзать терку толстенькой морковкой, и одернула сама себя решительно и с возмущением – только этого ей сейчас не хватало. Глупости какие. Нет, нет и нет. Ну просто совершенно наглая женщина эта Марина, ну просто совершенно глупая, и несет всякую чушь…
Из неуютно–яростной этой задумчивости вывел Василису дверной звонок. Бросив на стол недотертую морковку и наскоро ополоснув руки, она быстро прошла в прихожую, открыла дверь и недоуменно уставилась на стоящую за порогом девчонку в красной вязаной шапке с помпоном, с торчащими из–под нее в разные стороны кудряшками, ранцем за плечами и огромным пакетом, ручки которого уже с трудом удерживались в отчаянно сжатом из последних сил маленьком кулачке. Василиса было уже открыла рот, чтоб спросить, не ошиблась ли девчонка дверью, но тут до нее вдруг дошло…
– Колокольчикова?! – ахнула она, приложив ладонь к груди и удивленно продолжая разглядывать очень тоненькое, трогающее своей хрупкостью душу и отчаянно–белобрысое создание. – Ты ведь Лиля Колокольчикова, да?
– Да. А откуда вы меня знаете? – пропищало создание довольно–таки уверенным голоском и подняло на Василису удивленные, и в самом деле колокольчиково–васильковые яркие глаза. – Я собственно, к Барзинскому, ну, к Пете то есть, пришла… Он же болеет, я ему фрукты принесла и задания домашние, по русскому языку и математике…
– Заходи, Колокольчикова! – широко улыбнулась и так же широко открыла ей дверь Василиса. – Раздевайся, проходи вон туда…
Проходя по коридору на кухню, она заглянула мимоходом в Петькину комнату и улыбнулась понимающе, увидев в открытую дверь, как братец торопливо сматывает с горла старую бабушкину шаль. Да уж. Она его понимала. Что же это – такая дама в гости пришла, можно сказать, мечта всей Петькиной жизни сама к нему в дом заявилась, а он тут валяется практически в неглиже… Обернувшись от кухонный дверей к Колокольчиковой, уже снявшей куртку и направляющейся к Петькиной двери, Василиса произнесла уважительно:
– Я сейчас вам чаю принесу, ребята…
А подойдя через полчаса к двери и осторожно неся поднос с чайными чашками, услышала вдруг, как девчонка говорит заботливо и тревожно:
– Нет, ты совсем, совсем болен, Петр. Пожалуй, не будем сегодня заниматься…
«Ух ты, а слог–то какой!», – с восхищением произнесла про себя Василиса. Ай да Колокольчикова, ай да молодец… Нет, совсем, совсем не дура оказалась губа у ее братца. Ей даже захотелось почему–то сделать книксен, когда она, поставив перед ними дымящиеся чайным паром чашки, повернулась со своим подносом к двери. И правда, хорошая девчонка какая, не зря он ее стихами хотел поразить. Прерий душистых цветком…
Вспомнив эту когда–то их всех рассмешившую, придуманную Сашей строчку, она невольно вернулась к старым своим мыслям , но уже без прежнего яростного раздражения, словно на пути у него взял да и вырос из–под земли этот самый дурацкий цветок душистых прерий. А может, он и в самом деле какой–нибудь красивый, нежный и пахучий, этот цветок, и ничего такого смешного и дурацкого в нем и нет на самом деле…
– Простите, пожалуйста, мне нужна ваша помощь, – вздрогнула Василиса от прозвучавшего за спиной ровненько–писклявого милого голоска Колокольчиковой и обернулась к ней удивленно и с готовностью.
– Да, конечно, слушаю вас…
– Вы не могли бы дать мне чистую салфетку или полотенце? У Петра, знаете, очень уж лоб горяч, я хочу ему компресс сделать…
– Да–да, конечно же, – засуетилась Василиса, доставая из ящика свежее льняное полотенце. – Вот, пожалуйста…
И опять, черт возьми, захотелось ей сделать книксен перед этой девчонкой, и опять она чуть не рассмеялась вслух навстречу этому странному позыву. Что ж это за день такой сегодня, господи, прям с утра не задался. То злость на нее нападает, то смех беспричинный…А в следующую минуту, наблюдая, как Колокольчикова неловко выжимает над раковиной смоченное в ледяной воде полотенце, смешно и трогательно напрягая замерзшие прозрачные ладошки, она вдруг чуть не расплакалась отчего–то…
– А можно я еще яблоки помою? – обернулась к ней вдруг девчонка. – Я Петру яблоки принесла.
– Так давайте уж я их помою! Вы лучше с ним пока посидите, Лиля! Где они у вас? Тащите сюда! – сглотнув странные эти, подкравшиеся к горлу слезы, решительно произнесла Василиса.
– Спасибо, Василиса Олеговна!
«Ух ты! И даже имя мое без ошибок выговорила!» – в который уже раз восхитилась Василиса. – « Ай да Петька, а да братец родненький…»
Зайдя через полчаса в Петькину комнату с вымытыми краснобокими яблоками, красиво уложенными в плетеную вазу–корзинку, она снова чуть не расплакалась от умиления: девчонка, наклонившись, заботливо поправляла аккуратно уложенное у Петьки на голове мокрое полотенце, а братец ее, блаженно–глупо растянув губы в улыбке, поглядывал из–под прикрытых, болезненно припухших век с удовольствием, и улыбался снисходительно, будто ухаживать за собой позволяя. Прям как совсем большой мужик, ей богу… Василиса даже вздохнула по–белому завистливо: красиво–то как, господи… Ей вот уже девятнадцать стукнуло, а она еще ни разу даже и влюбиться не удосужилась…
